Текст книги "Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 141 страниц)

CXLII
ЛИКВИДАЦИЯ

На другой день в семь часов утра в камеру к осужденным вошел тюремный привратник. Молодой человек еще спал, но старик сидел с карандашом в руке и, держа на коленях бумагу, покрывал ее какими-то цифрами.

Стража уже ожидала узников, чтобы отвести их на улицу Медина.

Старик бросил взгляд на спящего.

– Вставай, Андреа, пора, – сказал он. – Ты всегда был лентяем, сынок, пора бы тебе исправиться!

– Да, – отозвался Андреа, открывая глаза и кивком приветствуя отца. – Только боюсь, что Господь не даст мне для этого времени.

– Когда ты был маленький, – грустно продолжал старик, – твоя мать, бывало, разбудит тебя, окликнет раза два-три, а ты все не можешь решиться вылезти из постели. Приходилось иногда мне самому силой поднимать тебя по утрам.

– Обещаю вам, отец, – сказал молодой человек, вставая со своего ложа и начиная одеваться, – что если я проснусь послезавтра, то встану в одну минуту.

Старик тоже поднялся на ноги и произнес со вздохом:

– Бедная твоя мать! Правильно она сделала, что умерла!

Андреа, не ответив, подошел к отцу и нежно обнял его.

Старый Симоне взглянул на сына.

– Такой молодой!.. – прошептал он. – Ну что же поделаешь…

Через десять минут оба узника были одеты. Андреа постучал в дверь камеры; вошел тюремщик.

– А, вы уж готовы? – сказал он. – Пойдемте, стража ждет.

Симоне и Андреа Беккеры вышли из камеры, их окружило человек двенадцать охраны, которым велено было препроводить их в принадлежащий семье Беккеров банкирский дом, расположенный, как уже говорилось, на улице Медина.

От ворот Кастель Нуово туда было рукой подать; лишь несколько любопытных взглядов остановилось на арестованных, и через минуту отец и сын были уже на месте.

Только что пробило восемь часов утра, двери банка были еще на запоре, служащие обыкновенно появлялись не раньше девяти.

Командовавший эскортом сержант позвонил. Дверь отворил лакей старшего Беккера. Завидев хозяина, он вскрикнул и едва не бросился ему на шею. То был старый слуга, немец, подростком последовавший за банкиром в Неаполь из Франкфурта.

– Ах, дорогой мой господин, вы ли это? Я все свои старые глаза проплакал, пока вас не было, неужели им выпало счастье увидеть вас снова?

– Да, славный мой Фриц, да, это я. Все ли у нас в порядке?

– А почему бы без вас не быть такому же порядку, как и при вас? Слава Богу, каждый знает свои обязанности. Ровно в девять все служащие на местах и работают на совесть. Только одному мне, к сожалению, нечего делать, да и то я каждое утро чищу щеткой ваше платье, дважды в неделю пересчитываю белье, каждое воскресенье завожу стенные часы и, как могу, успокаиваю вашего пса Цезаря: с самого вашего отъезда он почти не ест и все время воет.

– Войдем в дом, отец, – сказал Андреа. – Эти господа проявляют нетерпение, да и народ вокруг собирается.

– Войдем, – откликнулся старый Беккер.

У дверей поставили часового, двух других поместили в прихожей, а остальных – в коридоре. Впрочем, как принято в подобного рода домах, окна первого этажа были зарешечены, так что, вернувшись к себе, узники словно бы сменили одну тюрьму на другую.

Андреа Беккер направился к кассе и, поскольку кассир еще не пришел, отпер дверь своим дубликатом ключа, а Симоне Беккер занял обычное место в своем кабинете, пустовавшем со дня его ареста.

У обеих дверей поставили часовых.

Опускаясь в кресло, в котором он просидел целых тридцать пять лет, старый Беккер вздохнул с удовлетворением.

Потом он сказал:

– Фриц, открой створку внутреннего оконца.

Слуга повиновался и отворил ставень в оконце, проделанном в стене между кабинетом и кассой; через это оконце отец и сын могли, не сходя с места, разговаривать между собой и даже видеть друг друга.

Не успел старый Беккер устроиться в кресле поудобнее, как к нему бросилась, влача за собой оборванную цепь, крупная испанская ищейка и с радостным лаем прыгнула к нему на грудь, как будто собиралась его задушить.

Бедное животное почуяло хозяина и, как и Фриц, явилось приветствовать его.

Банкиры начали просматривать корреспонденцию. Все деловые письма были распечатаны главным клерком; все письма с пометкой «лично» отложены в сторону.

Только теперь Беккеры увидели эти письма, поскольку всякое общение с узниками в тюрьме было запрещено.

Большие стенные часы времен Людовика XIV, украшавшие кабинет старшего банкира, пробили девять, и сейчас же, с обычной точностью, появился кассир.

Как и лакей, это был немец; он носил фамилию Клагман.

Не поняв, почему у входных дверей стоит часовой, а в коридоре толпятся солдаты, он начал было их расспрашивать, но те не отвечали, повинуясь полученным указаниям.

Но, поскольку им велено было пропускать в дом и выпускать из дома всех служащих банка, Клагман беспрепятственно проник в кассу.

Каково же было его удивление, когда он застал на обычном месте, в кресле, молодого хозяина и через оконце в перегородке увидел старого Беккера в его кабинете!

Если не считать часовых у дверей, в передней и в коридорах, ничего не изменилось.

Андреа сердечно отвечал на радостные приветствия кассира, сохраняя, впрочем, дистанцию, подобающую в отношениях между хозяином и служащим, а тот поспешил горячо приветствовать старого Симоне.

– Где главный счетовод? – спросил у Клагмана Андреа.

Кассир вытащил из кармана часы.

– Сейчас девять часов пять минут, сударь. Держу пари, что господин Шперлинг в эту минуту поворачивает с улицы Святого Варфоломея. Ваша честь знает, что он всегда приходит между пятью и семью минутами десятого.

И верно, не успел кассир произнести эти слова, как в прихожей послышался голос главного счетовода, тоже пытавшегося выяснить у солдат, что случилось.

– Шперлинг! Шперлинг! – крикнул Андреа, призывая вновь прибывшего. – Идите сюда, друг мой, нам нельзя терять время.

Шперлинг вошел в комнату кассы: голос раздавался оттуда.

– Идите к моему отцу, дорогой Шперлинг, – сказал Андреа.

Все более удивляясь, но не смея задавать вопросы, Шперлинг прошел в кабинет главы банкирского дома. В помещении кассы Клагман стоя ждал распоряжений.

– Дорогой Шперлинг, – обратился Симоне Беккер к главному счетоводу, – я думаю, нет необходимости спрашивать, в порядке ли наши бумаги?

– Они в порядке, дорогой хозяин, – отвечал Шперлинг.

– Значит, вы можете сообщить мне, каково положение дел в нашем банке?

– Вчера в четыре часа я подвел итоги.

– И каковы же они?

– Свободный остаток средств в один миллион сто семьдесят пять тысяч дукатов.

– Слышишь, Андреа? – повернулся Симоне к сыну.

– Слышу, отец: миллион сто семьдесят пять тысяч дукатов. Согласуется ли эта цифра с наличностью в кассе, Клагман?

– Да, господин Андреа, мы вчера проверяли.

– И сегодня проверим снова, если ты не возражаешь, дружок.

– Сию минуту, сударь.

И пока Шперлинг в ожидании проверки кассы тихо переговаривался с Симоне Беккером, Клагман отпер железный шкаф с тройным замком со сложными шифрами и номерами и вытащил портфель, тоже запиравшийся на ключ.

Клагман открыл портфель и положил его перед молодым банкиром.

– Какая сумма содержится в портфеле? – спросил Андреа.

– Шестьсот тридцать пять тысяч четыреста двенадцать дукатов в векселях на Лондон, Вену и Франкфурт.

Андреа проверил и нашел счет правильным.

– Отец, – сказал он, – у меня имеются шестьсот тридцать пять тысяч четыреста двенадцать дукатов в векселях.

Затем он обратился к Клагману:

– А сколько в кассе?

– Четыреста двадцать пять тысяч шестьсот четыре дуката, господин Андреа.

– Слышишь, отец?

– Отлично слышу, сынок. Но у меня перед глазами общий баланс. Вклады кредиторов составляют один миллион четыреста пятьдесят пять тысяч шестьсот двенадцать дукатов, а задолженность дебиторов достигает одного миллиона шестисот пятидесяти тысяч дукатов и вместе с вкладами в другие банки, составляющими один миллион шестьдесят пять тысяч восемьдесят семь дукатов, дает нам актив в два миллиона семьсот пятнадцать тысяч восемьдесят семь дукатов. А теперь погляди, каков наш де́бет. Пока вы с Клагманом проверяете, я тоже буду проверять вместе со Шперлингом.

Но тут часы начали отбивать одиннадцать ударов; дверь кабинета отворилась, на пороге показался Фриц и с привычной точностью объявил, что господам кушать подано.

– Ты голоден, Андреа? – спросил старый Беккер.

– Не очень, – отвечал тот, – но ведь все равно рано или поздно придется поесть. Поедим сейчас.

Он встал с кресла, встретился в коридоре с отцом, и оба, в сопровождении двух часовых, направились в столовую.

Между девятью и девятью с четвертью все служащие, кроме Спронио, явились в банк.

Они не осмелились войти в помещение кассы или в кабинет, чтобы засвидетельствовать почтение узникам, но ждали их, стоя в дверях своих комнат либо возле столовой.

Уже стало известно, на каких условиях Беккеров отпустили в банк, и на всех лицах была печаль. Двое-трое старых служащих отвернулись, чтобы скрыть слезы.

Задержавшись на минуту перед толпой подчиненных, отец и сын вошли в столовую.

Часовые остались стоять у дверей, но внутри столовой – им было приказано не спускать глаз с арестованных.

Стол был накрыт как обычно; Фриц стоял за стулом старого Симоне.

– Когда мы покончим со счетами, надо не позабыть обо всех старых слугах, – заметил Симоне.

– Не беспокойся, отец, – сказал Андреа. – По счастью, мы достаточно богаты, чтобы не экономить на них, выражая свою благодарность.

Завтрак был недолгим и прошел в молчании. Под конец, по старому немецкому обычаю, Андреа захотел поднять бокал за здоровье отца.

– Фриц, – обратился он к слуге, – спустись в погреб и принеси полбутылку императорского токая тысяча семьсот восемьдесят второго года, то есть самого старого и самого лучшего. Я хочу провозгласить здравицу.

Симоне взглянул на сына.

Фриц повиновался, не ожидая дальнейших объяснений, и вскоре вернулся с полбутылкой заказанного вина.

Андреа налил отцу и себе, потом потребовал еще один стакан и, наполнив его, подал Фрицу.

– Друг, – сказал он, – ведь ты живешь в нашем доме тридцать с лишним лет, значит, ты не слуга, а друг, – выпей с нами бокал королевского вина за здоровье твоего старого хозяина. Пусть, вопреки суду человеческому, Господь Бог дарует ему, за счет моих дней, долгие годы жизни в почете и уважении.

– Что ты говоришь, что ты делаешь, сын мой?! – вскричал старик.

– Исполняю свой сыновний долг, – с улыбкой отвечал Андреа. – Ведь услышал же Бог голос Авраама, молящего за Исаака, быть может, услышит он и голос Исаака, молящего за Авраама.

Дрожащей рукой Симоне поднял бокал, поднес к губам и опорожнил в три глотка.

Андреа твердой рукой взял свой и залпом выпил.

Фриц несколько раз пытался проглотить свое вино, но не мог – в горле у него стоял ком.

Андреа вылил остатки вина из бутылки в свой и отцовский бокалы и подал их часовым:

– И вы тоже выпейте, как сделал я, за здоровье того, кто вам всех дороже.

Солдаты выпили, пробормотав здравицу.

– Пойдем, Андреа, за дело, мой друг, – сказал старик.

Затем он обратился к Фрицу:

– Наведи справки относительно Спронио, боюсь, не случилось ли с ним беды.

Арестованные вернулись в контору, и работа продолжалась.

– Мы выяснили, каков наш кре́дит, не так ли, отец? – спросил Андреа.

– Да, кре́дит достигает двух миллионов семисот пятнадцати тысяч восьмидесяти семи дукатов, – отвечал старик.

– Ну так вот, – продолжал Андреа, – наш де́бет – это один миллион сто двадцать пять тысяч четыреста двенадцать дукатов различных долгов в Лондоне, Вене и Франкфурте.

– Хорошо, записываю.

– Двести семьдесят пять тысяч дукатов – супруге кавалера Сан Феличе.

Когда молодой человек произнес это имя, сердце его больно сжалось.

Услышав, как дрогнул голос сына, отец вздохнул.

– Записано, – откликнулся он.

– Двадцать семь тысяч дукатов его величеству Фердинанду, храни его Господь, остаток по переводным векселям займа Нельсона.

– Записано.

– Двадцать восемь тысяч двести дукатов без имени.

– Я знаю, кто это. Когда князь ди Тарсиа подвергся преследованиям со стороны фискального прокурора Ванни, он положил ко мне на хранение эту сумму. Он скоропостижно скончался и не успел сказать об этом взносе своей семье. Напиши записку его сыну, а Клагман сегодня же отнесет ему двадцать восемь тысяч двести дукатов.

На минуту воцарилось молчание, Андреа исполнял распоряжение отца.

Написав письмо, он передал его Клагману со словами:

– Отнеси это письмо князю ди Тарсиа, скажи ему, что он может в любое время обратиться в кассу, деньги будут ему выплачены по предъявлении письма.

– Еще что? – спросил Симоне.

– Это все, что мы должны, отец. Можете вывести общую сумму.

Симоне подсчитал. Оказалось, что банкирский дом Беккеров имеет задолженность в 1 455 612 дукатов, то есть 4 922 548 франков во французских деньгах.

На лице старика выразилось явное удовлетворение. После ареста банкира среди кредиторов началась паника, каждый спешил потребовать возврата своего вклада. Менее чем за два месяца было предъявлено счетов на тринадцать с лишним миллионов.

Но то, что сокрушило бы любой другой банкирский дом, не поколебало положения дома Беккеров.

– Дорогой Шперлинг, – обратился Симоне к главному счетоводу, – чтобы покрыть счета кредиторов, немедленно приготовьте переводные векселя на дебиторов нашего банка на такую же сумму. Эти переводные векселя вы передадите Андреа, а он их подпишет, поскольку имеет право подписи.

Главный счетовод вышел, чтобы исполнить приказ.

– Должен ли я отнести письмо князю ди Тарсиа немедленно? – спросил Клагман.

– Да, идите и возвращайтесь как можно скорее. А по дороге постарайтесь разузнать что-нибудь о Спронио.

Отец и сын остались одни: отец в своем кабинете, сын в кассе.

– Я думаю, отец, – сказал Андреа, – что хорошо было бы заготовить циркуляр, оповещающий о ликвидации нашего банка.

– Я как раз собирался сказать тебе это, мой мальчик. Набросай циркуляр. С него снимут столько копий, сколько потребуется, а еще лучше, его напечатают, так что тебе придется поставить свою подпись только один раз.

– Экономия времени. Вы правы, отец, у нас его осталось не так уж много.

И Андреа написал следующий циркуляр:

«Владельцы банкирского дома Симоне и Андреа Беккеры из Неаполя имеют честь предупредить всех лиц, с коими они состоят в деловых отношениях, в частности тех, кто мог бы предъявить им какие-нибудь долговые требования, что вследствие смертного приговора владельцам банка вышеназванный банк начнет ликвидацию дел с завтрашнего дня, 13 июня, то есть со дня их казни.

Срок ликвидации определен в один месяц.

Выплаты будут производиться безотлагательно.

Неаполь, 12 июня 1799 года».

Составив циркуляр, Андреа Беккер прочитал его отцу и спросил, не считает ли он нужным что-либо добавить или убавить.

– Остается только подписать, – хладнокровно отвечал отец.

И поскольку, как было уже сказано, Андреа Беккер имел право подписи, он подписал бумагу.

Симоне Беккер позвонил; в дверях кабинета показался клерк.

– Пройдите к моему сыну, – приказал Симоне, – возьмите у него циркуляр и отнесите в типографию. Это необходимо напечатать как можно скорее.

Двое осужденных снова остались наедине.

– Отец, – сказал Андреа, – наш актив составляет один миллион двести пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов. Что вы намереваетесь с ними делать? Будьте добры дать мне указания, я их выполню.

– Я думаю, друг мой, что прежде всего мы должны позаботиться о тех, кто добросовестно служил нам во времена нашего процветания и остался верен нам в несчастье. Ты ведь сказал, что мы достаточно богаты, чтобы не экономить на благодарности. Но как доказать, что это не пустые слова?

– Очень просто, отец: сохранив им пожизненное жалованье.

– Я бы хотел сделать больше, Андреа. У нас в подчинении восемнадцать человек, считая банковских служащих и домашних слуг; общая сумма их жалованья, от самого большого до самого малого, составляет десять тысяч. Десять тысяч дукатов – это рента от капитала в двести тысяч дукатов. За вычетом двухсот тысяч дукатов нам остается еще один миллион пятьдесят девять тысяч четыреста семь-десять пять дукатов, сумма довольно значительная. Так вот мое предложение: пусть после ликвидации, которая продолжится месяц, каждый из наших служащих или наших слуг получит не ренту, а капитал, из которого исчислялось его жалованье или содержание. Как ты на это смотришь?

– Отец, вы сама щедрость, а я только ее тень. Но вот что я хочу добавить: в наше время, когда происходит революция, никто не может отвечать за завтрашний день. Наш дом может быть разграблен или сожжен, как знать? У нас в кассе имеются наличными четыреста тысяч дукатов; выплатим сегодня же тем, кого оставляем после себя, те деньги, которые они могли бы получить по завещанию лишь после нашей смерти. Голоса этих людей благословят нас, вознесут молитву за нас, а в нашем положении это будет нам самой лучшей поддержкой перед лицом Господним.

– Да будет так. Приготовь для Клагмана ордер на выплату сегодняшним днем всем лицам, имеющим на это право, двухсот тысяч дукатов и двойного жалованья за тот месяц, что им еще осталось работать на нас.

– Ордер подписан, отец.

– А теперь вот что, дружок. Каждый из нас хранит в сердце воспоминания, тайные, но благоговейные. Эти воспоминания налагают на нас определенные обязательства. Ты моложе меня, у тебя их должно быть больше, ибо многие из моих воспоминаний уже угасли. Я возьму себе сто тысяч из того миллиона пятидесяти девяти тысяч четырехсот семидесяти пяти дукатов, которые нам остались, а тебе оставлю двести; каждый истратит эту сумму как считает нужным, не отчитываясь в ней.

– Спасибо, отец. Остается еще семьсот пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

– Если хочешь, оставим по сто тысяч дукатов каждому из трех благотворительных учреждений Неаполя: приюту для подкидышей, госпиталю для неизлечимо больных и приюту Неимущих.

– Решено, отец. Остается четыреста пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

– Их естественный наследник – наш родственник Моисей Беккер из Франкфурта.

– Но он богаче нас, отец, он постыдится принять такое наследство от родственников.

– А как же, по-твоему, распорядиться этой суммой?

– Не мне давать вам советы, отец, когда речь идет о философии и человечности. Скоро начнется сражение; прежде чем Неаполь будет взят, с обеих сторон окажутся убитые. Вы ненавидите врагов, отец?

– Я ни к кому не питаю ненависти, сын мой.

– Вот одно из спасительных воздействий близкой смерти, – вполголоса, как бы говоря с самим собой, произнес Андреа.

Потом он прибавил громко:

– А что, отец, если бы мы отставили эту сумму (за вычетом расходов, связанных с ликвидацией) вдовам и сиротам – жертвам гражданской войны, к какой бы партии они ни принадлежали?

Не ответив, старик поднялся со стула, прошел в комнату сына и со слезами обнял его.

– Кому же ты поручишь распределение этих денег?

– Вы можете назвать кого-нибудь, отец?

– Нет, мой мальчик. А ты?

– Я знаю одно святое создание: это супруга кавалера Сан Феличе.

– Та, что донесла на нас?

– Отец, я долго размышлял. Ночи напролет я взывал к своему сердцу и разуму, ища разгадку этой ужасной тайны. Отец, я убежден, что Луиза невиновна.

– Пусть так, – отвечал старый Симоне. – Если она невиновна, твой выбор достоин ее; если виновна, я присоединю свое прощение к твоему.

На сей раз сын бросился на шею отцу и прижал его к своему сердцу.

– Ну, вот мы и произвели ликвидацию, – сказал Симоне. – Это оказалось не так трудно, как я ожидал.

Через два часа распоряжения Симоне и Андреа Беккеров стали известны всему банкирскому дому; клерки и слуги получили капитал, из которого исчислялось их жалованье и содержание, а оба арестованных вернулись в тюрьму, чтобы выйти оттуда только на казнь среди хора похвал и благословений.

Что касается Спронио, наконец выяснилось, что с ним произошло: ночью к нему пришли, чтобы арестовать его, но он спасся, выскочив в окно, и, возможно, добрался до Нолы, где присоединился к кардиналу.

CXLIII
ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

На следующую ночь после возвращения Беккеров в тюрьму Сальвато сидел за столом в одном из покоев дворца Ангри, где он продолжал жить, и, подперев левой рукой голову, четким и уверенным почерком, так соответствующим его характеру, писал следующее письмо:

«Брату Джузеппе, монастырь Монтекассино.

12 июня 1799 года.

Возлюбленный отец мой!

Пробил час решительной битвы. Я получил от генерала Макдональда дозволение остаться в Неаполе, ибо полагал, что мой первейший долг как неаполитанца защищать свою родную страну. Я сделаю все, что смогу, ради ее спасения; если же не сумею ее спасти, сделаю все, чтобы умереть, и с последним моим вздохом два дорогих имени слетят с моих уст и станут крыльями, на которых душа моя вознесется к небу: Ваше имя, отец, и имя Луизы.

Я знаю, отец, как Вы меня любите, но ничего не прошу для себя: мой долг предначертан свыше, и я исполню его. Но если я умру, о возлюбленный отец мой, она останется одна и – кто знает? – может быть, окажется жертвой преследований со стороны короля как невольная причина гибели двух присужденных вчера к расстрелу людей, хотя она совершенно ни в чем не повинна!

Если мы победим, ей нечего страшиться мести, и письмо это останется свидетельством моей великой к Вам любви и безграничного доверия.

Если же, напротив, мы будем побеждены и я не в состоянии буду оказать ей помощь, Вы, отец, замените меня.

Тогда Вы покинете прекрасные высоты Вашей святой горы и окунетесь в гущу жизни. Вы облекли себя миссией оспаривать человека у смерти; Вы не отвлечетесь от этой цели, спасая ангела, чье имя я Вам назвал и чьи добродетели перечислил ранее.

В Неаполе самое могучее оружие – это деньги, поэтому во время поездки в Молизе я собрал пятнадцать тысяч дукатов, из которых несколько сот истратил, но все остальное хранится в железном ларце, зарытом в Позиллипо, близ руин Вергилиевой гробницы, у подножия его вечнозеленого лавра. Там Вы их найдете.

Мы окружены не только врагами (это было бы еще не столь страшно), но и предателями, что воистину ужасно. Народ так слеп и невежествен, так одурачен стараниями монахов и суевериями, что принимает за злейших врагов тех, кто хочет освободить его, и молится за всякого, кто прибавляет новые звенья к его оковам.

Ах, отец, отец! Человек, подобно Вам посвятивший себя спасению плоти людской, имеет великие заслуги перед Богом; но верьте мне, вящей будет заслуга того, кто посвятит себя просвещению умов, воспитанию заблудших душ.

Прощайте, отец мой. Жизнь народов в руках Господних; в Ваших руках больше чем моя жизнь – в них моя душа.

Ваш любящий и почтительный сын

Сальвато.

P.S. При том, что ныне творится, было бы излишне и даже опасно отвечать мне. Вашего посланца могут арестовать, Ваше письмо могут прочесть. Передайте подателю сего три бусины из Ваших четок, они будут означать для меня веру, которой Вам не хватает, надежду, которую я возлагаю на Вас, милосердие, которое источает Ваше сердце».

Закончив письмо, Сальвато обернулся и кликнул Микеле.

Сейчас же дверь отворилась и тот показался на пороге.

– Нашел ты нужного нам человека? – спросил Сальвато.

– Снова нашел, хотите вы сказать, потому что это тот же самый человек, который уже трижды совершал путешествие в Рим и передавал генералу Шампионне послания от республиканского комитета и вести от вас.

– Значит, этот человек патриот?

– Да, и он сожалеет лишь о том, ваше превосходительство, – вмешался появившийся в дверях гонец, – что вы отсылаете его из Неаполя в час опасности.

– Поверь, идти туда, куда ты идешь, тоже значит служить Неаполю.

– Приказывайте. Я знаю, кто вы, и знаю вам цену.

– Вот письмо, ты отнесешь его в монастырь Монтекассино, спросишь брата Джузеппе и передашь ему это письмо. Но только из рук в руки, понятно?

– Должен ли я ждать ответа?

– Я ведь не знаю, кто будет хозяином Неаполя к твоему возвращению, так что ответом послужит для нас условный знак; этот знак скажет мне все. Микеле условился с тобой о вознаграждении?

– Да, – отвечал гонец. – Рукопожатие, когда я вернусь.

– Ну что ж, – сказал Сальвато. – Я вижу, что в Неаполе еще не перевелись настоящие люди. Иди, брат, и да ведет тебя Господь!

Гонец вышел.

– А теперь, Микеле, – молвил Сальвато, – подумаем о ней.

– Жду вас, командир, – ответил лаццароне.

Сальвато пристегнул саблю, засунул за пояс пару пистолетов, приказал слуге-калабрийцу ждать его в полночь на площади Мола, имея наготове двух верховых лошадей, и вместе с Микеле вышел на улицу Толедо. Затем он свернул на улицу Кьяйа и берегом моря прошел до самой Мерджеллины.

По мере того как он приближался к Дому-под-пальмой, до него все яснее доносилось нечто вроде странного псалмопения.

Под окном столовой он заметил высокую фигуру, которая жалась к стене, неподвижным силуэтом вырисовываясь на ее фоне.

Микеле первым узнал албанскую колдунью, каждый раз появлявшуюся перед Луизой в решительные минуты ее жизни.

Он придержал Сальвато за руку, подав ему знак прислушаться к пению колдуньи. Та уже заканчивала свою песню, но друзья успели расслышать следующие слова:

 
Северных ветров настали сроки,
Ласточка на юг летит от нас.
Вслед лети, голубка, в путь далекий!
Ведь путем весны не в первый раз
Птицам возвращаться! В добрый час!
 

– Войдите к Луизе, – шепнул Микеле Сальвато, – а я задержу Нанно, и если Луиза захочет с ней посоветоваться, кликните нас.

У Сальвато был ключ от садовой калитки; как мы уже говорили, все тайны, какие обычно окружают только что зародившуюся робкую любовь, к этому времени если не открылись полностью, все же несколько прояснились, хотя постигнуть их могли пока лишь близкие друзья.

Сальвато только притворил калитку, поднялся на крыльцо, толкнул дверь в столовую и увидел Луизу, стоящую у прикрытого жалюзи окна.

Ясно было, что она не пропустила ни одного стиха из баллады, пропетой колдуньей.

Заметив Сальвато, она подошла и с печальной улыбкой положила голову ему на плечо.

– Я еще издали видела, как шли вы с Микеле, – сказала она. – Я слушала эту женщину.

– Я тоже, – отвечал Сальвато. – Но расслышал только последнюю строфу ее песни.

– Она лишь повторяла предыдущие. А всего их было три, и все три предупреждают об опасности и советуют бежать.

– Прежде эта женщина тебя не обманывала?

– Никогда. Напротив, в первый же раз, как я увидела ее, она предсказала мне такое, что я тогда считала невозможным.

– А теперь это представляется тебе более правдоподобным?

– С тех пор как мы познакомились, друг мой, произошло столько непредвиденного, что теперь мне все кажется возможным.

– Хочешь, позовем эту колдунью? Если тебя она никогда не обманывала, то я могу похвалиться, что именно она наложила первую повязку на мою рану; эта рана могла быть смертельной, но я не умер.

– Одна я бы не решилась, но с тобой ничего не боюсь.

– А почему бы ты не решилась? – произнес вдруг кто-то за спиной у молодых людей, и они вздрогнули, узнав голос колдуньи. – Разве не пыталась я всегда, как добрый дух, отвратить от тебя несчастье? Разве, следуй ты моим советам, ты не была бы сейчас в Палермо, рядом с законным твоим покровителем, а не здесь, трепещущая, обвиненная в выдаче людей, которых завтра расстреляют? И наконец, даже сегодня, пока время еще не упущено, разве ты не можешь, если послушаешься меня, ускользнуть от предсказанной мною судьбы, к которой тебя столь роковым образом влечет? Я уже говорила тебе: Господь Бог начертал судьбу смертных на их ладонях, дабы они могли, призвав на помощь всю силу воли, бороться против этой судьбы. Я не видела твоей руки с того дня, как предсказала тебе роковую и насильственную смерть. Так взгляни на нее ныне, ответь мне, не увеличилась ли вдвое, не прорезалась ли глубже та чуть заметная звездочка, что тогда пересекала надвое линию жизни на твоей ладони?

Сан Феличе глянула на свою ладонь и вскрикнула.

– Погляди сам, юноша, – продолжала колдунья, обращаясь к Сальвато, – и ты убедишься, что Провидение отметило ее знаком более ярким, чем клеймо от каленого железа, и моими устами оно дает ей последний совет.

Сальвато схватил Луизу в объятия, увлек ее к свету, насильно раскрыл ее сжатую в кулак руку и тоже не удержался от возгласа удивления: линию жизни на ладони молодой женщины рассекала пятиконечная звездочка величиной с чечевичное зерно, с легко различимыми расходящимися лучами.

– Нанно, – проговорил молодой человек, – я знаю, ты нам друг; когда я был еще свободен в своих действиях и мог покинуть Неаполь, я предлагал Луизе увезти ее в Капуа, в Гаэту, даже в Рим. Но сегодня слишком поздно: моя жизнь связана с судьбою Неаполя.

– Потому я и пришла, – ответила колдунья. – Ибо то, чего уже не можешь сделать ты, еще могу сделать я.

– Не понимаю, – произнес Сальвато.

– А ведь это так просто. Я возьму Луизу с собой и уведу ее на север, туда, где нет опасности.

– А как ты ее уведешь?

Нанно откинула полу своего длинного плаща и показала сверток, который держала в руке.

– Здесь у меня полный костюм крестьянки из Маиды, – сказала она. – В албанской одежде никто не узнает супругу кавалера Сан Феличе, для всех она будет моей дочерью. Старую Нанно все знают, и ни республиканцы, ни санфедисты никого не заподозрят в дочери албанской колдуньи.

Сальвато взглянул на Луизу.

– Ты слышишь, милая? – спросил он.

Но тут подошел Микеле, до тех пор державшийся в тени у дверей, и упал перед Луизой на колени.

– Умоляю тебя, сестрица, прислушайся к словам Нанно. До сих пор все ее предсказания сбывались. Она предсказала мне, что из лаццароне я сделаюсь полковником, и вот, вопреки всякой вероятности, я им сделался. Осталась дурная часть предсказания, и, может статься, она тоже сбудется. Тебе она обещала, что красивый молодой человек будет ранен под твоими окнами, – так оно и случилось; она говорила, что ты полюбишь его, – и ты его полюбила; она предсказала, что эта любовь погубит тебя, – и она тебя губит, потому что из любви к нему ты отказываешься бежать. Послушайся Нанно, Луиза! Ты не мужчина, бегство для тебя не позор. А мы должны остаться здесь и драться – мы и будем драться. Если мы оба выживем, то найдем тебя, если спасется один, к тебе придет один. Я прекрасно понимаю, что, если приду я, это не заменит тебе Сальвато, но это куда как сомнительно: ведь никакое предсказание не обрекает Сальвато на смерть, а я обречен. Когда только что колдунья велела тебе посмотреть на твою ладонь, бедная моя Луиза, я невольно взглянул на свою. Звезда по-прежнему видна на ней, и куда яснее, чем в день предсказания, восемь месяцев тому назад. Переодевайся же, милая сестрица, ты ведь знаешь, какой хорошенькой выглядела ты в платье Ассунты.

– Увы, – прошептала Луиза, – каким сладостным был тот вечер, когда я надела это платье! Боже мой, как далеко ушло от нас это время!