355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Бородыня » Крепостной шпион » Текст книги (страница 28)
Крепостной шпион
  • Текст добавлен: 5 июля 2018, 22:00

Текст книги "Крепостной шпион"


Автор книги: Александр Бородыня



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

   – Если Вы думаете, молодой человек, что меня нисколько не интересует судьба Анны Владиславовны, то глубоко ошибаетесь. Конечно, смерть княгини Ольховский развязала мне руки, но в данный момент, увы, я ещё не в состоянии, чтобы то ни было Вам твёрдо обещать.

Генрих Пашкевич вышел, хлопнув дверью.

Глава 4

Нелегко было отказаться от выпивки. Когда последнее головокружение и слабость оставили полковника, и шаг его стал, как и прежде крепок, а руки перестали дрожать, возвратилась невероятная, жгучая тяга к вину. Но приняв твёрдое решение действовать, Генрих Пашкевич отказывался даже от бокала шампанского во время азартной карточной баталии.

За несколько недель он полностью восстановил своё положение в обществе. Только в салонах за ломберным столом, в курительной или во время кадрили полковник мог пополнить свои представления о возможном противнике – негодяе Иване Бурсе.

Время шло, а почти ничего не прибавлялось к уже известным обстоятельствам. Нужно было ехать, а он всё ещё выжидал.

Выжидал Генрих Пашкевич по двум причинам. Во-первых, ожидал обещанной встречи с Аглаей. Если уж атаковать Ивана Бурсу по всем правилам военного искусства, то чем больше он будет знать о расположение зданий в усадьбе злодея, о вооружении, имеющимся там, о количестве бойцов, тем лучше. А все эти сведения он мог получить исключительно у девушки. Но Аглая Ивановна Трипольская будто в воду канула.

Во-вторых, Генрих Пашкевич всё таки рассчитывал встретиться с секретарём Бурсы, Сергеем Филипповичем. Если найдутся документы, подтверждающие связь эликсира вечной молодости и усадьба Ивана Бурсы, поддержка «Пятиугольника» обеспечена. Константин Эммануилович сдержал слово. Он поставил вопрос на собрании и Пашкевич был восстановлен как член тайного общества, но, увы, это ничего не изменило.

Рассчитывая, что регулярно посещая дом на Конюшенной, он легко доберётся до Сергея Филипповича, Генрих ошибся. После смерти княгини секретарь почти не покидал своей комнаты. Говорили, что он пошатнулся в уме. Он никого не пускал в комнату кроме слуги, приносившего пищу и уносившего полную ночную вазу. Иногда за дверью можно было услышать его громкие всхлипывания. Иногда можно было услышать звук, какой бывает, если человек сам себя изо всей силы бьёт кулаком в лицо, и скрежет зубов, и опять стон.

Однажды после собрания Генрих Пашкевич вышел из зала заседаний последним. Он остановил лифт в библиотеке и осмотрелся.

«Если Бурса поймёт по звуку, что я не спустился и не ушёл, – определил он для себя, – то всё равно пять-десять минут у меня будут».

Полковник быстро прошёл к двери в комнату Сергея Филипповича, но стучать не стал, а с размаху выломал слабую эту дверь плечом и вошёл в комнату. Несчастный секретарь сидел на своей постели. Сразу бросились в глаза его смертельная бледность и блёклые мутные глаза умирающего человека. Когда дверь распахнулась, он осторожно повернул голову, но ничего не сказал.

   – Прошу прощения, – сказал Генрих, прислушиваясь и пытаясь понять, не идёт ли по коридору магистр. – У меня к Вам, Сергей Филиппович срочное дело, а Вы уж месяц из комнаты не выходите.

   – Пойдите вон, – очень-очень тихо проговорил секретарь. – Я Вас не знаю.

Пашкевич, преодолев отвращение и стыд, шагнул к кровати, взял несчастного за грудки и с силой поднял.

   – Я убью Вас или заставлю говорить со мной.

   – Убейте, – вдруг оживился секретарь. – Убейте, сделайте одолжение.

   – Так Вам хочется, чтобы я Вас убил?

   – Убейте, – вдруг взмолился секретарь, – у меня у самого силы духа недостаёт. Убейте.

   – Хорошо, – сказал Генрих, – я вызову Вас на дуэль и прирежу, как барашка, если есть такая охота, но только в обмен на документы, которые у Вас хранятся.

   – Какие документы?

   – Те, что Наталья Андреевна на хранение Вам отдала.

   – Берите, – секретарь сильно дёрнул узкими плечами.

   – Где они?

   – В тайнике Константина Эммануиловича в отдельном конверте. На конверте написано моё имя.

   – Значит, бумаги спрятаны от Бурсы в его же тайнике, – восхитился Пашкевич. – Умно, умно.

Он быстро вышел, повернувшись на пороге:

   – Простите, любезный, но я должен Вас огорчить, я солгал Вам. Я не могу убить Вас. Увы, за дуэль меня опять выставят из Общества.

Уже стоя в библиотеке перед тайником, Генрих Пашкевич услышал душераздирающий стон секретаря. Сергей Филиппович алкал смерти, но никак не мог умереть.

Аглая не ошиблась. В тайнике Бурсы в библиотеке нашёлся пакет, надписанный рукой секретаря. Тут же на месте Генрих и вскрыл конверт, и в его руках оказались те самые несколько страниц, недостающие в рукописи академика Ломохрустова.

«Мною был создан из цветка лотоса и ещё нескольких природных составляющих эликсир молодости, – писал Ломохрустов. – Состав этот, к великому сожалению, не продлевает жизнь человека, но может зато спасти от неминуемой смерти. Состав был опробован мною дважды на смертельно раненых людях, и оба раза результат превзошёл все ожидания. Изготовленный препарат может храниться любое время, если держать его в достаточно холодном месте. Сегодня 1785 года я спрятал большую бутыль с подготовленным препаратом в семейном склепе Кармазинова в тайной комнате. Здесь же я оставляю и сам рецепт. Коли суждено будет дневникам моим попасть в мир, даю подробные указания где искать».

Погрузившись в чтение, Генрих даже не услышал, как к нему подошёл Бурса.

   – Почему Вы ещё здесь? – спросил он. – Шпионите?

   – Да нет, – Генрих улыбнулся, протягивая Константину Эммануиловичу листки. – Это вынутые из дневника Ломохрустова страницы, точно указывающие на нужное место. Они всё это время лежали в Вашем сейфе, лежали прямо у Вас под носом. Кто в доме шпион, сами решайте, а на меня Вы зря подумали.

   – Сергей Филиппович!?

Пашкевич кивнул. Вслед за Бурсой он пришёл в кабинет. Бурса прочёл бумаги.

   – Теперь Вы поможете мне выручить Анну Владиславовну? – спросил Пашкевич, когда он закончил чтение.

   – Конечно, – возбуждённо покивал Константин Эммануилович. – Конечно, теперь у нас с вами есть все основания требовать от «Пятиугольника» захвата поместья. Подумать страшно, неужели всё-таки я ещё при своей жизни возьму в руки бокал с эликсиром?

Разговор продолжался ещё час и был из библиотеки перенесён в кабинет. Бурса опасался, что их могут послушать и принял все меры предосторожности.

   – На следующем заседании «Пятиугольника» Вы выдвинете свои новые предложения, подкреплённые дневником, – уже прощаясь, сказал Константин Эммануилович. – Я поддержу Вас. Уверен, что голосование окажется в нашу пользу.

Довольный происшедшим, насвистывая всю дорогу мотивчик «Марсельезы», Генрих Пашкевич вернулся на свою квартиру, но здесь его ждал неприятный сюрприз. Полковник чуть не поперхнулся и закашлялся, сразу позабыв крамольный гимн французских бунтовщиков. Дверь квартиры была приоткрыта, и когда полковник отступил, взявшись за рукоять сабли, из полутьмы навстречу ему вышли два жандарма.

   – Я арестован?

   – Нет, – сказал знакомый голос изнутри помещения. – Пока нет.

Жандармы встали снаружи, а Генрих оказался лицом к лицу с Михаилом Валентиновичем Удуевым. Ротмистр сидел в кресле, горела только одна свеча. Вид у ротмистра был усталый.

   – Чем обязан? – спросил Пашкевич.

   – Сами виноваты, – вздохнул Удуев. – Я пытался замять это дело, но прокурор настаивает. Зачем было Вам лезть в дом Трипольского? Теперь, полковник, остаётся одно – быстро уехать из Петербурга, если не хотите оказаться крепости.

   – Мне нужно всего два дня.

   – Нет, – сказал устало Удуев. – Я не арестую Вас, но только в том случае, если Вы теперь же покинете столицу.

На следующее утро Генрих Пашкевич покинул северную столицу. А ещё через неделю уже добрался до своего поместья в Олонецкой губернии. Перед отъездом он ещё раз встретился с Константином Бурсой, и они условились при благоприятном исходе дела сразу же обменяться письмами и синхронизировать свои действия.

Ещё через несколько дней Генрих Пашкевич собрал друзей в усадьбе своего соседа Антона Шморгина. Ему казалось, что командирский талант ещё не угас, и он способен зажечь и поднять на бой. Однако, его речь перед бывшими однополчанами и теперешними собутыльниками была слишком сумбурной.

   – Когда я стал членом тайного общества, – говорил он, молчаливо застывшим своим слушателям, – общества, имеющим своей целью собрать в один очаг все хорошие человеческие качества в одном деле и в одном месте объединить всех лучших людей России и положить от этого собрания, как от семени, новую на русской земле счастливую для всех жизнь, я не сумел. В конце концов, я никогда не был святым, это не для меня. Я был изгнан из Общества, смешно сказать. Друзья! Друзья, я собрал вас здесь, вас – моих боевых соратников, единомышленников, для того чтобы повети в бой. Я хочу уничтожить гнездо жестокости и разврата. Силой оружия стереть его с лица земли, прежде, чем оно разбросает свои чёрные зёрна. Кто захочет пойти со мной, я расскажу подробнее. Кто не хочет, может сейчас встать и уйти.

   – Ничего не понял, – сказал кто-то басом. – Понятно, что ты предлагаешь драку, но, Генрих, с кем драться будем?

   – Да помещик из Новгородской губернии у полковника жену украл, – вставил кто-то.

Раздались смешки, но хозяин особняка, встав рядом с Пашкевичем, несколькими фразами изменил общее настроение.

   – Тут такое дело, господа, – сказал он, отстраняя осторожно Генриха. – Тот помещик не одну Анну Владиславовну украл. Нам доподлинно известно, что он занимается лютыми пытками и казнями и это уже много лет подряд. Раньше не было оснований. А теперь любой честный человек должен, по-моему, в этом деле участвовать. Кто не с нами, может сейчас же встать и выйти, но я не смогу его понять.

Антон Шморгин оборвался и замолчал. Слуга застыл с подносом в ожидании. В окно барабанил дождь, на подносе вздрагивали хрустальные бокалы. Ни одно кресло не скрипнуло, ни один из собравшихся не отказался от безумного предложения.

После собрания устроили грандиозную попойку. Приехала какая-то молодая вдовушка, была сестра хозяина из Москвы, но, удивительно, так мечтавшие о женском обществе офицеры, нисколько не интересовались дамами, предпочитая танцам напряжённую карточную игру.

Прежде чем принять на себя обязанность банкомёта, хозяин представил Генриху нового соседа:

   – Извольте любить и жаловать, – сказал он, – капитан уланского полка Семён Михайлович Одоренков.

   – Пойдёте с нами? – спросил Пашкевич, пожимая твёрдую ледяную руку.

   – А почему бы и нет. По-моему, любопытно будет за правое дело и жизнь отдать.

   – Вам что, так недорога жизнь?

Одоренков пожал плечами и вдруг признался:

   – Знаете, Генрих, я столько народу по неосторожности сгоряча лишил жизни, что даже стыдно иногда бывает просыпаться по утрам живёхоньким и целёхоньким, – он улыбнулся.

Но Пашкевич, и сам имея огромный опыт всяческих дуэлей, понял по взгляду Одоренкова, что тот вовсе не шутит.

Всего набралось 14 человек офицеров. Не отрываясь от карт, посчитали солдатские штыки. Необученных определили не брать. На круг, вместе с крепостными вышло около 60 человек.

   – Но глупо же это, господа. Глупо и пошло. Против своих же русских людей драться, без благословения государя, без особой нужды, – ожидая, какая выпадет карта, и напряжённо следя за быстрыми руками банкомёта, – сказал один молодой подпоручик. – Совсем глупо.

   – Глупо было Вам на пикового валета ставить, – сказал Пашкевич, забирая выигрыш, – а драться нам придётся, в основном, против англичан.

   – Против немцев? – удивился, стоящий тут же Одоренков.

   – Против англичан. Иван Бурса, негодяй этот, свою дружину собрал из беглых английских каторжников. Представляете?

   – Невероятно.

   – Ну, против англичан, так против англичан, – согласился поручик. – Ставлю опять на пикового валета.

Той же ночью, когда офицеры разъехались по своим усадьбам, в кабинете хозяина собрались трое: Шморгин, Пашкевич и Одоренков. За какую-то пару часов составили план. Решили, что выступить следует не позднее чем через неделю, а лучше бы сразу, дня через два. В любой момент погода могла испортиться, всё-таки на дворе почти осень.

Через два дня, конечно, ничего ещё не было готово, хотя все отнеслись к предложению Пашкевича вполне серьёзно. Зато на третий день от Бурсы пришло письмо:

«Должен сообщить Вам, Генрих, что выступление моё перед «Пятиугольником» прошло вполне успешно. Общество пришло к заключению, что карательная экспедиция просто необходима. Но, увы, убедить собрание начать его теперь же мне не удалось, так что, теперь только зимою. Искренне Ваш,

Константин Эммануилович Бурса».

Пашкевич со злости разорвал письмо. Он решил не откладывать и продолжать сбор. Всё было уже готово к выступлению, но зарядили неожиданно сильные в начале сентября дожди, дороги расползлись, и поход всё-таки пришлось отложить.

Неделю Генрих Пашкевич держался, а потом запил. Он пил у себя в усадьбе, сперва один, а потом вдвоём с новым приятелем Семёном Михайловичем Одоренковым. Они сошлись совершенно. Отставных офицеров объединило общее странное чувство вины. Сидя вдвоём в маленькой комнате, они вспоминали по очереди вовсе не сражения, а постыдные дуэли, где были победителями. В какой-то момент всплыло имя Анны Владиславовны.

Пашкевич потом не мог вспомнить, когда именно. Кажется, был вечер. В руке Одоренкова расплёскивался полный бокал, и он говорил:

   – Это была моя последняя дуэль. Я убил молоденького офицера и вдруг понял, что повинна в этом дамочка. Она исчадье ада. Она скользнула жеманным видением по гостиной и исчезла. Я проклял её. Я поклялся отомстить ей. Представь, её звали также как и твою жену, Генрих. Её звали Анна Владиславовна и, честно говоря, я думаю, что это и была твоя жена. Я её ненавижу.

   – Зачем ты всё это мне говоришь? Зачем? Перестань, иначе мне придётся… – язык с трудом подчинялся Пашкевичу.

   – Я её ненавижу, – повторил Одоренков. – Там, на поляне, я убил безусого юношу, я проклял твою жену и поклялся отомстить.

   – Сперва я убью тебя, – Пашкевич, с трудом удерживаясь на ногах, поднялся и прошёл через комнату. В дверях повернулся. – Пойдём на улицу, неохота ковры твоей поганой кровью пачкать.

Двое пьяных офицеров в одних шёлковых белых рубашках скрестили свои клинки почти у самого парадного входа.

   – Это будет моя последняя дуэль! – крикнул Генрих, делая выпад и чуть не падая в снег. – Клянусь!

   – Дурак.

Одоренков был значительно трезвее своего противника. Отразив несколько беспомощных атак, он тяжело вздохнул, мысленно перекрестился, и нанёс сильный удар Пашкевичу.

Бил не в сердце, бил специально в плечо. Также как и Генрих теперь, Одоренков ещё в прошлый раз поклялся, что больше никого и никогда не убьёт на дуэли.

Пашкевича унесли в дом. Семён Михайлович потребовал лошадей и ускакал, не одеваясь, как был в рубашке. Через несколько дней стало известно, что он уехал из губернии.

Рана, нанесённая саблей Одоренкова, зажевала долго. Только через полтора месяца Генрих Пашкевич стал потихонечку вставать с постели. Окончательно наступила зима всё покрылось сухим глубоким снегом удалили ранние морозы Пашкевич по долгу стоял у окна своей спальни и смотрел на далёкий лес. За всё это время он не написал ни одной записки, только накануне отправил маленькое письмецо Шморгину:

«Мне кажется, можно вернуться к нашему боевому плану. Коли так, жду у себя – сам приехать пока не могу, болен».

Антон Михайлович Шморгин не заставил себя ждать. Приехал в усадьбу Пашкевича тут же на следующий день и приехал с известием. Оказалось, что всё было готово. Набралось человек 50 и пять возов оружия и припасов.

Шморгин оживлённо рассказывал о приготовлениях, а Пашкевич ходил по зале с хрустальным бокалом в руках и маленькими глоточками отхлёбывал горячий пунш. Он внимательно слушал присевшего в кресло Антона Михайловича.

   – Давай не будем тянуть, – сказал он. – Давай выступим завтра, – он говорил, глядя прямо в голубые глаза Антона Михайловича. – Ты видишь, я слаб ещё, но тянуть не стоит. Если опять начнём готовиться, кончится зима. Сейчас у нас быстрый санный путь, а то, как мы с обозом по раскисшим дорогам?

   – Я согласен, мой друг, – Шморгин был весел и возбуждён. – Пушечку уж точно по весне не протащить будет. Я не говорил тебе, мы пушечку подыскали, шестидюймовую, а к ней 60 ядер. Можно, конечно, и без неё, но мы решили разрушить до основания, а уж тогда… Кстати, друг мой, а что у тебя здесь с Одоренковым приключилось? Ссора? Все об этом столько болтают, а толком никто ничего.

Но Генрих так глянул на своего приятеля, что тот не стал повторять вопроса.

   – Спасибо, – сказал Генрих и, обняв Антона Михайловича, крепко поцеловал его в губы. – До завтра, мой друг.

Уже в летящих по сверкающей снежной равнине санях, Генрих Пашкевич вскрыл последнюю почту. Среди прочих бумаг оказались два письма: ответ на запрос, посланный в Академию по поводу Ломохрустова и надушенный маленький конвертик.

Письмо из Академии уведомляло, что Н.Н. Ломохрустов – действительный член, профессор естествознания и физики скончался в одной из своих экспедиций 14 лет назад. Несколько стесняясь, расположившихся в тех же санях соратников, Пашкевич развернул второе письмо. Оно было от Аглаи.

«Простите меня, Генрих, за вынужденную ложь, – писала Аглая, – но я и теперь не вправе открыть Вам всю истину. Но вот Вам дозволенная часть моего признания. Теперь я не крепостная девушка, за которую Вы меня держали в первые месяцы знакомства, а богатая мещанка, но, увы, преследуемая властями за умышленное убийство. Так что Вы должны простить меня, что я тогда так и не появилась. Я искала Вас, и узнала, что из-за меня Вы вынуждены были уехать из столицы. Также я узнала, что Вы теперь больны, но как придёте в себя, собираетесь свершить вместе своими товарищами их слугами набег на усадьбу Ивана Бурсы.

Пишу Вам теперь по просьбе Константина Эммануиловича. Он также узнал о готовящемся предприятии и попросил меня сообщить некоторые детали и планы. На внутренней стороне конверта, в котором пришло это письмо, дай Бог, чтобы оно пришло вовремя, подробный чертёж. Следуя этому плану в указанной в нём последовательности, Вам и Вашим друзьям легко удастся выполнить задачу. Желаю Вам удачи, с чем и прощаюсь, Аглая.

P.S. Может так статься, что я окажусь в тех же местах, что и Вы. Ни при каких обстоятельствах не выдавайте нашего знакомства, иначе погубите дело».

В раздражение полковник смял письмо, и розовый шарик, подхваченный ветерком, улетел назад, закружился, уменьшаясь над снежной равниной.

«Что они из меня корнета строят? Что я им, мальчишка сопливый?»

Он вывернул наизнанку конверт. Здесь чёрной тушью действительно был нанесён план. Помечены постройки усадьбы – всего 5 заданий. Цифрами указано количество вооружённых людей в доме, час, наиболее благоприятный для нападения и порядок, в котором следует атаковать соседские усадьбы.

«Что мы мясники? Убийцы? Не буду я, Аглая Ивановна, никого по вашему плану ночью резать. Благодетельница тоже».

Конверт последовал за письмом и растворился в сверкающей белизне. Свежий ветер со снегом летел в лицо, лошади бежали быстро. Товарищи, удобно разместившись в санях, пили по очереди из горлышка французский коньяк.

Деликатно, не обращая внимания на попытки полковника приостановить выпивку, они в полголоса делились анекдотами и также в полголоса похохатывали.

Когда, катящаяся за последними санями, пушечка проваливалась и застревала, все выбирались из-под своих пологов, и под громкое: «Раз-два, взяли!» орудие вытягивали. Пушка напоминала былым воякам старые грозовые дни, и своим ледяные металлом, тяжёлым и липким на морозе, грела их усталые от пьянства гордые сердца.

Глава 5

Ярким зимним утром, лёжа на балконе, укутанный в медвежью шубу, Иван Кузьмич Бурса потягивал из зелёного большого фужера горячее вино и смотрел на двор. Воскресенье – День порки – стал для Ивана Кузьмича почти святым, ритуальным днём, и поэтому приносил много радости, как нечто постоянное.

Во дворе двое здоровых мужиков в длинных кожаных фартуках, мехом внутрь к голому телу, переступали по хрустящему снежку в валенках. Плети в руках палачей подрагивали, развевались со свистом и опадали. Посреди двора установлена длинная широкая скамья с ремешками, блестели под солнцем специальные пряжки, а чуть поодаль стояли, как положено, задрав подбородки к барскому окну, назначенные к экзекуции девки и бабы. Пытаясь набраться впрок тепла, они кутались в платки.

Призвав к себе знаком Микешку, Иван Кузьмич попросил:

   – А приведи-ка мне сюда, милочек, Анну Владиславовну. Коли её не порют вместе со всеми, то пусть хоть вместе со мной полюбуются.

Через пять минут Микешка вернулся один и доложил:

   – Анна Владиславовна ребёночка кормит. Жалко Вашего ребёночка, барин, без сиськи оставлять. Закончит как, я её силой притащу.

Микешка широко улыбался, прихрамывал и смотрел заискивающе.

   – Ладно, пусть кормит, – согласился Бурса и, немного наклонившись с балкона, закричал визгливо, ощеривая гнилые зубы: – Раздеваться! Всем раздеваться! Кто для наказаний собрался, скидывай одежду.

Микешка радостно приплясывал рядом с хозяином. Ему было холодно. Бабы и девки проворно скидывали на снежок юбки и сорочки. По установленному порядку кто раньше разденется тот раньше плетей получит, и, таким образом, будет избавлен от мучительного на морозе ожидания. Одна баба, путаясь ещё ногами в юбке, кинулась вперёд и встала под балконом.

   – Я готовая, – крикнула она и повела округлыми плечами, от чего тугие груди колыхнулись, а длинная шея изогнулась.

   – Ну давай. Давай ложись, – согласился Иван Кузьмич, – пристраивайся.

Услышав крики, Анна Владиславовна с ребёнком на руках подошла к окну, отвела занавесь, выглянула и сразу с отвращением отвернулась. Происходящее не напугало её, она привыкла и могла стерпеть и худшее, но сцена, развёрнутая во дворе, была омерзительна.

Молодая женщина добровольно вернулась в поместье Ивана Бурсы. Она просто не могла поступить иначе, ведь здесь оставался её ребёнок. В первые дни Анна думала, что не выдержит, хотя негодяй и принял её по чести, никаких домогательств, никаких бесстыдных намёков. Никто в доме Анну Владиславовну не охранял, хотя за пределы усадьбы её, конечно же, не выпускали. Несколько раз она пыталась выскользнуть вместе с ребёнком, но охрана была устроена надёжно. Очень скоро Анна поняла – Иван Бурса просто помешан на её маленьком сыне, хотя это был и его сын.

Из разговоров дворовых девок выяснилось, что хозяин усадьбы всегда жадно хотел иметь наследника. Бурса содержал большой гарем, но ни одна из его девушек не рожала. И вот теперь у него родился сын. Бурса был просто убеждён, что столько времени преследовал Анну Владиславовну вовсе не из-за обиды или чувства мщения, он твёрдо уверовал, что, хотя, конечно же, это было не так, что Анна Владиславовна была ему необходима как единственная женщина, способная к продолжению его рода. Бурсы держал её в доме на правах знатной кормилицы. Он не хотел ничем травмировать малыша, он даже не возражал против имени, раз уж ребёнка крестили без него.

Несколько раз Анна Владиславовна наблюдала, как тайно подкрадывался негодяй к кроватке, где спал младенец, и из глаз Бурсы текли слёзы. Невозможно было не заметить, как менялся голос у мерзавца, когда он, склоняясь к маленькому мальчику, говорил, напыщенно указывая толстым пальцем себе в грудь: «Папа». Выглядело глупо и смешно. Но иногда, в подобные минуты, Анна почти прощала этого толстого гадкого человека.

Отвернувшись к окну и стараясь не слышать криков, она опустила ребёнка в кроватку. Странное предчувствие овладело молодой женщиной. Помощи ждать не приходилось, самой не убежать из этой тюрьмы, но волнение, охватившее Анну Владиславовну, казалось, передалось и ребёнку.

   – Спи, Андрюшенька, – сказала Анна, – спи маленький.

Она встала перед иконой Пресвятой Богородицы.

   – Господи, – прошептала Анна, – святая Матерь Божия, защити покорных, накажи злодея этого, пощади меня.

Бабу, опустившуюся на скамью, сразу притянули ремнями. Свистнули одновременно два кнута. Баба крякнула болезненно.

И тут Иван Кузьмич ощутил нарастающее чувство тревоги. Если бы Бурса, как обычно доверяя своим предчувствиям, принял бы меры предосторожности, если послал бы проверить дорогу, то, вероятно, все дальнейшие события разворачивались бы иначе. По крайней мере, они не были бы столь молниеносными. Но с появлением в доме младенца Иван Кузьмич путался в своих ощущениях, и теперь только поплотнее запахнул шубу и знаком приказал палачам сечь не во всю силу.

В тот самый момент, когда плети опустились на голую женскую спину, отряд Генриха Пашкевича находился от балкона, на котором восседал Бурса, не более чем в полуверсте. По приказу Шморгина пушку сняли с саней, поставили на колеса и, разбросав снег, развернули в сторону усадьбы. С этого места нельзя было увидеть стен, мешали деревья, но сориентировавшись по высокой кровле всё же можно было рассчитывать первым же выстрелом попасть в здание.

   – Зачем же? – усомнился, соскакивая с саней, Генрих Пашкевич. – Ты что, по усадьбе стрелять будешь? Можно же невинных людей вот так в слепую покалечить.

   – Так разок только, – весело отозвался Шморгин, – зря, что ли, тащили её? – он похлопал пушечку меховой рукавицей по тёмному стволу. – Нужно непременно пальнуть. Да и артиллерист у меня хороший – Иван. Я с ним всю турецкую компанию прошёл. Если надо колокол с колокольни ядром сшибёт. А один раз закатал снаряд точно в окошко неприятельского штаба. Знаешь, как говорят: если первый выстрел в яблочко, то победа за нами.

   – Разведчики вернулись? – спросил Пашкевич, поднимая голову и зачем-то глядя прямо на солнце.

   – А как же. Всё в порядке. План твой совершенно точен. Наёмники сидят почти все в своей казарме пьяные, пять человек часовых. А прямо перед домом как раз теперь устраивают порку, – Шморгин хмыкнул в усы. – И что любопытно, секут исключительно баб.

«Господи, помоги нам, – подумал Генрих Пашкевич, – Господи спаси жизни жены моей Анны Владиславовны и младенца Андрея. Не дай им глупо погибнуть в последнюю минуту, в самый час избавление от мук».

   – Главное успеть занять оборону, покуда остальные помещики со своими отрядами не налетели, – всё так же улыбаясь, сказал Шморгин. – Если не успеем, трудно будет. А лучше всего поджечь негодяя с четырёх сторон, взять твою жену, Генрих, взять ребёночка, сесть в сани и долой отсюда.

   – Бежать? – удивился Генрих.

Но вопрос его остался без ответа. Шморгин уже давал указания своим солдатам, планируя скорую атаку. В первоначальные расчёты не пришлось вносить никаких изменений. Высланные вперёд, несколько человек должны были снять часовых. После чего предполагалось, что отряд, разделившийся на две группы в течение часа захватывает поместье. Первая группа, под прикрытием пушки, атакует центральное здание, вторая – окружит казармы и нейтрализует наёмников.

Хоть палачам и было дано указание бить не во всю силу, на холоде, пытаюсь согреться, они всё же излишне усердствовали над своей жертвой. Из положенных двадцати ударов, было отпущено уже больше половины, когда Бурса услышал странный звук: хлопок, свист, непохожие на уютный домашний свист плетей. Ещё не понимая происходящего, он поднял голову и увидел, что стена дома слева от балкона частично обвалилась. Только когда второй снаряд, выпущенный опытным артиллеристом, просвистел над домом, Иван Кузьмич закричал и кинулся в комнаты:

   – Андрюшенька! – завопил он и вдруг остановился, будто облитый ледяной водой.

«Напали на меня, – подумал он. – Но кто? Неужто Константин всё-таки решился племянницу свою с боем выручить?»

Приказы Бурса отдавал совершенно спокойным голосом:

   – Казарму «в ружьё»! Двадцать человек в дом, остальные пусть разойдутся по саду. Убивать любого чьё лицо или одежда покажется подозрительным. Зябликова сейчас же ко мне! Хотя нет. Пусть сразу возьмёт людей и попробует выяснить, где там у них пушечка стоит. Судя по выстрелам, она у них всего лишь одна.

Со стороны казармы как раз в эту минуту принесло ветерком душераздирающие крики и одиночную пальбу. Во дворе, под самым балконом был слышен визг разбегающихся баб.

Бурса вышел на балкон. По саду бежали вооружённые люди, кто-то выстрелил из нижнего окна, но ворота были распахнуты. Палачи замерли, не понимая происходящего. Взлетела сабля, мелькнул кнут, и один из палачей в рассечённом чёрном кожаном фартуке повалился в снег.

   – В дом! – приказал знакомый голос внизу. – Скорее!

Иван Кузьмич опять вернулся в комнату. Он никак не мог избавиться от мысли о сыне, и они мешали ему. Поймав за косу какую-то крепостную девку, он приказал:

   – Охранять Анну Владиславовну и младенца! Зубами врага грызть, – он притянул лицо девки к своему лицу, – иначе я тебя сам погрызу на кусочки.

Стрельба и вопли раздавались уже внутри дома, когда по приказу Ивана Бурсы привели Микешку. Микешка сильно сдал после памятного лета. Он прихрамывал на левую ногу и часто кашлял в кулак кровью, но был всё так же предан своему хозяину.

   – Микешенька, ты вот что, – попросил Иван Кузьмич, доставая плоскую полированную коробку с пистолетами, – ты возьми сейчас лошадь и гони к Грибоядову. Скажешь, напали на Ивана Кузьмича, из пушек бьют. Гони, Микешка, одному тебе сейчас доверяюсь.

Всё было кончено в какие-то десять минут. Из казармы с наёмниками удалось вырваться только троим, и то одного догнали и убили тут же, в парке, а другие двое ушли босиком в лес. Орудие сделало ещё несколько выстрелов, и это привело оставшуюся дворню, казалось, в полное замешательство.

Внутри дома Пашкевич оказался первым, но двое вооружённых слуг задержали полковника. Работая саблей он прорвался на лестницу, и увидел что Шморгин опередил его. Из открывшейся двери навстречу Антону Михайловичу вышел наголо бритый мужик с палашом. Шморгин выстрелил, палаш с лязгом полетел по ступеням.

   – Я пойду в левое крыло, – крикнул Шморгин, оборачиваясь к Пашкевичу, – давай за мной.

Когда Антон Михайлович Шморгин, ударами ног распахивая перед собою дверь, ворвался в комнату с балконом, где заперся хозяин поместья, то был в первую секунду удивлён: выбитый косяк прогнулся, дверь пошла назад и громко чиркнула о косяк.

Иван Кузьмич сидел в кресле. Он весь дрожал и заворачивался в шубу, подбирая ноги.

   – Ну-у, – протянул Шморгин, разглядывая нелепую жалкую фигуру, – это, надо понимать, из-за Вас все неприятности?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю