Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

   – Проведём, – голос Анны прозвучал тихо, а в глазах стояли благодарные слёзы. Она обеими руками отвела подушку от своего лица и откинула назад, – в разных комнатах?

Тонкая рука протянулась, и пальчики дотронулись до горячего лба полковника. Последняя пуговица, под нажимом изнутри, оторвалась сама собой, отлетела, звонко ударилась в оконное стекло.

За окном валил крупный январский снег.

Прошло несколько недель. В усадьбу завезли новую мебель. Дом вымыли и подновили, хотя он оставался всё так же мрачен и пуст.

Странно было Генриху среди этих стен, вдалеке от своих друзей, от своей родовой деревни, но так хотела Анна, и он не в силах был противиться её желанию. В первую же неделю он потребовал объяснить, почему она желает поселиться именно здесь, и она подчинилась.

   – Видишь ли, – сказала она, – я поклялась Андрею, что буду счастлива в его доме. Я поклялась, а он после вскоре скончался, погиб. Он приехал спасти меня и погиб. А мне удалось сбежать, и я обязана сдержать свою клятву.

Невзирая на отсутствие дворни, молодые особых неудобств не испытывали. Всё хозяйство и уход за младенчиком взяли на себя Аглая и преданный Харитон Ногтев – денщик полковника.

Младенчик был, на удивление, здоровым. Он хорошо держал светлую головку, его ясные голубые глазки просто зачаровывали старого вояку. Генрих стеснялся выражать открыто свои чувства по отношению к ребёночку и прокрадывался обычно в детскую тайно ночью. Он вставал возле кроватки и смотрел на спящее дитя, отчего сердце полковника наполнялась счастливым трепетом.

Вечерами играли в карты, пили пунш. Удивительно, но после ранения молоко у Анны сперва исчезло, но потом появилось вновь, и она говорила что, если выпить на ночь стакан пунша, то Андрюша потом сосёт с большею охотой.

Аглая вечерами за картами выступала на равных. Она переодевалась, выходила в гостиную в дорогом платье и поражала Генриха своими изысканными манерами, образованием, совершенно невозможными для простой служанки, но Пашкевич не особенно озабочивал себя этими вопросами.

Зимние дни проходили счастливо и тихо. Долгие прогулки под холодным небом и жаркие ночи сменяли друг друга.

Однажды под утро Генрих проснулся, как ему показалось от какого-то звука. Было темно. Он нащупал и зажёг свечу. Нехорошее предчувствие овладело полковником. Анна не проснулась. Генрих тихо поднялся и подошёл к окну, откинул портьеру – никого, на всём открытом пространстве до самой чёрной полосочки леса. Никого и ничего. Ворота усадьбы затворены.

Он уже хотел вернуться в постель, когда внизу, в первом этаже, послышался неясный крик. Не надеясь особенно на запоры, полковник держал теперь в спальне заряженные пистолеты. Позабыв даже накинуть халат, благо в доме Харитон натопил, как в бане, полковник спустился по лестнице, повернул было ручку в двери Аглаиной комнатки, но вовремя сообразил, что в таком виде всё же не следует врываться к прислуге. Он стоял с пистолетом в одной руке и свечою в другой, совершенно голый, прислушиваясь к тишине.

«Чего я испугался. Нет никого, нужно идти спать».

Но тёплый воздух, окружающий полковника, казалось, был напоен страхом.

«Ногтева позвать? Да пошто его будить? Пусть отдыхает старый служака. На ребёночка пойду взгляну».

Шурша босыми ногами, Генрих Пашкевич прокрался в детскую комнатку. Тлела в углу перед иконкой Спасителя лампадка. Младенец спал. Из-под белого детского одеяльца выглядывала микроскопическая розовая пятка.

«Тьфу ты, – выругался про себя Генрих Пашкевич и поспешил вернуться в спальню».

Ещё стоя на лестнице, полковник увидел, что дверь комнаты распахнута. Пылали сразу несколько свечей. Позабыв про свою наготу, Генрих вбежал в спальню. Полог был разорван. Анна, судорожно обхватив колени руками, замерла на постели. На полу перед ней сидел Ногтев. Лицо денщика было окровавлено. При виде полковника с изрезанных губ сорвался стон.

   – Что случилось, Харитон? Зачем ты здесь? – спросил полковник.

   – Не уберёг, – прохрипел денщик, – не пеняйте, барин.

Больше Харитон ничего не сказал. Он повалился набок, застонал и минут через пятнадцать в муках скончался.

Тело старого слуги было изуродовано многочисленными ударами ножа. Судя по испачканной кровью лестнице, Харитону понадобился не один час, чтобы подняться наверх. Большая лужа крови слева от двери спальни показала полковнику, что денщик был уже здесь, когда он, Генрих, только вышел с пистолетом на лестницу. Дверь в комнату Аглаи теперь была открыта.

   – Трудно спать при таком шуме, – Аглая стояла на пороге, расчёсывая свои длинные волосы. – Что стряслось, барин? Ой, да Вы голый совсем.

   – Ты не слышала ничего? – спросил Генрих.

   – Вчера вечером голова разболелась. Снотворный порошок выпила, – подозрительным голосом объяснила Аглая. – А и сейчас во рту от него горько, как убитая спала, – она с хрустом потянулась.

Ребёночка не было. В кроватке лежала большая розовая кукла. Она лежала здесь, вероятно, и в прошлый раз, когда Генрих Пашкевич заглянул в детскую.

Ожидая штурма, они не были готовы к тому, что негодяи, тихо прокравшиеся в дом, просто украдут ребёнка. Только лишь наладившаяся счастливая жизнь, сломалась.

Анна Владиславовна перестала выходить из своей комнаты, а на вопросы Генриха отвечала кратко и односложно. Она почти ничего не ела. Вечера за пуншем и картами ушли в забвение.

Было непонятно: каким образом воры проникли незамеченными в запертый дом, и вовремя смогли скрыться? Генрих заподозрил Аглаю в соучастии в похищении, и не скрывал этого, но никаких явных доказательств не было.

И отношения между ним и странной прислугой с каждым днём становились всё более невыносимыми. Следовало бы поехать развеяться, выбравшись из особняка, прокатится к друзьям выпить по-холостяцки, погулять, поучаствовать в какой-нибудь охоте на зайца с борзыми. И после этого взглянуть на происшедшее как бы со стороны, новыми глазами. Но Генрих не мог оторваться от кошмара, он боялся ставить усадьбу Трипольское даже на час. Он ждал несчастье, и, увы, ожидания его скоро сбылись.

Недели через полторы, утром, проснувшись, полковник накинул халат и, как делал это все последние дни, пошёл в комнату жены пригласить её на завтрак. Растворив дверь в спальню Анны Владиславовны, Генрих Пашкевич понял, что потерял свою молодую супругу, также как недавно потерял приёмного сына – постель под роскошным шёлковым пологом была пуста и холодна.

Под истерические вопли Аглаи Генрих метался по дому и нигде не мог найти Анну. Шкафы распахнуты, бельё выворочено на ковёр. В замешательстве, поворачиваясь на месте, Пашкевич услышал как во дворе дико и разбуженно заржала лошадь. Он кинулся к окну.

Валил густой снег.

Анна Владиславовна опять мужском костюме, вероятно, ранее принадлежавшем покойному её жениху Андрею Трипольскому, сама взнуздала лошадь.

Ударом растворив тугие рамы, но не решившись совершить прыжок со второго этажа, полковник в которой уже раз сбежал вниз по лестнице, пулей вылетел во двор.

   – Стой! Куда ты? – завопил он и попытался поймать за уздечку коня. – Куда?

   – Поздно. Всё поздно! – крикнула в ответ Анна. – Я не сдержала клятвы!

Полковнику не удалось поймать уздечку.

Он не кинулся в погоню, он знал, что Анну не остановить. Замерзая, он долго стоял босой на снегу в открытых воротах и смотрел, как удаляется в слабом свете Луны венчанная жена его Анна Владиславовна на своём скакуне.

Никогда Генрих Пашкевич не пил столько. Просыпаясь, полковник ещё перед завтраком брался за шампанское, а засыпал, иногда не в силах даже дойти до собственной комнаты, падая в коридоре с пустою рюмкой в руке. Сразу же после бегства Анны, Генрих перебрался к себе в поместье – он не желал видеть ничего напоминающее о любимой женщине и о младенце, определив для себя, что оба они умерли.

С охотой он принимал любое приглашение соседей. И у себя устраивал бесконечные пьяные оргии. Не в силах преследовать свою жену и, точно так же, не в силах прожить без неё, Генрих стремился умереть. Рождённое в одно короткое мгновение, чувство не угасло с исчезновением Анны, а может быть, даже возросло, усилилось, превратилось в нескончаемую муку.

В альпийских снегах полковник дал клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не пустит себе пулю в лоб, и не мог нарушить её. Но как-то, возвращаясь домой, после не очень удачной охоты, сделав очередной глоток из фляги, Генрих понял, что можно и без выстрела в висок закончить земной путь. Он был один на зимней дороге.

Вечерело.

Полковник допил флягу до дна, отшвырнул подальше и, ощутив головокружение, осторожно сполз с лошади в снег, развернулся лицом вверх и заснул. Он совершенно сознательно рассчитывал замёрзнуть насмерть.

Пробуждение оказалось мучительным. Ощутив дикую головную боль и поняв, что лежит на деревянных досках совершенно голый, Генрих Пашкевич открыл глаза. В пару́ над ним плавало знакомое женское лицо.

   – Что, очнулись? – зло спросила Аглая и поправила волосы. – Умереть хотели?

   – Дура, – сказал Генрих.

Он присел. Они находились в маленькой баньке, было сильно натоплено. Он был совершенно наг, но девушка, вероятно, нашедшая его в снегу и притащившая сюда, была, как положено горничной, в коричневом своём платьице и фартучке. Она неприятно улыбалась.

   – Ты меня раздела?

   – В первый раз, что ли? – Аглая присела напротив, на скамью. – Ты вот что, барин, пойми: рано ещё умирать-то. Анна Владиславовна, конечно, глупость сделала, но какая же мать своего ребёнка бросит? А нам глупости делать не стоит. Нам с Вами в Петербург ехать нужно.

   – Зачем же в Петербург? – искренне удивился Пашкевич.

   – А затем, что сами мы с Иваном Кузьмичом не справимся, помощь нам нужна. Да и разобраться кое в чём следует. Много вопросов осталось. Так что поедемте, барин.

Удивительно, но Генрих Пашкевич был благодарен этой фантастической крепостной девке за то, что она вытащила его из снега, и, не скрывая этого, сразу согласился ехать.

Глава 3

Обычные собрания тайного общества происходили в особняке Константина Эммануиловича на Конюшенной улице каждый последний четверг месяца. Несколько лет назад, потерявший связь с «Пятиугольником», Пашкевич был удивлён, что правила почти не переменились. Как раз был четверг. Полковник, не сумевший ещё окончательно справиться с головокружением, пытался понять: какой же должен быть предлог? что он скажет? как объяснит своё появление? как он ворвётся в этот закрытый перед ним дом? Только теперь в закрытой коляске, раскачиваясь на скрипучих рессорах над мощёной мостовой, прислушиваясь к монотонному звуку дождя, Генрих понял, что получил лишь некоторые ответы на свои вопросы и поставил себя перед ещё более неразрешимой задачей.

Если ещё недавно в его душе были только страсть и желание казнить себя, то теперь он хотел казнить преступников, поглумившихся над Анной Владиславовной, казнить любой ценой. От постоянного тяжкого похмелья, от невозможности до конца понять происходящее, просто раскалывалась голова.

Аглая была рядом. Лицо девушки скрывала чёрная вуаль, под вуалью угадывалась улыбка.

«Как же всё-таки умеет преображаться эта простая крепостная девчонка, – размышлял полковник, – или не крепостная? Что я знаю, собственно, о ней?»

Вопросы мучили Генриха как уколы чужой опытной шпаги. «Если Иван Кузьмич сводный брат Константина Эммануиловича, то почему Анна не воспользовалась этим? Почему она вообще отказалась вернуться в столицу, родив ребёнка?»

Мысли бились одна за другой в голове полковника, путались. «Трипольский. Ведь он не входил в Общество, по крайней мере, в те годы, когда членом Общества был я сам. А Бурса? Почему он даже не пытался выручить из беды свою приёмную дочь? Почему?»

Приехали.

Генрих был почти в обмороке, когда коляска остановилась. Аглая первая соскочила на мостовую и протянула руку, чтобы поддержать полковника.

   – Пойдёмте скорее. Смотрите, здесь все окна горят.

И действительно, окна особняка были ярко освещены, все четыре этажа. Долетела до слуха приглушённая музыка.

«Приём у него что ли? – подумал Генрих. – Даже лучше, если приём. Как-нибудь удастся проскочить без объявления. Главное внутрь войти, в дом, там-то я до него доберусь».

В центральной зале, куда они неожиданно легко попали, было шумно и тесно. Впервые в этом доме Генрих увидел множество дам. Раньше он встречал здесь только членов Общества. Он помнил, что магистр общества «Пятиугольник» генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса, жил очень уединённо и никаких приёмов не устраивал.

Среди собравшихся Генрих Пашкевич обнаружил немало старых петербургских знакомых и вскоре, потеряв Аглаю, не без удовольствия окунулся в свежие новости. Он отвешивал направо и налево свой известный резковатый поклон, и с дозволенным только ему грубоватым юмором, поддерживал пустой разговор. Уже через час он почувствовал себя просто хорошо. Он даже не понял сначала, не поверил своим глазам, когда окинув взглядом собравшихся, вдруг ощутил сильный укол в сердце. Он посмотрел внимательнее. Второй, третий раз – никакой ошибки. У противоположной стены, слева от клавесина, стояла княгиня Наталья Андреевна и рядом с ней была Аглая. Аглая с томной улыбкой что-то рассказывала, а княгиня слушала, изредка кивком подтверждая услышанное.

Княгиня Ольховская была любовницей Генриха. Не долго это продолжалось, наверное, один только месяц, и навсегда покинув Петербург, он почему-то решил, что Наталья Андреевна умерла. Пашкевича поразило хищное выражение глаз, скрытое за галантной улыбкой Аглаи. Не один день он провёл вынужденно вместе с этой девушкой. Они пережили вместе настоящую боевую схватку и потерю ребёнка и бегство Анны, но никогда ещё Пашкевич не видел у Аглаи подобных глаз. В глазах девушки ясно прочитывалась жажда убийства.

Заметив Пашкевича, княгиня Ольховская кивнула издалека. Заиграла музыка. Выстроившиеся для танцев пары закрыли от полковника и Наталью Андреевну и Аглаю.

   – Генрих? Вот не ожидал, не ожидал. Но я рад.

Полковник оглянулся. Рядом с ним стоял Константин Эммануилович.

Бурса не изменился за прошедшие годы, только виски сильнее поседели, и, может быть, он выглядел несколько старше.

   – Давно ты в столице? – спросил Бурса.

Полковник кивнул, отступил на шаг и после нескольких фраз, обязательных по этикету, спросил:

   – Ваше превосходительство, Константин Эммануилович, не могли бы Вы ответить мне на несколько вопросов?

   – Слушаю, слушаю, мой друг, – Бурса чуть-чуть краешками губ улыбнулся. – Мы столько времени не виделись, конечно, у тебя накопилось много вопросов.

   – Я спрошу прямо, можно?

Бурса кивнул.

   – Мне очень хотелось бы искупить свою вину и снова вступить в Общество. Хотелось бы вернуться, насколько это возможно?

   – Увы, существуют правила. Правила жёсткие и Вы, Генрих, знакомы с ними. Раз покинув «Пятиугольник», человек покидает его всегда. Кстати, если Вас это утешит, Вы единственный, – Бурса понизил голос, – единственный из ушедших, сохранивших жизнь, – он сделал паузу. – Но дом мой всегда открыт для Вас, Генрих, имейте это в виду.

   – Вы меня утешили, – съязвил Пашкевич, пытаюсь пробиться взглядом сквозь танцующие пары и разглядеть Аглаю. Его слишком обеспокоило выражение лица девушки. – Но, конечно, я помню правила. Взгляните-ка…

Полковник вынул из кармана и протянул на ладони серебряный пятиугольник, подобранный в снегу после драки в усадьбе Трипольское. Бурса вопросительно посмотрел.

   – Мне казалось, что я своей рукою снял с Вас знак.

   – Вы верно помните, Ваше превосходительство, но этот знак принадлежит не мне. Он принадлежал одному из людей Вашего сводного брата Ивана Кузьмича, а, возможно, ему самому, и мне хотелось бы спросить, неужели за эти годы организация полностью изменила своим идеалам и поддерживает подобных негодяев?

   – Прошу Вас, тише, – попросил Бурса. – Вне всяких сомнений, мой брат Иван мерзавец. Ничего общего у меня с ним не может быть, также и у Общества ничего. Давайте-ка, Генрих, пройдёмте в мой кабинет. Мне кажется, нам лучше поговорить наедине.

   – Мне нечего скрывать. Я больше не член тайного общества. Я нахожусь в отставке, и никакой конфиденциальности между нами не будет, – Пашкевич говорил сухо, почти официально. – Я благодарен Вам, Ваше превосходительство, за приглашение, но, простите, не могу им воспользоваться. Но прежде чем я покину этот дом, я хочу сообщить Вам, что некоторое время назад я и Ваша племянница Анна Владиславовна Покровская венчались.

Бурса пытался перебить полковника, но тот не допустил этого и продолжал говорить громко, привлекая к себе внимание публики.

   – Вы, наверное, не знаете, что у Анны Владиславовны родился ребёнок. Зовут его в честь господина Трипольского Андреем, но господин Трипольский не был его отцом.

   – Замолчите, – взмолился Бурса, – замолчите.

Никто больше не танцевал. В зале образовалась гнетущая тишина. Те из гостей, что были посмелее, осторожно сделали несколько шагов и встали ближе, чтобы лучше слышать скандальную исповедь полковника.

Генрих поискал глазами Аглаю. Нашёл. Аглая весело подмигивала ему и как бы говорила: давай, правильно, коли́ его, коли́.

   – Так что, я вижу, Вам совершенно неизвестна судьба Вашей воспитанницы, Анна Владиславовны, – продолжал Пашкевич. – А теперь она, насколько я понимаю, снова в руках Вашего безумного брата. Пленница в его поместье.

Константин Эммануилович больше не пытался прервать полковника. Бурса побледнел, рука хозяин особняка потянулась к сердцу. В зале воцарилась полная тишина.

   – Ваш братец похитил ребёнка, и Анна Владиславовна добровольно, так скажем, отправилась к нему в гости.

   – И чего же вы хотите от меня?

   – Помощи.

   – Вы хотите моей помощи?

   – Я хочу помощи вашего тайного общества. Не для того ли оно существует со всеми своими красивыми обрядами и заклинаниями, чтобы послужить подлинной справедливости, чтобы покарать истинное злодейство и защитить невинных.

Лицо Константина Эммануиловича исказилось гримасой боли. Только сумасшедший мог вот так, публично, говорить о существование тайного общества.

   – Простите, но я Вас не понимаю, – Бурса, держась за сердце, медленно пошёл вверх по лестнице. – Я не понимаю, не понимаю Вас.

Уже в абсолютной тишине Генрих Пашкевич развернулся на каблуках и вышел на улицу под дождь. Вышел столь стремительно, что позабыл в гардеробной свою шляпу и не стал за ней возвращаться. А уж про Аглаю и княгиню Ольховскую он вспомнил уже на половине пути до квартиры. Ярость охватила полковником – никакой помощи не откуда ждать не приходится.

«Ну что ж, я сам уничтожу гнездо разбойников. Спалю негодяя».

Головная боль не оставляла полковника. Сняв квартиру на Невском, он приезжал туда только поздно ночью. Выпивал три рюмки водки и падал на кровать одетым и лежал без сна с закрытыми глазами несколько часов, остающихся до рассвета.

Остальное время Генрих растрачивал на бесполезные визиты и скандалы. Официальные приёмы, жалобы и просьбы – всё это почти не давало результата. Власти на уровне министерств просто делали вид, что никакого разбойника в Новгородской губернии не существует, а прорваться выше Пашкевичу не удалось. Направленные государю прошения, остались без ответа. Не без труда удалось уточнить ему подробности появление в Петербурге графа Виктора Александровича Алмазова и какие-то детали романтического побега Анны, но всё это он уже знал.

Таскаясь по петербургским гостиным, офицерским пирушкам, к счастью в столице у него сохранились какие-то связи, Генрих также выяснил обстоятельства исчезновения Андрея Трипольского. Оказалось, что Трипольский кинулся в погоню за беглецами не один, а в компании молодого офицера Афанасий Мелкова. Но следы Афанасия терялись точно также, как и следы самого Трипольского. По всей вероятности, он был убит ещё до того, как Андрей Андреевич проник в усадьбу, ценою своей жизни выручая из постыдного плена Анну Владиславовну.

Ещё по дороге в столицу, раскачиваясь в карете, Пашкевич продумал все возможные ходы. Он рассчитывал на поддержку «Пятиугольника» и теперь, когда в ней было отказано, надеяться стало совсем не на что. Выпытав у Аглаи точное положение усадьбы, где теперь, он был совершенно в этом уверен, негодяй Иван Бурса удерживал насильно жену его, Анну Владиславовну, Генрих планировал собрать небольшой отряд и напасть. Но планы эти тонули в пьянстве.

Единственным человеком, поддерживающим его, оставалась Аглая. Но судьба крепостной девушки круто переменилась со смертью хозяина и молочного брата Андрея Андреевича Трипольского. Теперь у Аглаи Ивановны просто не было ни сил, ни времени на расследование. В своём завещании Андрей Андреевич Трипольский не только дал Аглае вольную, а и завещал почти половину своего состояния: без малого 300 душ, особняк в Петербурге и усадьбу Трипольское в Олонецкой губернии. Дело неслыханное.

Нашлось много недовольных. На какое-то время Аглая Ивановна полностью погрязла в судебных исках, поданных дальними родственниками Трипольского. К тому же её, в отличие от Пашкевича, никто не лишал членства в тайном обществе. И Аглая теперь, как и раньше, должна была регулярно посещать все заседания и выполнять возложенные на неё поручения «Пятиугольника». Поразительно, но Аглая близко сошлась с княгиней Ольховской. Они много времени проводили вместе и трудно было понять: дело связывает этих двух женщин или просто неожиданно возникшая душевная привязанность. Наверное только Генрих Пашкевич интуитивно чувствовал неестественность этих женских отношений и пытался понять, что же на самом деле скрыто за ними, действительно ли общее дело или что-то совсем иное.

   – Может быть, это твой знак? – спросил как-то Генрих, вынимаю серебряный пятиугольник. – Я нашёл его там, во дворе, после боя. Не ты ли его обронила? – Пашкевич крутил серебряный пятиугольник на пальце.

   – Я думаю, именно этот знак принадлежит Виктору, – сказала Аглая.

   – Виктору? – искренне удивился Генрих.

   – Виктору Александровичу, тому самому фальшивому графу Алмазову, что стал первым мужем Анны Владиславовны Покровской.

   – Виктор Александрович был членом «Пятиугольника»? Почему ты мне раньше об этом не говорила?

   – К слову не пришлось.

Тон девушки необычайной раздражал Генриха, но полковник счёл за благо сдержать нахлынувший гнев.

   – Кстати, первый муж Анны Владиславовны Виктор Александрович всё ещё жив, – почему-то жёстко сказала Аглая. – Виктор Александрович до сих пор член Общества, хотя, конечно, если он придёт на собрание, то его будут судить и, вероятно, приговорят к смерти.

   – Может быть, есть ещё, что к слову не пришлось? – залпом опорожнив большой фужер, поинтересовался Генрих. – Ты могла бы мне раньше сказать.

Аглая сменила тон с резкого на примирительный:

   – Прости, раньше не могла. На то имелись веские причины.

Безудержное пьянство и бессонница уже через неделю привели полковника к болезни. У Генриха начался жар.

В наёмной квартире не хватало воздуха, и лежащий в горячке Пашкевич, всё задыхался и звал попеременно то Анну, то покойного своего денщика. Иногда над ним склонялась сиделка. Полковник, с трудом приподнимая от подушки залитое потом лицо, шептал в бреду все свои проклятые вопросы: почему в доме Константина Эммануиловича никогда не видел Анну? В какой степени родства находятся Константин Эммануилович и Иван Кузьмич? Почему никто не желает мне помочь?

И вдруг, очнувшись, он спросил, обращаясь к сиделке:

   – Откуда ты? Ты чья?

   – Меня наняла Аглая Ивановна, – мягким голосом отозвалась сиделка. – Я ничья, своя, свободная. Из мещан.

Генрих упал на мокрую от пота подушку и в голос застонал.

   – Ты, миленький, успокойся, – ласковая рука сиделки скользила по его лбу. – Всё хорошо. Всё хорошо будет. Всё устроится.

Столичная духота совершенно измучила Сергея Филипповича, устало пересекающего город. Впервые за последние месяцы он отправился в особняк на каменной набережной Фонтанки пешком и в такое позднее время. Живой запах навоза, горький запах свежеобжаренного кофе, свойственный Петербургу утром, выветривался совершенно к полудню. Днём в городе можно было задохнуться от сухой пыли, а ночью, когда пыль, поднятая колёсами экипажей и тысячами спешащих ног, наконец-то опадала, в воздухе скапливалось и задерживалось что-то зловещее.

Любовные отношения Сергея Филипповича и княгини стали почти официальными, и утомительный ритуал ночных посещений был заменён на более лёгкий. Он просто приезжал вечером, играл в карты или сидел в курительной комнате, а потом, не дожидаясь момента когда последние гости разойдутся, поднимался в библиотеку. Но на сей раз Наталья Андреевна потребовала возвращение к старому порядку, и, конечно, он покорно склонил голову, подчинился.

Сергей Филиппович никак не предполагал, что ночной город так напугает его, испортит настроение, лишит сил. А виною капризу княгини стало, конечно, последнее собрание «Пятиугольника». Сергей Филиппович почти ненавидел тайное общество, куда прежде так стремился. Если Пашкевич переживал, что его больше не допускают на торжественные мистерии «Пятиугольника», то секретарь Бурсы мечтал избавиться от этих собраний. По большей части, он не понимал происходящего на четвёртом этаже особняка, путался в интригах, и уже давно, полагаясь исключительно на советы Натальи Андреевны, выполнял роль пассивной марионетки в её руках.

Нежелание посещать тайные сходки «Пятиугольника» частично было вызвано ещё и тем, что после долгого перерыва в особняке Бурсы появилась бывшая крепостная а теперь вольная девица Трипольская. Секретарь ненавидел эту девушку. За прошедшие три недели Наталья Андреевна провела с Аглаей столько времени, что он, наверное, к мужчине ревновал бы меньше, чем к этой неожиданно вспыхнувшей крепкой женской дружбе. Но и здесь он терпел. Он не умел не то чтобы поссориться, он не умел даже поспорить с княгиней.

Двери распахнул не обычный лакей, а сам Вольф Иванович, преданный и во всё посвящённый слуга Натальи Андреевны. Секретарь с размаху больно щёлкнул его по носу, только потом повернулся и сбросил плащ в руки слуги.

   – Прости, любезный, обознался, – сказал Сергей Филиппович, – я не со зла.

Он быстро прошёл через гостиную, поднялся во второй этаж и сразу направился в комнату княгини. Только при свете свечи, пылающей подле постели, Сергей Филиппович разглядел на своих пальцах кровь.

«Наверное, кровь эта брызнула из носа камердинера».

   – Плохо как в городе ночью, – жаловался секретарь, раздеваясь рядом с постелью. – Какой-то отвратительный повсюду запах, будто по погосту прошёл.

Княгиня, одетая в прозрачный голубоватый шёлк, лежала на постели как обычно с книгой. Лицо Натальи Андреевны было излишне припухшим, короткие волосы лоснились влажно, грудь часто вздымалась.

   – Что с Вами? – спросил секретарь, прикасаюсь ладонью к коротко остриженной голове княгини.

Наталья Андреевна отложила книгу и потянулась.

   – В баньке с Аглашей парились, – она сладко улыбнулась, притягивая к себе послушного любовника. – Ты не представляешь себе, Серёжа, как мы далеки от народа. Только народ знает подлинное счастье. Ты не представляешь, какое облегчение от пара после этой духоты. Всё-таки Аглая Ивановна недавно была крепостной девкой, она показала мне тайную силу берёзового листа. Ты не представляешь себе, что такое, когда умелая рука бывшего раба хлещет тебя по спине раскалённым веником. А после парной голышом в ледяной пруд.

   – Я вижу, Аглая Ивановна совершенно очаровала Вас, – ревниво заметил секретарь.

   – Нужно будет мне с тобой, Серёженька, как-нибудь вместе попариться, – сказала томно княгиня. – Ты не понимаешь прелести, дурачок.

Подобной бури чувств Сергей Филиппович не знал ещё в своей жизни. Жадная на ласку, иногда буйная а иногда и жестокая любовница, княгиня Ольховская хоть и поражала воображение секретаря, но частенько оставляла его опустошённым. Эта ночь оказалась совершенно иной.

Обычно Ольховская, прежде чем повалиться на подушки и уснуть, требовала: «Уходи, Серёжа», и даже грубо толкала его прочь с постели, но на сей раз он даже не смог вспомнить кто из них двоих раньше потерял сознание. Вероятнее всего, это произошло одновременно.

Очнулся Сергей Филиппович от того что во рту совсем пересохло. Поднялся с постели с желанием выпить воды. Княгиня спала. Она громко дышала во сне и сладко всхлипывала. В кувшине на столике воды не оказалось. Сергей Филиппович не стал спускаться вниз или звать слуг. Рядом, в соседней комнате находился специально вышколенный лакей, но звать его показалось неприятно. Преодолев свою жажду, секретарь зарылся лицом в подушку и уснул.

Через какое-то, наверное небольшое время, он снова проснулся, повернулся на постели. Была всё ещё ночь. Замер. Что-то изменилось вокруг, но Сергей Филиппович не сразу сообразил что именно. Только спустя несколько минут секретарь осознал, что не слышит дыхания княгини.

«Ушла?»

Его рука метнулась по простыням, пальцы наткнулись на пальцы княгини. В ужасе секретарь отдёрнул руку – княгиня была совершенно холодной.

   – Наталья Андреевна, что с Вами? Наталья!?.

В свете зажжённой свечи Сергей Филиппович разглядел искажённое синее лицо возлюбленной. Глаза широко открыты и неподвижны, между чуть раздвинутых зубов высовывается окаменевший язык, шея неестественно повёрнута и зафиксирована смертной судорогой, одна рука лежит вдоль тела, вторая почти у горла, на шее тонкий багровый след. Княгиня была, без сомнения, мертва и мертва уже первый час.

«Но как же? – с трудом удерживаясь от истерики, подумал несчастный секретарь, заглядывая с вопросом в стеклянные глаза. – Как же Вас задушили, когда я рядом в постели лежал? Как же я не услышал, да и дверь на ключ заперта?»

Он подошёл и проверил – дверь в спальне действительно была заперта на ключ. Он ещё раз осмотрел мёртвое тело. Никаких сомнений, княгиня Ольховская была насильственно удушена, наброшенным на шею тонким шнурком.

Горела, потрескивая, свеча. В комнате всё неподвижно. За окном ночь. Опасаясь даже отпереть дверь, Сергей Филиппович сел на полу и закрыл лицо руками.

«Что мне сделают за убийство? – думал он. – Никто же не поверит мне, комната была заперта, мы были здесь вдвоём, – он потёр пальцы, на них ещё сохранились остатки крови. – Картина простая – поссорились, подрались, и я её удушил. Если бы я и в самом деле её удушил, то хотя бы знал, что теперь делать, а так что? Позвать слуг? позвать полицию? Если я позову полицию, тотчас же окажусь в крепости. Но как мне удалось проспать убийство?»

Секретарь отнял руки от лица и смотрел на пламя свечи.