Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Мы предоставили ему возможность подавать эти сигналы, а сами поторопили нашего ямщика, который, в свою очередь, поторопил своих лошадей.

Было семь часов вечера, когда мы въехали в Чир– Юрт.

XVI ТАТАРЫ И МОНГОЛЫ

Мне вспомнилось, что в предыдущей главе я совершил серьезную ошибку.

Говоря о татарах и монголах – впрочем, нам следовало бы сказать «о монгалах», и сейчас станет понятно, по какой причине, – так вот, повторяю, говоря о татарах и монголах и подчеркивая разницу между обликом двух этих народов, я заметил, что, хотя они и происходят, возможно, от одного и того же корня, татарский народ, скорее всего, изменился от соприкосновения с кавказскими племенами, если только кавказские татары изначально не были тюрками, а вовсе не монголами.

Потом с небрежностью и чуть ли не с презрением, от которого за целое льё несло романистом, я добавил: «Эту проблему я предоставляю решить ученым».

Однако главное правило состоит в том, что никакие проблемы нельзя предоставлять решать ученым, поскольку они ничего не решают.

Если бы Эдип предоставил решать загадку Сфинкса беотийским ученым, то Сфинкс еще и сегодня пожирал бы путников на дороге из Авлиды в Фивы.

Если бы Александр Македонский предоставил развязывать гордиев узел греческим мудрецам, то этот узел еще и сегодня связывал бы дышло и ярмо колесницы царя Гордия, а сам македонский царь не завоевал бы Азию.

Расскажем же то, что нам известно о татарах и монголах.^[24]

Еще в восьмом веке первыми заговорили о татарах китайцы; словно дети, которые еще говорят запинаясь и плохо произносят имена, они называют их «тата».

Для них «тата» – это ветвь великой монгольской семьи.

Мэн Хун ... Но вы ведь ничего не знаете о Мэн Хуне, не правда ли, дорогой читатель? Успокойтесь: я не в обиде на вас за это; я и сам знал бы о нем не больше вашего, если бы мне не пришлось свести с ним знакомство. Так вот, Мэн Хун, подобно Ксенофонту и Цезарю, это полководец и историк. Умер он в 1246 году. Мэн Хун командовал китайским войском, посланным на помощь монголам в их борьбе с цзиньцами.

По его словам, часть татарской орды, покоренной некогда киданями, народом, обитавшим к северу от китайских провинций Чжи-ли и Шин-Шин, провинций сказочно плодородных, орошаемых рекой Ляо-Хэ и ее притоками, покинула горную цепь Инь-Шань, которая простирается от северной излучины Желтой реки до истоков рек, впадающих в западную часть Пекинского залива, и укрылась там, соединившись со своими соплеменниками – белыми татарами, дикими татарами и черными татарами.

Все это не слишком ясно, не правда ли? Но кто в этом виноват? Виноват в этом Мэн Хун, китайский историк и полководец.

Обратимся же к Джованни да Плано Карпини, монаху ордена францисканцев, архиепископу Антиварийскому. Это вполне уместно, так как в 1246 году, то есть в том самом году, когда умер Мэн Хун, этот францисканец был послан Иннокентием IV в Кыпчак к татарскому хану, чтобы просить его прекратить гонения на христиан.

Вот что он рассказывает о монголах, или, точнее, монгалах.

«Есть некая земля в этой части Востока, именуемая Монгол, В этой земле обитают четыре народа: один называется йека-монгал, что значит «великие монголы»; второй – су-монгал, что значит «водные монголы», но сами себя они именуют татарами, по имени реки, пересекающей их страну».

Как видите, все начинает проясняться.

«Третий народ, — продолжает он, – называется мер– кит, четвертый – мекрит. Все эти народы имеют один облик и говорят на одном и том же языке, хотя они разделяются по различным областям и управляются различными государями».

Но погодите, это еще не все: Джованни да Плано Карпини приезжает в Кыпчак через двадцать лет после смерти Чингисхана. Сейчас он расскажет нам то, что ему известно об этом великом властителе народов:

«В земле великих монголов родился некий человек по имени Чингис^[25]. Начал он с того, что был сильным звероловом перед Господом. Он научил людей захватывать и отбирать добычу, он ходил в чужие земли и брал там все, что можно было взять, никогда не продавая взятое им. Так он привлек к себе своих единоплеменников, охотно следовавших за ним как за вождем на всякое злое дело. Вскоре он стал воевать с су-монголами, то есть с татарами, и, поскольку многие из них присоединились к нему, он убил их предводителя и в конце концов покорил и обратил в рабство всех татар. Когда они были покорены, он так же поступил с меркитами и мекритами».

А вот как решает этот вопрос современная наука.

Йека-монгалы, называемые ею монголами, иными словами великие монгалы, среди которых родился этот некий Чингис, то есть не кто иной как Чингисхан, это как раз и есть черные татары, а су-монгалы – это белые татары.

Впрочем, всего любопытнее то, что йека-монгалы, уничтожив белых татар, сами начали носить имя побежденных и называться татарами, а лучше сказать, их стали называть татарами, хотя они всегда гнушались имени побежденного народа.

Татары неизвестны арабским историкам десятого столетия.

Масуди, написавший в 950 году общую историю самых известных царств в трех частях света и назвавший ее «Золотые луга и россыпи самоцветов», не говорит ни о монголах, ни о татарах.

Ибн-Хаукаль, его современник, автор географии, озаглавленной «Китаб масалик», тоже не говорит о них ни слова.

Д’Оссон в своей «Истории монголов» приводит короткую цитату из сочинения, посвященного всеобщей персидской истории, где татары именуются народом, известном во всем мире.

Так что же общего было у татар и монголов?

Да то, что все тот же Джованни да Плано Карпини говорит нам в одной фразе и самым простым образом, начиная свою историю монголов следующими словами: «Incipit historia Mongalorum quos nos Tartaros appelamus», что значит: «Сим начинается история монгалов, которых мы именуем татарами».

Из этой фразы следует, что в середине тринадцатого столетия, иначе говоря в то самое время, когда Джованни да Плано Карпини писал свое сочинение, монголы уже именовались татарами, то ли потому, что монголы и татары всегда составляли один и тот же народ, а скорее, являлись, как утверждает Джованни да Плано Карпини, двумя ветвями одного и того же народа; то ли потому, что, хотя это и были два разных народа, победившие приняли имя побежденных.

В итоге сложилось так – вероятно, благодаря автору, которого мы только что цитировали, – что имя «монголы» получило преимущественное распространение в Азии, а имя «татары» – в Европе, хотя после поражения су-монгалов, или белых татар, йека-монгалами оба народа составляли один.

И вот, продвигаясь с востока на запад, из Китая в Персию, Чингисхан увлек за собой, вполне естественно, и народы Туркестана, которые он встретил на восточном берегу Каспийского моря. Эти народы, словно волны потопа, разбились о подножие гигантской скалы, именуемой Кавказом, между тем как отступающие воды этого потопа накрыли Астрахань и Казань с одной стороны, Баку и Ленкорань – с другой, расходясь двумя огромными потоками: один в сторону Крыма, другой в сторону Армении.

Само собой разумеется, что тюрки, пришедшие из менее далеких краев, остановились первыми.

Но завоеванные народы не делали различия между завоевателями. Все были для них монголами, или татарами, а так как в Европе название «татары» одержало верх над названием «монголы», то все они стали именоваться татарами.

Это были те татары, что основали между Днестром и Эмбой Кыпчакское царство, называвшееся Золотой Ордой, от слова «орда», означающего «шатер».

Вот почему тюркский язык остался преобладающим во всем Кыпчаке, у башкиров и чувашей, а монгольский язык там исчез, и потомки победителей не могут более ни говорить, ни читать на языке своих предков.

В 1463 году, в то время когда Россия, в княжение Ивана III, начала бороться с татарским нашествием, тяготившим ее более двух веков, Кыпчакское царство, или Золотая Орда, разделилось на пять самостоятельных ханств:

ханство ногайских татар, располагавшееся между Доном и Днестром, который не следует смешивать с Днепром;

Астраханское ханство, располагавшееся между Волгой, Доном и Кавказом;

Кыпчакское ханство, располагавшееся между Уралом и Волгой;

Казанское ханство, располагавшееся между Самарой и Вяткой;

и наконец, Крымское ханство.

Крымское ханство сделалось данником России при Иване III, в 1474 году.

Кыпчакское ханство было уничтожено тем же царем в 1481 году.

Казанское ханство было покорено Иваном IV в 1552 году.

Астраханское ханство подчинилось тому же царю в 1554 году.

Наконец, ханство ногайских татар было покорено в восемнадцатом веке Екатериной II.

Впрочем, пусть те из наших читателей, которые не будут удовлетворены только что данными нами объяснениями, обратятся к сочинениям:

«Asia polyglotta»^[26] Клапрота,

«История России» Левека,

«История казаков» Лезюра,

«История монголов» д’Оссона

и, кроме того, как сказано выше, ознакомятся с книгой «Степи» нашего соотечественника Омера де Гелля.

Мы просим прощения у наших читателей за то, что эта глава получилась такой короткой, но, поскольку она нам самим кажется несколько скучноватой, мы придерживаемся мнения, что чем она короче, тем лучше.

Вернемся же к Чир-Юрту, куда мы как раз намеревались въехать, когда нас вдруг охватила злосчастная мысль высказать в свой черед собственное мнение о монголах и татарах.

XVII НИЖЕГОРОДСКИЕ ДРАГУНЫ

Мы осведомились, где находится дом князя Дондукова– Корсакова, и нам указали на верхний город, то есть на другой конец Чир-Юрта, противоположный тому, через который мы туда вступили.

Начиная с Шелковой мы беспрестанно слышали имя князя Дондукова-Корсакова: оно звучало по любому поводу и всегда с похвалой.

Существуют реки, города и люди, имя которых доходит до твоего слуха прежде, чем ты их увидишь.

Имя князя Дондукова-Корсакова – одно из подобных имен.

Мы даже не стали никого посылать к князю, чтобы справиться у него, где нам можно будет остановиться. Уже привыкшие к русскому гостеприимству, самому

широкому, самому блестящему из всех гостеприимств, мы направились прямо к дому князя.

Посреди казарм Нижегородского драгунского полка виднелось большое и великолепно освещенное здание; мы догадались, что это и есть жилище князя, и велели доставить нас к крыльцу.

Слуги вышли нам навстречу, словно нас здесь ждали, а мы, со своей стороны, сошли с повозки, словно нас сюда пригласили.

Как только мы вступили в первую гостиную, к нам подошел какой-то старший офицер. Не зная князя в лицо, я решил, что этот офицер и есть князь, и обратился к нему с приветствием.

Однако офицер остановил меня на полуслове: как выяснилось, передо мной был не князь Дондуков– Корсаков, а его преемник, граф Ностиц.

Князь только что был произведен в генералы, и граф Ностиц сменил его на посту командира Нижегородского драгунского полка.

Так что это он предложил нам теперь гостеприимство.

Князь был предупрежден о нашем прибытии курьером, посланным к нему из Хасав-Юрта, и вот-вот должен был прийти.

Не успел граф Ностиц договорить, как князь уже появился и протянул мне руку.

Другая его рука была на перевязи: рана, полученная в последнем его походе против чеченцев, обрекала князя на бездействие.

Это был именно такой человек, каким я его себе представлял: гордый взгляд, улыбка на губах, открытое лицо.

Нас провели во вторую гостиную, которая вся была обвешана великолепными персидскими коврами, привезенными из Тифлиса графом Ностицем.

В большой гостиной мой взгляд прежде всего привлекла довольно хорошо исполненная картина, изображающая черкесского командира, который вместе со своими людьми обороняет вершину какой-то горы.

Я поинтересовался, что это за горец, удостоенный чести стать героем картины.

Оказалось, что это был Хаджи-Мурад.

Тот самый Хаджи-Мурад, которого, как вы помните, дорогие читатели, мы видели играющим важную роль в сцене трагической смерти Гамзат-бека.

И действительно, имя Хаджи-Мурад – одно из самых известных имен на Кавказе. Это герой легенды. Чем больше пройдет лет, тем крупнее будет представляться его образ.

После того как Шамиль стал главой имамата, Хаджи– Мурад поссорился с Шамилем или сделал вид, что поссорился с ним, и поступил на русскую службу. В 1835 и 1836 годах он был офицером милиции.

В это время у коменданта крепости Хунзах полковника Лазарева появились основания думать, что Хаджи-Мурад тайно поддерживает сношения с Шамилем. Он приказал арестовать его и под сильным конвоем препроводить в Тифлис.

На вершине горы, где конвой сделал короткий привал, Хаджи-Мурад верхом приблизился к составленным в козлы ружьям, выхватил оттуда ружье, затем вырвал патронную сумку у солдата и бросился в пропасть.

Падая, он сломал себе обе ноги.

Солдаты получили приказ преследовать его; четверо бросились вслед за ним в лощину; он же, хотя и передвигаясь ползком, четырьмя выстрелами убил четырех солдат и сумел присоединиться к Шамилю.

Это с его помощью Шамиль смог снова захватить Хунзах и совершить знаменитую кампанию 1843 года, столь роковую для русских.

Однако в конце 1851 года, когда Шамиль обвинил Хаджи-Мурада в провале одного из его набегов, они опять поссорились, и Хаджи-Мурад направился в Тифлис, чтобы отдаться под покровительство графа Воронцова.

Но там на него снова пали те же подозрения, что и в Хунзахе. Граф Воронцов, убежденный, что Хаджи-Мурад явился лишь с целью разведать местность, дал ему почетный конвой, который был не чем иным, как стражей.

Вероятнее всего, Хаджи-Мурад, имевший широкие связи с лезгинами, хотел добраться до крепости Закаталы на границе Кахетии и стать независимым как от русских, так и от Шамиля.

В начале апреля 1852 года он прибыл в Нуху. Князь Тарханов, комендант города, был предупрежден об этом и отдал приказ следить за горцем строже, чем когда бы то ни было.

Двадцать второго апреля Хаджи-Мурад выехал из дома в сопровождении солдата, полицейского офицера и трех казаков.

Как только они оказались вне города, Хаджи-Мурад убил солдата выстрелом из пистолета, полицейского офицера заколол кинжалом и тем же оружием смертельно ранил одного из казаков.

Два остальных казака спаслись и дали знать князю Тарханову о трагическом происшествии.

Тотчас же князь, встав во главе всех тех солдат, каких ему удалось собрать, бросился преследовать Хаджи– Мурада.

На следующий день он настиг его между Беляджиком и Кахом.

Хаджи-Мурад вместе со своим нукером сделал привал в лесу.

Преследователи окружили лес и открыли по ним огонь.

После первого же выстрела нукер упал замертво.

Но оставался еще Хаджи-Мурад.

Он убил четырех человек, ранил шестнадцать, сломал свою саблю о дерево и пал, получив шесть ран.

От его мертвого тела прямо на месте отрезали голову, в Закаталах ее забальзамировали, а затем отвезли в Тифлис.

У меня есть рисунок этой отрезанной головы, сделанный с натуры.

Таким был человек, портрет которого находится в гостиной графа Ностица.

А вот в связи с какими обстоятельствами этот портрет был написан.

Преследуемый русскими войсками, Хаджи-Мурад укрепился в Хартма-Тале, на берегу Каспийского моря. С ним было восемьсот человек.

С разных сторон туда были направлены войска, в том числе нижегородские драгуны; два эскадрона поравнялись с противником и, не дожидаясь пехоты, спешились, а затем под командой майора Золотухина пошли на приступ и атаковали редут. Восемьдесят солдат из ста сорока и шесть офицеров из семи пали, не успев добраться до горцев.

Майор выхватил знамя из рук Хаджи-Мурада; бросившись на него, Хаджи-Мурад получил удар саблей, но сумел убить майора выстрелом из пистолета. Однако майор, уже умирая, успел бросить знамя солдатам, шедшим вслед за ним.

Тем временем подошла пехота. Лишь пятьдесят драгун уцелели, но знамя осталось в их руках.

У меня есть лоскут этого знамени, который мне подарили граф Ностиц и князь Дондуков-Корсаков.

Хаджи-Мурад, входивший в число любимейших наибов Шамиля, получил от него один из тех знаков отличия, какими имам награждает самых преданных своих сподвижников. Эта наградная бляха была послана в Тифлис вместе с головой Хаджи-Мурада.

Теперь эта голова в Петербурге, а бляха, остававшаяся в Тифлисе, была подарена мне князем Барятинским.

Картина, находящаяся в гостиной графа Ностица, изображает Хаджи-Мурада как раз в ту минуту, когда он обороняет редут Хартма-Тала от нападения нижегородских драгун.

Этот прославленный полк, числящий в своих анналах единственный в своем роде пример – полк восемь раз формировался заново и восемь раз терял в боях своего командира и своих старших офицеров, существует со времен Петра Великого.

В 1701 году царь приказал боярину Шеину сформировать драгунский полк на Украине. В 1708 году, во время формирования русской армии, этот полк находился в Нижнем Новгороде и получил свое название по имени этого города.

Нижегородский полк стал ядром шести русских кавалерийских полков, сформированных в период с 1709 по 1856 год.

Вот уже сорок шесть лет он находится на Кавказе.

Целая стена в гостиной князя украшена почетными знаками, полученными полком.

Его штандарт, а лучше сказать, его штандарты, – все Георгиевские. Они были пожалованы ему за кампании против Турции в 1827, 1828 и 1829 годах.

Вслед за знаменами идут шлемы.

Шлем каждого солдата несет на себе надпись: «За отличие».

Кроме того, за подвиги, совершенные в 1853 году, ему пожалованы серебряные почетные трубы, украшенные крестом Святого Георгия.

Наконец, в 1854 году, не зная уже, чем еще наградить полк, император Николай постановил, чтобы каждый солдат носил особое шитье на воротнике своего мундира.

Все эти знаки нам показывали князь Дондуков– Корсаков и граф Ностиц, проявляя при этом истинно отеческую нежность.

Первый из них был глубоко опечален более высоким назначением, вынуждавшим его оставить командование подобными храбрецами, другой был чрезвычайно горд тем, что его сочли достойным стать преемником князя.

Пока мы осматривали это собрание почетных знаков, гостиные графа постепенно наполнялись офицерами.

У князя Дондукова-Корсакова была привычка ежедневно, в восемь часов вечера, накрывать ужин, на который приглашали всех офицеров полка: приходил кто хотел.

Граф Ностиц перенял эту привычку.

Слуги доложили, что ужин готов, и мы перешли в обеденный зал, где был накрыт стол на двадцать пять– тридцать персон.

Полковой оркестр играл на протяжении всего ужина.

Затем, после того как музыканты в свою очередь поужинали, начались танцы.

Это было дополнительное развлечение, устроенное специально в нашу честь.

Были приглашены лучшие танцоры полка и исполнены одна за другой все пляски горских и равнинных народов: кабардинская, лезгинская и русская.

Тем временем граф Ностиц показал Муане альбом видов Кавказа, которые он, будучи превосходным фотографом, сделал сам. Тифлис, где граф Ностиц жил до приезда в Чир-Юрт, обеспечил особенно интересную часть этого собрания живописных видов и портретов красивых женщин.

Так что не было ни одной красавицы-грузинки, с которой мы не свели бы знакомство еще за три недели до того, как нам довелось познакомиться со столицей Грузии.

В особенности здесь я заметил разницу, существующую между русским солдатом в России и русским солдатом на Кавказе.

Русский солдат в России выглядит чрезвычайно унылым; ремесло, которым он занят, ему претит; рабство, в котором он находится, его тяготит; расстояние, которым он отделен от своих начальников, его унижает.

Русский же солдат на Кавказе – веселый, живой, шутливый, даже озорной и во многом похожий на нашего солдата; носить мундир для него честь; у него есть шансы на продвижение по службе, на награды и на опасность. Опасность облагораживает его, сближая его с командирами, создавая некое панибратство между ним и его офицерами; наконец, опасность бодрит его, заставляя ощущать цену жизни.

Если бы нашему французскому читателю стали известны подробности какой-нибудь военной экспедиции в горы, он поразился бы, до чего могут доходить лишения, какие испытывает русский солдат, который ест черный сырой хлеб, спит на снегу, проходит с артиллерией, поклажей и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не забирался ни один охотник и где только орел парит над снегами и гранитными утесами.

И во имя какой войны он все это делает? Во имя войны без пощады, войны без пленников, где всякий раненый уже считается мертвым, где самый жестокий из противников отрубает тебе голову, а самый добрый – руку.

У нас в Африке на протяжении двух или трех лет было нечто подобное, за исключением трудностей местной природы, но наши солдаты, получавшие хорошее жалованье, хорошую пищу и хорошее обмундирование, имели столь обнадеживающую, хотя нередко и призрачную возможность неограниченного продвижения по службе.

Однако у нас, повторяю, такое положение длилось всего два или три года.

У русских оно длится более сорока лет.

У нас почти невозможно обокрасть солдата; в России все кормятся за счет его нищенского пайка, не считая орлов, стервятников и шакалов, пожирающих его труп.

Так, правительство предоставляет ежемесячно каждому солдату тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы.

Капитан получает эти продукты натурой и с казенного склада. Ему полагается вернуть их крестьянам, которые кормят его солдат.

Каждый месяц, когда приходит время расплатиться с деревней, капитан приглашает к себе на вечеринку мир, то есть совет общины. Там гостям подносят кружки знаменитой русской водки, до которой так падки русские крестьяне.

Все пьют. Капитан, который сам водку не любит, ограничивается тем, что подливает ее своим гостям. Стоит только миру захмелеть, и капитан получает от него нужную расписку.

Таким образом, крупа и мука обратились в несколько кружек скверной водки.

На следующий день капитан относит расписку, полученную им от совета общины, своему полковнику. По правде сказать, крестьянин, заранее уверенный, что его издержки никогда не будут возвращены, плохо кормит солдата, но капитан, предъявляя полковнику расписку об израсходовании тридцати двух фунтов муки и семи фунтов крупы на человека, доказывает ему, что солдат жил в довольстве.

В военное время солдату полагается съедать ежедневно капустную похлебку, или щи, и кусок говядины весом в полтора фунта.

Эти щи готовятся впрок, как наши консервы.

И вот одному дельцу пришла в голову мысль заменить при изготовлении щей мясо коровы или вола, составляющее самую питательную часть солдатской похлебки, вороньим мясом.

Надо сказать, что ворон в России имеется в избытке: они летают здесь тысячами, миллионами, миллиардами и превратились чуть ли не в домашних птиц, как голуби, мясо которых в России не едят. Вороны стаями бродят на улицах, нападают на детей, которые в это время едят, и выхватывают у них из рук хлеб. В некоторых уездах Малороссии от ворон получают пользу, заставляя их высиживать куриные яйца, которые подкладывают им в гнезда вместо их собственных яиц.

В противоположность голубю, считающемуся здесь священной птицей, ворону русский народ считает поганой тварью.

Однако любой охотник знает, что из вороньего мяса можно приготовить превосходный суп. Так что щи из вороны, вполне вероятно, были лучше, чем щ и из коровы или вола.

Однако кто-то случайно проговорился, правда о повседневной похлебке стала известна, и солдаты, вместо того чтобы съедать свои щи, в течение всей кампании выливали их.

Что же касается полутора фунтов мяса, причитающихся солдату ежедневно во время военных действий, то вот что рассказал мне об этом один молодой офицер, участвовавший в Крымской войне.

При той ежедневной норме питания, какую мы только что назвали, одним волом можно накормить от четырехсот до пятисот человек.

В Калужской губернии капитан купил вола.

Вола этого вели вслед за ротой.

Увидев его, полковник поинтересовался:

– Что это за вол?

– Этот вол предназначен послужить сегодня пропитанием моим солдатам, – ответил капитан.

Вол шел так от Калужской губернии до Херсонской, то есть два с половиной месяца.

Вы, возможно, думаете, что по прибытии в Херсон солдаты съели, наконец, своего вола.

Ничего подобного: капитан его продал, а поскольку вол, в отличие от солдат, чрезвычайно хорошо питался по дороге, то капитан немало на этом заработал.

Впереди каждой роты, примерно в двух-трех переходах от нее, идет офицер, которому полковник выдает деньги на покупку дров и муки и выпечку хлеба.

Этого офицера именуют хлебопеком. Как-то раз моему молодому офицеру было по большой милости поручено всего один день исполнять эту обязанность, и он сумел безгрешно – такое выражение используют в России, когда хотят сказать о более или менее честном барыше, – заработать за этот день сто рублей, то есть четыреста франков.

Правительство закупает в Сибири большое количество сливочного масла; это масло, предназначенное для Кавказской армии, стоит до шестидесяти франков за сорок фунтов. Выходя из рук сибирского продавца, оно обладает превосходными вкусовыми качествами; поставщику это прекрасно известно, поскольку он распродает его в розницу в Таганроге и заменяет самым дряным маслом, какое ему удается отыскать.

Так вот, это масло, каким бы дряным оно ни было, в свою очередь продается, и даже оно не доходит до солдата.

Посудите же, как рады и веселы должны быть солдаты в тех полках, которые имеют счастье находиться под командованием таких людей, как князь Дондуков– Корсаков и граф Ностиц.

В ту ночь я спал в постели: такого со мной не случалось уже около двух месяцев.

XVIII ПЕСЧАНАЯ ГОРА

На следующее утро нам предстояло расстаться с нашими превосходными хозяевами и тем самым в очередной раз испытать огорчение. Я не могу не повторять снова и снова: гостеприимство в России отличается какой-то особой прелестью и непринужденностью, которых не встретишь ни у какого другого народа.

Муане увозил с собой пять или шесть фотографий, а я – прижизненный портрет Хаджи-Мурада. Мне было известно, что в Тифлисе я найду зарисовку его отрубленной головы.

Кроме того, двое наших полковников подарили мне на память о нижегородских драгунах и от их имени лоскут знамени, отбитого ими у любимого наиба Шамиля.

Более того, мы отправились в путь на казенных лошадях, так как почтовое сообщение было устроено лишь до Кумтер-Кале, находящегося примерно в сорока верстах от Чир-Юрта.

Нам выделили конвой из двадцати пяти человек, но они стоили пятидесяти: это были линейные казаки.

Наши кони мчались как ветер. Час спустя мы уже были в какой-то крепости.

Татары, входившие в эту крепость, оставляли свое оружие у ворот.

В крепости царило волнение, затронувшее как ее население, так и ее солдат. Все находившиеся в ней линейные казаки приготовились выступить в поход: лазутчики, прибывшие утром, сообщили, что около шестидесяти лезгин – а мы находились как раз на границе Чечни и Лезгистана – выступили из Буртуная с намерением совершить набег.

В какую сторону направились грабители, никто не знал, но было точно известно, что они уже спустились с гор.

Нам предоставили шесть донских казаков; со своими длинными пиками, не выдерживавшими никакого сравнения с легкими ружьями линейных казаков, эти бедолаги имели самый жалкий вид.

Мы снова осмотрели свое оружие, оказавшееся в полном порядке, и тронулись в путь.

Наши лошади, отдохнувшие на конюшне у Али– Султана и досыта накормленные там овсом, во весь опор мчались по протяженной равнине, тянувшейся вдоль подножия гор. Без сомнения, их бег был слишком быстр для лошадей сопровождавших нас казаков, ибо одна из них вскоре осталась позади, потом ее примеру последовали две другие, а затем, наконец, последние три в свою очередь отстали от нас, и с какой-то возвышенности мы увидели, как эти лошади, собравшись с силами, чтобы вернуться в конюшню, развернулись и вскачь понеслись по направлению к крепости.

Таким образом силы, которыми мы теперь располагали, свелись к нашим собственным; однако нам было известно, что место смены лошадей и казачий пост мы найдем в селении Кумтер-Кале.

Нам было известно также, что, помимо этих лошадей и этих казаков, мы повстречаем на своем пути, по правую руку от себя, одно любопытнейшее чудо природы.

Дело в том, что на этой равнине, где нет ни песчинки, высится песчаная гора высотой в шестьсот—семьсот метров.

Вскоре мы начали различать ее золотисто-желтую вершину, выделявшуюся на сероватом фоне окружающего пейзажа.

По мере того как мы приближались к ней, она будто поднималась из земли, тогда как земля, со своей стороны, словно опускалась; гора росла на наших глазах, простираясь как небольшая гряда, служащая отрогом последних склонов Кавказа, примерно на две версты.

Она имеет три или четыре вершины; одна из них выше остальных: это та самая, которая, возможно, имеет в высоту шестьсот—семьсот метров. Впрочем, нужно находиться возле нее, чтобы составить себе представление о ее высоте. Пока эта гора не заслоняет собой Кавказ, она кажется пригорком.

Я вышел из тарантаса, чтобы подойти к ней поближе и рассмотреть песок; песок оказался самым мелким и самым красивым из всех, какие позволено было бы насыпать в чернильный прибор, стоящий на письменном столе какого-нибудь столоначальника.

Песок этот подвижен; после каждой бури гора меняет форму, но, как бы ни сильна была буря, она не может разметать песок по равнине, и вершина горы сохраняет свою обычную высоту.

Татары, неспособные понять это чудо природы и незнакомые с вулканическими теориями Эли де Бомона, сочли, что гораздо проще сочинить предание, чем отыскивать подлинную причину явления: у них, как и у нас, поэт опережает ученого.

Вот что они рассказывают.

Два брата влюбились в одну и ту же княжну; княжна жила в замке, построенном посреди озера; однако, поскольку ей наскучило, что из ее дома можно выбраться только на лодке, а у нее была страсть к верховой езде и соколиной охоте, она объявила, что ее супругом станет тот из братьев, кто превратит озеро в твердую землю.

У каждого из братьев были свои собственные соображения по поводу того, как это можно сделать, но их планы, хотя и отличаясь друг от друга, вели к одной цели.

Один из братьев отправился в Кубачи заказать саблю такого закала, что она могла бы рассечь утесы.

Второй направился к морю, взяв с собой такой огромный мешок, что, наполнив его песком, можно было бы засыпать им озеро.

Старшему посчастливилось найти уже готовую саблю, и, так как от замка княжны до Кубачей было ближе, чем до моря, он уже вернулся оттуда, тогда как его младший брат успел к этому времени проделать лишь половину обратного пути от Каспийского моря.

Внезапно до младшего, который шел, согнувшись под тяжестью мешка, едва переводя дух и обливаясь потом, и при этом измерял глазом высоту горы, какую ему предстояло преодолеть, прежде чем добраться до замка княжны, донесся страшный шум, как если бы сто тысяч коней вскачь бросились в море.