Текст книги "Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 141 страниц)

XLIII
… А БОГ РАСПОЛАГАЕТ

Королева торопливо шла вслед за Актоном. Она понимала: случилось что-то важное, иначе он не позволил бы себе так решительно вызвать ее из гостиной.

В коридоре она хотела было расспросить его, но он ограничился кратким замечанием:

– Умоляю, ваше величество, идемте скорее. Нельзя терять ни мгновения. Через несколько минут вы все узнаете.

Актон направился по служебной лесенке, ведущей в замковую аптеку. Здесь королевские врачи и хирурги Веро, Тройа, Котуньо могли найти более или менее полный набор лекарств для оказания первой помощи больным, раненым или пострадавшим от несчастных случаев.

Королева догадалась, куда ее ведет Актон.

– С моими детьми ничего не случилось? – встревожилась она.

– Нет, государыня, не волнуйтесь, если нам и придется произвести опыт, мы сделаем это, во всяком случае, in anima vili [65]65
  На животном (лат.).


[Закрыть].

Актон отворил дверь; королева вошла и быстрым взглядом окинула комнату.

На кровати без чувств лежал человек.

Королева приблизилась к нему скорее с любопытством, чем с испугом.

– Феррари! – промолвила она.

Потом в изумлении повернулась к Актону.

– Он умер? – произнесла она таким тоном, словно хотела спросить: «Вы его убили?»

– Нет, государыня, – ответил министр, – он всего лишь в обмороке.

Королева посмотрела на него; взгляд ее требовал объяснения.

– Нет, государыня, – повторил Актон. – Право же, это самое обыкновенное дело. Я послал, как мы условились, своего секретаря к начальнику почтовой конторы в Капуа: он должен был передать Феррари, когда тот будет проезжать, что король ждет его в Казерте. Поручение было исполнено, и Феррари только успел переменить лошадь. Но, въехав в главные ворота замка, он повернул слишком круто – ему помешали кареты наших гостей. Конь упал, все его четыре ноги подкосились, а всадник ударился головой об столб. Его подняли без чувств, а я велел перенести его сюда и сказал, что посылать за лекарем не к чему, я буду лечить его сам.

Королева, поняв мысль Актона, сказала:

– Но в таком случае уже нет надобности пытаться подкупить его, чтобы он молчал. Можно не опасаться, что он проговорится. Лишь бы он не приходил в себя достаточно долго, чтобы мы успели вскрыть письмо, прочесть и снова запечатать. Ничего другого нам и не требуется. Но, – сами понимаете, Актон, – надо, чтобы он не очнулся, пока мы не закончим это дело.

– Я предусмотрел это еще до прибытия вашего величества, ибо думаю точно так же, как вы.

– И что же вы предприняли?

– Я дал несчастному двадцать капель лауданума Сиденхема.

– Двадцать капель, – повторила королева. – А достаточно ли это для человека, привычного к вину и крепким настойкам, как, вероятно, привычен к ним этот курьер?

– Пожалуй, вы правы, государыня; можно дать ему еще.

Накапав в ложку десять капель желтоватой жидкости, Актон влил их в рот больного.

– И вы уверены, что благодаря этому снотворному он долго не очнется? – спросила королева.

– Во всяком случае, не придет в себя настолько, чтобы понимать, что делается вокруг.

– Но я не вижу его сумки, – заметила королева.

– Король вполне доверяет ему и поэтому не прибегает к обычным мерам предосторожности. А когда речь идет о простой депеше, курьер прячет ее в кожаный карман своей куртки и в нем же привозит ответ.

– Так посмотрим, – ничуть не колеблясь, сказала королева.

Генерал распахнул куртку, порылся в кожаном кармане и извлек оттуда конверт, запечатанный личной печатью австрийского императора, а именно, как и предвидел Актон, печатью с головой Марка Аврелия.

– Прекрасно! – заметил генерал.

Королева хотела взять письмо, чтобы распечатать его.

– Нет, нет, не так! – возразил Актон.

Он подержал конверт над свечкой, сургуч мало-помалу размяк, и один из углов конверта приподнялся.

Королева провела рукою по лбу.

– Что же мы сейчас прочитаем? – промолвила она.

Актон вынул письмо из конверта и, склонившись, подал королеве.

Королева развернула бумагу и прочла вслух:

«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.

Превосходнейший брат мой, кузен и дядя,

свойственник и союзник!

Отвечаю Вашему Величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне.

По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы.

Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.

Франц».

– Это совсем не то, чего мы ждали, – сказала королева.

– Только не я, – возразил Актон, – я никогда не допускал мысли, что император начнет военные действия ранее будущей весны.

– Как же быть?

– Я жду распоряжений вашего величества.

– Вам известно, генерал, почему я желаю, чтобы война началась немедленно?

– И вы берете на себя ответственность, ваше величество?

– Как же я могу взять ее на себя после такого письма?

– Письмо императора обернется так, как мы того пожелаем.

– Что вы хотите сказать?

– Бумага – вещество податливое, можно заставить ее говорить то, что нам нужно. Весь вопрос заключается в том, чтобы рассчитать: предпочтительнее ли начать войну немедленно или повременить, атаковать или ждать атаки.

– Тут спорить, мне кажется, не о чем. В каком состоянии находится французская армия, нам известно, – в настоящее время она неспособна к сопротивлению. Если же мы предоставим ей время организоваться, то сопротивляться не сможем мы.

– Но вам кажется, что, получив такое письмо, король не откроет военных действий?

– Конечно; он будет рад, что есть предлог не двигаться из Неаполя.

– В таком случае я знаю только одно средство, – решительно заявил Актон.

– Какое?

– Заставить письмо сказать противоположное тому, о чем оно говорит.

Королева схватила руку генерала.

– Возможно ли? – прошептала она, пристально глядя на него.

– Чего же проще?

– Объясните мне… Минутку!

– Что такое?

– Разве вы не слышали? Он застонал.

– Не обращайте внимания.

– Но вот же он поднимается на кровати!

– Чтобы снова упасть, видите?

И действительно, несчастный Феррари с громким стоном опять растянулся на своем ложе.

– О чем мы говорили?

– Я сказал, что бумага плотная, неокрашенная, исписана только с одной стороны.

– Так что же?

– Значит, можно при помощи кислоты вытравить написанное императором, оставив только три последние строчки и подпись, а вместо совета отложить военные действия до апреля порекомендовать приступить к ним немедленно.

– Вы предлагаете, генерал, дело весьма серьезное.

– Потому-то я и сказал, что только королева может взять на себя такую ответственность.

Каролина на минуту задумалась; она помрачнела, нахмурилась, взгляд ее стал жестким, руки сжались.

– Хорошо, – сказала она, – беру все на себя.

Актон посмотрел на нее.

– Я же сказала, что за все отвечаю. За дело!

Генерал подошел к раненому, пощупал у него пульс и, повернувшись к королеве, сказал:

– Раньше чем через два часа он не очнется.

– Чего вы ищете? – спросила королева, заметив, что Актон осматривается по сторонам.

– Мне нужны жаровня, огонь и утюг.

– Известно ли кому-нибудь, что вы находитесь здесь при раненом?

– Известно.

– В таком случае позвоните и прикажите принести все, что нужно.

– Но о том, что ваше величество здесь, никто не знает.

– Да, верно, – сказала королева и спряталась за портьерой.

Актон позвонил; явился не лакей, а секретарь.

– Ах, это вы, Дик? – удивился генерал.

– Да, ваше превосходительство, я подумал, что, быть может, вам потребуются услуги, которые не сумеет оказать лакей.

– Так оно и есть. Прежде всего достаньте, и как можно скорее, жаровню, раскаленный уголь и утюг.

– Больше ничего, ваше превосходительство?

– Пока что больше ничего. Но оставайтесь поблизости; вероятно, вы мне еще понадобитесь.

Молодой человек пошел исполнять поручение. Актон запер за ним дверь.

– Вы в нем уверены? – спросила королева.

– Как в самом себе, ваше величество.

– Как его зовут?

– Ричард Менден.

– Вы назвали его Диком.

– Но ведь это уменьшительное от Ричарда.

– Да, правда!

Минут пять спустя с лестницы послышались шаги.

– Поскольку это Ричард, вашему величеству нет нужды прятаться, – сказал Актон. – Кроме того, он нам сейчас понадобится.

– Зачем?

– Чтобы переписать письмо. Переписывать его не будем ни вы, ни я, потому что наши почерки известны. Значит, писать придется ему.

– Да, разумеется.

Королева села спиной к двери.

Молодой человек явился, неся требуемые предметы, и поставил их у камина. И тотчас вышел, казалось, даже не заметив, что в комнате находится еще кто-то, кого он не видел, когда вошел в первый раз.

Актон опять запер за ним дверь, пододвинул жаровню поближе к камину и поставил на нее утюг; потом открыл дверцу шкафа с лекарствами и взял оттуда склянку с щавелевой кислотой, подрезал гусиное перо так, что с его помощью стало удобно размазать жидкость по бумаге, и сложил письмо с таким расчетом, чтобы предохранить от кислоты три последние строки и подпись императора. Затем он налил на письмо кислоту и пером распределил ее по бумаге.

Королева следила за ним с любопытством, не лишенным тревоги. Она боялась, что операция не удастся или удастся не вполне. Но, к великому своему удовлетворению, она увидела, что под действием кислоты чернила сначала пожелтели, потом побелели и наконец исчезли совсем.

Актон вынул из кармана носовой платок, скомкал его и промокнул им письмо.

Теперь бумага стала совершенно белой; Актон взял утюг, расправил письмо на стопке бумаги и прогладил его утюгом, как гладят белье.

– Пусть бумага сохнет, – сказал он, – а мы тем временем составим ответ его величества австрийского императора.

Текст продиктовала королева. Вот он – слово в слово:

«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.

Превосходнейший брат мой, кузен и дядя,

свойственник и союзник!

Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии.

Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, – я же займусь другою. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140 000 воинов; у Вас их 60 000, я ожидаю еще 40 000 русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского».

– Правильно? – спросила королева.

– Превосходно! – одобрил Актон.

– Значит, останется только вписать этот текст.

Генерал удостоверился, что бумага окончательно высохла, сгладил утюгом складку на ней, подошел к двери и позвал Дика.

Как он и предвидел, молодой человек не уходил далеко.

– Я здесь, ваше превосходительство, – отозвался он.

– Сядьте к столу и перепишите этот черновик из письма, слегка изменив свой почерк, – сказал Актон.

Ни слова не спросив и ничуть не удивившись, молодой человек сел за стол, взялся за перо, словно речь шла о самом обыкновенном деле, исполнил данный ему приказ и встал, ожидая новых распоряжений.

Актон подошел к канделябру и внимательно рассмотрел бумагу: ничто не выдавало совершенный им подлог. Он вложил письмо в конверт, подержал печать над пламенем, пока сургуч не размягчился, и, стремясь скрыть малейший признак того, что письмо было вскрыто, капнул на старый сургуч немного нового и приложил предусмотрительно заказанную им печать – точный слепок с императорской.

Затем он положил депешу в кожаный карман, застегнул куртку курьера и, взяв свечу, в первый раз осмотрел его рану.

У Феррари была сильно ушиблена голова, мягкие ткани под волосами оказались разорванными на два дюйма в длину, но кости черепа не были повреждены.

– Дик, внимательно выслушайте меня, – сказал Актон. – Сделать необходимо следующее…

Молодой человек поклонился.

– Пошлите за врачом в Санта Марию; пока за ним съездят, – а он будет здесь не раньше чем через час, – все время давайте этому человеку по чайной ложке горячего отвара необжаренного кофе, – всего около стакана.

– Да, ваше превосходительство.

– Врач подумает, что больной очнулся оттого, что ему дали нюхать соль, или оттого, что ему смочили виски эфиром. Пусть так и думает. Он перевяжет раненого, и тот продолжит путь соответственно своему состоянию: либо пешком, либо в экипаже.

– Да, ваше превосходительство.

– Раненого, – продолжал Актон, подчеркивая каждое слово, – подобрали после его падения здешние слуги и по вашему распоряжению перенесли сюда, в аптеку; ухаживали за ним вы и врач. Он не видел ни меня, ни королеву; ни королева, ни я его не видели.

– Да, ваше превосходительство.

– А теперь, – сказал Актон, обернувшись к королеве, – вы можете предоставить событиям идти своим чередом и спокойно вернуться в гостиную. Все будет так, как сказано.

Королева еще раз взглянула на секретаря; он показался ей смышленым и решительным, какими бывают юноши, со временем делающие блестящую карьеру.

Когда за ним затворилась дверь, она сказала:

– Какой у вас ценный секретарь, генерал!

– Он принадлежит не мне, он ваш, государыня, – как все, чем я располагаю, – ответил Актон.

И он поклонился, пропуская перед собою королеву.

Когда она вернулась в гостиную, Эмма Лайонна, закутанная в пурпурную кашемировую шаль с золотой бахромой, только что томно опустилась на диван среди грома неистовых аплодисментов и похвал, как настоящая танцовщица, впервые достигшая блистательного успеха. И действительно, ни одна балерина театра Сан Карло не приводила зрителей в такой восторг; кружок, в центре которого она начала танцевать, мало-помалу, в силу какого-то притяжения, стал суживаться, так что наступил момент, когда зрители, желая видеть ее, касаться ее, вдыхать исходящее от нее благоухание, лишили танцовщицу не только пространства, но даже воздуха, и она, глухим голосом восклицая: «Расступитесь! Расступитесь!», – в сладостном изнеможении бросилась на диван; там ее и застала королева.

При появлении Каролины толпа подалась в сторону, чтобы пропустить королеву к ее любимице.

Похвалы и аплодисменты разразились с новой силою: все знали, что восхвалять изящество, талант, искусство Эммы – лучший способ угодить королеве.

– Судя по тому, что я вижу, как и по тому, что слышу, – Эмма сдержала слово. Теперь надо дать ей отдохнуть; к тому же сейчас уже второй час ночи, а ведь Неаполь – я благодарна вам за то, что вы забыли об этом, – в нескольких милях от Казерты.

Каждый понял намек, что надо прощаться, да и время действительно подошло. Гости еще раз выразили свой восторг от приятно проведенного вечера. Королева дала поцеловать руку трем-четырем избранникам, в том числе и князю Молитерно и герцогу де Роккаромана, а Нельсона и двоих его друзей просила остаться, потому что ей надо сказать им кое-что наедине. Затем она подозвала маркизу де Сан Клементе:

– Дорогая моя Элена, послезавтра вы дежурите при мне.

– Вы хотите сказать «завтра», ваше величество, ибо, как вы изволили заметить, уже час ночи. Я слишком дорожу этой честью, чтобы согласиться на отсрочку на целые сутки.

– Придется мне вас огорчить, милая Элена, – возразила королева с улыбкой, выражение которой трудно было бы определить. – Но представьте себе, графиня Сан Марко просит у меня позволения, – с вашего согласия, разумеется, – поменяться с вами очередью. У нее на будущей неделе какие-то важные дела. Вы не возражаете против такой перестановки?

– Не возражаю, сударыня, хотя это и отдалит на сутки счастье ухаживать за вами.

– Ну и отлично, все решено. Завтра вы вполне свободны, дорогая маркиза.

– Я, вероятно, воспользуюсь этим, чтобы съездить с маркизом за город.

– В добрый час, – сказала королева, – что может быть лучше?

И королева благосклонно кивнула маркизе. Маркиза попрощалась с нею и вышла.

Теперь Каролина осталась наедине с Актоном, Эммой, двумя английскими офицерами и Нельсоном.

– Любезный лорд, – обратилась она к Нельсону, – у меня есть основания предполагать, что завтра или послезавтра король получит из Вены новости относительно войны, и притом в желательном для вас духе. Вы ведь по-прежнему придерживаетесь мнения, что, чем раньше начать кампанию, тем лучше, не правда ли?

– Я не только придерживаюсь его, ваше величество, но – если с мнением моим согласятся – готов предложить вам участие английского флота.

– Мы воспользуемся этим, милорд. Но в настоящий момент я хочу просить вас о другом.

– Приказывайте, ваше величество, я готов повиноваться.

– Мне известно, милорд, как король доверяет вам, но завтра, если ответ Вены относительно войны окажется благоприятным, он все же будет колебаться. Письмо вашей светлости в том же духе, что и письмо императора, положило бы конец его нерешительности.

– Письмо должно быть адресовано королю, ваше величество?

– Нет, я хорошо знаю своего августейшего супруга; он никогда не следует советам, которые даются ему прямо. Поэтому я предпочла бы, чтобы совет был дан в конфиденциальном письме к леди Гамильтон. Напишите общее письмо ей и сэру Уильяму: ей – как моей лучшей подруге, сэру Уильяму – как лучшему другу короля. Совет, дошедший к нему двойным рикошетом, повлияет лучше.

– Как вашему величеству известно, – отвечал Нельсон, – я не дипломат и не политик. Мое письмо будет советом моряка, который откровенно, даже резковато, говорит то, что думает, и больше ничего.

– Я иного и не прошу, милорд. К тому же вы уезжаете вместе с генералом-капитаном, так поговорите в пути. Завтра утром, несомненно, будет принято то или иное важное решение, поэтому приезжайте во дворец к обеду. Туда же прибудет и барон Макк, вы согласуете с ним образ действий.

Нельсон поклонился.

– Обедать будут только несколько человек, – продолжала королева, – в том числе Эмма и сэр Уильям. Надо повлиять на короля, поторопить его. Я и сама вернулась бы сейчас в Неаполь, но бедняжка Эмма очень устала. Впрочем, любезный адмирал, – заметила она, понизив голос, – все то прекрасное, что мы видели и слышали, как вы догадываетесь, было исполнено для вас, и только для вас.

Потом королева добавила еще тише:

– Она никак не соглашалась, но я уверила ее, что вы будете очарованы; перед такой надеждой ее упрямство не устояло.

– О ваше величество! Умоляю… – проронила Эмма.

– Ну-ну, не краснейте и подайте вашу прекрасную руку нашему герою. Я охотно протянула бы ему свою, но уверена, что он предпочтет вашу. А свою я предложу этим господам.

И действительно, она протянула обе руки офицерам, каждый поцеловал доставшуюся ему, в то время как Нельсон, взяв руку Эммы, пожалуй, с большим пылом, чем допускается придворным этикетом, поднес ее к губам.

– Правду ли сказала королева, что вы ради меня согласились прочитать стихи, петь и исполнить танец, который чуть не свел меня с ума от ревности? – спросил он шепотом.

Эмма взглянула на него так, как умела смотреть на поклонников, когда хотела лишить их последней капли рассудка. Потом голосом, еще более обворожительным, чем взгляд, воскликнула:

– И вы еще спрашиваете, неблагодарный?

– Экипаж его превосходительства генерал-капитана подан, – доложил ливрейный лакей.

– Не угодно ли, господа? – сказал Актон.

Нельсон и офицеры поклонились.

– Нет ли у вашего величества для меня каких-либо особых распоряжений?

– Есть, – ответила королева. – Сегодня к девяти часам вечера пусть все три государственных инквизитора соберутся в темной комнате.

Актон отвесил поклон и вышел; офицеры были уже в передней.

– Наконец-то! – воскликнула королева, обняв Эмму и целуя ее с тем жаром, какой она вкладывала во все свои действия. – Я уже не надеялась, что мы останемся наедине.

XLIV
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЯСЛИ КОРОЛЯ ФЕРДИНАНДА

Название этой главы должно показаться нашим читателям непонятным. Поэтому начнем с объяснений.

Один из самых больших, самых торжественных праздников в Неаполе – Рождество, Natale, как называют его жители. Месяца за три до праздника беднейшие семьи лишают себя всего, чтобы скопить немного денег, часть которых они истратят на лотерею в надежде что-то выиграть и в случае удачи весело провести эту святую ночь, а другую часть отложат на случай, если Мадонна лотереи (ибо в Неаполе есть Мадонны на любое дело) окажется неумолимой.

Те же, кому ничего не удается скопить, несут в ломбард свои жалкие украшения, ношеное платье и даже снятые с кроватей матрацы.

А те, у кого нет ни украшений, ни матрацев, ни платья, занимаются воровством.

Замечено, что число краж в Неаполе сильно возрастает именно в декабре.

В каждой неаполитанской семье, как бы она ни была бедна, в рождественскую ночь непременно должно быть, по меньшей мере, три рыбных блюда.

На другой день треть неаполитанского населения бывает больна несварением желудка и тридцать тысяч человек пускают себе кровь.

В Неаполе кровь пускают по любому случаю: пускают ее потому, что перегрелись, потому, что озябли, потому, что Дул сирокко, потому, что дул трамонтана. У меня в услужении одиннадцатилетний мальчик; из десяти франков, которые я плачу ему в месяц, семь он откладывает на лотерею, по одному су в день отдает монаху, который уже три года подсказывает ему счастливые лотерейные номера, причем ни один из них не выиграл, а остальные тридцать су расходует на кровопускание.

Время от времени он появляется у меня в кабинете и докладывает.

– Сударь, мне надо пустить себе кровь.

И он пускает себе кровь, как будто надрезать ланцетом вену – самое веселое дело.

В Неаполе через каждые пятьдесят шагов – и тем более в эпоху, о которой у нас идет речь, – попадаются лавочки цирюльников, salassatori [66]66
  Кровопускатели (ит.).


[Закрыть], и те, как и во времена Фигаро, в одной руке держат бритву, в другой – ланцет.

Простите за отступление, но кровопускание – такая существенная подробность неаполитанских нравов, что мы не могли обойти ее молчанием.

Вернемся, однако, к празднику Рождества, и прежде всего к тому, как его проводят в Неаполе.

Мы хотели сказать, что в преддверии Natale одно из главных развлечений неаполитанцев (что сохранилось у коренного населения Неаполя до сих пор) – это устройство яслей.

В 1798 году почти во всех больших неаполитанских домах сооружались ясли, будь то крошечные для забавы детей или огромные в назидание взрослым.

Король Фердинанд славился своим искусством строить ясли. Чтобы установить свое сооружение, он приказал построить в самом большом зале нижнего этажа королевского дворца подмостки, равные по величине подмосткам Французского театра.

Князь Сан Никандро развлекал этим занятием Фердинанда в годы его юности, но вкус, скажем даже – пристрастие к этому занятию король сохранил и в зрелые годы.

Для устройства яслей у всех неаполитанцев из года в год использовались, да и теперь используются одни и те же предметы, с той только разницей, что располагаются они по-разному. Иначе обстояло дело у короля. Постояв месяц или два, к восхищению зрителей, королевские ясли разбирались, а все предметы, украшавшие их, король раздаривал своим любимцам, и те хранили их как драгоценные знаки монаршего благоволения.

Ясли частных лиц, в зависимости от их достатка, обходились от пятисот до десяти тысяч, а то и до пятнадцати тысяч франков. Ясли же короля Фердинанда, к сооружению которых привлекались живописцы, скульпторы, зодчие, механики и машинисты, стоили до двухсот – трехсот тысяч.

Король начинал заниматься ими еще за полгода до праздника и посвящал их отделке все время, свободное от охоты и рыбной ловли.

Согласно королевскому замыслу, яслям 1798 года предстояло отличиться особенным великолепием. Они еще не были готовы, а Фердинанд истратил на них уже весьма значительную сумму. Вот почему накануне, предвидя недостаток средств в связи с расходами на подготовку к войне, король с несколько ребячливым легкомыслием, свойственным его характеру, поторопил доставку во дворец той суммы, которую банк «Беккер и сын» брал на себя в ходе переговоров о векселе в двадцать пять миллионов.

Восемь миллионов были заготовлены к вечеру и той же ночью, как и обещал Андреа Беккер, их перевезли из банкирского дома в подвалы дворца.

Фердинанд, веселый, сияющий, теперь уже не опасаясь, что денег не хватит, послал за своим другом кардиналом Руффо, прежде всего чтобы показать ему свои ясли и узнать его мнение, а затем чтобы вместе с ним ждать курьера Феррари, который, по свойственной ему пунктуальности, должен был прибыть в Неаполь еще минувшей ночью, а уж если не вернулся ночью, так непременно приедет утром.

В ожидании король рассуждал о добродетелях святого Ефрема с фра Пачифико, нашим старым знакомцем, чья популярность все росла, особенно с тех пор как ради этой популярности были принесены в жертву два якобинца; дошло до того, что этому монаху предназначалась великая честь занять место в яслях короля Фердинанда.

И вот в одном из углов зала, там, где при открытии яслей поместятся зрители, фра Пачифико и его осел Джакобино позировали скульптору: он лепил их фигуры из глины, чтобы затем вырезать из дерева.

Сейчас мы поясним, какое место предназначалось им в огромной композиции, которую мы развернем перед взором читателей.

Попробуем же, хоть это задача нелегкая, дать читателю возможность представить себе ясли короля Фердинанда. Они были воздвигнуты на подмостках, равных сцене Французского театра, – иными словами, площадь их равнялась тридцати четырем-тридцати шести футам в ширину и пяти или шести планам от рампы до стены в глубину.

Все это пространство было занято различными фигурами, установленными на подставках, которые по мере удаления в глубь сцены поднимались все выше и изображали главные события из жизни Христа, начиная с его рождения в яслях (на первом плане) и до распятия на Голгофе (на последнем плане, в самой глубине, почти под потолком).

Дорога, проходившая через всю сцену, как бы вела из Вифлеема к Голгофе.

Первым и главнейшим сюжетом, открывавшимся перед зрителем, было, как мы уже сказали, рождение Христа в Вифлеемской пещере.

Пещера была разделена надвое: в одной, большей ее части находилась Богоматерь с младенцем Иисусом на руках или, вернее, на коленях; справа от нее стоял ревущий осел, а слева – вол, который лизал ручку, протянутую ему младенцем.

В небольшом отгороженном уголке виднелся молящийся Иосиф.

Над большей частью пещеры красовалась надпись:

«Представленная в натуральном виде пещера в Вифлееме, в которой родился Христос».

Над меньшей было начертано:

«Место, куда удалился Иосиф во время рождения Христа».

Богоматерь так и сверкала в своей роскошной ризе из золотой парчи; на челе ее искрилась бриллиантовая диадема, в ушах – изумрудные серьги, на руках – такие же браслеты, а на всех пальцах – кольца, и подпоясана она была кушаком, усыпанным драгоценными камнями.

На челе младенца Христа виднелся золотой листок – символ нимба.

В той части, где пребывали Мадонна с младенцем, виден был ствол пальмы, которая рассекла свод и пышно раскинулась на воле; то была пальма, упоминаемая в предании: она давным-давно засохла, но вновь ожила и зацвела, когда Богоматерь в родовых муках обхватила ее.

У входа в пещеру стояли на коленях три царя-волхва, принесшие для божественного младенца драгоценные камни, сосуды и богатые ткани. И камни, и дорогие сосуды, и ткани были подлинные; их взяли из королевской сокровищницы и Бурбонского музея; на шее у волхвов были ленты ордена Святого Януария; волхвам сопутствовало множество слуг; они вели на поводу шестерку коней, впряженных в великолепную задрапированную карету.

Пещера с персонажами в натуральный рост находилась слева от зрителя, то есть, по театральному выражению, – «у сада».

«У двора», то есть с правой стороны, напротив трех волхвов находились три пастуха, которым путь указывает звезда; двое из них вели на ленточках барашков, а у третьего на руках был ягненок, за которым спешила его блеющая мать.

Повыше пастухов, на втором плане, было представлено бегство в Египет: Богоматерь, сидевшую на осле с младенцем Христом на руках, сопровождал святой Иосиф; он шел несколько позади, и четыре ангела, подвешенные на веревках, оберегали ее от палящего солнца, распахнув над нею синий бархатный покров с золотой каймой.

Декорация повыше сцены поклонения волхвов воссоздавала подъем Капуцинов со стороны Инфраскаты и фасад монастыря святого Ефрема.

Дополнением к картине бегства в Египет должны были стать фра Пачифико и его осел, воспроизведенные, как и Вифлеемская пещера, в натуральном виде; чтобы сходство было полное и монаха и скотину можно было узнать с первого взгляда, фра Пачифико, проходившего по площади Кастелло за три дня до этого, пригласили во дворец: король пожелал с ним переговорить. Монах готов был исполнить приказание, но никак не мог понять, зачем он понадобился Фердинанду. Прославленного проповедника ввели в зал, где были сооружены ясли, и из уст самого короля он узнал, какую огромную честь его величество намеревается оказать монастырю святого Ефрема, поместив в ясли монаха, занимающегося сбором пожертвований, и его осла. В соответствии с этим фра Пачифико разъяснили, что, пока будут длиться сеансы, ему не придется утруждать себя сбором подаяний, ибо корзины его будет наполнять королевский дворецкий.

Так обстояли дела три дня, к великому удовольствию фра Пачифико и Джакобино, которые даже в минуты самых необузданных своих мечтаний никогда не надеялись, что в один прекрасный день им выпадет честь встретиться с королем лицом к лицу.

Поэтому фра Пачифико с трудом подавлял в себе желание поминутно восклицать «Да здравствует король!», а Джакобино, видя изображение ревущего собрата, еле сдерживался, чтобы не последовать его примеру.

Остальные евангельские эпизоды были расположены все дальше в глубине сцены, где можно было видеть Христа, беседующего с книжниками, и его встречу с самарянкой; чудесный лов рыбы; Христа, когда, шествуя по водам, он поддерживал робеющего святого Петра; Христа с женщиной, обвиненной в прелюбодеянии, причем в этой группе обращала на себя внимание одна подробность – то ли случайно, то ли вследствие циничного лукавства короля Фердинанда, та, которой Христос отпускает ее грех, была, подобно королеве, белокурой, и губа ее чуточку выдавалась вперед, как у австрийских принцесс.