Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Ежегодно там извлекают примерно сто тысяч центнеров нефти; ее отправляют в Персию, Тифлис и Астрахань.

Если вам будет угодно бросить взгляд на карту Каспийского моря и провести вдоль параллели, на которой стоит Баку, прямую линию до противоположного берега, то почти рядом с побережьем, где обитают кочевые туркменские племена, вы обнаружите остров Челекен, или Нефтяной остров.

На противоположном берегу в море вдается Апшерон– ский полуостров, где на той же самой линии находится большое количество источников нефти и битума. У оконечности Апшерона, образуя пролив, располагается остров Святой, именуемый так гебрами и парсами, поскольку на нем тоже есть газовые и нефтяные колодцы.

Так что есть все основания полагать, что огромная залежь нефти проходит под морем, простираясь до земель туркмен.

В настоящее время создается крупная компания для производства свечей из нефти. Самые чистые свечи, сравнимые с нашими стеариновыми свечами, обойдутся в семьдесят пять сантимов за фунт вместо двух франков, которые они стоят в Тифлисе, и одного франка шестидесяти сантимов, которые они стоят в Москве.

Так что нет ничего удивительного в том, что парсы, маджусы и гебры избрали Баку своим священным местом.

Угодно ли читателям услышать от нас несколько слов об этих славных людях, самых безобидных и самых гонимых из всех последователей какой-либо религии?

Понятие «гебр» происходит от слова «гяур», что на тюркском языке означает «неверный».

«Маджус» – от слова «маг», наименования священнослужителей зороастрийской религии.

«Парс» – от слова «Фарс», или «Фарсистан», названия древней Персиды.

Как видите, у нас есть преимущество перед многими этимологами, заключающееся в умении изъясняться коротко и ясно.

Зороастр (на пехлевийском языке Зарадот, на авестийском – Заратуштра, на персидском – Зардушт) – основатель, а точнее, реформатор религии древних персов. Родился он, по всей вероятности, в Мидии, в Адербей– джане (то есть Атропатене), в царствование Гистаспа, отца Дария I.

Видя, что религия мидян преисполнена суеверий, он решил преобразовать ее и двадцать лет странствовал, совещаясь с самыми знаменитыми мудрецами своего времени. По возвращении из своих странствий он затворился в пещере, потом был взят на небо, как Моисей, лицом к лицу узрел Бога и получил от него повеление проповедовать в Иране, то есть в Персии, новую религию.

Первым совершенным им чудом стало обращение в свою веру царя Гистаспа и его сына Исфендиара, а с ними и всего Западного Ирана.

Это обращение в новую веру сильно взволновало Восточный Иран, который отрядил против Зороастра целое войско брахманов – как говорят, их было восемьдесят тысяч.

Зороастр вызвал смятение в их рядах, и при виде такого замешательства вся страна вплоть до Инда приняла новое учение.

Зороастр умер на горе Альбордж – если только он умер, – дожив до весьма преклонного возраста и оставив после себя двадцать одну книгу своего учения, которые именуются н а с к и и из сохранившихся отрывков которых была составлена «Зенд-Авеста», то есть «Живое слово».

Культ огня господствовал в Персии вплоть до завоеваний Александра Македонского, однако во времена царствования его преемников – Селевкидов и парфянских Аршакидов – он был запрещен. Через двести двадцать пять лет после Рождества Христова этот культ вновь восстановил Ардашир Папакан, основатель династии Саса– нидов в Персии. Однако в 655 году, после арабского нашествия и замены зороастризма исламом, культ огня был снова запрещен и его приверженцы, гонимые и преследуемые, рассеялись по свету: одни перешли в Гуджарат и на берега Инда, другие поселились на берегах Каспийского моря.

Теперь двумя главными отечествами несчастных парсов являются Бомбей, где они живут под покровительством англичан, и Баку, где они живут под покровительством русских.

Как утверждают парсы, у них сохранилось истинное предание о культе Митры, признанном и усовершенствованном Зороастром, они владеют подлинной «Зенд– Авестой», написанной рукой самого основателя религии, и согреваются тем же огнем, каким согревался Зороастр.

Как видим, мало на свете религий, столь же безобидных, как эта.

Потому мало на свете и людей, более кротких и более смиренных, чем парсы.

Вот этих людей мы и намеревались посетить в их священном месте, в святилище огня Атеш-Гях.

Потратив примерно два часа на дорогу, причем в течение первого часа наш путь пролегал по берегу Каспийского моря, мы добрались до вершины небольшого пригорка, откуда нашим взорам открылось целиком все множество огней.

Представьте себе равнину площадью примерно в квадратное льё, где из сотен беспорядочно расположенных отверстий вырываются снопы пламени, которые ветер раздувает, развевает, сгибает, выпрямляет, валит на землю, взметает в небо, но никак не может погасить.

А среди всех этих огней, освещенное ими и словно колышущееся, подобно свету, который они отбрасывают на его стены, виднеется квадратное здание, беленное известью и окруженное стеной с зубцами: каждый из них горит, как огромный газовый рожок, а за ними высится купол, у четырех углов которого пылает яркое пламя, хотя и менее высокое, чем то, что поднимается у главного входа, обращенного к востоку.

Поскольку мы прибыли с западной стороны, нам пришлось объехать кругом этот монастырь, ворота в который были лишь с восточной стороны.

Зрелище было великолепным и непривычным, но такая повсеместная иллюминация монастыря происходит только в праздничные дни.

Господин Пигулевский заранее объявил о нашем приезде, и это стало поводом к праздничному дню, а вернее, к праздничной ночи для несчастных людей, которые, подвергаясь преследованиям на протяжении двух тысяч лет, спешили повиноваться властям, оказывающим им поддержку.

Увы, тем, кто хотел бы вслед за мной увидеть гебров, парсов и маджусов, следует поспешить: в монастыре теперь живут только три огнепоклонника – старик и двое мужчин лет тридцати—тридцати пяти.

Да и то, один из этих двоих прибыл из Индии всего лишь пять-шесть месяцев тому назад. А до появления в монастыре этого третьего солнцепоклонника их оставалось здесь всего двое.

Мы сошли у ворот, украшенных султаном пламени, и вступили во внутреннюю часть монастыря. Она состоит из огромного квадратного двора, посреди которого возвышается алтарь, увенчанный куполом.

В центре алтаря горит вечный огонь. У четырех углов купола, словно на четырех гигантских треножниках, пылают четыре огня, питаемые подземным пламенем.

К алтарю поднимаются по пяти или шести ступеням. Около двадцати келий примыкают к внешней стене, однако двери их открываются внутрь двора. Кельи эти предназначены для учеников Зороастра.

В стене одной из этих келий устроена ниша, и на ее полке стоят два маленьких индийских идола.

Один из парсов облачился в жреческое одеяние, другой, совершенно нагой, накинул на себя нечто вроде рубашки, и индусское богослужение началось.

Это богослужение состояло из бесконечно нежных голосовых переливов и пения, которое было построено всего на четырех-пяти нотах хроматической гаммы, примерно от «соль» до «ми», и в котором имя Брахмы повторялось каждую минуту.

Время от времени священнослужитель простирался ниц, а его помощник тотчас бил в кимвалы, издававшие резкий, дрожащий звук.

Когда богослужение закончилось, жрец дал каждому из нас по маленькому кусочку леденца, а взамен получил от каждого по рублю.

По завершении обряда мы отправились осматривать расположенные снаружи колодцы.

Самый глубокий из них уходит вниз на шестьдесят футов; некогда из него черпали воду. Вода эта, правда, была солоноватая, но однажды она внезапно исчезла. Туда бросили зажженную паклю, желая узнать, что случилось с водой: колодец тотчас воспламенился и с тех пор уже не гаснет.

Если вы пришли сюда один, то было бы опасно чересчур наклоняться над этим колодцем, чтобы взглянуть на его дно: от паров у вас может закружиться голова, а когда голова закружится, земля может уйти у вас из-под ног, и вы живо станете топливом для подземного огня.

Так что колодец окружен перилами.

Другие колодцы находятся вровень с землей. Над их отверстием кладут решетку, а на решетку помещают камни, менее чем за двенадцать часов превращающиеся в гипс.

Пока мы наблюдали за тем, как происходит это превращение, чиновник, под управлением которого находилось селение Сураханы, расположенное в версте от монастыря, явился пригласить нас к нему на чай.

Мы согласились и отправились вслед за ним.

Однако чай был лишь предлогом.

В прекрасной комнате, убранной так, чтобы она могла служить нам спальней, нас угостили превосходным татарским ужином, составленным из плова, шашлыка, груш, винограда и арбузов.

Мы оставались там до одиннадцати часов. Мне очень хотелось остаться там до следующего утра, но у нас не было возможности отпустить г-на Пигулевского одного в Баку.

И мы возвратились с ним через эту сольфатару, имеющую перед неаполитанской Сольфатарой то огромное преимущество, что она никогда не затухает.

XXVII ГОРОД, БАЗАРЫ, МЕЧЕТЬ, ВОДА И ОГОНЬ

На следующий день после нашей поездки к парсам, около девяти часов утра, нас известили о приходе князя Хасая Уцмиева: проявляя более чем европейскую пунктуальность, он пришел нанести нам визит и предложить свои услуги.

Говорить парижанам о татарском князе значит говорить им о каком-то дикаре, наполовину закутанном в овчину, а скорее, даже в две овчины, из которых одна служит папахой, а другая – буркой; изъясняющемся на грубом, гортанном и непонятном языке; повсюду таскающем с собой целый арсенал из сабель, кинжалов, шашек и пистолетов; ничего не знающем о нашей политике, нашей литературе и нашей цивилизации.

Но когда речь идет о татарском князе, который зовется князь Хасай Уцмиев, ничего похожего вы не увидите.

Что касается наружности князя, то, как я уже говорил, это очень красивый тридцатипятилетний мужчина, с правильными чертами лица, с живыми и умными глазами, в глубине которых блестит почти незаметный луч неугомонности и необузданности, с прекрасными белыми зубами, с черной бородой, отливающей красным из-за хны, которой татары и персы имеют обыкновение красить бороду; он носит очень легкую и изящную шапку из черного каракуля, своей остроконечной формой напоминающую грузинские головные уборы; длинную черную черкеску, украшенную лишь простым золотым кантом; на груди у него два ряда патронных гнезд, а в них серебряные патроны с золотыми узорами; на поясе кушак с золотым позументом, какой делают исключительно на Востоке – той части света, где лучше всего умеют изготавливать золотую пряжу, кушак, на котором висит изящный кинжал с рукояткой из слоновой кости и с золотой насечкой на ножнах и клинке; довершают этот наряд, а вернее этот мундир, черные штаны из персидского сукна, стянутые ниже колена горскими гетрами: из-под их нижнего края выступают узкие и изящные сапоги, облегающие ступни всадника, которые не раздались в ширину от соприкосновения с землей, ибо почти никогда ее не касались, и кажутся ступнями ребенка.

Князь Уцмиев, как и все жители Востока, большой любитель оружия, причем не только того оружия со сверкающей рукояткой и почерневшим клинком, вместе с которым из ножен извлекают и чью-то смерть, но и нашего европейского оружия – простого, прочного и надежного.

Он осмотрел мои четыре или пять ружей, тотчас отличил ружья Девима от тех, что затесались в их компанию, и в конце концов обратился ко мне с просьбой выслать ему в Баку, если это возможно, револьвер, изготовленный нашим искусным оружейником.

Как раз накануне моего отъезда из Парижа Девим навестил меня и принес мне, как я уже говорил, карабин, предназначеный для стрельбы разрывными патронами, и револьвер – и то, и другое, разумеется, было из его собственного магазина. Карабин я еще прежде подарил князю Багратиону, и теперь, как мне показалось, настал момент пристроить и револьвер.

Так что я попросил принести мне этот револьвер и вручил его князю Хасаю Уцмиеву.

Час спустя я получил записку; это написанное на безупречном французском языке послание, в котором не было ни единой орфографической ошибки, содержало следующее:

«Вы владеете, сударь, слишком хорошим оружием, чтобы я мог позволить себе что-либо прибавить к Вашей коллекции; но вот кошелек и два архалука, принять которые просит Вас княгиня.

Кошелек вышит ее собственными руками.

Князь Хасай Уцмиев».

Этот прелестный подарок был получен мной в ту минуту, когда я выходил из дома, чтобы отправиться к г-же Фрейганг.

Когда князь Тюмень устроил в своем степном дворце празднество в мою честь, я совершил на борту парохода адмирала Машина поездку из Астрахани в загородный дом, принадлежащий князю Тюменю, вместе с двумя очаровательными дамами, которых звали г-жа Петриченко и г-жа Давыдова, и юной девушкой, которую звали мадемуазель Врубель.

Даже в подобной праздничной обстановке бедная девушка была грустна и носила траур: ее отец, казачий атаман, умер за восемь месяцев до этого.

Госпожа Петриченко, жена морского офицера, жила в течение двух лет в Астрабаде, в Персии, и в течение пяти или шести месяцев в Баку, городе ныне русском, но оставшемся таким же персидским, как Астрабад.

В Баку она познакомилась с г-жой Фрейганг и много рассказывала мне о ней, так что, встретив накануне в доме у г-жи Пигулевской г-жу Фрейганг, которая превосходно изъясняется по-французски, я вступил с ней в разговор, как со старой знакомой; она же, со своей стороны, предупрежденная г-жой Петриченко о моем приезде, воспользовалась случаем увидеться со мной и пришла к г-же Пигулевской вместе со своим мужем, начальником порта.

В это время и было условлено, что на другой день г-н Фрейганг приедет за мной в экипаже и мы встретимся на базаре с г-жой Фрейганг, которая будет ждать нас там.

Население Баку состоит преимущественно из персов, армян и татар.

Да будет нам позволено обрисовать в нескольких словах трех типичных представителей этих трех народов, насколько, конечно, одна личность может представлять целый народ, а один человек – людей вообще.

Ну а поскольку прежде всего мы назвали персов, то и начнем с перса.

Однако, как нетрудно понять, мы говорим не о персе из Персии, известном нам лишь по одному из самых блистательных образчиков, какие только можно увидеть, – я имею в виду персидского консула в Тифлисе, – а о персах завоеванных русскими провинций.

У перса смуглый цвет лица, рост у него средний, а тело довольно худощавое; его лицо, продолговатое само по себе, кажется еще более вытянутым вверх из-за остроконечной косматой шапки и вниз – из-за бороды, неизменно выкрашенной черной краской, какого бы цвета ни была эта борода от природы; походка у него скорее непринужденная, чем живая, однако порой он ходит быстро, а при необходимости даже бегает, чего никогда не делали на моих глазах турки.

Уже более столетия кавказский перс, привыкший видеть свою страну завоеванной то туркменами, то татарами, то русскими и проникнутый идеями неотвратимости судьбы, которые он усвоил из магометанской религии, стал в конце концов смотреть на себя как на жертву, обреченную на неволю и угнетение. Из-за отсутствия исторических книг воспоминания о прошлом изгладились из его памяти; новые же воспоминания постыдны; сопротивляться кажется ему неблагоразумным и бесполезным, ибо, как это запечатлелось в его памяти, всякое сопротивление было наказано: он видел, как были разграблены его города, уничтожено его имущество, перебиты его соотечественники, и потому, чтобы спасти свою жизнь, сохранить свое богатство, сберечь свое имущество, ему приходится пускать в ход все средства, не гнушаясь ни одним из них.

В итоге первые слова, которые вы слышите, въезжая в Дербент – первый из персидских городов, какие встречаются вам на пути из Астрахани в Баку, – так вот, повторяю, первые слова, которые вы слышите, въезжая в Дербент через его северные ворота, чтобы потом выехать оттуда через его южные ворота, таковы: «Не верьте персу, не верьте его слову, не верьте его клятве; его слово, которое он всегда готов взять назад, целиком зависит от преследуемой им выгоды; его клятва, которой он всегда готов изменить, окажется твердой, как камень, если она будет способствовать какому-нибудь улучшению в его общественном или коммерческом положении, и хрупкой, как солома, если ему придется, чтобы сдержать свое обещание, перепрыгнуть через какую-нибудь яму или преодолеть какую-нибудь преграду; смиренный перед сильным, он будет жесток и суров по отношению к слабому. В делах с персом проявляйте все меры предосторожности; его подпись сама по себе не даст вам никаких гарантий, она лишь засвидетельствует вероятность исполнения ваших договоренностей».

Армянин примерно такого же телосложения, что и перс, но он склонен жиреть, чего никогда не происходит с персом. У него, как и у перса, удивительно правильные черты лица, чудесные глаза, взгляд, который присущ только ему и который в одно и то же время заключает в себе, словно три изломанных луча молнии, рассудительность, серьезность, печаль или покорность, а может быть, и то, и другое. Он сохранил нравы патриархов. Для него Авраам умер вчера, а Иаков еще жив; отец – это неограниченный повелитель в семье; после него власть принадлежит старшему сыну: младшие братья – его слуги, сестры – его служанки; однако старший сын вместе с братьями и сестрами всегда почтительно склоняется перед неоспоримой и несгибаемой волей отца. Они редко обедают за столом своего отца, редко позволяют себе сесть в его присутствии: для того, чтобы они сделали это, нужно не просто приглашение со стороны отца, а его приказание. Если в дом придет желанный или достойный уважения гость, что для армянина значит одно и то же, в доме устраивается праздник. Режут – правда, не откормленного теленка, ибо телята стали редкостью в Армении; не потому ли, хотя я в это не верю, так часто встречаются там теперь блудные сыновья? – режут барана, готовят баню и приглашают всех друзей на трапезу; чуточку воображения, и ничто не мешает представить себе, что на эту трапезу сейчас придут Иаков и Рахиль, сядут за стол и будут праздновать свою помолвку.

Такова внешняя, видимая сторона характера армян, с их строгой бережливостью, удивительной собранностью ума и невероятной торговой хваткой.

Другая же сторона, та, что остается в тени и становится видимой только после продолжительного знакомства с армянами и глубокого их изучения, сближает армянскую нацию с еврейской, с которой она связана преданиями и историческими воспоминаниями, восходящими к началу мира. Ведь это в Армении находился земной рай; это в Армении брали свое начало четыре ветхозаветные реки, орошавшие землю; это на высочайшей горе Армении остановился ковчег; это в Армении началось новое заселение уничтоженного мира; это, наконец, в Армении патриарх Ной, покровитель всех пьяниц на свете, насадил виноград и испытал силу вина.

Подобно евреям, армяне были рассеяны, но не по всему свету, а по всей Азии. Там они побывали под владычеством всякого рода, но всегда деспотическим, всегда иноверческим, всегда варварским, имеющим лишь собственные прихоти в качестве правил, лишь собственные желания в качестве законов. В итоге, видя, что принадлежащие им богатства служат предметом домогательства, они стали скрывать эти богатства; осознав, что откровенное слово – это слово опрометчивое и что оно может привести их к гибели, они сделались молчаливыми и лживыми. Поскольку они рисковали бы головой, выражая признательность своему вчерашнему покровителю, им пришлось стать неблагодарными; и наконец, не имея возможности быть честолюбивыми, ибо всякое поприще, кроме торговли, было для них закрыто, они сделались торговцами, усвоив всю хитрость и всю мелочность, присущую этому сословию. Тем не менее слово армянина почти не ставится под сомнение, а его подпись под торговым соглашением почти священна.

Что же касается татарина, о котором у нас уже шла речь, то смешение его с кавказскими племенами украсило его изначальный облик. Он был завоевателем и остался воителем; был кочевником и сохранил любовь к странствиям; он охотно трудится табунщиком, пастухом, скотоводом. Он любит горы, долгую дорогу, степи и, наконец, свободу; весной мужчина покидает свою деревню и возвращается туда лишь осенью, а его жена тем временем прядет шерсть овец, которых он пасет, и ткет кубинские, шемахинские и нухинские ковры, которые бесхитростностью орнамента, очарованием цветов и прочностью нити соперничают с персидскими коврами и имеют перед ними то преимущество, что продаются за вполовину меньшую цену.

Татары делают также кинжалы с закалкой высочайшего качества, ножны с богатыми украшениями и те ружья, инкрустированные слоновой костью и серебром, за какие горский вожак дает четырех лошадей и двух женщин.

Когда имеешь дело с татарином, нет нужды в его подписи: достаточно его слова.

Вот среди этого населения, которое состоит из трех разных народов и с которым мы впервые встретились в Дербенте, нам и предстояло отныне жить. Так что было неплохо получше изучить его, чтобы получше его знать.

Я ни слова не говорю здесь о грузинском народе, который не встретишь нигде вне Грузии и которому, впрочем, надо посвятить – настолько он прекрасен, благороден, честен, отважен, щедр и воинствен – отдельный очерк.

В Баку торгуют в основном шелком, коврами, сахаром, шафраном, персидскими тканями и нефтью.

О торговле нефтью мы уже говорили.

Торговля шелком весьма значительна, хотя она и не может сравниться с той, что ведется в Нухе. В Баку собирают от пятисот до шестисот тысяч фунтов шелка, который, в зависимости от своего качества, продается по цене от десяти до двадцати франков за фунт.

Русский фунт состоит из двенадцати унций.

За шелком следует шафран; его собирают от шестнадцати до восемнадцати тысяч фунтов в год. Он продается по цене от восьми до двенадцати и даже до четырнадцати франков за фунт.

Из шафрана, замешенного на кунжутном масле, делают плоские лепешки, удобные для перевозки.

В Баку продают два сорта сахара: один сорт, превосходного качества, ввозится из Европы; другой, изготавливаемый в Мазендеране, продается в виде небольших брусков и по цене нашего сахара-сырца.

Понятно, что из всех этих товаров мне было любопытно увидеть лишь ковры, персидские ткани и оружие.

Однако г-жа Фрейганг, как истинная дочь Евы, начала с того, что повела меня к своему ювелиру. Это был очень искусный финифтянщик, перс по имени Юсуф.

Какое счастье, что я начал свое путешествие со Штеттина и Санкт-Петербурга, а не с Поти и Тифлиса, ведь тогда мне точно не удалось бы побывать дальше Дербента.

Да и как бы я вернулся в таком случае домой?

Какая прелесть для воображения художника все эти восточные драгоценности, ткани, ковры, оружие!

У меня хватило мужества сопротивляться соблазнам и купить лишь коралловые четки, сердоликовый розарий и ожерелье из татарских монет.

После чего я убежал от волшебника с золотой палочкой, не беспокоясь о том, следует ли за мной г-жа Фрей– ганг.

Самое любопытное, что эти люди, имеющие дело с жемчугом и алмазами, эти Бенвенуто Челлини в остроконечных папахах, живут в лачугах, куда к ним надо взбираться по полуразвалившимся лестницам и где уличный ветер, проникающий сквозь разбитые стекла окон, раздувает плавильники.

Госпожа Фрейганг догнала меня: она подумала, что я укушен какой-нибудь фалангой.

– На базар, на базар! – воскликнул я, обращаясь к к-же Фрейганг. – Иначе мы никогда не уйдем от вашего финифтянщика.

И в самом деле, он показал нам чаши, какие можно увидеть только в «Тысяче и одной ночи», головные уборы султанш и пояса пери.

Все это было сделано с помощью удивительно простых инструментов: молотка, пробойника и резца.

Конечно, эти изделия не столь законченны, как те, что выходят из магазинов Жаниссе или Лемоннье, но зато сколько в них своеобразия!

А среди этой грязи, бегающих тараканов, скребущихся мышей, копошащихся детей поднимается дым из медной курильницы, и вам кажется, что вы перенеслись во времена Шардена.

Да, таков Восток: благовония, драгоценности, оружие, грязь и пыль.

Мы направились к базару.

Там вас подстерегают искушения иного рода. Персидские шелка, турецкий бархат, карабахские ковры, ленкоранские подушки, грузинское шитье, армянские покрывала, тифлисские позументы и другие Бог весть какие вещи – все это привлекает, соблазняет, останавливает.

О бедные мои парижские друзья, кому Господь Бог вложил столько света в глаза, что вида одной восточной ткани достаточно, чтобы унять вашу досаду из-за того, что вы за полцены продали свою картину: будь я богат, сколько сокровищ повесил бы я на стенах ваших мастерских, сколько чудес разложил бы у ваших ног!

Я вернулся к г-же Пигулевской лишь к самому обеду.

Дул шквалистый ветер, и на море все утро было сильное волнение, но затем ветер стих, море успокоилось, так что г-н Фрейганг надеялся показать нам уникальное, сказочное зрелище, какое можно увидеть только в Баку.

Речь идет о морских огнях.

Вместе с тем нам нужно было посетить мечеть Фатимы.

Мы торопились, поскольку что-то нам предстояло увидеть днем, а что-то – ночью.

Днем нам предстояло увидеть развалины караван– сарая, который покрыт в настоящее время морем и башни которого в тихую погоду выступают на целый фут над поверхностью воды.

Башни связаны между собой еще сохранившейся стеной.

Эти развалины, погруженные на двенадцать или пятнадцать футов в море, являют собой удивительную загадку, которую еще не удалось разрешить.

Ученые утверждают, что Каспийское море отступает с каждым годом и что промеры глубины, показывавшие в 1824 году от восемнадцати до двадцати футов, сегодня показывают от двенадцати до пятнадцати футов.

Какая же была здесь глубина моря, когда этот караван– сарай, чьи башни едва выступают из воды, стоял на суше?

Разумеется, караван-сарай не был построен на морском дне; он простирается более чем на версту, и это ясно свидетельствует о том, что море, омывающее сегодня стены Баку, некогда находилось в версте от города.

Не происходит ли это оттого, что пески, наносимые ветром, и камни, прикатываемые Тереком, Уралом и Курой, мало-помалу поднимают уровень моря?

Но в таком случае оно не должно иметь того подземного канала, который связывал бы его с Черным морем и Персидским заливом?

Для меня-то это совершенно безразлично, но бедные ученые! Им придется оставить попытки найти ответ на этот вопрос.

Мы зажгли нечто вроде ракеты Конгрива, приготовленной из нефти и пакли и утяжеленной свинцовыми пулями, и бросили ее в одну из башен; дно башни осветилось к великому ужасу дюжины рыб, обосновавшихся там и отчаянно бившихся носом о стену, не в силах найти проход, через который они туда проникли.

Этот греческий огонь приготовили татары. Он напомнил мне рассказ Жуанвиля о том греческом огне, который метали турки и которые, пылая в водах Нила, приводил в такой страх крестоносцев.

Проведя этот опыт, мы двинулись дальше.

Попутно удостоверим, ибо мы забыли это сделать раньше, что наши матросы безуспешно пытались с помощью багров и железных крюков оторвать хотя бы один камушек от башен или стены караван-сарая.

Мы вышли в открытое море, оставив справа по борту шхуну капитана Фрейганга. Она была построена в Або, и, если вам угодно иметь представление о том, насколько отличаются по цене суда финской и нашей постройки, скажем, что эта шхуна, обшитая медью и скрепленная медными гвоздями, с двойным комплектом парусов, стоила, спущенная в море, три тысячи рублей, то есть двенадцать тысяч франков.

Десять минут спустя мы обогнули Баиловский мыс и причалили возле Шиховской косы.

По пути капитан обратил наше внимание на бурление воды. Эта дрожь на гладком как зеркало море напоминала кипение, которое могло придать ему какое-то подземное горнило.

Высадившись на берег, мы оказались в ста шагах от мечети. Нам удалось распознать ее в темноте по изящному минарету, с высоты которого муэдзин созывает правоверных на молитву.

Хотя было уже шесть часов вечера и стояла непроглядная тьма, мечеть нам отворили. Несколько абазов сделали свое дело, и для нас зажгли нефтяные лампы старинной формы: впереди шли два дервиша. У дверей мы хотели было снять свои сапоги, но, как и в Дербенте, нам не позволили это сделать, и наши проводники ограничились тем, что убрали священные ковры, чтобы они не осквернились от прикосновения к ним ног неверных.

Нас привели к гробнице Фатимы, которая дала свое имя Фатимидам и во время гонений, воздвигнутых Йази– дом, удалилась в изгнание и пришла умереть близ Баку.

Это событие дает повод ежегодно устраивать любопытнейший праздник, рассказу о котором найдется место в нашем повествовании.

Мечеть эта служит местом паломничества бесплодных женщин. Они приходят сюда пешком, исполняют то, что у нас называется девятидневным молитвенным обетом, и затем в течение года рожают ребенка.

Супруга князя Хасая Уцмиева, с которой мы обедали накануне, какое-то время назад находилась как раз в этих обстоятельствах. Она совершила паломничество в святую мечеть и в тот же год родила мальчика.

В благодарность за этот небесный дар князь проложил на свои собственные средства дорогу от Баку до мечети.

Несмотря на эту огромную славу и это ценное свойство, мечеть Фатимы не показалась нам очень богатой. По-видимому, татарские женщины, живущие в Баку и его окрестностях, редко испытывают нужду прибегнуть к влиянию, которое имеет на Аллаха внучка пророка Магомета.

Мы снова сели в лодку, в которой нас ждали гребцы, и снова направились к Баиловскому мысу.

Ночь была по-прежнему спокойная и чрезвычайно темная. Несмотря на это спокойствие, на воде поднялась легкая зыбь, шедшая со стороны открытого моря и предвещавшая, что в нашу сторону движется ветер. Эта зыбь должна была сделать более живописным предстоявшее зрелище, но нам следовало поторопиться, поскольку из-за ветра, который мог налететь скорее, чем его ожидали, спектакль не удался бы.

Нужно было побыстрее отыскать место, где мы заметили бурление воды. Впрочем, это место легко удалось найти: путь к нему указывал запах нефти.

Вскоре один из матросов сказал г-ну Фрейгангу:

– Мы прибыли, господин капитан.

– Что ж, делай, что полагается, – ответил капитан, желая доставить нам приятный сюрприз.

Матрос взял в обе руки по пучку пакли, зажег их от фонаря, который поднес ему товарищ, и бросил один пучок у левого борта лодки, а другой у правого.

В то же мгновение море на пространстве в четверть версты вокруг нас воспламенилось.

Представляю, какой огромный страх должен был испытать тот, кто, проплывая по этому месту, первым зажег там от горящей бумаги сигару и, бросив эту бумагу в море, увидел, что море вспыхнуло, словно огромная чаша пунша.