Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Это его брат рассек скалу, это шумели волны озера, взметаясь и раскатываясь среди гор.

Горе младшего брата было так велико, что он рухнул под тяжестью мешка. При этом падении мешок лопнул, песок высыпался на беднягу, и он, словно титан Энке– лад, оказался погребен под горой.

Объяснение ученого было бы логичнее, но стало бы оно лучше этого?

– Да – скажут ученые.

– Нет, – ответят поэты.

За горой, по мере того как мы продвигались мимо нее, перед нами поднимался и вырастал Кумтер-Кале – татарский аул, покорный русским.

Подобно Константине, он построен на вершине огромной обрывистой скалы.

Небольшой ручей, почти пересохший, но становящийся грозным при таянии снегов и, должно быть, являющийся притоком Сулака, катит у подножия этой гигантской твердыни прозрачную рокочущую воду: он носит название Озень.

Мы сделали остановку на острове, усыпанном галькой. Не имело смысла подниматься к почтовой станции по дороге, огибавшей аул и имевшей длину более версты: лошади сами спустятся к нам сверху, и мы продолжим путь, поставив целью остановиться на ночлег в селении Гелли, а возможно, даже и в Темир-Хан-Шуре, если нам это удастся.

Ямщики отпрягли лошадей, которые привезли нас и должны были без конвоя возвратиться в Хасав-Юрт – напомним, что казаки расстались с нами, – получили на водку и во весь опор ускакали.

Было очевидно, что набег лезгин, о котором шли разговоры, не выходит у ямщиков из головы.

Итак, мы остановились посреди русла ручья. Нас было пятеро: Муане, молодой офицер по имени Виктор Иванович, поручик Троицкий, инженер из Темир-Хан-Шуры, с которым мы познакомились в Хасав-Юрте, Калино и я.

Вокруг нас скопилось несколько татар довольно подозрительного вида, разглядывавших нашу поклажу алчным взором, который не предвещал ничего хорошего.

Мы решили, что Калино и инженер отправятся на почтовую станцию и приведут лошадей, а Муане, Виктор Иванович и я будем стеречь нашу поклажу.

Несколько минут мы развлекались тем, что смотрели на татарских женщин и девушек, которые спускались по крутой тропинке к ручью, чтобы набрать в нем воду, а затем с трудом поднимались с огромными кувшинами на спине или на голове.

Калино и Троицкий не возвращались.

Чтобы отвлечься, я начал зарисовывать Песчаную гору, но, поскольку мне никогда не приходилось обманываться относительно моего таланта пейзажиста, вскоре закрыл свой дневник и, спрятав его под подушку тарантаса, направился к аулу.

– Оставьте ружье и кинжал, – сказал мне Муане, – а то вы выглядите, как Марко Спада.

– Дорогой друг, – отвечал я ему, – мне не так уж льстит сходство с героем моего собрата Скриба, но я всегда вспоминаю совет госпожи Полнобоковой: «Никогда не выходите без оружия; если оно и не послужит тому, чтобы защитить вас, то, по крайней мере, заставит уважать вас». Так что я оставлю при себе ружье и кинжал.

– Ну а я, – промолвил Муане, – ограничусь альбомом и карандашом.

Тем временем я уже ушел вперед; у меня правило: оставлять каждому полную свободу не только мыслей, но и действий.

Муане снял с себя ружье, отстегнул кинжал, извлек из-за пазухи альбом, из альбома вынул карандаш и последовал за мной.

Он догнал меня у окраины аула.

Мы вступили в какое-то ущелье, отдаленно напоминавшее улицу, и вошли в чей-то двор.

Однако стало понятно, что я ошибся, и мы возвратились назад.

Нам удалось отыскать какую-то другую дорогу, но она привела нас во второй двор.

Собаки из первого двора следовали за нами, злобно ворча.

Татарские собаки обладают необыкновенным инстинктом, позволяющим им распознать христиан.

К следовавшим за нами собакам присоединились собаки из второго двора, однако, вместо того чтобы ограничиться ворчанием, они принялись лаять.

Услышав этот лай, из дома вышел хозяин.

Разумеется, мы поступили неправильно, это правда, но ведь мы попали к нему во двор по ошибке.

Я вспомнил, как по-русски называется почтовая станция, и спросил его:

– Почтовая станция?

Но татарин не понимал по-русски или делал вид, что не понимает.

Он отвечал ворча, как собака, и если бы умел лаять, то залаял бы, а если бы мог укусить, то укусил бы.

Я понял его ответ ничуть не лучше, чем он понял мой вопрос, но по его жесту легко было догадаться, что он указывает нам дорогу, по которой можно было выйти с его двора.

Ничего не оставалось, как воспользоваться этим указанием, но собаки, увидев, что я поворачиваюсь к ним спиной, решили, что я обратился в бегство, и бросились вслед за мной.

Я обернулся, зарядил ружье и взял собак на прицел.

Собаки попятились, но хозяин сделал шаг вперед.

Тогда мне пришлось взять на прицел хозяина вместо собак.

Он вернулся к себе в дом.

Мы начали отступать, следуя по указанному нам направлению.

И в самом деле, проход выводил на улицу, но улицы татарского аула образуют лабиринт похуже Критского, и, чтобы выбраться из него, нужно иметь Ариаднину нить.

Но у нас не было нити, я не был Тесеем, и сражаться нам предстояло не с Минотавром, а с целой сворой собак.

Признаться, на память мне пришла плачевная участь Иезавели.

Муане оставался позади меня, шагах в четырех.

– О, черт побери! – воскликнул он. – Стреляйте же, дорогой мой, стреляйте: меня укусили.

Я сделал шаг вперед: собаки отступили, но скаля зубы.

– Послушайте, – произнес я, обращаясь к Муане, – я обшарил сейчас свои карманы и нашел там лишь два патрона; еще два есть в моем ружье, значит, всего их четыре. Так что речь может идти о том, чтобы убить четырех человек или четырех собак. Мне кажется, что выгоднее убить четырех человек. Вот мой кинжал: прирежьте им первую же собаку, которая вас тронет, а я ручаюсь, что убью первого же татарина, которому, в свой черед, вздумается прирезать вас.

Муане взял кинжал и повернулся лицом к собакам.

Теперь он был бы весьма не прочь и сам походить на Марко Спада.

В то время как мы совершали свой стратегический маневр, наша несчастливая звезда привела нас к мяснику, торговавшему под открытым небом.

Татарские мясники выставляют свой товар на ветвях искусственного дерева, вокруг которого собираются собаки, алчным взглядом взирающие на мясо. Вокруг этого мясника скопилось около дюжины собак, тут же присоединившихся к тем десяти—двенадцати, что составляли наш конвой. Положение становилось тревожным. Мясник, принявший, естественно, сторону собак, поднялся и, подбоченившись, с насмешливым видом смотрел на нас.

Вид мясника раздражал меня еще больше, чем лай собак.

Я понял, что стоит нам продолжить отступление, и мы погибнем.

– Сядем, – сказал я Муане.

– Полагаю, что вы правы, – ответил он.

Мы сели на скамью, стоявшую у ворот.

Подобно Фемистоклу, нам довелось сесть у очага своих врагов.

Из дома вышел его хозяин.

Я протянул ему руку.

– Кунак, – сказал я, обращаясь к нему.

Мне было известно, что это слово означает «друг».

Какое-то время он колебался, но затем, в свою очередь протянув руку, повторил:

– Кунак.

С этой минуты нам нечего было бояться: мы находились под его защитой.

– Почтовая станция? – спросил я его.

– Хорошо, – ответил хозяин дома.

И, разгоняя собак, он пошел впереди нас.

Теперь ни собаки, ни татары на нас больше не ворчали.

Мы добрались до станции. Калино и поручик уже побывали на ней и ушли оттуда вместе со смотрителем.

Станция располагалась на широкой дороге, по которой мы не стали заставлять наших лошадей подниматься, а вот спускаться по ней было одно удовольствие.

Хотя путь нам был уже известен, я сделал нашему татарину знак следовать за нами.

Он пошел позади нас.

На повороте дороги мы заметили в глубине лощины наших спутников в полном составе и станционного смотрителя.

Вскоре мы присоединились к ним.

Мне хотелось сделать какой-нибудь подарок моему кунаку за оказанную им услугу, и я поручил Калино поинтересоваться у него, что он хотел бы получить.

Татарин, как греческий мальчик из «Восточных мотивов», без запинки ответил:

– Порох и пули.

Я высыпал на дно его папахи весь запас пороха из своей пороховницы, в то время как Муане, порывшись в патронной сумке, вынул оттуда горсть пуль.

Мой кунак был в восторге; он приложил руку к сердцу и, не забыв обернуться два или три раза по дороге, чтобы снова попрощаться с нами, вернулся к себе домой, приобретя двух новых друзей, которых ему не суждено было больше увидеть, полфунта пороха и два-три фунта свинцовых пуль.

Смотритель пришел заявить нам, что у него в конюшне только одна тройка, тогда как нам нужно было девять лошадей.

В ауле распространились слухи о набеге лезгин. Милиционеры покинули селение, чтобы выступить в поход, и забрали лошадей. Когда они вернутся, известно не было.

Я предложил поставить палатку, развести костер и ждать возвращения лошадей.

Однако мое предложение было единодушно отвергнуто Муане, спешившим ехать вперед, г-ном Троицким, спешившим прибыть в Темир-Хан-Шуру, и Калино, всегда спешившим приехать в какой-нибудь город и имевшим на то причины, излагать которые моим читателям я считаю безнравственным.

Один лишь Виктор Иванович хранил молчание, заявив, что он поступит так, как решит поступить большинство.

Большинство же решило запрячь тройку, имевшуюся у смотрителя, в наш тарантас. Муане, Троицкий, Калино и я поедем в тарантасе; что же касается Виктора Ивановича и его слуги-армянина, так хорошо готовившего шашлык, то они останутся охранять нашу поклажу и свою собственную повозку вплоть до возвращения лошадей.

Присоединятся они к нам в Темир-Хан-Шуре, где мы будем ждать их весь день.

Конвой из четырех казаков останется с ними.

Пришлось уступить. Лошадей запрягли; мы сели в тарантас и отправились в путь.

С наступлением темноты мы прибыли на казачий пост. Казаки, сопровождавшие нас от этого злосчастного Кумтер-Кале, помчались, как всегда, во весь дух обратно, а Калино вошел во двор небольшой крепости, чтобы изложить казачьему офицеру наше требование предоставить нам новый конвой.

Офицер вышел из крепости вместе с Калино, чтобы лично переговорить с французским генералом.

Он был в отчаянии, но у него не было возможности дать нам для конвоя более четырех человек: все казаки были в поле; только шестеро оставались при нем, и двоих из них он должен был удержать при себе, чтобы вместе с ними охранять пост. Разумеется, этого было маловато в обстановке, когда ожидалось нападение лезгин.

Нам пришлось согласиться на этих четырех человек; они нехотя сели на лошадей, и мы продолжили путь.

У нас остававалось от силы полчаса светлого времени; начал накрапывать мелкий дождь; в четверти версты от казачьего поста, по правую руку от себя, мы заметили небольшую рощу и насчитали в ней двадцать пять крестов.

До тех пор мы привыкли видеть татарские надгробные камни, а не христианские кресты. Эти кресты, сделавшиеся в сумерках и под дождем еще более мрачными по виду, словно преграждали нам путь.

– Поинтересуйтесь историей этих крестов, – сказал я Калино.

Калино подозвал казака и перевел ему мой вопрос.

О Бог мой, история этих крестов была крайне проста.

Двадцать пять русских солдат только что отконвоировали оказию. Был полдень, стояла жара; кавказское солнце, на северной стороне нагревающее воздух до тридцати градусов тепла, а на южной до пятидесяти, своими отвесными лучами сильно припекало голову солдатам и унтер-офицеру, который их вел. Они увидели эту очаровательную рощицу, кто-то предложил вздремнуть там, и все на это согласились. Выставили часового, после чего двадцать три солдата и унтер-офицер прилегли в тени и уснули.

Никто так и не узнал, что затем произошло, хотя все случилось в разгар дня и в полуверсте от поста.

Около четырех часов пополудни были найдены двадцать пять обезглавленных трупов.

Солдат застигнули врасплох чеченцы, и двадцать пять крестов, увиденных нами, стояли над двадцатью пятью обезображенными трупами, дожидаясь, когда там установят памятник.

Мы проехали еще шагов сто по направлению к Темир– Хан-Шуре, но, без сомнения, мрачная история не выходила из головы казака, рассказавшего нам эти подробности, и ямщика, который нас вез, ибо ямщик, ничего не говоря нам, остановил тарантас и стал о чем-то совещаться с казаком.

В итоге совещания нам было заявлено, что ночная дорога чрезвычайно вредна для экипажа и чрезвычайно опасна для путешественников, имеющих конвой всего лишь из четырех казаков. Разумеется, наши четыре казака пожертвовали бы своей жизнью; разумеется, с таким оружием, как наше, мы могли бы долго обороняться, но из-за этого опасность для нас только увеличилась бы, ибо тогда нам пришлось бы иметь дело с людьми, доведенными до ожесточения.

В обычных обстоятельствах простой казак и скромный ямщик ни в коем случае не позволили бы себе сделать подобное замечание моему превосходительству, но мое превосходительство было осведомлено, что лезгины выступили в поход.

Сам я ни за что не стал бы делать такого замечания, но, коль скоро оно было высказано людьми из нашего собственного конвоя, воспринял его без гнева.

– Но ты не уедешь ночью с казачьего поста и мы выедем завтра на рассвете? – спросил я ямщика.

– Будьте покойны, – ответил он.

Услышав это заверение, я дал приказ развернуться, и мы двинулись в обратную сторону, к казачьему посту.

Десять минут спустя мы въехали в укрепление, у ворот которого стоял часовой.

XIX АУЛ ШАМХАЛА ТАРКОВСКОГО

Нам не угрожала теперь опасность, но мы оказались на простом казачьем посту, а надо знать, что такое для цивилизованных людей пост на Кавказе.

Это дом, построенный из земли и выбеленный известью; летом, занявшись добросовестными поисками, вы обнаружите в его щелях таких тварей, как фаланги, тарантулы и скорпионы, к разговору о которых у нас еще будет случай вернуться.

Зимой эти умные гады, полагающие, что в столь суровое время года подобное жилье для них непригодно, удаляются в убежища, известные только им, и в уюте пережидают там ненастные дни, чтобы вновь появиться лишь весной.

Зимой там остаются одни только блохи и клопы; на протяжении четырех месяцев несчастные насекомые вынуждены присасываться лишь к задубелой коже линейных казаков или, изредка, к чуть менее жесткому кожному покрову донских казаков.

Дни, а лучше сказать, ночи, когда они нападают на донского казака, для них праздничные.

Но если им случается напасть на европейца, то это для них свадебный пир, разгульная масленица, всеобщее торжество.

Своим появлением мы уготовили им одно из подобных торжеств.

Нас провели в самую лучшую комнату поста.

В ней имелись камин и печь.

Обстановка состояла из стола, двух табуреток и доски, прикрепленной к стене и служащей походной кроватью.

Самое время было подумать о пропитании.

Рассчитывая заночевать в Гелли или в Темир-Хан– Шуре, мы не взяли с собой никакой провизии.

Конечно, у нас была возможность послать в аул казака, но это означало подвергнуть человека опасности лишиться головы, ради того чтобы доставить себе на ужин такую радость, как дюжина яиц и четыре отбивные котлеты.

Калино уже смирился со своей участью: ему, русскому человеку, вполне хватило бы пары стаканов чая – в России только женщины позволяют себе роскошь пить чай из чашек, мужчины пьют его из стаканов, – так вот, повторяю, чтобы усыпить, а точнее, утопить чувство голода, Калино хватило бы пары стаканов чая, этого напитка, вызывающего ощущение пустоты даже в тех французских желудках, у которых нелады с пищеварением.

В том же настроении находился и поручик Троицкий.

Слава Богу, у нас имелся дорожный несессер с чаем, самоваром и сахаром.

У нас имелась и походная кухня, состоящая из сковороды, решетки для жаренья, котелка для приготовления бульона, четырех тарелок из луженого железа и такого же количества вилок и ложек.

Однако от кухонной утвари бывает польза, когда есть что варить или жарить, а у нас решительно нечего было положить на решетку или в котелок.

Калино, который мог изъясняться с местным населением, что составляло его преимущество перед нами и одновременно его беду, был отправлен на поиски чего– нибудь съестного.

Ему был открыт кредит на сумму от одного до десяти рублей.

Но все оказалось тщетно: ни за какие деньги невозможно было найти ни дюжины яиц, ни ведерка картофеля.

Он принес лишь немного черного хлеба и бутылку скверного вина.

Мы с Муане переглянулись, отлично поняв друг друга: в сумеречном мраке нам почудилось, будто на лестнице, ведущей в сеновал, сидит петух.

Муане ушел.

Через десять минут он вернулся со словами:

– Казаки ни за какие деньги не хотят продать петуха, поскольку он служит им часами.

– Часами? Прекрасно! Но в моем желудке другие часы, и они возвещают голод, вместо того чтобы отбивать время. Ричард Третий предлагал свою корону за коня; Калино, предложите мои часы за петуха.

И я приготовился достать часы из кармана.

– Не нужно, – промолвил Муане, – вот он.

– Кто?

– Да петух.

И Муане извлек из-под пальто великолепного петуха. Голова у петуха была подвернута под крыло, и он не шевелился.

– Я усыпил его, чтобы он не кричал, – пояснил Муане, – и теперь, когда мы у себя, нам остается свернуть ему шею.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Это гадкая работа: я за нее не берусь; из ружья я убью кого пожелаете, но ножом или руками ... нет уж, увольте.

– Ну и я точно так же, – заявил Муане. – Вот птица, пусть с ней делают что угодно. У меня просили петуха – вот вам петух.

И он швырнул птицу на землю.

Петух не шелохнулся.

– Вот так так! Да не загипнотизирован ли ваш петух? – спросил я Муане.

Калино пнул петуха ногой; тот распустил крылья и вытянул шею, но оба эти движения были лишь следствием полученного им толчка.

– Э, нет, это больше, чем гипноз: это каталепсия! Воспользуемся же этой летаргией и ощиплем его; он проснется жареным, и если тогда начнет жаловаться, то будет уже поздно.

Я взял петуха за лапы: он не был усыплен, не был загипнотизирован и не пребывал в состоянии каталепсии, а просто издох.

Муане, поворачивая ему голову, чтобы засунуть ее под крыло, сделал, по-видимому, один лишний оборот и, вместо того чтобы повернуть петуху шею, свернул ее.

Было проведено судебное разбирательство, и петуха признали виновным.

В одну минуту он был ощипан, выпотрошен и опален.

Однако у нас не было возможности положить его на сковороду, так как мы не запаслись ни сливочным маслом, ни растительным; у нас не было и возможности положить его на решетку для жаренья, поскольку в очаге пылал огонь, а нам нужны были раскаленные угли без пламени.

Так что мы вбили в камине гвоздь и повесили на него птицу, бечевкой перевязав ей лапы, а затем, позаботившись подставить под нее одну из наших железных тарелок, чтобы собирать капающий сок, если он окажется в мясе, придали петуху вращательное движение, заставлявшее его попеременно подставлять огню все части своего тела.

Через три четверти часа петух был изжарен.

На дне одной из бутылок нашего чайного несессера нашлось немного оливкового масла, купленного еще в Астрахани, и, за неимением сливочного масла, мы оросили приготовленную птицу оливковым.

Петух был бесподобен. Лишенный общества кур, он разжирел и напоминал мне прославленного холощеного петуха, о котором говорит Брийа-Саварен.

Вот что такое слава! Вот что такое гений! Мы произнесли имя достойного судейского чиновника за полторы тысячи льё от Франции, у подножия Кавказа, и все здесь знали это имя, даже Калино.

В России нет истинных гастрономов, но русские, будучи людьми весьма просвещенными, знают иностранных гастрономов.

Да внушит им Господь мысль сделаться гастрономами, и тогда в их гостеприимстве не будет больше никаких недостатков!

После того как петух был обглодан от гузки до головы, мы приступили к обсуждению другого вопроса, не менее важного, чем проблема ужина.

Речь шла о том, где мы будем спать.

Трое могли лечь на печи, при условии, что эти трое будут самыми худыми из нас.

Четвертому, естественно, досталась бы походная кровать.

Не стоит и говорить, что походная постель была единодушно предоставлена мне, иначе я один занял бы половину печи.

Двое первых влезли на печь, помогая друг другу, а затем подтянули третьего. Задача была не из легких: между лежанкой и потолком было не более восемнадцати дюймов.

Мне удалось подсунуть под голову моим товарищам пучок соломы, ставший для них общим изголовьем.

После этого я закутался в шубу и бросился на скамью.

Не прошло и часа, как трое моих соседей захрапели один громче другого. По всей вероятности, они находились на такой высоте, куда блохи, при всей их прыткости, не добирались и где температура была такая, что у клопов происходило кровоизлияние в мозг.

Но я, оставшись в умеренном климате, не мог сомкнуть глаз и буквально ощущал, как мех моей шубы шевелится от вторжения всевозможных насекомых, кишевших в нашем жилище.

Я вскочил со своей скамьи, зажег свечу и принялся одной рукой писать, а другой чесаться.

Ночь тянулась, а у меня даже не было возможности различать время. Часы мои остановились, а петуха не было больше на свете; но, какой бы долгой ни казалась мне эта ночь, рано или поздно она все равно должна была кончиться.

Начало светать, и я позвал своих товарищей.

Первый, кто проснулся, стукнулся головой о потолок, что послужило предостережением двум другим.

Все трое ловко перевернулись на живот и без всяких происшествий спустились на пол, напоминая, однако, трех пьеро, возвращающихся из Ла-Куртиля на следующее утро после масленичного карнавала.

Вооружившись всеми щетками, какие удалось найти в несессерах, все принялись чистить одежду друг другу, и вскоре она восстановила свой первоначальный цвет.

Затем мы разбудили казаков, разбудили ямщика, запрягли лошадей и тронулись в путь, причем никто, по-видимому, не заметил, что с петухом случилось несчастье и что с ночи эти часы уже не возвещали время.

Погода стояла туманная. Моросил мелкий дождь, грозивший перейти в снег. Обернув голову башлыком, я попросил разбудить меня лишь на следующей станции или в случае нападения на нас чеченцев.

Я проспал почти два часа, когда меня разбудили. Поскольку тарантас остановился, я решил, что мы прибыли на почтовую станцию.

– Что ж, – сказал я, – надо купить петуха и четырех кур и подарить их этим славным людям взамен того петуха, что мы у них съели.

– Ну да, – произнес Муане, – самое время думать о петухе и курах.

– Уж не лезгины ли? – спросил я.

– Если бы это.

– Так что же тогда?

– Разве вы не видите: мы увязли в грязи.

И в самом деле, наш тарантас погрузился в глину по самую ось.

Вдобавок шел проливной дождь.

Муане, не боявшийся чеченцев, ужасно страшился дождя.

У него уже дважды из-за простуды начиналась лихорадка: один раз в Петербурге, другой – в Москве, и, хотя у нас были с собой всякого рода предохранительные и даже исцеляющие средства от лихорадки, он все время опасался заболеть снова.

Я осмотрелся по сторонам: окружающая местность показалась мне великолепной, однако не время было говорить с Муане о пейзажах.

Мы находились в середине восьми или десяти караванов, увязших, подобно нам, в грязи.

Не менее двадцати пяти повозок, запряженных по большей частью буйволами, пребывали в одинаковом с нами положении.

Должно быть, я спал мертвым сном, если раздававшиеся вокруг дикие крики не разбудили меня.

Крики эти испускали татары. Мне оставалось лишь пожалеть, что я не был знаком с языком Чингисхана. Думается, я обогатил бы словарь французских ругательств определенным количеством выражений, замечательных по своей силе.

Хуже всего было то, что мы находились у подножия горы, что эта гора, по-видимому, размокла от основания до вершины и, ступая по грязи, даже в своих высоких сапогах, я вряд ли бы выпутался из этого положения.

Калино воспринимал происходящее, сохраняя свое обычное философское спокойствие. По его словам, он еще и не такое видел во время оттепелей в Москве.

– Ну и как же выкручиваются в таких случаях в Москве? – поинтересовался Муане.

– А никак и не выкручиваются, – спокойно ответил Калино.

Между тем дождь мало-помалу превратился в снег.

Вскоре снег повалил так, что высота снежного покрова вполне могла составить на следующее утро футов шесть.

– Остается только одно, – сказал я Калино. – Надо предложить рубль или два этим молодцам, если они согласятся запрячь в тарантас четырех буйволов; если четырех недостаточно, пусть запрягут шесть; если мало и шести, пусть запрягут восемь.

Наше предложение было принято. В тарантас запрягли сначала четырех буйволов, потом шесть, потом восемь, но все было тщетно: бедные животные скользили по грязи своими раздвоенными копытами и, издавая жалобные стоны, падали на колени.

После получаса безуспешных попыток пришлось отказаться от их продолжения.

Тем временем снегопад усилился и превратился в настоящую метель.

Несмотря на ужасающую погоду, я не мог оторвать глаз от аула, высившегося по другую сторону лощины.

Мне казалось, что сквозь снежную пелену, застлавшую все кругом, я различаю нечто удивительное.

Я хотел поделиться своим восторгом с Муане, но минута для этого была неподходящая: он дрожал, и, по его словам, охвативший его холод коренным образом отличался от обычного, который проникает снаружи внутрь.

Холод, которым он был охвачен до мозга костей, шел, казалось, изнутри наружу.

Ничего не оставалось, как выпрячь буйволов: все их усилия не подвинули тарантас ни на шаг вперед.

Внезапно в голову мне пришла мысль:

– Калино, спросите, как далеко отсюда до Темир-Хан– Шуры.

Мой вопрос был передан ямщику.

– Две версты, – ответил тот.

– Пусть тогда один казак помчится вскачь на почтовую станцию в Темир-Хан-Шуру, взяв с собой нашу подорожную, и приведет оттуда пять лошадей.

Мысль была так проста, что каждый удивился, как это не он до такого додумался.

То было очередное яйцо Христофора Колумба!

Казак помчался галопом. Теперь поневоле приходилось его ждать.

Между тем немного прояснилось, и я умолил Муане хотя бы взглянуть на сказочный аул.

– Только не требуйте, чтобы я делал вам зарисовку этого аула, – произнес он. – Я не ощущаю своих пальцев: скорее вы заставите морского рака подцепить иголку, чем меня – держать в руке карандаш.

Возражать не приходилось: сравнение, не оставлявшее желать ничего лучшего в отношении красочности, не оставляло и никакой надежды в отношении зарисовки.

Тем не менее он взглянул в сторону аула и сказал:

– Да, жалко такое упустить, черт побери! При хорошем освещении картина, наверное, очень красива; замечательная страна Кавказ, вот если б только снег здесь не был таким холодным и дороги не были такими скверными. Бррр!

И в самом деле, посреди моря домов, каждый из которых казался волной этого моря, высилась огромная, гигантская, неприступная скала, а на вершине этой скалы был построен дом-крепость, чей владелец, стоя на пороге, спокойно смотрел, как мы барахтаемся в непролазной грязи.

– Поинтересуйтесь, – сказал я Калино, – кто этот смельчак, возымевший мысль поселиться на такой высоте.

Калино передал мой вопрос ямщику.

– Шамхал Тарковский, – ответил тот.

– Слышите, Муане? Потомок персидских халифов времен Шах-Аббаса.

– Плевать мне на Шах-Аббаса и его халифов; надо совсем обезуметь, как вы, чтобы интересоваться подобными вещами в подобную погоду.

– Муане, а вот и лошади прибыли!

Муане повернулся: и в самом деле, к нам приближались пять лошадей, скакавших во весь опор.

– Какое счастье! – воскликнул он.

– Гей! Кони, гей! Поскорее! – принялся кричать я.

Лошади примчались. Уставших лошадей отпрягли, запрягли свежих, и им удалось тотчас, словно перышко, сдвинуть с места тарантас.

Нам оставалось лишь забраться в него, и четверть часа спустя мы уже были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой ехал в обратную сторону, увозя с собой петуха и четырех живых кур взамен той несчастной птицы, какую мы съели накануне.

На месте нас ожидал жаркий огонь. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре вместе с другом. Через казака, отправленного за лошадьми, он предупредил этого друга о нашем прибытии, и тот распорядился затопить печь.

Муане стал согреваться, и, по мере того как он согревался, в нем все больше начал вновь одерживать верх художник.

– Послушайте, а ваш аул и в самом деле очень красив, – заметил он.

– Не правда ли?

– А что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?

– Шамхал Тарковский.

– Неплохо он поселился. Калино, передайте-ка мне мою папку.

Калино передал ему папку.

– Надо поскорее нарисовать его голубятню, прежде чем меня начнет трясти лихорадка.

И он начал рисовать, приговаривая:

– Я чувствую тебя, проклятая лихорадка, ты уже на подходе; лишь бы она дала мне время закончить рисунок.

И рисунок, словно по волшебству, появился на бумаге, более точный, более внушительный и более величественный, чем если бы он был сделан с натуры.

Время от времени рисовальщик щупал себе пульс.

– Все равно, – говорил он, – мне кажется, что я успею закончить; времени хватит, я вам за это ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?

– За ним уже послали.

– Лишь бы хинин не остался в телеге.

– Будьте покойны: хинин был в тарантасе.

– Ну что ж, рисунок я все же закончил, и, признаться, он будет не из самых плохих моих рисунков, так что стоит его подписать.

И он поставил на рисунке свою подпись: «Муане».

– А теперь скажите, поручик, – спросил он, – есть ли у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.

Муане помогли раздеться и уложили его в постель. Как только он лег, появился врач.

– Где больной? – спросил он.

– Покажите-ка ему вначале мой рисунок, – сказал Муане, – посмотрим, узнает ли он аул.

– Узнаёте вы этот пейзаж, доктор? – спросил я врача.

Он бросил взгляд на рисунок и произнес:

– Еще бы, это аул шамхала Тарковского.

– Ну что ж, я удовлетворен, – промолвил Муане. – А теперь пощупайте мой пульс, доктор.

– Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать ударов в минуту.

Несмотря на эти сто двадцать ударов, а может быть, как раз благодаря им, Муане на глазах у нас создал лучший рисунок из всех, какие он сделал до этого за все время нашего путешествия.

Решительно, искусство – великая сила!

XX ЛЕЗГИНЫ

Сильная доза хинина, принятая Муане тотчас после приступа лихорадки, словно по волшебству прервала его болезнь. Лихорадки у него не было ни вечером, ни ночью, ни утром.

Я осведомился, есть ли в Темир-Хан-Шуре достопримечательности, которые стоит осмотреть, и получил отрицательный ответ.

И в самом деле, Темир-Хан-Шура, или, как ее называют коротко, Шура, возникла совсем недавно. Это место расположения Апшеронского полка.

Князь Аргутинский, видя, что оно находится среди непокорных и воинственных народов, превратил его в штаб-квартиру Дагестана.

Во время нашего приезда сюда командовал этой штаб– квартирой барон Врангель.

К сожалению, в те дни барон находился в Тифлисе.

Шура была блокирована Шамилем, но на помощь ей пришел генерал Фрейтаг, и Шамиль был вынужден снять осаду.