Текст книги "Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 141 страниц)

LXXV
БЕГСТВО

Начиная с этого момента, как мы уже сказали, было принято окончательное решение бежать. Отъезд назначили на тот же вечер, 21 декабря.

Король, королева, все королевское семейство, за исключением наследного принца, его супруги и дочери, а также сэр Уильям, Эмма Лайонна, Актон и самые близкие из числа придворных решили отправиться на Сицилию на борту «Авангарда».

Как помнит читатель, Фердинанд обещал Караччоло, что если он покинет Неаполь, то не иначе как на его корабле; но от страха, снова подпав под власть жены, он забыл о своем обещании. Тому было две причины.

Первая – его собственное чувство: ему было стыдно перед адмиралом уезжать из Неаполя, после того как он обещал не делать этого.

Вторая причина – соображения королевы. Она думала, что Караччоло, разделяя патриотические чувства всей неаполитанской знати, может, вместо того чтобы доставить короля на Сицилию, выдать его якобинцам, а те, завладев таким заложником, заставят Фердинанда создать правительство, соответствующее их понятиям, а может быть, и того хуже – предадут короля суду, как англичане – Карла I, a французы – Людовика XVI.

Было решено, что адмиралу в виде возмещения за такую обиду будет предоставлена возможность перевезти на Сицилию герцога Калабрийского, его семью и свиту.

Престарелых французских принцесс уведомили о принятом решении, посоветовали позаботиться о своей безопасности при содействии семерых их телохранителей и послали им пятнадцать тысяч дукатов на переезд.

Исполнив тем самым свой долг, о принцессах уже больше не беспокоились.

В течение всего дня переносили и складывали в потайном ходе драгоценности, деньги, произведения искусства, статуи, ценную мебель – все, что хотели увезти на Сицилию. Королю очень хотелось взять с собою и своих кенгуру, но это было невыполнимо. Он ограничился тем, что поручил их заботам старшего садовника Казерты, написав ему собственноручно.

Король был крайне огорчен изменой королевы и Актона, доказанной посланием императора; весь день он провел взаперти в своем кабинете и отказывался принять кого бы то ни было. Был дан строгий приказ не допускать и Франческо Караччоло, который, увидев со своего корабля суматоху возле дворца и сигналы на бортах английских кораблей, заподозрил в этом что-то необычное. Не был принят также и маркиз Ванни: он нашел двери королевы затворенными и, узнав от князя Кастельчикалы о готовящемся отъезде, тщетно пытался увидеться с королем.

Фердинанд одно время тщетно собирался вызвать Руффо и взять его с собою в качестве спутника и советчика, но он вовремя вспомнил о разногласиях, возникших между кардиналом и Нельсоном. К тому же, как всем было известно, королева ненавидела Руффо, и Фердинанд, по обыкновению, ради собственного покоя пожертвовал дружбою и чувством признательности.

Кроме того, он решил, что такой умный человек, как кардинал, сам найдет выход из положения.

Посадку на судно назначили на десять часов вечера, а потому было дано распоряжение, чтобы все лица, которым предстоит сопровождать их величества на борту «Авангарда», собрались к этому времени в апартаментах королевы.

Било десять часов, когда Фердинанд появился, держа Юпитера на поводке, – то был единственный друг, на преданность которого он полагался, и, следовательно, единственный, кого он брал с собою. Правда, король вспоминал также о д’Асколи и Маласпине, но подумал, что, как и кардинал, они сами найдут выход.

Он бросил взгляд в огромную гостиную, погруженную в полумрак (опасались, как бы яркое освещение не породило догадку об отъезде), и увидел, что беглецы или, вернее, отчаявшиеся образовали здесь несколько групп.

Главная группа состояла из королевы, ее любимого сына принца Леопольде, юного принца Альберто, четырех принцесс и Эммы Лайонны.

Королева сидела на диване около Эммы Лайонны, которая держала у себя на коленях своего любимца принца Альберто, в то время как Леопольдо склонился головкой на плечо матери; четыре принцессы собрались около нее – кто в креслах, кто растянувшись на ковре.

Актон, сэр Уильям и князь Кастельчикала стояли у окна и переговаривались, прислушиваясь к завываниям ветра и шуму дождя, стучавшего в окна.

Другая группа, собравшаяся у одного из столиков, состояла из фрейлин; среди них можно было заметить и графиню Сан Марко, доверенную особу королевы.

Наконец, вдали от всех, еле видимая в темноте, вырисовывалась фигура Дика, в тот день так ловко и преданно исполнившего распоряжения своего хозяина и королевы, которую отныне мог до некоторой степени тоже считать своей хозяйкой.

При появлении короля все поднялись с мест и обернулись к нему, но он жестом попросил их остаться на месте.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – не беспокойтесь.

Он опустился в кресло около двери, в которую вошел, и прижал голову Юпитера к своим коленям.

Маленький принц Альберто, услышав голос отца, спрыгнул с колен Эммы, подошел к отцу и подставил ему свой бледный лобик под копной белокурых волос. Мать не любила его, и он искал у других ласку, столь необходимую детям.

Король откинул кудри сына со лба, поцеловал его и, подержав некоторое время в задумчивости у груди, отослал к Эмме Лайонне, которую мальчик называл своей «мамочкой».

В полутемной гостиной воцарилась зловещая тишина; если кто-нибудь и разговаривал, то шепотом.

В половине одиннадцатого граф фон Турн должен был через потайную дверь по винтовой лестнице проникнуть во дворец. Фон Турн, немец по происхождению, находившийся на неаполитанской службе, так же как и маркиз де Ница, командующий португальским флотом, был подчинен Нельсону. Фон Турну был дан ключ от апартаментов королевы, откуда одна-единственная крепкая, массивная дверь вела к выходу в сторону военной гавани.

В полной тишине часы пробили половину одиннадцатого.

Почти тотчас же послышался стук в эту дверь.

Почему фон Турн стучит, а не отпирает – ведь у него ключ?

В других условиях эта загадка вызвала бы только недоумение и беспокойство; но в тех чрезвычайных обстоятельствах, в каких пребывали собравшиеся здесь люди, она повергла всех в ужас.

Королева вздрогнула и поднялась с места.

– Это еще что такое? – проронила она.

Король только посмотрел на нее: он не знал принятых мер.

– Но это может быть только граф фон Турн, – заметил Актон, спокойно и рассудительно как всегда.

– Почему он стучит? Ведь я дала ему ключ.

– Позвольте, ваше величество, я пойду узнаю, – сказал Актон.

– Сходите, – ответила королева.

Актон зажег свечу и пошел по коридору. Королева проводила его тревожным взглядом. Тишина, и без того довольно мрачная, стала гнетущей. Несколько мгновений спустя Актон появился.

– Ну что? – спросила королева.

– По-видимому, дверь давно не отпирали: ключ сломался в замке. Граф стучал, чтобы узнать, нельзя ли ее отворить изнутри. Я попробовал: не получилось.

– Что же делать?

– Высадить ее.

– Вы дали ему такое распоряжение?

– Да, ваше величество. Он пытается это сделать.

Действительно, послышались сильные удары, потом раздался треск и дверь рухнула.

В этих звуках было что-то зловещее.

Послышались шаги, дверь в гостиную отворилась, вошел граф фон Турн.

– Прошу прощения, ваши величества, за произведенный шум и за то, что я вынужден был сделать. Но никак нельзя было предвидеть, что ключ сломается.

– Это предзнаменование, – промолвила королева.

– Ну уж если предзнаменование, оно означает, что нам лучше остаться, чем уезжать, – заметил король с присущим ему здравым смыслом.

Королева испугалась, что к ее августейшему супругу внезапно вернулась решительность.

– Едемте, – сказала она.

– Все готово, сударыня, – доложил граф фон Турн. – Но позвольте мне сообщить его величеству приказ, только что полученный мною от адмирала Нельсона.

Король встал и подошел к канделябру, возле которого ждал граф фон Турн с бумагою в руках.

– Читайте, государь, – сказал он.

– Но здесь написано по-английски, а я английского не знаю, – возразил король.

– Я вам переведу, ваше величество.

«Неаполитанский залив, 21 декабря 1798 года.

Адмиралу графу фон Турну.

Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению».

– Как вы сказали? – переспросил Фердинанд.

Граф повторил:

«Подготовьте неаполитанские фрегаты и корветы к сожжению».

– Вы уверены, что не ошибаетесь? – спросил король.

– Уверен, государь.

– Но чего ради сжигать фрегаты и корветы, которые обошлись так дорого и строились десять лет?

– Чтобы они не попали в руки французов, государь.

– А разве нельзя их переправить в Сицилию?

– Таков приказ милорда Нельсона, государь. Вот почему, прежде чем передать приказ маркизу де Ница, на которого возложено его выполнение, я хотел уведомить о нем ваше величество.

– Государь, государь! – сказала королева, подойдя к Фердинанду. – Мы теряем драгоценные минуты из-за пустяков!

– Черт возьми, сударыня! – воскликнул король. – Вы называете это пустяками? Ознакомьтесь с бюджетом морского министерства за десять лет и увидите, что он превышает сто шестьдесят миллионов.

– Государь, уже бьет одиннадцать, – сказала королева, – милорд Нельсон нас ждет.

– Вы правы, – отвечал король, – милорд не из тех, кто может ждать – даже короля, даже королеву! Исполняйте, граф, приказ милорда Нельсона, жгите мой флот! То, чего Англия не решается взять, она сжигает. Ах, бедный мой Караччоло, как ты был прав и как я ошибался, что не следовал твоим советам! Идемте, господа, идемте, нельзя заставлять ждать милорда Нельсона.

И Фердинанд, взяв канделябр из рук Актона, первым направился к двери; все последовали за ним.

Неаполитанский флот был приговорен, и сам король утвердил приговор.

Начиная с 21 декабря 1798 года мы столько раз были свидетелями того, как бегут короли, что, пожалуй, уже не стоит труда это описывать. Людовик XVIII, уехавший из Тюильри 20 марта, Карл X, бежавший 29 июля, Луи Филипп, скрывшийся 24 февраля, показали нам три варианта вынужденных отъездов. А в наши дни в Неаполе мы видим, как внук выходит из того же коридора, спускается по той же лестнице, что и его предок, и покидает возлюбленную родину ради горькой чужбины. Но предку предстояло вернуться, а внуку, по всей видимости, суждено изгнание навеки.

Однако в эпоху, о которой идет речь, Фердинанд еще только прокладывал дорогу для таких ночных, тайных побегов. Продвигался он медленно, с замирающим сердцем прислушиваясь к тишине. На середине лестницы, у окна, выходящего в сторону спуска Джиганте, ему показалось, будто с этого крутого спуска, ведущего от Дворцовой площади к улице Кьятамоне, доносится какой-то шум. Он остановился; шум послышался снова. Тогда он задул свечу, и все оказались впотьмах.

Теперь по узкой, неудобной винтовой лестнице пришлось спускаться на ощупь, шаг за шагом. Лестница была без перил, очень крутая и опасная. Все же до последней ступеньки добрались благополучно и тут почувствовали струю свежего, влажного воздуха.

В нескольких шагах отсюда была пристань.

В военной гавани, где море заключено между дамбами Мола и торгового порта, было спокойно; однако дул сильный ветер и слышно было, как за гаванью волны бьются о берег.

Дойдя до своего рода пристани, что тянется вдоль стен замка, граф фон Турн бросил быстрый взгляд на небо. По нему мчались тяжелые, низкие тучи. Казалось, какое-то воздушное море течет над морем земным и спускается, чтобы волны их слились. По узкой полосе, разделяющей эти два моря, неслись страшные порывы юго-западного ветра, который вызывает кораблекрушения и всякие бедствия, так часто обрушивающиеся на Неаполитанский залив в ненастное время года.

Король заметил тревожный взгляд графа.

– Если погода уж очень плоха, нам не следует отправляться сегодня, – сказал он.

– Таков приказ милорда, – ответил граф, – однако если ваше величество решительно отказывается…

– Приказ! Приказ! – раздраженно повторил Фердинанд. – А что, если это опасно для жизни? Скажите, вы ручаетесь за нас, граф?

– Я сделаю все, что можно сделать в борьбе со стихией, и постараюсь доставить вас на борт «Авангарда».

– Черт побери, это еще не значит ручаться. А сами вы отправились бы в такую ночь?

– Как видите, ваше величество. Я ведь только жду вас, чтобы проводить на борт флагманского корабля.

– Я говорю: будь вы на моем месте.

– На месте вашего величества, если бы мне пришлось считаться только с обстоятельствами и полагаться на волю Божью, я еще подумал бы.

– Так что же, – нетерпеливо спросила королева, не решаясь все же спуститься в шлюпку прежде короля – такова сила этикета, – чего мы еще ждем?

– Черт побери! – вскричал король. – Разве вы не слышали, что говорит граф фон Турн? Погода скверная; он за нас не ручается, и даже Юпитер дергает за поводок, советуя мне вернуться во дворец.

– Так оставайтесь, государь, и пусть всех нас раздерут на части, как сегодня у вас на глазах растерзали одного из самых преданных ваших слуг. Что касается меня, я все же предпочитаю море и шторм Неаполю и его черни.

– Поверьте, о своем верном слуге я сожалею больше чем кто-либо, особенно теперь, когда я догадываюсь о причине его смерти. Но что касается Неаполя и его населения, уж мне тут опасаться нечего.

– Да, мне это известно. Этот сброд видит в вас своего представителя и поэтому обожает вас. Но я не имела счастья удостоиться его любви и поэтому уезжаю.

И, пренебрегая этикетом, королева первая спустилась в шлюпку.

Юные принцессы и принц Леопольдо, привыкшие слушаться скорее королевы, чем короля, последовали за нею, как выводок лебедей за своей матерью.

Один только принц Альберто, вырвавшись из рук Эммы Лайонны, подбежал к королю и стал за рукав тащить его к шлюпке.

– Поедем с нами, папочка! – твердил он.

Король мог противодействовать, только когда видел, что его поддерживают. Он взглянул вокруг, надеясь найти в ком-нибудь сочувствие. Но в ответ на его взгляд, который скорее умолял, чем грозил, все потупились. Все были на стороне королевы – кто по эгоистическим соображениям, кто из страха. Король ощущал себя совсем одиноким, покинутым, склонил голову и пошел за маленьким принцем, ведя на поводке своего пса – единственного, кто, как и он сам, считал, что не следует покидать землю. Король спустился в лодку и сел на отдельную скамью, говоря:

– Раз вы все этого хотите… Ко мне, Юпитер, ко мне!

Как только король уселся, офицер, исполнявший в шлюпке обязанности загребного старшины, крикнул:

– Отдать концы!

Двое матросов баграми оттолкнули шлюпку от пристани, весла опустились, и она поплыла к выходу из гавани.

Шлюпки, предназначенные для других беглецов, стали одна за другой подходить к пристани, приняли предназначавшийся им благородный груз и последовали за королевской.

Какая разница была между этим поспешным ночным бегством среди завывания бури и рева волн и веселым торжеством 22 сентября, когда под горячими лучами осеннего солнца, под музыку Чимарозы, колокольный звон и раскаты пушек, скользя по безмятежной морской глади, те же лица отправлялись навстречу победителю при Абукире! С тех пор минуло всего лишь три месяца, и вот теперь, в полночной темноте, в шторм, приходится бежать от французов и просить убежища на том самом «Авангарде», которому тогда устроили триумфальную встречу, слишком рано празднуя разгром Франции.

Теперь задача заключалась в том, чтобы как-нибудь добраться до адмиральского судна. Нельсон подошел ко входу в гавань так близко, как только было возможно без риска для корабля, и все же между военной гаванью и флагманским кораблем оставалось расстояние в четверть мили. Во время переправы шлюпки могли бы затонуть раз десять.

И действительно, чем ближе к выходу из гавани подплывала королевская шлюпка (имея в виду столь опасные обстоятельства, мы позволим себе уделить ей особое внимание), тем опасность представлялась все очевиднее и грознее. Юго-западный ветер, дувший с берегов Африки и Испании, проносился между Сицилией и Сардинией, между Искьей и Капри, не встречая никаких препятствий начиная от Балеарских островов вплоть до подножия Везувия; он гнал огромные валы, которые, подкатываясь к берегу, опрокидывались, разверзая влажные пасти, словно какие-то чудовища, и грозили поглотить под своими сводами хрупкие шлюпки.

Когда подошли к границе, отделяющей сравнительно спокойное море от моря неистовствующего, даже у королевы дрогнуло сердце и она заколебалась. Что до короля, то он сидел молча и неподвижно, держа у своих ног Юпитера и судорожно прижимая его к себе; он пристально, от ужаса широко раскрыв глаза, смотрел на гребни волн, которые вздымались, как морские кони, и обрушивались на Мол, а потом, ударившись о гранитное препятствие, с воем, жалобным и вместе с тем свирепым, низвергались у его подножия, вздымая трепещущую неощутимую пену, во тьме похожую на серебряный дождь.

Несмотря на то что море явило беглецам столь грозный лик, граф фон Турн, ревностный исполнитель полученных распоряжений, старался преодолеть препятствия и сломить преграды. Стоя на носу шлюпки, уцепившись за борт и сохраняя равновесие, научить чему могли только долгие годы странствий по морям, он бросал вызов ветру, сорвавшему с него шляпу, и морю, с ног до головы обдававшему его брызгами. Он подбадривал гребцов, повторяя одну и ту же фразу монотонно, но твердо:

– Гребите сильнее! Гребите!

Шлюпка продвигалась вперед.

Но едва они вышли в открытое море, борьба завязалась не на шутку. Три раза шлюпка победно взлетала над волной и опускалась по ее крутизне – и трижды следующая волна влекла ее назад.

Даже граф фон Турн понял, что бороться с таким противником – безумие, и он обернулся, чтобы спросить у короля:

– Государь, как вы распорядитесь?

Но он не успел договорить. Чуть только граф, оглянувшись на секунду, оставил лодку без внимания, волна, высотой и мощью превзошедшая все предыдущие, обрушилась на нее и захлестнула. Шлюпка содрогнулась, раздался треск. Королева и юные принцы вскрикнули, подумав, что настал их последний час. Пес жалобно завыл.

– Поворачивайте назад! – крикнул граф фон Турн. – Плыть в такую бурю значит искушать Творца. К тому же утром, часов около пяти, море, вероятно, успокоится.

Гребцы, в восторге от такого распоряжения, круто повернули, провели шлюпку в гавань и пристали к набережной как можно ближе от входа.

LXXVI
СЕРЬЕЗНАЯ ССОРА МЕЖДУ МИКЕЛЕ И БЕККАЙО

В эту страшную ночь не одним только царственным беглецам пришлось бороться с ветром и морем.

В половине третьего, как всегда, кавалер Сан Феличе вернулся домой и в волнении, заставившем его забыть все свои привычки, дважды громко позвал:

– Луиза! Луиза!

Луиза выбежала в коридор. По голосу мужа она поняла, что случилось нечто необычайное; увидя его, она в этом окончательно убедилась.

Кавалер был смертельно бледен.

Из окон библиотеки он мог наблюдать все, что происходило на улице Сан Карло, – иными словами, видел злодейское убийство Феррари. Несмотря на свою кроткую внешность, кавалер был чрезвычайно храбр (он был наделен той редкой отвагой, что рождается в великих сердцах под влиянием глубокого человеколюбия), поэтому его первым движением было спуститься вниз и броситься на помощь несчастному, которого он мгновенно узнал, ведь это был курьер короля. Но в дверях библиотеки его остановил наследный принц и своим вкрадчивым и холодным голосом осведомился:

– Куда вы так спешите, Сан Феличе?

– Куда я спешу?! Как, разве ваше высочество не видит, что там происходит?

– Отлично вижу. Там убивают человека. Но разве это столь редкое событие на улицах Неаполя, чтобы принимать его так близко к сердцу?

– Но ведь тот, кого убивают, королевский курьер!

– Знаю.

– Это Феррари!

– Да, я узнал его.

– Но как это возможно? И почему этого несчастного терзают под крики «Смерть якобинцам!»? Ведь он, напротив того, один из самых верных слуг короля!

– Как возможно? И почему? А вы читали письма Макиавелли, посла славной Флорентийской республики в Болонье?

– Разумеется, читал, монсиньор.

– Стало быть, вам известен ответ, данный им флорентийским магистратам по поводу смерти Рамиро де Орко, которого нашли разрубленным на четыре части, насаженные на кол по четырем углам площади Имолы?

– Рамиро де Орко был флорентиец?

– Да, и поэтому сенат Флоренции счел себя вправе потребовать у своего посла отчет о подробностях этой странной смерти.

Сан Феличе напряг свою память:

– Макиавелли ответил: «Могущественные синьоры, мне нечего сказать вам по поводу смерти Рамиро де Орко, кроме того, что Чезаре Борджа – правитель, которому лучше других известно, кого казнить, а кого миловать сообразно его заслугам».

– Отлично! – ответил герцог Калабрийский с бледной улыбкой. – Поднимитесь к себе на лесенку и обдумайте ответ Макиавелли.

Кавалер отправился к своей лесенке, но не поднявшись еще на первые три ступеньки, понял: рука того, кому нужна была смерть Феррари, и направляла удары, только что сразившие его.

Спустя четверть часа принца вызвали к королю.

– Не покидайте дворец, не повидав меня, – сказал он кавалеру. – По всей вероятности, я сообщу вам какие-нибудь новые вести.

Действительно, не прошло и часа, как принц вернулся.

– Сан Феличе, – сказал он, – вы помните обещание, которое дали мне, – сопровождать меня на Сицилию?

– Да, монсиньор.

– И вы по-прежнему готовы его выполнить?

– Без сомнения. Но только, ваше высочество…

– Что?

– Когда я сообщил госпоже Сан Феличе о чести, какой вы, ваша светлость, меня удостаиваете…

– Так, и что же?

– Она выразила желание меня сопровождать.

Принц радостно воскликнул:

– Благодарю за приятное известие, дорогой кавалер! Значит, у принцессы будет подруга, достойная ее. Ваша жена – идеал женщины. Помните, я говорил вам, что нам хотелось бы иметь ее в свите принцессы: она поистине с честью носила бы звание придворной дамы, но тогда вы мне отказали. Сегодня она сама пожелала присоединиться к нам. Передайте же ей, дорогой Сан Феличе, что ее ждет самый сердечный прием.

– Я охотно повторю ей ваши слова, монсиньор.

– Подождите минуту, я еще не все вам сказал.

– Да, ваше высочество?

– Мы все уезжаем сегодня ночью.

Сан Феличе посмотрел на него с удивлением.

– Я думал, – сказал он, – что король решится на отъезд только в самом крайнем случае.

– Да, но все переменилось со смертью Феррари. В половине одиннадцатого он покидает дворец и вместе с королевой, принцессами, двумя моими братьями, послами и министрами погрузится на корабль лорда Нельсона.

– А почему не на борт неаполитанского судна? Мне кажется, что предпочтение, отданное английскому кораблю, явится оскорблением всему неаполитанскому флоту!

– Так пожелала королева, и, без сомнения, в виде компенсации мне предложено взойти на корабль адмирала Караччоло, а следовательно, вместе со мною и вам.

– В котором часу?

– Еще не знаю. Об этом я вам сообщу позднее. Во всяком случае, будьте готовы. Отъезд состоится, вероятно, между десятью и двенадцатью вечера.

– Хорошо, монсиньор.

Принц взял кавалера за руку и, глядя ему в лицо, произнес:

– Вы знаете, что я полагаюсь на вас.

– Я дал вашему высочеству слово, – отвечал Сан Феличе, поклонившись. – Для меня слишком большая честь сопровождать вас, и я ни минуты не колеблюсь принять ее.

Затем, взяв шляпу и зонт, он вышел.

Толпа, все еще бурлящая, заполняла улицу. На площади перед дворцом пылало два-три костра, и там, на горящих углях, жарились куски мяса убитой лошади Феррари.

Что касается несчастного курьера, он был разрублен на части. Один из толпы взял ноги, другой руки; нанизав их на концы кольев – у лаццарони еще не было ни пик, ни штыков, – они несли по улицам эти ужасные трофеи, оглашая воздух криками: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!»

Выйдя из дворца, кавалер Сан Феличе столкнулся с Беккайо, который завладел головой Феррари и, воткнув ей в рот апельсин, нес ее на конце палки.

Увидя хорошо одетого господина, что в Неаполе считалось признаком либерализма, Беккайо возымел желание заставить кавалера поцеловать голову Феррари. Но, как мы говорили, кавалер был человек не робкого десятка. Он отказался отдать мертвому последнее страшное лобызанье и резко оттолкнул подлого убийцу.

– А! Проклятый якобинец! – завопил Беккайо. – Я решил, что ты поцелуешься с этой головой, и – mannaggia la Madonna! – вы сейчас у меня поцелуетесь!

И он бросился на Сан Феличе.

Кавалер, единственным оружием которого был зонт, стал им обороняться.

На крик Беккайо: «Якобинец! Якобинец!» – весь сброд, имевший обыкновение сбегаться в таких случаях, уже сомкнул вокруг Сан Феличе грозное кольцо, как вдруг какой-то человек, пробившись сквозь толпу, ударом ноги в грудь отбросил Беккайо на десять шагов в сторону, обнажил саблю и, защищая ею Сан Феличе, воскликнул:

– Да какой же это якобинец, черт вас возьми! Это кавалер Сан Феличе, библиотекарь его королевского высочества принца Калабрийского, и никто другой! Так что же вам нужно, – продолжал он, обороняя кавалера саблей, – чего вы привязались к кавалеру Сан Феличе?

– Капитан Микеле! – закричали лаццарони. – Да здравствует капитан Микеле! Он наш!

– Не «Да здравствует капитан Микеле!» надо кричать, а «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и кричать сейчас же!

И толпа, которой было все равно, что кричать: «Да здравствует такой-то!» или «Смерть такому-то!» – лишь бы кричать, принялась горланить в один голос:

– Да здравствует кавалер Сан Феличе!

Один Беккайо молчал.

– А ты что, воды в рот набрал? – сказал ему Микеле. – Если ты и получил у ворот его сада то, что тебе полагалось, это еще не значит, что ты не должен кричать «Да здравствует кавалер!».

– А если я не хочу, если мне это не нравится? – проворчал Беккайо.

– Наплевать мне на то, нравится тебе это или нет, раз я так хочу, – продолжал Микеле. – «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и все тут, или я вышибу у тебя второй глаз!

И он потряс своей саблей над головой Беккайо, который сильно побледнел, не столько от гнева, сколько от страха.

– Друг мой, мой добрый Микеле, – сказал кавалер, – оставь этого человека в покое. Ты же видишь, он не знал меня!

– А хоть бы и не знал! Зачем он заставлял вас целовать голову этого несчастного, которого сам же и убил? Правда, лучше поцеловать голову этого честного человека, чем голову такого мерзавца, как он!

– Вы слышите? – прорычал Беккайо. – Он называет якобинцев честными людьми!

– Заткни свою глотку, негодяй! Этот человек вовсе не якобинец, ты сам отлично знаешь: это Антонио Феррари, курьер короля и один из самых верных слуг его величества. Если вы мне не верите, – обратился он к толпе, – спросите кавалера. Кавалер Сан Феличе, скажите этим людям, которые вовсе не злодеи, а только имели несчастье послушаться одного негодяя, объясните им, кем был бедный Антонио!

– Друзья мои, – сказал Сан Феличе, – Антонио Феррари действительно стал жертвой какой-то роковой ошибки. Он был одним из самых преданных слуг нашего доброго короля, который в эту минуту оплакивает его кончину!

Толпа слушала в оцепенении.

– Посмей сказать теперь, что эта голова не Феррари и что Феррари не был честным человеком! Что ж, говори! Говори, чтобы я мог искромсать другую половину твоей физиономии!

И Микеле поднял саблю над головой Беккайо.

– Смилуйся! – взмолился тот, падая на колени. – Я скажу все, что ты захочешь!

– А я, я скажу только то, что ты подлец! Убирайся-ка прочь и берегись, если когда-нибудь попадешься мне на пути ближе, чем на двадцать шагов!

Беккайо бросился бежать под гиканье толпы, которая еще минуту назад поддерживала его, а теперь разделилась на две группы: одна с бранью преследовала Беккайо, другая сопровождала Микеле и Сан Феличе, выкрикивая:

– Да здравствует Микеле! Да здравствует кавалер Сан Феличе!

Микеле остановился у ворот сада, охраняя Сан Феличе, пока тот не вошел в дом и, как мы уже сказали, не позвал Луизу.

Выше мы рассказали о том, что он видел из окон библиотеки и что с ним случилось на спуске Джиганте: двух подобных происшествий достаточно, на наш взгляд, чтобы объяснить его бледность.

Едва супруг сообщил Луизе причину, которая так рано привела его сегодня домой, как она сделалась еще бледнее, чем он. Но она не сказала ни одного слова, не сделала ни одного замечания, только спросила:

– В котором часу отъезд?

– Между десятью и двенадцатью ночи, – ответил кавалер.

– Я буду готова. Не беспокойтесь обо мне, мой друг.

И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.