Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

В трех-четырех верстах впереди себя мы увидели темную линию леса, через который нам предстояло проехать.

По другую сторону леса дорога разветвлялась на два пути.

Один из них идет на Моздок и Владикавказ, рассекает Кавказ надвое и, следуя по Дарьяльскому ущелью, приводит в Тифлис.

На этом пути действует почтовая служба, и, хотя он опасен, опасность все же не настолько велика, чтобы прерывать из-за нее сообщение.

Другой путь вступает в пределы Дагестана, проходит в двадцати верстах от столицы Шамиля и на каждом шагу соприкасается с местами обитания враждебных племен. Поэтому почтовое сообщение на нем прервано на протяжении шестидесяти или восьмидесяти верст.

Вот по этому второму пути я и решил ехать. Тем не менее в мои планы входило посетить Дарьяльское ущелье и теснины Терека, но вернувшись к ним из Тифлиса.

Избранный мною путь привел меня в столицу Грузии через Темир-Хан-Шуру, Дербент, Баку и Шемаху, то есть мне довелось проехать по дороге, которой обычно никто не пользуется из-за ее трудностей и особенно ее опасностей.

И в самом деле, на этой дороге все таит в себе опасность: нельзя сказать, что враг вот здесь или вон там: он везде. Лесная чаща – враг, лощина – враг, скала – враг; враг не находится в таком-то или таком-то месте: само место уже есть враг.

И потому каждый объект местности имеет здесь характерное название: Кровавый лес, Воровская балка, скала Убийства.

Следует, правда, сказать, что для нас эти опасности значительно уменьшались благодаря открытому листу от князя Барятинского, разрешавшему нам брать столько конвойных, сколько этого требовали обстоятельства.

К несчастью, разрешение это порой, как видно, было обманчивым: конвой из двадцати человек был бы нелишним, но откуда взять двадцать человек, когда в караульне их всего лишь семь?

Мы быстро приближались к лесу. Казаки вытащили из чехлов ружья, осмотрели затравочный порох в них и в пистолетах и посоветовали нам принять те же предосторожности.

Стали спускаться сумерки.

Едва мы въехали в лесные заросли, как там поднялась стая куропаток и шагах в двадцати пяти снова опустилась в чаще.

Инстинкт охотника взял верх над осторожностью: я вытащил из своего ружья Лефошё пули и вставил туда два патрона с дробью, а затем, остановив повозку, спрыгнул на землю.

Муане и Калино, держа в руках ружья, заряженные пулями, поднялись в тарантасе и приготовились прикрывать мое отступление, если бы в этом возникла необходимость.

Два казака с ружьями в руках шли рядом со мной: один справа, а другой слева от меня.

Едва я сделал десять шагов в чаще, как прямо из-под ног у меня взлетели куропатки; одна из них оторвалась от стаи и подставила себя под огонь моего ружья; после второго выстрела она упала и присоединилась к ржанкам, лежавшим в багажном ящике тарантаса.

Затем я проворно поднялся в экипаж, и мы тронулись быстрой рысью.

– Что ж, – сказал один из казаков, – по крайней мере, если татары захотят напасть на нас, они теперь предупреждены.

Однако татары были где-то в другом месте. Мы преодолели опасный проход на всем его протяжении и, хотя день сменился сумерками, а за сумерками вскоре настала ночь, прибыли в Шелковую целыми и невредимыми.

За десять минут до нас туда приехал казак, которого мы отправили к начальнику поста с просьбой определить нам жилье. Поскольку Шелковая – военный пост, нам следовало обращаться уже не к полицмейстеру, как в Кизляре, а к полковнику.

Селение находилось под наблюдением сторожевых охранений, и, хотя в нем располагался целый батальон, то есть около тысячи человек, было видно, что здесь предпринимаются такие же меры предосторожности, как и в обычных казачьих станицах.

Нам отвели две комнаты, уже занятые двумя молодыми русскими офицерами. Один из них возвращался из Москвы, проведя там отпуск у своих родителей, и теперь направлялся в Дербент, где стоял его полк.

Другой, поручик Нижегородского драгунского полка, прибывший из Чир-Юрта, чтобы пополнить полковой конский состав, ожидал солдат, отправившихся по окрестностям станицы закупать овес для полка.

Молодой офицер, возвращавшийся из отпуска, очень торопился в Дербент, но у него не было никакого права на конвой, а отправившись один, он не успел бы проделать и двадцати верст, как его убили бы, так что ему приходилось ждать так называемой оказии.

Оказия – это объединение следующих в одном направлении лиц, достаточно многочисленное, чтобы командир воинской части принял решение предоставить для защиты такого каравана необходимый конвой. Подобный конвой состоит обычно из пятидесяти пехотинцев и из двадцати—двадцати пяти кавалеристов. Поскольку среди путников почти всегда оказывается некоторое число пешеходов, оказия идет тихим шагом, и ее дневной переход составляет от пяти до шести льё.

Молодому офицеру предстояло добираться от Шелковой до Баку почти две недели.

Он был в отчаянии, ибо уже несколько запаздывал с возвращением в свою часть.

Наш приезд стал для него настоящим подарком судьбы. Теперь ему можно было воспользоваться нашим конвоем, а так как у него имелась кибитка, он мог поставить ее между нашим тарантасом и нашей телегой.

Что же касается другого офицера, то он встретил нас с тем большей радостью, что ему уже удалось отведать изрядное количество кизлярского вина, а кизлярское, как говорят, относится к числу тех вин, какие в высшей степени развивают чувства человеколюбия.

Если бы можно было напоить весь свет кизлярским вином, все люди быстро сделались бы братьями.

Кавказ производит на русских офицеров такое же действие, как Атласские горы на наших офицеров в Африке: замкнутый образ жизни способствует праздности, праздность – скуке, а скука – пьянству.

Что остается делать несчастному офицеру без общества, без жены, без книг, на посту с двадцатью пятью солдатами?

Пьянствовать.

Однако те, кто имеет воображение, пытаются более или менее разнообразить это занятие, всегда одно и то же, состоящее в том, чтобы переливать вино или водку из бутылки в стакан, а из стакана в глотку.

Во время нашего путешествия мы свели знакомство с капитаном и с полковым лекарем, которые предоставили нам обширнейший перечень причуд, связанных с пьянством.

Каждый офицер имеет в услужении солдата; солдат этот называется денщиком. Наш капитан, закончив утреннее дежурство, ложился на походную постель и звал денщика. Звали денщика Брызгаловым.

– Брызгалов, – говорил он ему, – ты знаешь, что мы сейчас уезжаем?

Денщик, в совершенстве знакомый со своей ролью, отвечал:

– Знаю, господин капитан.

– Ну а поскольку нельзя ехать не закусив, то давай, дружище, съедим по горбушке и выпьем по стакану, а потом ты пойдешь за лошадьми и велишь запрячь их в телегу.

– Слушаюсь, господин капитан, – отвечал Брызгалов.

И он приносил кусок хлеба, сыр и бутылку водки.

Капитан, слишком добрый малый, чтобы одному поглощать эти дары Господа Бога, угощал Брызгалова горбушкой хлеба и стаканом водки, выпивая, однако, сам два стакана, а затем говорил:

– Ну вот теперь, думаю, пора идти за лошадьми: не забудь, дружище, что нам предстоит проделать длинный путь.

– Каким бы длинным этот путь ни был, он будет мне в удовольствие, если я проделаю его вместе с вами, господин капитан, – отвечал любезный денщик.

– Мы проделаем его вместе, дружище, вместе; разве люди не братья? Оставь мне водку и стаканы, чтобы я не слишком скучал в ожидании тебя, и иди за лошадьми ... Ступай, Брызгалов, ступай!

Брызгалов выходил, предоставляя капитану время выпить еще пару стаканов водки; потом он возвращался, держа в руке колокольчик, который привязывают к дуге^[16].

– Лошади поданы, господин капитан, – говорил он.

– Хорошо; вели запрягать и поторопи ямщиков.

– Чтобы не скучать, пока они будут запрягать, выпейте еще глоточек, господин капитан.

– Ты прав, Брызгалов; однако я не люблю пить один: такое годится для пьяниц. Бери, дружище, стакан и пей. Ну а вы запрягайте, запрягайте!

Когда стаканы опорожнялись, Брызгалов произносил:

– Все готово, господин капитан.

– Ну что ж, тогда отправляемся!

Капитан оставался лежать на своей постели, а Брызгалов садился у него в ногах и потряхивал колокольчиком, подражая звуку мчащейся тройки.

Капитан засыпал.

Проходило полчаса.

– Господин капитан, – говорил Брызгалов, – мы прибыли на станцию.

– Гм, что ты сказал? – отзывался капитан, проснувшись.

– Я говорю, что мы прибыли на станцию, господин капитан.

– О, если так, надо выпить по глоточку.

– Выпейте, господин капитан.

И оба товарища по путешествию, братски чокаясь, опорожняли по стакану водки.

– А теперь едем, едем, – говорил капитан, – я тороплюсь.

– Едем, – откликался Брызгалов.

Таким образом они прибывали на вторую станцию, где выпивали так же, как и на первой. На четвертой станции бутылка была уже пуста.

Брызгалов отправлялся за другой.

На последней станции капитан и денщик лежали бок о бок мертвецки пьяные.

В этот день путешествие заканчивалось, однако назавтра оно начиналось сначала.

Полковой лекарь поступал иначе.

Он жил в доме, построенном в восточном стиле, с нишами, выдолбленными в стене; в семь часов утра он покидал свое жилище и отправлялся в лазарет. Это посещение длилось более или менее долго, в зависимости от числа больных; затем он возвращался домой.

Во время его отсутствия денщик, приученный им, ставил по два стакана пунша в каждой нише.

По возвращении лекарь начинал обход комнат.

– Гм! – произносил он, останавливаясь перед первой нишей и словно разговаривая с соседом. – Какой свежий ветер сегодня с утра!

– Чертовский ветер! – отвечал он сам себе.

– При таком ветре выходить из дому натощак крайне вредно для здоровья.

– Вы правы; не хотите ли выпить чего-нибудь?

– Я бы охотно выпил стакан пунша.

– Признаться, я тоже: Кащенко, два стакана пунша!

– Извольте, сударь.

И врач, который сам задавал вопросы и, лишь изменяя выражение голоса, сам отвечал на них, брал по стакану пунша в каждую руку, а затем, пожелав себе всевозможного благополучия, выпивал оба стакана.

У второй ниши тема беседы менялась, но итог был тот же самый.

Возле последней ниши он выпивал двадцатый стакан пунша. К счастью, эта ниша находилась у самой его постели.

Врач ложился спать, довольный собой: он посетил всех своих пациентов.

В Темир-Хан-Шуре я познакомился с одним батальонным командиром, в ходе кампании 1856 года имевшим дело в основном с турками и сохранившим к ним лютую ненависть за пулю, которую они всадили ему в бок, и за сабельный удар, который оставил шрам у него на лице.

Это был превосходный человек, храбрый до безрассудства, но нелюдимый и необщительный, не состоявший в дружеских отношениях ни с кем из своих сослуживцев.

Он ухитрился поселиться в небольшом уединенном доме, стоящем почти вне города, и жил там в обществе пса и кота.

Пес имел кличку Русский, а кот – Турок.

Пес был злой шавкой с белыми и черными пятнами и бегал на трех ногах – четвертую он постоянно держал приподнятой; одно ухо у него лежало, а другое стояло, словно громоотвод.

Кот же был обычным домашним котом и имел серую окраску.

До конца обеда Турок и Русский пребывали в самых дружеских отношениях; один ел по правую сторону, а другой – по левую сторону от хозяина.

Однако после обеда батальонный командир закуривал трубку, брал Турка и Русского за загривок и садился возле входной двери на стул, приготовленный ему денщиком.

Сидя там, он говорил коту:

– Тебе известно, что ты Турок?

А собаке:

– Тебе известно, что ты Русский?

И обоим вместе:

– Вам известно, что вы враги и должны задать друг другу трепку?

Предупредив их таким образом, он тер морду одного о морду другого до тех пор, пока, невзирая на всю их дружбу, пес и кот не проникались взаимной ненавистью.

И тогда начиналась трепка, о которой говорил батальонный командир. Сражение продолжалось до тех пор, пока один из противников не сдавался. Почти всегда кончалось тем, что побои получал Русский, то есть шавка.

Когда мы имели честь познакомиться с батальонным командиром, его котом и его псом, у Турка был отгрызен нос, а Русский был крив на один глаз.

Я с печалью представляю себе, какой станет жизнь этого храброго офицера, если он будет иметь несчастье, впрочем неизбежное, лишиться когда-нибудь Русского или Турка.

Вероятно, он застрелится, если только не начнет делать визиты, подобно полковому лекарю, или путешествовать, подобно капитану.

Что же касается обычных казаков, то два их любимых животных – петух и козел.

Каждый кавалерийский эскадрон имеет своего козла, каждый казачий пост – своего петуха.

Козел приносит двойную пользу: его запах прогоняет из конюшен всех вредных гадин – скорпионов, фаланг, сороконожек.

Это польза фактическая, материальная.

Но от него есть польза и в поэтическом отношении: он отпугивает всех тех домовых, что по ночам проникают в конюшни, запутывают гривы у коней, вырывают у них волосы из хвоста, взбираются им на спину и заставляют их с полуночи до рассвета скакать во сне, хотя те и не двигаются с места.

Козел – это повелитель эскадрона. Он всегда помнит о своем достоинстве: если конь начинает пить или есть прежде его, козел бьет нахала своими рогами, и тот, сознавая свою вину, даже не пытается защищаться.

Что же касается петуха, то у него, как и у козла, есть и материальное, и поэтическое назначение.

Его материальное назначение состоит в том, чтобы возвещать время. Донской и даже линейный казак редко имеет карманные часы, а еще реже настенные.

Мы были свидетелями радости всех казаков на одном из постов, когда их петух, полностью прекративший петь, вдруг снова обрел голос.

Перед этим казаки собрались на совет и стали обсуждать, отчего их певец зари лишился своей веселости.

Самый рассудительный из них отважился высказать следующее мнение: «Возможно, он печалится и не поет больше потому, что у него нет кур!»

На другой день, на рассвете, все казаки отправились на поиски, и вскоре мародеры принесли трех кур.

Не успели спустить кур на землю, как петух вновь обрел голос.

Это доказывает, что между петухами и тенорами нет ничего общего.

IX АБРЕК

По прибытии в Шелковую я прежде всего позаботился известить о своем приезде полковника, командовавшего постом.

По части грязи Шелковая является достойной соперницей Кизляра.

Затем я вернулся, чтобы заняться обедом.

Но самое трудное уже было сделано. У одного из наших соседей-офицеров, того, что возвращался в Дербент, был слуга-армянин, необычайно искусный в приготовлении шашлыка. Он накормил нас шашлыком не только из баранины, но и из ржанок и куропаток. Что же касается вина, то о нем хлопотать не приходилось – мы привезли с собой девять бутылок, а состояние блаженства, в котором пребывал наш молодой поручик, доказывало, что в Шелковой недостатка в вине нет.

Когда обед подходил к концу, появился полковник: он пришел ко мне с ответным визитом.

Прежде всего мы поинтересовались у него, как нам продолжать путь. Напомним, что на протяжении ста пятидесяти верст почтовое сообщение было прервано, ибо ни один станционный смотритель не хочет подвергать опасности своих лошадей, которых каждую ночь могут похитить чеченцы, и свою особу, которая вполне может лишиться головы.

Однако полковник уверил нас, что за восемнадцать– двадцать рублей нам удастся нанять местных ямщиков, и, чтобы мы могли договориться об условиях такого найма, обещал прислать к нам в тот же вечер прокатчиков лошадей.

Наш дербентский офицер укрепил нас в этой надежде: он уже начал вести переговоры о трех лошадях для своей кибитки и условился о цене в двенадцать рублей.

И в самом деле, через четверть часа после ухода полковника появились два ямщика, и мы уговорились с ними за восемнадцать рублей, то есть за семьдесят два франка.

Это была весьма приличная плата за пробег в тридцать льё, тем более приличная, что благодаря нашему конвою, с которым ямщики могли вернуться, их лошади не подвергались никакой опасности.

Положившись на данное двумя шелковцами слово, мы растянулись на лавках и заснули так крепко, как если бы лежали на самых мягких матрасах на свете.

Проснувшись, мы велели передать ямщикам, чтобы они привели лошадей.

Однако вместо лошадей появились сами ямщики.

Эти честные люди передумали: они хотели получить уже не восемнадцать рублей, а двадцать пять, то есть сто франков.

Свое требование они обосновывали тем, что ночью подморозило.

Ничто так не возмущает меня, как неумелое жульничество, а здесь мне пришлось столкнуться именно с ним. Еще не зная, каким образом мы уедем отсюда, я начал с того, что выставил негодяев за дверь, сопровождая свои действия русским ругательством, которое я освоил для наиболее важных случаев и, смею сказать, благодаря частым упражнениям научился произносить достаточно чисто.

– Ну и что же мы теперь намереваемся делать? – поинтересовался Муане, когда они ушли.

– Мы намереваемся посмотреть на нечто необыкновенное, что нам не довелось бы увидеть, если бы мы не имели дела с двумя этими проходимцами.

– Что же это такое?

– Вы помните, дорогой мой, «Десятичасовое увольнение» нашего друга Жиро?

– Помню.

– Так вот, на Кавказе есть одна милая казачья станица, настолько славящаяся вежливостью своих мужчин, снисходительностью стариков и красотой женщин, что нет ни одного молодого офицера на Кавказе, который хоть раз в жизни не попросил бы у своего полковника увольнения на шестьдесят часов, чтобы посетить эту станицу.

– Не та ли это станица, о какой нам говорил Дандре и какую он советовал посетить по пути?

– Та самая. А ведь мы могли бы проехать мимо, не увидев ее.

– И как он ее называл?

– Червленная.

– А как далеко она отсюда?

– Да рукой подать.

– Нет, в самом деле?

– В тридцати пяти верстах.

– Э-э! Почти девять льё.

– Девять льё туда, девять льё обратно – итого восемнадцать.

– И как же мы проделаем этот путь?

– Верхом.

– Прекрасно! Но ведь у нас нет лошадей.

– Упряжных – да, но верховых лошадей здесь сколько угодно. Калино, поясните нашему офицеру, занятому пополнением конского состава, что у нас появилось желание съездить в Червленную, и вы увидите, что он отдаст в наше распоряжение всех своих ремонтных лошадей.

Калино передал нашу просьбу поручику.

– Можно, – отвечал Калино, – но он ставит условие.

– Какое?

– Он поедет с нами.

– Я и сам собирался сделать ему такое предложение.

– А упряжные лошади на завтрашний день? – спросил Муане, самый предусмотрительный из нас.

– До завтра наши ямщики еще подумают.

– Завтра они запросят у нас тридцать рублей.

– Возможно.

– И что же?

– Ничего не поделаешь, мы получим тогда лошадей даром.

– Это было бы весьма забавно!

– Вы можете заранее держать со мной пари.

– Едем в Червленную!

– Захватите с собой коробку с акварелью.

– А это зачем?

– Затем, что вам придется рисовать портрет.

–Чей?

– Красавицы Евдокии Догадихи.

– Откуда вы о ней знаете?

– Я немало слышал о ней еще в Париже.

– Тогда возьмем коробку с акварелью.

– Это не помешает нам взять с собой по двуствольному ружью и конвой из двенадцати казаков. Калино, друг мой, сходите и попросите для нас двенадцать казаков.

Через полчаса пять лошадей были оседланы и двенадцать казаков приготовились сопровождать нас.

– Скажите, – обратился я к нашему поручику, – ведь кроме полковника, командующего постом, здесь есть и полковой командир, не так ли?

–Да.

– Как его зовут?

– Полковник Шатилов.

– Где он живет?

– В десяти шагах отсюда.

– Дорогой Калино, будьте добры, отнесите мою визитную карточку полковнику Шатилову и скажите его денщику, что по возвращении из Червленной я буду иметь честь нанести полковнику визит – либо сегодня вечером, либо, если вернусь слишком поздно, завтра утром.

Калино вышел и вскоре возвратился.

– Ну как, вы его видели, друг мой?

– Нет, полковник еще в постели. Вчера он сопровождал жену на свадебный пир, и они вернулись домой в три часа утра, однако его маленький сын, который на свадьбе не был, уже встал; услышав ваше имя, он произнес: «О, я знаю господина Дюма: это он написал ’’Монте– Кристо”».

– Прелестное дитя! Он произнес несколько слов, которые принесут нам завтра шестерку лошадей. Вам это понятно, Муане?

– Дай Бог! – ответил он.

– Бог даст, будьте спокойны. Вы ведь знаете мой девиз: «Deus dedit, Deus dabit»^[17]. По коням!

Мы сели на лошадей. Должен сказать, что я чувствовал себя весьма неудобно в казачьем седле, приподнятом на восемь дюймов над спиной лошади; правда, взамен этого на шесть дюймов короче были стремена.

Через полтора часа мы прибыли в Щедринскую крепость и сделали в ней остановку, чтобы дать передохнуть лошадям и переменить конвой.

Там мы еще раз встретились с нашим другом Тереком. Прекрасная казачка, которую он принес в дар старому Каспию и которую старый Каспий с такой благодарностью принял из его рук, несомненно была родом из Червленной.

Однако тут мне стало заметно, что я говорю с моими читателями почти непонятным языком, а это совсем не в моих привычках.

Поспешу поэтому выразиться яснее.

Вы ведь слышали о Лермонтове, дорогие читатели, не правда ли? После Пушкина это самый великий поэт России. Сосланный на Кавказ за стихи, которые были написаны им на смерть Пушкина, убитого на дуэли, он и сам был убит там на дуэли.

Когда были напечатаны первые его стихотворения, петербургский комендант Мартынов вызвал его к себе.

– Меня уверяют, что вы сочиняете стихи? – произнес он строго, но в то же время с оттенком сомнения.

Лермонтов признался в преступлении.

– Сударь, – произнес комендант, – неприлично дворянину, гвардейскому офицеру, сочинять стихи. Для такого занятия есть люди, называемые авторами. Вы отправитесь на год на Кавказ.

Вместо одного года Лермонтов провел там пять или шесть лет.

За это время он написал много прекрасных стихотворений. Одно из них носит название «Дары Терека».

До Червленной нам предстояло ехать еще двадцать одну версту берегом Терека. Никакой звук не вторит поэтическому ритму лучше, чем рокот реки. Я прочту вам сейчас «Дары Терека», стремясь, насколько это возможно в переводе, сохранить в стихах поэта их своеобразный колорит:

Терек воет, дик и злобен, Меж утесистых громад, Буре плач его подобен, Слезы брызгами летят. Но, по степи разбегаясь, Он лукавый принял вид И, приветливо ласкаясь, Морю Каспию журчит:

«Расступись, о старец-море, Дай приют моей волне! Погулял я на просторе, Отдохнуть пора бы мне. Я родился у Казбека, Вскормлен грудью облаков, С чуждой властью человека Вечно спорить был готов. Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял И валунов им, на славу, Стадо целое пригнал».

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий стихнул, будто спит, И опять, ласкаясь, Терек Старцу на ухо журчит:

«Я привез тебе гостинец! То гостинец не простой: С поля битвы кабардинец, Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной, В налокотниках стальных: Из Корана стих священный Писан золотом на них. Он угрюмо сдвинул брови, И усов его края Обагрила знойной крови Благородная струя;

Взор открытый, безответный, Полон старою враждой; По затылку чуб заветный Вьется черною космой».

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий дремлет и молчит; И, волнуясь, буйный Терек Старцу снова говорит:

«Слушай, дядя: дар бесценный! Что другие все дары? Но его от всей вселенной Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами Труп казачки молодой, С темно-бледными плечами, С светло-русою косой. Грустен лик ее туманный, Взор так тихо, сладко спит, А на грудь из малой раны Струйка алая бежит. По красотке-молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской.

Оседлал он вороного И в горах, в ночном бою, На кинжал чеченца злого Сложит голову свою».

Замолчал поток сердитый. И над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхался, всплыла.

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза, И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, – И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

Перевод был сделан мной накануне: я еще держал его целиком в памяти и ехал, повторяя эти стихи вполголоса, позволяя своей лошади бежать так, как ей было свойственно, и не отвлекаясь ни на дорогу, по которой мы следовали, ни на живописные пейзажи, ни на мой конвой, который, разделившись на три части, составлял авангард, арьергард и центр.

Как, помнится, я уже говорил, с нами было в общей сложности двенадцать человек: двое ехали впереди, двое – позади, а восемь – по обе стороны от меня.

Мелкая поросль высотой в три фута, посреди которой местами возвышались купы деревья какой-то другой разновидности, тянулась по обеим сторонам дороги: с правой – докуда хватало глаз, а с левой – до Терека.

Моя лошадь, все время норовившая принять влево, подняла в пятнадцати шагах от дороги стаю куропаток.

Я невольно сорвал ружье с плеча и прицелился, но тотчас вспомнил, что оно заряжено пулями и потому стрелять из него бесполезно.

Куропатки опустились в пятидесяти шагах, среди колючего кустарника.

Искушение было слишком сильное: я заменил патроны с пулями двумя патронами с дробью № 6 и спешился.

– Подождите меня, – сказал Муане, в свою очередь слезая с лошади.

– А вы зарядили ружье дробью?

–Да.

– Тогда двинемся в пятидесяти шагах один от другого и обойдем стаю с двух сторон.

– Послушайте! – подал голос Калино.

– В чем дело? – спросил я, оборачиваясь к нему.

– Командир конвоя говорит, что вы поступаете неосмотрительно.

– Да ведь куропатки всего лишь в пятидесяти шагах! Они не пугливы и пасутся прямо на земле. Впрочем, пусть пять или шесть казаков следуют за нами.

Четыре казака отделились от конвоя, в то время как авангарду был подан знак остановиться, а арьергарду – ускорить шаг и присоединиться к нам.

Мы двинулись в ту сторону, где опустились куропатки, то есть по направлению к Тереку.

Куропатки взлетели в двадцати шагах от меня.

Одна из них была ранена первым же моим выстрелом, но, увидев, что у нее всего лишь раздроблена нога, я выстрелил снова и на этот раз добил ее.

Куропатка упала.

– Вы не видели, где она упала?! – крикнул я Муане. – Я стрелял против солнца; было понятно, что она упала, но где?

– Погодите, я пойду взгляну, – откликнулся Муане.

Едва он произнес эти слова, как в ста шагах впереди нас раздался ружейный выстрел, и в ту самую минуту, когда я заметил дымок, в трех шагах от меня просвистела пуля, по пути срезав верхушки кустарника, в котором мы были скрыты по пояс.

Наконец-то мы столкнулись с опасностью!

Сопровождавшие нас казаки бросились на пять-шесть шагов вперед, чтобы послужить нам прикрытием.

Однако один из них остался лежать на месте, рухнув вместе со своим конем.

Пуля, свист которой я слышал, задела бедро несчастного животного и раздробила ему переднюю ногу.

Тем временем, выбираясь на дорогу, я вставил в свое разряженное ружье две пули.

Казак держал за повод мою лошадь: я взобрался на нее и приподнялся в стременах, чтобы посмотреть вдаль.

То, что я уже знал о нравах чеченцев, заставляло меня удивляться медлительности, с какой они вели это нападение: обычно у них принято сразу после ружейной пальбы начинать стремительную атаку.

Внезапно мы увидели семь или восемь человек, мчавшихся в сторону Терека.

– Ура! – закричали казаки, бросившись вдогонку за ними.

Но в то самое время, когда эти семь или восемь чеченцев обратились в бегство, еще один, вместо того чтобы бежать, вышел из кустарника, откуда он стрелял в нас, и, размахивая над головой ружьем, закричал:

– Абрек! Абрек!

– Абрек! – подхватили казаки и остановились.

– Что значит абрек? – спросил я Калино.

– Абрек – это человек, давший клятву идти навстречу всем опасностям и не отступать ни перед одной.

– И чего же этот абрек хочет? Уж не намеревается ли он один напасть на наш отряд из пятнадцати человек?

– Вряд ли; вероятно, он предлагает поединок.

И действительно, к крикам «Абрек! Абрек!» горец добавил еще несколько слов.

– Слышите? – спросил меня Калино.

– Слышу, но не понимаю.

– Он вызывает кого-нибудь из наших казаков на поединок.

– Скажите им, что тот, кто примет вызов, получит двадцать рублей.

Калино сообщил казакам о моем предложении.

С минуту они молча переглядывались, словно желая выбрать самого храброго из них.

Тем временем, шагах в двухстах от нас, чеченец гарцевал на своем коне, продолжая выкрикивать: «Абрек! Абрек!»

– Черт подери! – в свою очередь воскликнул я. – Калино, передайте-ка мне мой карабин: я умираю от желания уложить этого негодяя наповал.

– Ни в коем случае не делайте этого: вы лишите нас интересного зрелища. Казаки советуются, кого им выставить на поединок с чеченцем. Они его знают: это чрезвычайно знаменитый абрек. Ну вот, глядите, один из наших вызвался.

И в самом деле, тот казак, чья лошадь была ранена в бедро, убедился, что ему не удастся поставить бедное животное на ноги, и решил заявить о своих правах, подобно тому как в Палате депутатов просят слова, чтобы высказаться по какому-нибудь личному поводу.

Казаки обеспечивают себя лошадьми и оружием за свои собственные деньги; однако, если у казака убита лошадь, его полковник выплачивает ему от имени правительства двадцать два рубля.

Казак теряет на этом рублей восемь или десять, ибо приемлемая лошадь редко стоит меньше тридцати рублей.

Следовательно, двадцать рублей, предложенные мной тому, кто примет вызов на поединок, давали казаку десять рублей чистой прибыли.

Желание казака сразиться с тем, кто выбил его из седла, показалось мне настолько справедливым, что я его поддержал.

Тем временем горец продолжал гарцевать; он описывал круги, сжимая их каждый раз, и таким образом с каждым разом приближался к нам.

Глаза казаков пылали огнем: все они считали себя вызванными на поединок, и, тем не менее, после того как этот вызов был брошен, ни один из них не выстрелил в неприятеля – тот, кто совершил бы подобное, был бы обесчещен.

– Что ж, – сказал казаку командир конвоя, – ступай.

– У меня нет лошади, – отвечал казак, – кто одолжит мне свою?

Ни один из казаков не отозвался. Никому не улыбалось, чтобы его лошадь убили под другим, ибо было неясно, заплатит ли в подобных обстоятельствах правительство обещанные двадцать два рубля.

Я соскочил со своей лошади, превосходного ремонтного коня, и отдал его казаку, тотчас же прыгнувшему в седло.

Другой наш конвойный казак, который казался мне весьма смышленным и к которому по дороге я через посредство Калино три или четыре раза обращался с вопросами, подошел ко мне и что-то сказал.

– Что он говорит? – спросил я Калино.

– Он просит разрешения занять место своего товарища, если с тем случится несчастье.

– Мне кажется, что он немного поторопился, но все же скажите ему, что я согласен.

Казак вернулся на прежнее место и начал проверять свое оружие, как если бы его очередь сражаться уже наступила.