Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Потом Полоскальченко прищемил себе кресалом палец и так кричал от боли, что испортил всё удовольствие от стрельбы. Пальбу прекратили и пошли все вчетвером обедать.

Но Бурса взял с собой заряженные пистолеты и по дороге в столовую устроил страшный грохот, выпуская заряды прямо в открытые окна. Дворня с визгом разбегалась, и на лице Ивана Кузьмича расплывалось жирная улыбка.

Звуки выстрелов, умноженные эхом больших комнат, достигли слуха Анны Владиславовны. Анна как раз начала завтрак и взяла было в руки чашечку кофе, но отнесла её от губ.

   – Это что же там? – спросила Анна, обращаясь к прислуживающей ей Татьяне. – Опять?

   – Опять, – вздохнула горничная, неподвижно стоящая возле постели, и вдруг добавила сквозь зубы: – Зверь он. Зверь. – глаза её блеснули от влаги, – зверь он ненасытный. Не уймётся, покуда всех нас не загубит.

   – Молчи лучше, – сказала Анна, – ведь услышит, что с тобой сделает?

   – Хуже, чем сделал не сделает, – девушка вытерла слёзы.

А Анна всё-таки пригубила кофе.

Ещё стряслось что-то? – слёзы с новой силой полились из глаз Татьяны. – Что?

   – Спектакль сегодня играть заставили раньше ставили пьесу «Золотой осел», а теперь… – она всхлипнула, – не могу это паскудство над собой терпеть, не могу.

Выстрелы, смешиваясь с дикими женскими визгами и воплями кота не давали Анне Владиславовне спокойно поесть. Она уже более недели отказывалась от пищи, и после третьего глотка кофе и кусочка пирога ощутила сильную дурноту.

   – Подойди ко мне, – попросила Анна, знаком указывая на край постели, – и сядь.

Анна сама переставила столик с завтраком и повернулась с горничной.

   – Да ты не плачь, дурочка, придумаем что-нибудь. Ты мне вот что лучше скажи: ты видела утром дама в коляске приехала?

   – Та, что с Михаилом Львовичем Растегаевым? – кивнула Татьяна. – Видела. Только Вы зря думаете, что она барыня. Крепостная, такая же невольница, как и мы с вами. Растегаев продать её привёз.

   – Продать? – удивилась Анна про себя. – Странно. Ты вот что сделай, – попросила она, положив свою руку на вздрагивающую руку девушки, – ты постарайся её провести сюда. Мы с нею поговорим. Мне нужно. Только тайно, так, чтобы никто не заметил. Сделаешь?

   – Сделаю, – всхлипнула Татьяна, – приведу её Вам, приведу. – Она громко и протяжно всхлипнула. – Но мне-то что делать, барышня, ежели сегодня в спектакле участвовать заставят, я жить не буду, убью себя, – Татьяна спрятала мокрое от слёз лицо в ладони. – Утоплюсь я.

Неприглашённый на обед, Виктор сидел в небольшом кабинетике, расположенном рядом с кабинетом Ивана Бурсы. Здесь стояло несколько шкафов, целиком набитые документами и здесь же находился маленький железный шкаф – точная копия такого же шкафа в кабинете хозяина.

Отперев своим ключом толстую чугунную дверцу, Виктор вынул несколько писем. Это были письма, накануне доставленные из Петербурга со специальным курьером. Из писем следовало, что жандармерия произвела подробный обыск в меховой лавке братьев Протасовых и был найден список адресов – 27 шпионов потеряны. Меховая торговля перестала существовать и обо всём этом теперь предстояло в подробностях доложить Ивану Кузьмичу.

На счастье, в Петербурге остались не затронуты ещё 8 человек и другая лавка. Жандармы напали на меховщиков, отследив отпущенных на оброк крепостных. Вторая лавка принадлежала купцу и найти её подобным путём было невозможно. Также не затронуты были и денежные дела. Исключая только одну меховую лавку, никто из рабов миллионщиков не пострадал.

Закончив с перепиской Виктор ещё какое-то время потратил на бумаги, взятые из шкафов – он рассчитывал смягчить раздражение хозяина цифрами денежных поступлений. Часу не ушло на эту работу. Он вызвал по очереди несколько курьеров и раздал запечатанные конверты.

Отправив последнего человека с письмом, Виктор почему-то запер дверь, даже приспустил занавеску на окне и быстро написал ещё одно письмо. Свернул, запечатал и спрятал у себя на груди.

Теперь ему предстояло ещё одно очень неприятное дело. По приказу Бурсы он лично должен был пригласить и позже сопровождать Анну Владиславовну в здание театра. С неохотой Виктор покинул свой кабинет запер дверь и направился в левое крыло здания, где размещалась комната Анны.

Перед дверью Виктор остановился. Постучал и только услышав насмешливый голос Анны: «Коли ключ у вас есть, то входите, конечно», стряхнул с себя задумчивость и отпер замок.

Мысленно он всё ещё склонялся над тайным письмом. Подбирал осторожные слова, представлял себе лицо адресатки, когда та сломает печать и развернёт листок. Несмотря на неприятные обстоятельства, он был занят совершенно другим вопросом – он хотел понять станет ли отправлять сегодня письмо, лежащее в кармане, либо, как уже делал дважды, порвёт его и напишет новое.

   – Ах, это Вы граф, – сказала Анна и, отбросив одеяло вышла ему навстречу из постели. – Соскучились или у Вас дело ко мне.

Давно уже приготовленные платье и бельё, были развешены тут же в шкафах, и Анна с трудом преодолевая боль и головокружение, растворила светлые дверцы, подбирая себе наряд.

Чтобы лучше видеть фактуру ткани она пододвинула занавес на окне. Ворвавшийся солнечный свет был столь сильным что шёлковый белый пеньюар на Анне Владиславовне просто растворился в нём, и перед глазами Виктора проступили ясно острые колена, чуть выставленные вперёд, нежная женская грудь, изгиб бедра, розовое плечо.

   – Я, собственно, по делу, – немного отступая и отворачиваясь, сказал Виктор. – Вы дали согласие позавтракать в столовой со всеми вместе.

   – Дала. Ну, так что же?

Анна лёгким движением развязала пояс и почти невидимый шёлк, соскользнул по животу и по коленям на пол. Чувствуя, что доставляет Виктору неудобства своей наготой, Анна Владиславовна к собственному удивлению не испытывала ни малейшего стыда, а на зло ему нарочно поворачивалась в солнечных лучах, выбирая платье.

   – Иван Кузьмич приглашает Вас сегодня на спектакль, – сказал Виктор. – Вы и сами виноваты. Это же логично, если вы можете спуститься к завтраку, то следует вывод, что уж вечером на спектакль тем более сможете.

Припомнив слова Татьяны, Анна глянула быстро в сторону Виктора.

   – Смогу. Почему же нет, но видите, служанку я отпустила кто-то должен мне помочь одеться. Вы поможете?

Виктор всё ещё отворачивал голову.

   – Помогу, коли это Вас не смутит.

   – Зачем же мне смущаться!? – сказала Анна нарочито звонким голосом. – Кого? Во-первых, Вы муж мой венчанный, а, во-вторых, Вы раб покорный, то есть вещь вроде стула или зеркала, – она внимательно всмотрелась в него, – скорее уж зеркало, – сморщила неприятную рожу. – грязноватое правда зеркало, ну да и так сгодится. Вы только стойте, граф, и не моргайте.

Виктор, поддавшись на провокацию, протянул руки, желая взять одно из платьев, но Анна резко отступила назад.

   – Прошу Вас, уйдите! Пойдите вон, раб! – с нескрываемым презрением сказала она. – Я сама сумею одеться. Когда будет нужно идти, скажите. Я приду на ваш спектакль, теперь уж всё равно.

К обеду обычно подавали много вина, и трапеза могла затянуться до самого вечера. Бывало, что обед плавно переходил в ужин, а ужин в ночную оргию, завершающуюся нетрезвым сном.

Сколько раз Виктор, уж в пятом часу утра, вытаскивал из-под столов смертельно пьяных храпящих гостей и при помощи зевающих слуг растаскивал их по комнатам.

Но на этот раз, картина выглядел несколько иначе. Вечером предполагался спектакль и большой приём – Бурса ограничил выпивку.

Когда Виктор вошёл в столовую слуга распечатал только четвёртую по счёту бутылку. Склонив голову Виктор встал сбоку от стола, ожидая когда Бурса обратит на него внимания, а когда хозяин наконец поднял голову, не дожидаясь вопросов, сообщил:

   – Анна Владиславовна готова сегодня пойти в театр. Примеряет платье.

Растегаев, сидевший по другую сторону стола, при этих словах чуть не подавился супом и закашлялся.

   – Что с тобой, Михаил Львович, – поинтересовался Бурса, – не в то горло попало?

   – Горячо, – побагровев весь, но сдерживая кашель, продавил через горло Растегаев. – Обжёгся.

Полоскальченко гнусно захихикал, но ничего не сказал.

   – Ну, пистолеты мы твои посмотрели, – Бурса отодвинул от себя пустуют тарелку, и взял серебряный бокал с вином, – давай посмотрим фехтовальщицу, – он знаком подозвал к себе Виктора. – Никто лучше него не оценит. Я сам так не сумею оценить, как Витька – специалист в этом вопросе, – он толкнул Виктора локтем в живот. – Посмотрим на фехтовальщицу?

Виктор послушно кивнул и принял предложенный Бурсою недопитый бокал, сделал большой глоток. Если б он знал, что предстоит пережить уже в следующую минуту, то любою ценой постарался бы уйти из столовой. Он и представления не имел, что письмо, спрятанное в его внутреннем кармане, так и не будет отправлено в Петербург, а уже через час попадёт в руки адресата.

Он понял всё лишь тогда, когда отворилась дверь и в сопровождении лакея в столовой появилась Аглая. Одетая в серое дорожное платье, девушка сделала несколько шагов и, блеснув очаровательной улыбкой, поправила кокетливо волосы. Она была как никогда хороша. Она ничего не говорила, но дыхание чуть приоткрывало алые губы, а глаза засверкали.

Виктор видел Аглаю такой лишь однажды, там, в Париже, на баррикадах, когда с окровавленной саблей в руке и в развивающихся на ветру широких крестьянских юбках, она готова была отдать жизнь за чужую свободу.

   – Хороша-а, – выдохнул Бурса и, вскочив со своего стула, обошёл девушку кругом, разглядывая. – Весьма-а. – Он обернулся к Виктору. – Как считаешь, товар?

Он хлопнул Аглаю ладонью по заду, но та ответила улыбкой.

«Почему она здесь? Почему она принадлежит этому Растегаеву? Как мог благородный человек, столь пекущийся о правилах чести, Андрей Трипольский, продать свою молочную сестру этому ублюдку? Что произошло в Петербурге? – мелькало в голове Виктора. – Это наваждение какое-то, это испытание».

   – Симпатичная особа, – брякнул Полоскальченко, втихую наливая себе вина. – Персик.

   – Сколько? – спросил Бурса, встав перед девушкой и обращая свой вопрос к Растегаеву. – Сколько ты за неё, бес, хочешь?

   – Не продаётся, – Растегаев ещё не оправился после кашля и сидел с багровым надутым лицом, слова давались ему с трудом. – Не продаётся, – повторил он.

   – Так зачем же ты мне её сюда притащил?

   – Показать только.

   – Значит, похвастаться хотел? – ещё раз Иван Кузьмич обошёл Аглаю и, остановившись перед девушкой, приказал: – Рот открой.

Бурса был на полголовы ниже Аглаи и короткий взгляд, обращённый к Виктору, прошёл прямо над плешивой головой. Во взгляде этом было только одно слово: «молчи». Виктор поймал себя на том, что сжимает кулаки и постарался сохранить видимую холодность.

Аглая послушно открыла рот, и коротенький сальный палец Ивана Кузьмича ощупал десны девушки.

   – Това-ар! – констатировал Бурса, возвращаясь к столу и наливая себе вина. – Если она и правда на трёх языках болтает… – он выпил, – если она и вправду фехтует, как мушкетёр, то будем считать, Михаил Львович, ты меня сегодня уел.

Грибоядов, в обсуждении участия не принимавший, а занятый до сих пор жареной уткой, вытер губы салфеткой, намотал на короткие свои пальчики поверх перстеньков золотую цепочку и чуть откинувшись на стуле, довольным голосом поинтересовался:

   – Коли она фехтует, как мушкетёр, так пусть же и покажет.

   – Точно! Шпаги сюда! – закричал Бурса. – Пусть покажет. Витьк, ты как, с колпачками предпочитаешь или против бабы голой сталью рискнёшь.

Принесли две шпаги. Аглая попробовала большим пальцем остриё, щелчком отбросила предложенный защитный колпачок так, что тот, отлетев, ударился в глаз женского портрета и встала против Виктора в боевой позиции. Глаза девушки смеялись.

«Ну что ж, миленький мой, – говорили эти глаза, – поиграем? Давно мы с тобой не играли ни во что».

Виктор хотел надеть колпачок, но Бурса знаком приказал не сделать этого, и пришлось, изображая поединок, быть предельно осторожным.

   – А коли она твоего Витьку зарежет, я ответа не держу, – сказал Растегаев, поворачивая стул и усаживаясь чтобы лучше было наблюдать за происходящим. – Не моя идея.

   – Коли она такая мастерица, что Витьку зарежет, так я тебе за неё любые деньги дам, – сказал Бурса, устраиваясь поудобнее на стуле. – Только вряд ли. Витька, может, на саблях ничего особенного, но на шпагах силён.

Противники встали в позицию. Играя шпагой левую руку, Аглая приподнимала юбки. Бурса не удержался и хлопнул изо всей силы в ладоши. Шпаги скрестились со звоном.

Виктор сделал вялый выпад и сразу был вынужден отступить под натиском Аглаи. Девушке, конечно, сильно мешала юбка, и она не имела той подвижности, что была у её противника. Виктор, уверенный в себе, в первую минуту боя был невнимателен, но скоро сообразил, что, если не станет защищаться всерьёз, то эта разъярённая кошка может и насмерть заколоть.

Сталь мелькала в воздухе. Аглая, придерживая юбки, действовала своей шпагой будто в настоящем бою, а Виктор всё отступал и отступал. Он упёрся спиной в стену и, увидев прямо перед собой блестящие тонкое жало, не выдержал – краткий порыв ярости овладел им. Виктор пригнулся, прыгнул вперёд, сделал ложный выпад и после поворота нанёс удар в плечо. Аглая даже не застонала, не опустила клинка.

Рёв одобрения разнёсся по столовой. Полоскальченко не удержался и от восторга швырнул свой недопитый серебряный бокал на пол.

   – Ну, девка! – закричал, чуть не удушивая себя цепью, Грибоядов. – Ну ты даёшь, девка!

   – Хватит! – вдруг оборвал Бурса. – Оружие в ножны! А то, действительно, друг друга заколите. Ишь какие мы горячие-то.

На плече Аглаи расплылось чёрное пятнышко крови, но девушка продолжала улыбаться.

   – Я ранил вас, – Виктор приблизился, – простите…

   – Пустяк.

   – Пустяк не пустяк, – забубнил немного напуганный Растегаев, – а перевязать надо, загноится. Загноиться может. Девушка может умереть.

По приказу Бурсы Виктор увёл Аглаю, чтобы обмыть рану и перевязать. Когда они оказались вдвоём, он не в силах больше сдерживать своих чувств, прошептал:

   – Любимая моя.

Притянул девушку к себе и поцеловал. Аглая не сопротивлялась. Губы её послушные и горячие ответили на поцелуй. Она обняла Виктора и прижалась к нему насколько позволила боль от раны.

Спектакль был назначен только на 6:00, но, как и всегда в день премьеры, ещё задолго до начала театр сделался центром всеобщего внимания. Дворовые, проходя мимо, боязливо крестились, а вооружённые наёмники целыми днями расхаживающие вокруг усадьбы, заранее выискивали удобные щели, чтобы хоть глазком посмотреть потешный спектакль.

В этот день Татьяне было велено играть в спектакле. Многие девушки сносили паскудное актёрство довольно-таки легко, часто предпочитая его порке. Татьяна – белолицая высокая красавица – последние недели прислуживавшая Анне Владиславовне просто не могла себя преодолеть. До сих пор ей удавалось уходить от ролей. Однажды, когда Бурса уже твёрдо определил её на сцену, Татьяне просто повезло – тогда Иван Кузьмич купил двух потерявших свободу молодых дворян и выставил их напоказ заставил играть в спектакле «Золотой осёл». Девушка запомнила имена несчастных супругов: Иван и Марья – они бежали вскоре после спектакля, и Татьяна тайно поставила свечку за них. Потом выручил Прохор – брат Марфы и телохранитель самого Ивана Кузьмича – замолвил словечко и Татьяна пошла не на подмостки, а в постель к Прохору.

Странно, но этот жестокий грубый человек оказался вдруг ласков, внимательным к ней. Они жили вместе уже несколько месяцев, и оба просили у хозяина позволения пожениться. Теперь Бурса обещал разрешить венчание и даже грозился устроить пышную свадьбу, но прежде велел сыграть Татьяне заглавную роль в водевили.

«Один раз, – сказал он. – Один раз поактёрсвуешь и разрешаю. Будешь мужней женой. На Покрова и повенчаетесь».

Стараясь не думать о том, что ей предстоит сегодня вечером, Татьяна, прежде чем идти к театру нашла Марфу.

   – Ты присмотри сегодня за барышней, – попросила она слабым голосом. – Я сегодня занята буду. А если что не так, сама знаешь, с нас обеих спросят. В комнате барышни прибери. Я уж не успею. Последишь там.

Татьяна сбилась на рыдания, и Марфа осторожным движением руки поправила волосы, провела пальцами по мокрой щеке.

   – Не плачь, не нужно. Не страшно это. Я вон, знаешь, с карлой живу, с Альфредом, и то не плачу. Чего плакать-то. Судьба у нас такая. А сыграешь роль, повенчаешься с Прохором – роднёй с тобой станем.

Здание театра, заложенное ещё самой Степанидой Михайловной и многократно достраиваемое самим Иваном Кузьмичом, стояло на холме, закрывающим вид на ближайшую церковь. От усадьбы сюда была проложена дорога, а при здании имелся барак для крепостных актёров. Здесь в задних комнатах стояла небольшая дыба и станок для обучения девок. Пороли тоже здесь, хотя, уважая силы Мельпомены, Иван Кузьмич собственные свои забавы переносил либо в усадьбу, либо куда-нибудь на полянку в лес.

Во дворе театра сидел один только Изврат – здесь все актёры имели только клички, не имели имён. Изврат нежно оглаживал серенького котёнка и всё ощупывал и ощупывал на себе металлический ошейник. Ошейник этот, надетый на него по приказу Бурсы во время постановки «Золотого осла» так и остался навсегда.

   – Ну, пошто вылупилась? – спросил он Татьяну, подошедшую к зданию театра. – Иди за кулису тебя ждут, одеваться пора. Съехались, съехались господа, иди.

Анна Владиславовна за долгое время первый раз вышла из своей комнаты, и Марфа поспешила переменить постель. Открыла окна, побежала за бельём в специальную кладовку. На лестнице Марфа встретила Нюрку. В кровь исцарапанная Нюрка тащила на себе в спальню хозяина, большой жбан с целебной глиной. Они только взглядами обменялись.

Позабыв покрывало, Марфа второй раз вернулась в кладовку. Услышав незнакомые голоса, из опасения не вошла, а отступила и спряталась. Прислушавшись она скоро опознала в одном из голосов любимчика хозяина рыжего Виктора. Заглянула через щёлочку и увидела, привезённую утром Михаилом Львовичем по-барски разряженную, крепостную девку. Грудь Аглаи была обнажена, платье расстёгнуто и спущено, рот её немножко кривился от боли.

   – Зачем ты здесь? – спрашивал Виктор. Он стоял перед сидящей на скамейке Аглаей и осторожно забинтовывал обнажённое плечо. – Как ты оказалась в собственности этого Растегаева?

   – А ты не понял ещё?

Оба помолчали минуту. Аглая только один раз застонала, когда Виктор сделал неосторожное движение и задел рану.

   – Ерунда, – сказал он, – царапина. За два дня заживёт. Ты прости меня я не хотел причинить тебе боль.

   – Да чего уж тут, – усмехнулась Аглая, – с кем не бывает. Так ты понял зачем я здесь?

Но на этот вопрос Виктор отвечать не захотел. Он помог Аглае натянуть платье поверх бинта и застегнул его сам.

   – Я письмо тебе написал, – сказал он, – хотел отправить.

   – Покажи.

Виктор вытащил из внутреннего кармана конверт сам сломал печать достал листок и протянул Аглае.

«Опять я перед тобою подлец подлецом, – вслух прочла она. – Подлец, хоть и люблю тебя так же, как прежде. Подлец, хоть и готов так же, как и раньше, жизнь свою за тебя отдать. Всю кровь до последней капли, любую пытку готов снести…»

Марфа уже не рада была, что слышит всё это, но уйти незамеченной невозможно и, сгорая от стыда, девушка зажала себе уши ладонями.

«…Хочу признаться тебе во всех своих грехах. Ты не выдала меня, хотя только ты одна знала, что граф я фальшивый, что и документы мои о родословной подделка. Отчасти грех мой и на тебе лежит. Обманом я увлёк за собой и похитил Анну Владиславовну, – всё повышая и повышая голос продолжала читать Аглая, – таково было желание Ивана Кузьмича. Ты знаешь, что я не в силах перечить ему? Так же, как ты не можешь перечить своему хозяину Трипольскому. Поэтому может ты поймёшь мои чувства? Чтобы сделать Анну Владиславовну законной рабой, я венчался с нею, привёз в усадьбу и отдал Бурсе, но клянусь тебе, хоть и стала Анна Владиславовна законной моей женой, я к ней пальцем не прикоснулся. Я храню верность только тебе – любовь моя, Аглая. Приехать в Петербург не смогу более никогда. Коли ты и простишь меня, всё равно не смогу, так что может случиться мы с тобой больше и не увидимся. Поэтому хочу, чтобы ты знала только одно: ты одна мною любима, только с тобой желаю я шептаться по ночам и делиться всем что накипает в душе. Но коли не сможешь простить – так что ж, прощай…»

Аглая оборвала чтение. Она смяла листок и, задержав бумагу в кулаке, вдруг швырнула в лицо Виктора.

   – Ох какой же ты, Виктор, сентиментальный, – звенящим от напряжения голосом начала она. – Что нравится тебе хозяина ублажать? – спросила она со всей жестокостью на какую была способна. – Что счастлив от подлости своей?

   – А тебе это не нравится? – спросил Виктор.

Он стоял неподвижно, опустив голову, и вдруг, уловив какой-то подозрительный шорох, приложил палец губам.

Марфа сидела в своём укрытии не шевелясь, зажимая уши руками и, увидев как Виктор подошёл к двери и распахнул её, зажмурилась вдобавок.

За дверью стоял Зябликов. Гусар явно всё слышал.

   – Игнатий Петрович!?, – отступая и вынимая шпагу спросил Виктор. – Ты знаешь, Игнатий Петрович, что подслушивать дурно? Ты знаешь, что за такие шутки в приличной компании принято уши отрезать?

Палаш только мелькнул в воздухе. Сломанная шпага со звоном полетела на пол, и удар вытертого ботфорта отбросил клинок.

   – Я не понял кому ты, Виктор, хотел уши отрезать? – спросил Зябликов. – Мне что ли?

Гусар был пьян. Помятый эполет на его плече сбился, и торчали во все стороны разомкнувшиеся проволочки. Зябликов дышал перегаром и усмехался. Дурными глазами он обвёл пространство вокруг себя, остановился на Аглае, хмыкнул и занёс медленно свой тяжёлый кирасирский палаш, с которым он никогда не расставался, рассчитывая, наверное, одним ударом снести Виктору голову.

   – Лови, – крикнула Аглая.

Виктор увернулся от удара палаша, и тот с хрустом возился в небольшую тумбочку. Брошенная Аглаей вторая шпага оказалась в руке Виктора.

Даже сквозь ладони Марфа слышала пьяное дикое рычание гусара:

   – Зарублю!

Укол, нанесённый, казалась в самое сердце, был моментальным и кратким. Шпага проколола мундир и вошла глубоко в грудь Игнатия Петровича. Зябликов, прежде чем рухнуть, дико осмотрелся, уронил палаш и почти без стона опустился на пол.

   – Всё, – сказал Виктор, обтирая свою шпагу. – Уходи. Тебя здесь не было. Если хочешь потом увидимся. Нас не должны здесь застать. Не застанут – никто на меня не подумает. Это наёмники всё время друг друга режут. На другого спишут. Следствия ведь устроят, наверное. Искать убийцу будут, может даже найдут кого-нибудь. Не важно, по ним по всем топор плачет.

Собрав обломки и шпаги и прихватив с собою также и остатки бинтов, Виктор вышел вслед за Аглаей. Если бы, прикрывая за собою дверь, он обернулся, то увидел бы, что глаза гусара чуть приоткрылись – Зябликов был всё ещё жив.

Позабыв как о покрывале, за которым пошла, так и вообще о перестилании постели в комнате Анны Владиславовны, насмерть перепуганная Марфа выбралась из своего укрытия и кинулась бежать. Она не задержалась ни на секунду возле неподвижного тела гусара, но уже возле двери наклонилась и подхватила с пола смятый листок. Если б в тот момент кто-то спросил девушку зачем она взяла листок, то вряд ли Марфа смогла бы ответить разумно на этот вопрос. Действие было более интуитивным чем сознательным.

Выскочив из дома, горничная побежала через парк белому флигелю. Во флигеле по приказу Бурсы устроили специальные маленькие комнатки для карликов. Карликов боялись даже английские каторжники, поражающие своей жестокостью. И во флигель никто не смел заходить. Считалось за лучшее даже не приближаться к жилищу уродцев.

На полдороге к флигелю путь перепуганной девушке преградил один из англичан, так же, как и гусар он был пьян. Голый по пояс, играя мускулами, англичанин выставлял напоказ свои татуировки и сладко прищёлкивал языком.

   – Погоди, – по-русски сказал он. – Куда ты бежишь, дура?

   – Альфред! Альфред! – беспомощно крикнула Марфа. – Альфред, опять англичанин пристаёт.

Дверца флигеля растворилась и на пороге возникла потешная и одновременно жутковатая фигуры маленького убийцы.

Не желая связываться, как всегда в подобных случаях, англичанин шагнул в сторону, освобождая дорогу, только сквозь зубы процедил что-то не по-русски и плюнул. Альфред погрозил в его сторону очень длинным белым пальцем и, пропустив Марфу внутрь флигеля, запер на засов дверь.

Альфред был единственный в России лилипутом, имеющим настоящую большую жену. Как-то с ужасного похмелья Бурса приказал пороть одного мужика. И толи мужик был так крепок, толи палач ослаб, но после двухчасовой экзекуции освобождённый мужик встал. Он выплюнул зубы и на собственных ногах пошёл, что просто взбесило Ивана Кузьмича. Тут же оказался один из трёх карликов, Бурса сделал знак, карлик взял палку и одним коротким ударом насмерть убил мужика. Иезуитский монастырь, в котором выращивали уродцев давно уж рассыпался в пламени пожара, карликов перебили и оставалось всего три.

После случая с мужиком Бурса объявил: «Незачем такой восхитительной злобе пропадать». И двоих кроликов поженил. Одной из жён и стала Марфа – сестра телохранителя Бурсы, Прохора. Девушка очень плакала первые 2 года, но потом привыкла и даже стала находить некоторые удобства своей обособленной жизни. Ведь вторую бабу из белого флигеля сразу выставили после того, как её маленький муж в мешке был отправлен в Петербург, и так уж не вернулся никогда.

Внутри флигеля всё было устроено для карликов: низкие потолки, мебель по размеру, посуда, даже окна были вырезаны под маленький рост. Заползая внутрь игрушечной комнаты Марфуша не могла выпрямиться в полный рост. В комнатке Альфреда специально для неё была устроена большая кровать и общий, на двоих, стол, за которым Альфред сидел на высоком стуле с узкою резной спинкой, а Марфа, вытянув ноги, устраивалась на специальной подушке на полу.

Теперь, забравшись в комнату, девушка сразу легла на свою кровать и уткнулась лицом вниз, стараясь сдержать рыдания. Она слышала, как стучат рядом по комнате деревянные башмаки карлика, потом крепкая маленькая рука подёргала её за плечо. Альфред, как и остальные выходцы из того иезуитского монастыря, был лишён дара речи, но за долгое время совместной жизни Марфа научилась неплохо понимать его и без языка.

   – Да отвяжись ты, – сказала она, утирая слёзы и садясь на кровати. – Отвяжись, видишь нехорошо мне.

Тёмные добрые глаза карлика были так близко и смотрели так пристально и печально, что Марфа почти успокоилась под этим взглядом. Карлик протянул ручку. Марфа вытащила скомканное письмо и отдала ему.

   – Вот почитай, ты грамотный. Почитай, что здесь написано и скажи, что делать-то мне теперь. Хотя ты и сказать-то не можешь, бедненький мой, – в неожиданном порыве чувств, она наклонилась и припала к маленькому человеку, обнимая его, нашла своими губами его твёрдые навсегда обезображенные губы и поцеловала, может быть, в первый раз искренне за все эти годы.

В небольшой зале в глубоких креслах, обтянутых красным материалом, устроились человек 12-15 зрителей. Анна Владиславовна не желала смотреть на этих людей. Погасили фонарь. Громкий разговор прекратился, невидимая рука подёргала колокольчик.

   – Господа, что, фарсик опять? Трагедия? – спросил кто-то из гостей.

   – Пастораль! – гордо объявил Иван Кузьмич. – Прошу Вас обратить внимание на приму, такого ещё не видели у меня.

   – Дворянка? – поинтересовался тот же голос.

   – На сей раз из простых, но того стоит, – сообщил Бурса. – Ежели желаете дворянку на моей сцене лицезреть, так пожалуйте в следующий раз. Уже есть кандидатура.

   – Что, приличных кровей кобылка? – спросил из темноты помещик Междуоков – ближайший сосед Бурсы, не пропускающий ни одного спектакля.

   – Позвольте представить, – сказал Иван Кузьмич, жестом обращая внимание на застывшую в своём кресле Анну. – Моя родственница и в некотором смысле собственность, Анна Владиславовна Покровская. В следующем спектакле предполагаю поручить ей главную роль.

Может быть этот разговор в полутьме ещё бы продолжался, но бархатный тяжёлый занавес мягко колыхнулся и поехал вверх. Осветилась квадратная глубокая сцена.

   – Новейшая пастораль! – объявил, появляясь в середине сцены, актёр. – Пьеса господина Чернобурова в исполнении людей, пребывающих в счастливой собственности господина Ивана Кузьмича Бурсы.

Ощутив на себе жадные взгляды зрителей, Анна была довольна тем, что представление началось, и сама сосредоточилась на сцене.

Богатая декорация изображала нечто древнегреческое: белые фигуры на фронтоне казались подлинно мраморными, с круглого балкончика, извиваясь спадали вниз бумажные зелёные лозы. А пять дорических колонн, покрашенные под медь, казалось, звенят от прикосновений. Лужайка перед зданием была устелена травами и цветами, по всему живыми, присутствовал даже запах, хотя и не совсем цветочный. На конферансье красный комический раздутый фрак с крупными белыми пуговицами, пришитыми в самых неожиданных местах. На голове актёра синий небольшой паричок с бантиком на затылке.

   – Любовь в трёх актах! – взмахнув широкими рукавами, объявил актёр. – Действие первое: Она как Клеопатра!

В зале было душно. Раздались ленивые хлопки. Чернобуров завозился в своём кресле. Отвесив глубочайший поклон, конферансье попятился задом и ретировался за левую кулису.

   – Что же ты, дурак, не то сказал? – возмутился вдруг Чернобуров. – Господа, пастораль называется «Поцелуй». А, впрочем… Да, я позабыл. Я это название из пьесы забрал – под шофе был, господа.

На сцене появились несколько девушек в костюмах пастушек и пастух. Где-то на дворе истерически ржал жеребёнок. Под своды театра проникала брань мужиков с дороги, а пастушки, разделившись парами, делали утомительно долгий реверанс перед пастушком. За реверансами последовали, произносимые в неподвижности, пошленькие диалоги в стихах.

 
– А что же ты, мой друг,
не хочешь поцелуя?
Уста мои горят…
 

и беленькое пастушка с неестественно большой грудью, прикрыла ладошкой прозрачную юбочку между ножек, выписывающих очередной крендель.

 
– Отнюдь, я Клеопатре предан,
Я пас овец не прикасаюсь к ним.
А чём ещё меня прельстить ты можешь,
Я лишь её целую в те уста,
что в сотню раз влажней и жарче
уст словесных.
В уста без слова и упрёка
поцеловать готов я Клеопатру.
 

Кто-то из помещиков задремал и, когда на сцене звучала нежная флейта, звук её сопровождался сонным свистом и похрапыванием.