Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Если бы эти обтрепанные наряды могли говорить, они рассказали бы о смертельных боях, рукопашных схватках, криках раненых и последних проклятиях умирающих.

На долю полкового знамени приходятся героические истории дневных боев, на долю этих черкесок – кровавые легенды ночи.

У каждого охотника имелся двуствольный карабин за плечами и длинный кинжал за поясом; среди этих карабинов не было ни одного, пули которого не принесли бы кому-нибудь смерть; среди этих кинжалов не было ни одного, лезвие которого не отделило бы от плеч даже не одну, а десяток голов.

Никакого вспомогательного оружия у охотников не было.

Товарищи Баженюка, Михайлюка и Игнатьева принесли им походные черкески и карабины.

Что же касается кинжалов, то охотники никогда с ними не расстаются, ну а патронные сумки у них всегда наполнены порохом и пулями.

Двое наших танцоров и музыкант облачились в свои боевые наряды; тем временем Муане, Калино и я тоже вооружились.

Мы успели приготовиться одновременно с ними.

– Пойдем! – сказал я по-русски.

Охотники удивленно взглянули на меня.

– Объясните им, – сказал я Калино, – что мы отправляемся вместе с ними и хотим участвовать в ночном секрете.

Калино перевел им мои слова, кивком подтвержденные Муане.

Баженюк, который был унтер-офицером и привык командовать в подобных экспедициях, сделался очень серьезен.

– Правда ли то, что сказано французским генералом и его адъютантом? – спросил он Калино.

Ничто не могло бы разуверить их в том, что я французский генерал, а Муане – мой адъютант.

– Полнейшая правда, – ответил Калино.

– В таком случае, – продолжал Баженюк, – обоим французам следует знать наши правила; впрочем, оба, поскольку они не из нашей команды, вольны и не следовать им.

– И что же это за правила? – спросил я.

– Два охотника никогда не нападают на одного чеченца: противники стоят друг друга и, стало быть, сражаются один на один. Два человека могут наброситься на одного лишь в том случае, если прозвучит призыв о помощи, однако на помощь здесь никто никогда не зовет. Если одного охотника атакуют два, три или четыре горца, то на выручку ему приходят столько же охотников, сколько на него напало горцев, – ни больше, ни меньше. Если убить можно издали, тем лучше, ведь карабин берут с собой для того, чтобы пускать его в ход. Ну, как теперь намерены действовать французы?

Калино перевел нам этот вопрос.

– Точно так же, как действуете вы, и никак иначе.

– Вы засядете в засаду все трое вместе или разместитесь, как мы, и сообща с нами?

– Мне хотелось бы, – отвечал я, – чтобы каждый из нас мог находиться рядом с одним из ваших, и я полагаю, что таково же желание моих товарищей.

– Хорошо; я беру на себя генерала, Игнатьев возьмет на себя адъютанта, ну а вы русский, так что поступайте по своему разумению.

Калино непременно хотел быть там, где было опаснее всего: если ему удастся по своей охоте сразиться с черкесом и убить его, он вправе будет рассчитывать на Георгиевский крест, то есть самый высокий из русских орденов.

Когда пробило полночь, мы были полностью готовы и тотчас отправились в путь. Вначале ночь казалась темной до такой степени, что ничего нельзя было разглядеть в четырех шагах перед собой, но, когда мы сделали шагов сто, наши глаза уже свыклись с темнотой; на улице не было ни одного мужчины, ни одной женщины, только собаки временами приподнимались у порога домов, мимо которых пролегал наш путь, но, видимо, инстинкт подсказывал собакам, что они имеют дело с друзьями, и ни одна из них не залаяла.

Мы вышли из города и оказались на правом берегу реки Ярак-су; возле реки шум гальки, перекатываемый ее водами, заглушал шум наших шагов.

Впереди, напоминая собой какую-то черную громаду, виднелась гора.

Ночь была великолепна, все небо было расцвечено алмазами, и никогда еще прекрасный стих Корнеля

Темный свет, исходящий от звезд,^[23] не претворялся в жизнь точнее.

Мы прошли примерно четверть льё, когда Баженюк подал знак остановиться.

Невозможно повиноваться с большей беспрекословностью, чем это было проделано.

Он прилег, припал ухом к земле и стал слушать, а затем, поднявшись, произнес:

– Это татары с равнины.

– Как он это может знать? – спросил я Калино, после того как он перевел мне эту фразу.

Калино передал Баженюку мой вопрос.

– Их лошади бегут иноходью, – отвечал Баженюк, – горские же лошади вынуждены передвигаться посреди своих скал обычным шагом.

И в самом деле, минут через пять-шесть мимо нас проехал в темноте небольшой отряд, состоявший из семи или восьми всадников.

Они не заметили нас, поскольку Баженюк велел нам спрятаться за выступом, образованным правым берегом Ярак-су.

Я поинтересовался причиной такой чрезмерной предосторожности.

Оказывается, горцы нередко имеют шпионов среди жителей равнин, так что один из тех людей, которые только что проехали мимо нас, вполне мог быть таким шпионом и, отделившись затем от своего отряда, сообщить татарам о нашем присутствии здесь.

Поэтому мы переждали, пока они полностью не скрылись из вида, и лишь после этого снова пустились в путь.

Через полчаса ходьбы мы увидели какую-то постройку, белевшую по левую руку от нас.

Это была русская крепость Внезапная, то есть передовой пункт всей Кавказской линии.

Склон горы заканчивался у самых стен крепости, и с этих стен до нас доносился голос часового, время от времени кричавшего: «Слушай!»

Мы тоже прислушались, но этот возглас, повторенный сначала одним часовым, потом вторым, потом третьим, вскоре затих, не получив четвертого отклика, и растаял в воздухе, словно крик ночного духа.

Мы продолжали идти еще минут десять, затем почти посуху пересекли Ярак-су и сквозь колючий кустарник двинулись вдоль горного склона, пока не оказались на берегу другой реки, столь же пересохшей, как и первая; переправившись и через нее, мы пошли по проложенной пастухами тропе, которая привела нас к третьей реке, более широкой и явно более глубокой, чем две первые.

Это был Аксай – один из притоков Терека.

Другая река, которую мы только что перешли почти у самых ее истоков, называлась Яман-су.

Прежде чем я начал обдумывать, каким образом мы будем переправляться через эту третью реку, Баженюк сделал мне знак, чтобы я забрался ему на плечи.

Точно с таким же предложением Игнатьев и Михайлюк обратились к моим спутникам.

Мы заставили упрашивать себя ровно столько, сколько было нужно, чтобы не выглядеть нескромными, и сели на них верхом.

Вода доходила охотникам до колен.

Наши носильщики ссадили нас на другом берегу.

Затем, храня молчание, Баженюк вновь отправился в путь, следуя на этот раз вниз по течению реки, по левому берегу Аксая.

Я не мог разгадать смысла этого маневра, но молчал, понимая, что необходимо соблюдать тишину, и оставляя за собой право спросить о нем позднее.

По мере того как мы спускались вниз по течению Аксая, он становился все шире и, должно быть, глубже.

Один из наших охотников обменялся знаками с Баже– нюком и остановился.

В ста шагах дальше в свой черед остановился второй.

Еще в ста шагах дальше то же самое сделал третий.

Я понял, что они собираются засесть здесь в засаду.

На протяжении всего своего течения в горах река была проходима вброд. Так что чеченцы, возвращаясь из своих ночных набегов, не теряли время на то, чтобы подняться вверх по ее руслу, а прямо верхом бросались в нее там, где они оказывались; вот почему охотники разместились вдоль реки через каждые сто шагов.

Все они останавливались один за другим. Баженюк, шедший во главе отряда, остановился, естественно, последним.

Я остановился вместе с ним.

Он прилег на землю, подав мне знак сделать то же. Поскольку он не говорил по-французски, а я по-русски, объясняться мы могли лишь знаками.

Последовав его примеру, я укрылся под кустом.

Вдали, похожий на детский плач, раздавался лай шакалов, рыскавших в горах.

Лишь этот лай и рокот вод Аксая нарушали безмолвие ночи. Мы были слишком далеко от Хасав-Юрта, чтобы слышать бой часов, и от Внезапной, чтобы слышать голоса часовых.

Все звуки, доносившиеся до нас сюда, в горы, куда мы поднялись, исходили от неприятеля, и их могли производить или люди, или животные.

Не знаю, что происходило в эту минуту в душе моих спутников, но меня поразило тогда, как мало требуется времени, чтобы в жизни произошли странные и резкие изменения.

От силы два часа тому назад мы находились в городе, в теплой, прекрасно освещенной комнате, в дружеской обстановке: Лейла танцевала, изо всех сил кокетничая глазами и руками; Игнатьев сопровождал ее танец игрой на скрипке; Баженюк и Михайлюк плясали вместе с ней, а мы били в ладоши и притопывали ногами, и в голове у нас не было ни одной невеселой и безрадостной мысли.

Прошло всего лишь два часа, а нас уже окружал холодный ночной мрак, мы были на берегу какой-то неведомой реки, на вражеской земле, лежа с карабином в руке, с кинжалом за поясом, но не в засаде на дикого зверя, что мне доводилось испытывать раз двадцать, а в засаде на людей, созданных, подобно нам, по образу Божьему, и поджидая этих людей, чтобы убить их или быть убитыми ими, причем мы со смехом включились в это предприятие, словно потерять собственную кровь или пролить чужую не значило бы ровным счетом ничего!

Правда, те, кого мы поджидали, были бандитами, людьми, живущими грабежом и убийствами, оставляющими позади себя отчаяние и слезы.

Однако эти люди родились за полторы тысячи льё от нас и их нравы были отличны от наших; они делали лишь то, что до них делали их отцы, до их отцов – их деды, а до их дедов – их прадеды.

Так можно ли было искренно просить Бога о помощи, если мне угрожала опасность, которую я столь тщетно и столь неблагоразумно искал?

Неоспоримо, однако, было то, что я укрывался под кустом на берегу Аксая, выжидая там чеченцев, и в случае нападения на нас моя жизнь зависела от верности моего глаза или от силы моей руки.

Так прошло два часа.

То ли потому, что ночь посветлела, то ли потому, что, вглядываясь в окружающий мрак, мои глаза привыкли к темноте, я в конце концов стал отчетливо различать другую сторону реки.

Я не выпускал из виду противоположный берег, как вдруг мне показалось, что по правую руку от меня послышался какой-то слабый шум.

Я бросил взгляд на своего спутника; но либо потому, что он ничего не услышал, либо потому, что этот шум показался ему не заслуживающим внимания, он, по-видимому, не придал ему никакого значения.

Шум становился все явственнее; мне показалось, что я слышу шаги нескольких человек.

Я осторожно приблизился к Баженюку, положил свою левую руку ему на плечо, а правую протянул в ту сторону, откуда до меня теперь совершенно отчетливо доносился шум.

– Ничего, – сказал он мне.

Я уже знал русский достаточно, чтобы понять значение слова «ничего».

Тем не менее я продолжал неотрывно смотреть в ту сторону, откуда шел этот шум.

И тогда я увидел в двадцати шагах от себя крупного оленя с великолепными развесистыми рогами; за ним следовала оленья самка и два олененка.

Олень спокойно подошел к реке и принялся пить.

– Ничего, – повторил Баженюк.

В самом деле, это была не та дичь, какую мы поджидали.

Однако я не мог удержаться и взял оленя на мушку. О, если бы я мог выстрелить, он точно достался бы мне.

Внезапно олень поднял голову, вытянул ноздри в сторону противоположного берега, вобрал в себя воздух, испустил нечто вроде крика тревоги и бросился обратно в горы.

Я был слишком хорошо знаком с повадками диких зверей, чтобы не увидеть в этой пантомиме, исполненной оленем, указания на то, что на другой стороне реки происходит нечто необычное.

Я повернулся к Баженюку.

– Смирно! – произнес он.

Я не понял значения этого слова, однако понял жест, повелевавший мне не двигаться с места и как можно плотнее прижаться к земле.

Я повиновался.

Баженюк проскользнул как змея вдоль берега реки, продолжая спускаться по ее течению и, следовательно, удаляясь от меня.

Я следил за ним глазами, сколько мог.

Когда же я потерял его из виду, то взгляд мой, естественно, перенесся на другую сторону Аксая.

И тогда, одновременно с тем, как до меня донесся топот мчащейся вскачь лошади, я различил в темноте какой-то расплывчатый силуэт, никак не напоминавший очертания обычного всадника.

Фигура приближалась, не становясь при этом яснее. И скорее даже не по тому, что мне удалось разглядеть, а по биению своего сердца я понял, что перед нами враг.

Я посмотрел в ту сторону, где был Игнатьев: там никто не пошевелился, и берег реки казался пустынным.

Я посмотрел в ту сторону, где был Баженюк, но он уже давно исчез из виду.

Переведя взгляд на другую сторону реки, я застыл в ожидании.

В эту минуту на берегу Аксая, наискось от меня, появился всадник, и мне удалось разглядеть, что он тащит за собой пешего человека, привязанного к хвосту лошади.

Человек этот был пленником или пленницей.

В ту минуту, когда горец пустил своего коня в воду и тот, кого он тащил за собой, был вынужден войти туда вслед за ним, раздался жалобный крик.

Это был крик женщины.

Всадник и его пленница находились уже в реке, в двухстах шагах ниже меня по течению.

Что делать?

Пока я задавал себе этот вопрос, берег реки внезапно осветился, послышался выстрел, лошадь судорожно забила в воде ногами, и вся группа скрылась в снопе брызг, взметнувшемся посреди реки. Прозвучал второй крик – как и в первый раз, это был крик отчаяния, и кричала, судя по голосу, все та же женщина.

Я кинулся в ту сторону, где разыгрывалась драма. Посреди этого вихря, продолжавшего вздыбливать реку, сверкнуло пламя и громыхнул второй выстрел.

Затем со стороны берега раздался третий выстрел, и вслед за тем я услышал, как кто-то бросился в воду. Было видно, как некая тень направляется к середине реки. Послышались крики и проклятия, а затем шум и движение внезапно прекратились.

Я огляделся вокруг себя: те из охотников, что находились ближе всего к нам, присоединились ко мне и застыли в неподвижности, как и я.

И тут мы увидели, что в нашу сторону движется какая-то масса: в темноте ее невозможно было распознать, однако с каждым мгновением она вырисовывалась все яснее.

Когда она оказалась не более чем в десяти шагах от нас, мы разглядели ее и поняли, что это такое.

Ее движущей силой был Баженюк: держа в зубах кинжал, он нес на правом плече потерявшую сознание женщину, которая, тем не менее, не выпускала из рук ребенка, сжимая его в объятиях; в левой руке у него была наполовину погруженная в воду голова чеченца, которую он держал за единственную прядь волос на ее макушке.

Он бросил голову на берег, положил на землю женщину с ребенком и голосом, в котором нельзя было заметить ни малейшего волнения, произнес:

– Братцы, у кого из вас найдется глоток водки?

Но не подумайте, будто он просил водку для себя: она понадобилась ему для женщины и ребенка.

Два часа спустя мы вернулись в Хасав-Юрт, с триумфом приведя с собой ребенка и мать, уже полностью пришедшую в сознание.

Однако я все еще спрашиваю себя, вправе ли люди устраивать засаду на человека, подобно тому как они устраивают засаду на оленя или кабана?

XV КНЯЗЬ АЛИ-СУЛТАН

На следующий день, в одиннадцать часов, как и было условлено накануне, за нами пришел подполковник Коньяр.

Муане употребил утро на то, чтобы сделать зарисовку Баженюка; в течение первого получаса тот позировал, стоя как статуя, но затем вдруг его начала бить лихорадка, и он заявил, что, при всем его желании, у него нет больше сил держаться на ногах.

Он простудился.

Мы заставили охотника выпить стакан водки, в последний раз пожали ему руку и отослали его спать.

Пока он позировал, я с помощью Калино расспросил его о подробностях вчерашнего дела.

Разумеется, я ухватил вчера суть случившегося, но его подробности от меня ускользнули. Вот как все происходило.

Едва заметив чеченца, Баженюк побежал, а лучше сказать, проскользнул к тому месту, где, по его предположению, этот человек должен был переправиться через реку.

Баженюк прекрасно видел, что горец тащит за собой женщину, привязанную недоуздком к хвосту лошади.

Тогда охотник рассудил, что если вначале он убьет всадника, то лошадь, предоставленная самой себе, понесет и, когда с ней это случится, удушит женщину.

И потому он принял решение прежде убить лошадь, а потом уже человека.

Так все и было сделано. Его первая пуля попала лошади прямо в грудь: вот тогда мы и увидели, как она яростно забила по воде передними ногами.

В то время как лошадь чеченца билась в агонии, он в свою очередь выстрелил из ружья и сшиб папаху с Баженюка, но не задел его.

Тогда Баженюк во второй раз выстрелил из карабина, убив или смертельно ранив чеченца.

После этого он тотчас бросился в воду. Речь шла о том, чтобы спасти женщину, прежде чем она будет удушена или утонет.

Он достиг середины реки, где в предсмертных судорогах билась лошадь.

Ударом кинжала охотник обрезал недоуздок и вытащил женщину из воды. Лишь тогда он заметил, что она держит в руках ребенка.

В это мгновение он почувствовал острую боль в икре – это умирающий горец изо всех сил впился в нее зубами.

Чтобы заставить его разжать эту хватку, Баженюк отрубил ему голову.

Вот почему мы увидели его возвращающимся с кинжалом в зубах, с женщиной и ребенком на плече и с головой горца в руке.

Все произошло, как видите, весьма просто, а точнее говоря, Баженюк рассказал нам о случившемся, как о самом простом деле.

Мы простились с нашей хозяйкой, унося с собой не только воспоминание о ее гостеприимстве, но еще и ее портрет, написанный Муане накануне, когда она вместе с Баженюком танцевала лезгинку под звуки скрипки Игнатьева.

Чтобы попасть на обед в аул татарского князя, нам предстояло проехать через владения Шамиля, если только мы не хотели проделать длинный крюк. Подполковник Коньяр не скрывал от нас, что мы имели десять шансов против одного подвергнуться нападению. Но он проявил любезность, предоставив в наше распоряжение конвой из пятидесяти солдат и всех входивших в командный состав молодых офицеров, устроивших для нас накануне пиршество.

Выехав из Хасав-Юрта, вы вступаете на Кумыкскую равнину, великолепную пустынную местность, где трава, которую никто не косит, растет высотой по грудь лошади. Эта равнина, по правую руку от нас упиравшаяся в подножие гор, за которыми обосновался Шамиль и с высоты которых за нами следили его конные часовые, слева простиралась насколько хватало глаз и была настолько параллельна плоскости горизонта, что какое-то время я думал, будто она ограничивается Каспийским морем.

Кумыкская равнина, где царствует один лишь ветер и где никто не засевает землю и не снимает с нее жатву, изобилует дичью; вдали мы видели скачущих косуль и важно ступающих огромных оленей, в то время как из-под копыт лошадей нашего конвоя и перед упряжкой нашего тарантаса взлетали стаи куропаток и разбегались стада зайцев.

Время от времени князь Мирский, взяв с собой сотню солдат, отправляется вместе с ними охотиться на эту равнину и убивает до двухсот штук дичи.

В двух льё от Хасав-Юрта, на повороте дороги, мы вдруг заметили двигавшийся в нашу сторону отряд примерно из шестидесяти всадников.

Вначале я подумал, что нам предстоит вступить с ними в схватку.

Но я ошибся.

Подполковник Коньяр спокойно поднес к глазу лорнет и произнес:

– Это Али-Султан.

И в самом деле, татарский князь, догадавшись, что мы выберем кратчайший путь, и также полагая, что на нас могут напасть, во главе всей своей свиты выехал нам навстречу.

Мне не приходилось видеть ничего живописнее этого вооруженного отряда.

Князь скакал впереди вместе со своим сыном лет двенадцати—четырнадцати; оба были облачены в роскошные наряды и увешаны великолепным оружием.

Рядом с ними, но чуть позади, ехал татарский дворянин по имени Чубан. В двенадцатилетнем возрасте, оказавшись в крепости, осажденной черкесами, он занял место ее начальника, убитого первым же залпом, и отбросил врага.

Император, узнав о нем, призвал его к себе и наградил орденом Святого Георгия ... в двенадцать лет!

За ними следовали четыре сокольника и шесть пажей.

Позади них ехали пятьдесят—шестьдесят татарских конников, которые были облачены в самые красивые свои боевые одеяния, размахивали ружьями, поднимали на дыбы своих коней и кричали «Ура!».

Оба отряда соединились, и теперь в нашем распоряжении оказался конвой из полутораста человек.

Признаться, радость, испытываемая мной при виде этого зрелища, поднялась на высоту гордости.

Стало быть, творческий труд вовсе не бесполезное занятие, а известность – не пустой звук! И, стало быть, тридцать лет борьбы за дело искусства могут быть по-королевски вознаграждены!

Разве сделали бы для какого-нибудь короля больше того, что сделали здесь для меня?

О, боритесь, не падайте духом, собратья! И для вас тоже настанет день, когда в полутора тысячах льё от Франции люди другого племени прочтут на неведомом наречии написанное вами, вырвутся из своих аулов, возведенных на вершинах скал, словно орлиные гнезда, и с оружием в руках придут преклонить физическую силу перед мыслью.

Я много страдал в своей жизни, но Господь Бог, великий и милосердный, порой в одно мгновение доставлял мне куда больше светлой радости, чем мои враги и даже мои друзья причинили мне зла.

Мы во весь опор проделали так два или три льё. Повозка катила по высокой траве, как по ковру, проезжая мимо скелетов людей и лошадей, лежавших по сторонам дороги.

Наконец мы достигли такого места, где земля, казалось, обрывалась у наших ног: перед нами открылась огромная лощина. На ее дне бурлила река Акташ; на вершине горы, напротив нас, высился аул князя; справа, в глубине, в голубоватой дымке долины виднелись белые стены вражеской деревни.

За неделю до нашего приезда сюда чеченцы предприняли нападение на аул, но были отброшены.

На склоне, где мы находились, возвышалась крепость, которую полковник Чубан защищал, когда ему было двенадцать лет, и которая была не чем иным, как цитаделью Святого Креста, построенной Петром I во время его путешествия по Кавказу.

Мы начали крутой спуск вдоль отвесных скал. При этом картина местности, раскинувшейся от одной горы до другой, представала нашему взору с самой выигрышной стороны.

На минуту мы остановились, чтобы Муане мог зарисовать этот пейзаж.

Тем временем наш конвой являл собой чрезвычайно живописное зрелище: одни всадники спускались по двое, другие – группами, третьи переходили реку вброд и поили в ней своих коней, тогда как авангард уже поднимался по противоположному склону.

Как только Муане закончил рисунок, мы снова тронулись в путь, в свою очередь переправились через реку и стали взбираться по крутой тропе, которая вела в аул.

У въезда в деревню нас ожидал комендант крепости.

Это был первый по-настоящему татарский аул, в который мы въезжали.

Нет народов красивее тех, что обитают вблизи гор; имея монгольское происхождение, то есть изначально отличаясь неприглядной внешностью, все пришельцы, продвинувшиеся к Кавказу, смешались с местными народами и вместе с их женщинами получили в приданое красоту.

Особенно замечательны их глаза; у женщин, у которых большую часть времени нельзя увидеть ничего, кроме их глаз, эти глаза – словно два огня, две звезды, два черных алмаза. Возможно, если бы была видна и остальная часть лица, глаза женщин лишились бы своей прелести, но, видимые лишь вместе с нижней частью лба и с переносицей, они выглядят очаровательно.

Мальчики тоже очень красивы в своих огромных папахах и со своими большими кинжалами, которые привешивают им на бок, как только они начинают ходить самостоятельно. Мы нередко останавливались перед стайками ребятишек в возрасте семи—двенадцати лет, игравших в бабки или какую-нибудь другую игру, и приходили от них в полное восхищение.

Какая разница по сравнению со степными татарами!

Правда, степные татары вполне могут иметь монгольское происхождение, а татары, живущие у подножия Кавказа, – тюркское.

Эту проблему я предоставляю решить ученым. К несчастью, ученые всегда ведут споры в своих кабинетах и редко отправляются изучать вопрос прямо на том месте, где он возникает.

Мы въехали в аул князя Али-Султана; там, как и повсюду, нас поразила красота людей.

Но мы были поражены и тем, как озлобились против нас собаки: эти проклятые четвероногие словно распознали в нас христиан.

Что нас еще поразило, так это лошадиные головы, обратившиеся в голые черепа и выставленные на заборах, чтобы отпугивать птиц.

Мы подъехали ко дворцу князя: это был дом, устроенный как крепость.

Хозяин вышел нам навстречу и ждал нас на пороге.

Там он лично снял с нас оружие, что значило: «С той минуты, как вы пришли ко мне, я отвечаю за вас».

Зал для приемов представлял собой вытянутую в одном направлении комнату. По левую сторону, в специально устроенных в стене нишах, были свернуты по отдельности шесть полных наборов постельных принадлежностей – матрасов, перин и одеял, то есть всех тех предметов, которых мы не видели так давно, что они стали нам почти незнакомы. На стене висело разного рода оружие; наконец, в самом дальнем конце комнаты, напротив входной двери, стояли два больших зеркала с верхними полками, заставленными фарфоровой посудой.

Пространство между двумя зеркалами было затянуто золотой парчой.

Аул носит европейское название Андрей. Это тот самый аул, который мы упоминали, рассказывая о Черв– ленной.

В ожидании, когда будет подан обед, князь предложил нам осмотреть селение.

Мы согласились и в сопровождении князя и его сына вышли из дома.

За исключением дома князя, все дома здесь одноэтажные, с террасой на крыше; эта терраса обычно так же заполнена людьми, как и улица: она является собственностью, личным владением и, главным образом, местом прогулок женщин. Они ходят там в своих длинных сетчатых покрывалах и смотрят на прохожих сквозь похожее на бойницу отверстие, оберегающее их от чужих глаз.

Терраса служит и другим целям.

Именно на террасе чаще всего складывают запасы сена для скота и именно здесь обычно провеивают кукурузу.

Кукурузу здесь развешивают гирляндами перед домами, используя вертикальные шесты и горизонтальные веревки, и ее золотые початки выглядят чрезвычайно красиво.

Андрей-аул известен своими оружейными мастерами: они изготовляют кинжалы; выкованные ими клинки несут на себе особое клеймо и славятся по всему Кавказу. Если лезвие такого клинка приложить к копеечной монете, то простое надавливание оставляет на ней настолько глубокий надрез, что, когда клинок затем поднимают, он поднимает с собой и монету.

Однако кавказские мастера никогда не имеют в своих лавках ничего кроме того, что они изготавливают сами.

Так, у оружейников есть клинки, но нет рукояток; у рукояточников есть рукоятки, но нет клинков.

Поэтому вам приходится покупать клинок у одного мастера, приделывать к нему рукоятку у второго, а затем относить его к третьему, чтобы тот изготовил ножны.

Мечта, которую наши рабочие вынашивали в 1848 году, уже осуществлена.

Здесь нет посредников.

В итоге проезжающий через эти края иностранец почти никогда ничего не может тут купить. Необходимо, чтобы он сделал заказ и подождал, пока заказанную вещь изготовят.

Более того, если он заказывает такие предметы, для изготовления которых необходимы предварительные затраты, эти предварительные затраты должен понести он сам. Предполагается, что у татарского ремесленника нет ни копейки.

Мы побывали у четырех или пяти оружейников, и только у одного из них нашелся кинжал, оправленный золоченым серебром с голубой эмалью. Я справился у хозяина о цене кинжала, хотя, сочтя его оправу довольно безвкусной, не возымел большого желания купить это оружие.

Хозяин ответил, что кинжал уже продан.

Наша прогулка по аулу продолжалась до тех пор, пока нам не сообщили, что нас уже ждет обед.

Мы возвратились в дом.

На столе стояло только четыре прибора.

Они были приготовлены для подполковника Коньяра, меня и моих спутников.

Князь, его сын и придворные стояли вокруг стола, в то время как пажи подавали нам кушанья.

Было бы затруднительно сказать, что мы тогда ели: исходные продукты, предназначенные в пищу человеку, подвергаются в татарской кухне такой обработке, что благоразумнее всего, если вы голодны, спокойно есть, не тревожась о том, что вы едите.

Тем не менее я предполагаю – но не утверждаю, – что мы ели суп из курицы, заправленный яйцами.

Затем были поданы отбивные котлеты с медом.

Затем рябчики с вареньем.

Завершением обеда служили яблоки, груши, виноград, квашеное молоко, сыр и еще какое-то блюдо, распознанное мной по косточке, которой я чуть было не подавился, как рыбное кушанье.

Обед кончился в два часа. Мы поднялись из-за стола и хотели было попрощаться с князем, который, однако, чрезвычайно учтиво заявил, что, выйдя нам навстречу и приняв нас у себя, он, по его мнению, не до конца исполнил свой долг хозяина.

Ему еще оставалось проводить нас.

И в самом деле, лошади все еще стояли оседланными. Князь с сыном, полковник Чубан, пажи и сокольники снова заняли свои места вокруг нашего экипажа, и весь караван снова двинулся в путь так же, как и прибыл, то есть во весь опор.

В пяти или шести верстах от аула мы сделали остановку.

Нам пришло время расставаться.

Там нас ждал новый конвой из пятидесяти человек, выехавших, вероятно, накануне вечером из Хасавюрта.

Подобные расставания – это единственные огорчения, какие случаются во время путешествия. Вы видите столько радушия в оказываемом вам приеме и столько искренности в часы, проведенные вместе с теми, кто вас принимает, что невольно спрашиваешь себя, как можно расставаться после того, как вам было так хорошо вместе!

Перед тем как проститься со мной, молодой князь подошел ко мне и, протягивая кинжал, который я утром выторговывал у оружейника, подарил мне его от имени своего отца.

Как выяснилось, кинжал был продан князю, купившему его для меня.

Мы сердечно обнялись; подполковник и я пожали друг другу руки, надавав друг другу тысячи обещаний увидеться снова или в Париже, или в Петербурге; затем мы простились с сопровождавшими его офицерами и расстались с ними, чтобы, вероятно, никогда больше не встретиться.

Мы продолжили путь до Чир-Юрта, тогда как князь вернулся в свой аул, а подполковник Коньяр – в свою крепость.

Лишь к вечеру мы увидели впереди Чир-Юрт.

В то самое время, когда показался Чир-Юрт, мы отчетливо разглядели на вершине горы примерно в полуверсте от нас чеченского часового.

Он расположился там, напоминая сидящего на дереве стервятника, готового броситься на добычу, если эта добыча будет ему по силам.

Но с нашим конвоем из пятидесяти человек нас было бы трудно переварить.

Чеченец, исполнявший у своих товарищей одновременно обязанности часового и телеграфа, принялся ходить на четвереньках – это, вероятно, означало, что у нас есть кавалерия, – и пять раз поднял вверх обе руки, что можно было перевести так: эта кавалерия состоит из пятидесяти человек.