Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

   – Боже! – сказала она. – А как же моя причёска?

Служанка подала парик. Анна оправила складки на платье – это была настоящая бархатная а-ля Мервез последней моды – повернулась и последовала за служанкой сперва по коридору, а потом вниз по широкой лестнице, застланной ковром.

Ночью ей почудилось, что усадьба запущена, но Анна ошиблась. Дом, по которому она шла, был ухожен и блестел чистотой и роскошью. Он огромен и пуст. Очень много живописи по стенам, скульптуры. Но ни одного человека, даже лакея Анна Владиславовна не заметила, спускаясь в столовую.

В столовой уже был открыт большой квадратный стол. Белоснежные скатерти, серебряные приборы, гигантские позолоченные часы наполняли пространство комнаты мелодичным звоном.

«Он действительно очень богат, – подумала Анна, присаживаясь к столу. – Но вкус Виктору всё-таки изменяет. Всё это несколько аляповато никакого стиля, хотя платье и ожерелье он выбрал идеально, тут лучше и не бывает».

В столовой на стенах также весело несколько больших живописных полотен. В ожидании, Анна Владиславовна рассматривала их.

Одна картина совершенно неприличного содержания – фавн, припада́ющий сзади к обнажённой нимфе – но остальные просто портреты. Немолодая дама в тщательно ухоженном парике, одетая в тяжёлое бархатное платье привлекла внимание девушки. Черты на портрете показались ей знакомы. Анна попробовала припомнить и скоро сообразила, что никогда не видела этой женщины. Присмотрелась и вдруг поняла, что, если убрать хищное выражение, морщины то лицо на холсте имеет схожие черты с нею самою.

   – Боже! Где я? – спросила шёпотом Анна, поворачиваясь в поисках служанки, но девушка исчезла.

В огромной столовой Анна Покровская была совершенно одна. Шум приближающихся голосов, шорох шагов, хрипы и кашель, возникшие в одну секунду, немного напугали Анну Владиславовну, но куда сильнее её напугал портрет. Она не отрываясь смотрела на него. Глаза женщины на портрете – чёрные, чуть раскосые – просто завораживали Анну, а выписанные художником бриллианты сверкали на алом бархате будто настоящие.

«Бриллианты!» – подумала Анна и схватилась за грудь.

Шум усилился, но девушка уже не обращала на него внимания. Она вскочила и встала перед высоким узким зеркалом. Она смотрела на себя – тот же цвет платья, что и на портрете, точно такие же украшения.

   – Анна Владиславовна!

Девушка повернулась. В дверях стоял граф Виктор.

   – Глупо, – сказала она, стараясь вернуться к весёлому тону и стряхнуть с себя наваждение. – Зачем же весь этот маскарад? – Она сделала шаг к Виктору и отшатнулась. – Что всё это значит?

Виктор Александрович отступил влево и прямо перед Анной оказался неприятный толстый человек, одетый в коричневый мятый кафтан и странного вида потрёпанные домашние туфли. Толстые пальчики были унизаны кольцами и перстнями, белое жабо топорщилось на груди. На маленьких жирных губах гуляла улыбка.

   – Иван Кузьмич!? Дядюшка? – удивилась искренно Анна. – Откуда Вы здесь?

   – По праву хозяина дома, – сказал Бурса и жестом пригласил её к столу. Сам прошёл вперёд и сразу присел. – Прошу Вас, Анна Владиславовна, давайте завтракать. Сегодня у нас праздник.

В столовую почти бесшумно входили слуги с подносами. Стол мгновенно обрастал салатницами, супными фарфоровыми мисками, серебряными приборами. В воздухе разлился запах фруктов и жареного мяса.

   – Виктор! – Анна повернулась к своему мужу. – Виктор, скажите ему.

Но граф Виктор не шевелился. Он замер в дверях, и за его спиной скапливалась толпа – десятки любопытных глаз смотрели на Анну.

   – Ну что ж вы все смотрите? – напуганно спросила Анна. – Что же вы смотрите?

   – Пошли вон! – приказал Иван Бурса и любопытные лица моментально исчезли.

   – Так что ж Вы, Анна Владиславовна, отказываетесь со мной позавтракать? – повязывая салфетку, спросил Бурса.

   – Сперва Вы объясните мне…

   – Присаживайтесь, – Бурса указал на стул рядом с собой. – Присаживайтесь сами, иначе я Вас силою усажу.

   – Вы не смеете, – Анна почувствовала, как лицо её наливается краской гнева, язык не слушался. – Вы не смеете мне приказывать.

   – Знаете что, – сказал примирительным голосом негодяй, принимаясь за еду и не глядя вовсе на девушку. – Я сейчас Вас смогу заставить донага раздеться и голою танцевать на столе передо мною, покуда я буду завтракать. А не захотите по-хорошему, я могу и плетей Вам сейчас всыпать, – он повернулся на секунду и глянул на Анну. – Хотите плетей?

   – Вы не можете! – задохнулась Анна. – Я свободный человек, дворянка! Вы не имеете права меня здесь удерживать, я сейчас же уезжаю!

   – Ошибаетесь, Анна Владиславовна, – сказал, не отрываясь от еды, Бурса. – Никакой Вы не свободный человек. Вы раба моя теперь. Витька ж раб мой. А за раба идущая, рабой становится, – он бросил вилку так, что та звякнула о стол и сказал, обращаясь к Виктору: – А Вы не знали? Он, наверное, позабыл рассказать. Не верите мне ещё.

Он повернулся к Виктору, всё также неподвижно стоящему в дверях.

   – Подтверди! А то, ишь, сомневается девушка, в обстоятельствах путается, положения своего не знает.

   – Он говорит правду? – Анна смотрела теперь только на Виктора, и когда тот кивнул, почувствовала сильную боль в сердце. – Значит, правда!

   – Уйди, Витьк, сгинь, – вдруг потребовал Бурса. – Скажи на кухне, что я велел дать тебе самую большую телячью ногу и 5 бутылок вина, иди и напейся за моё здоровье. А Вас, Анна Владиславовна, я ещё раз прошу присоединиться к трапезе, Вы хоть и раба моя теперь, я могу сделать с вами всё, что угодно, но Вы же ещё и племянница моя. Так, что я пока не хочу вовсе причинять Вам никакой боли и обиды.

Самое страшное в происходящем было для Анны выражение лица Виктора. Виктор искренне улыбался, он был почти счастлив. Шаркнув ножкой, он растворил двери и исчез.

Оставшись в столовой наедине с негодяем, Анна Владиславовна подошла к столу. Она ни слова больше не говорила. Присела рядом с Бурсой, и подошедший слуга наполнил перед ней тарелочку.

   – Я хочу мяса, – с трудом проговорила Анна. – Коль Вы мужу моему целую баранью ногу пожаловали, то мне хотя бы кусочек.

   – Мяса! – крикнул Бурса. – Самый большой кусок!

Горящими глазами он смотрел на девушку и по губам негодяй стекали жирные струйки.

   – Для Вас, Анна Владиславовна, если хотите, хоть быка зажарю. Хотите?

Он ухмылялся, он был омерзителен. Полная маленькая ручка дрожала, горели камни в перстнях. Салфетка была вся перепачкана. Бурса мерзко смеялся и левый глаз его немного косил.

Когда подали мясо Анна уж полностью взяла себя в руки. Выбрав момент, когда чудовище – Иван Кузьмич склонился к своей тарелке, издавая неприятные звуки и увлечённо разрезал дымящиеся кусок свинины, Анна Владиславовна взяла обеими руками металлическое блюдо с салатом, поднялась на ноги и изо всех сил ударила негодяя по голове. Иван Бурса мягко повалился под стол.

Анна схватила со стола нож, одним движением она сорвала с себя драгоценное ожерелье и швырнула его на пол, лишь мгновение помедлив, ударила себя серебряным ножом в грудь. Она не сразу потеряла сознание. Она услышала ещё шум множества голосов и почувствовала, как по бархатному платью стекает кровь. Боли Анна Владиславовна не ощутила.

Понимая, что кто угодно может узнать её и опасаясь приблизиться, княгиня Наталья Андреевна Ольховская издали наблюдала за похоронами. Похороны были короткие: ни гроба, ни провожающих. Двое городовых, священник и два пьяных мужичка снимающих обёрнутые в грубые мишки трупы и опускающие в заранее приготовленную яму.

Княгиня стояла в глубине кладбища, прячась за крестами, а хоронили снаружи за оградой.

Вечерело. По земле струились длинные тени, солнце пряталось в облаках, и нелегко было разглядеть и отличить одно мёртвое тело от другого. Только мелькало кадило священника и ветерок приносил привычные слова молитвы. Двое мужиков снимали с телеги тела безымянных бродяг. Один брал за плечи другой за ноги.

Вдруг произошла заминка. Мешок оказался совсем маленький. Один мужик, что-то весело крикнув другому и подняв с лёгкостью очередного мертвеца просто кинул его как куль с бельём.

Сердце Натальи Андреевны упало. В мешке был зашит карлик.

Княгиня не стала дожидаться конца похорон. Перекрестившись она быстро вышла через ворота кладбища и направилась в особняк на Конюшенной.

Собрание «Пятиугольника» было назначено на 7 часов. Княгиня Ольховская не хотела больше думать о мёртвом уродце и почти выбросила его из головы. Но после смерти карлика что-то переменилось в сердце Натальи Андреевны. Недавнее желание страсти погасли в ней, а на их месте появились совсем иные буйные жгучие желания. Будто бы какая-то часть карлика поселилась в голове и в душе княгини. Теперь она жаждала только власти, любою ценою власти. Никаких высоких идеалов не осталось в ней, никакой любви. Как болезнь переселяется из одного человека в другого, жестокость переселилась из карлика в княгиню Ольховскую, и краткие похороны за кладбищенской оградой закрепили эту жестокость.

После собрания Наталья Андреевна не спустилась вниз, как обычно, и не покинула дом. Испросив разрешения у Бурсы, княгиня сошла по лестнице и даже не постучав растворила дверь комнаты несчастного умирающего секретаря. Она застыла на пороге. Укрытый по грудь одеялом, Сергей Филиппович лежал на спине. Лицо его было бледно, тёмные губы чуть приоткрыты и слышно было свистящие тяжкое дыхание. Он был без памяти.

   – Бедный мой мальчик, – приблизившись, опустив руку на мокрый раскалённый лоб умирающего, прошептала княгиня. – Несчастный мой. Это я виновата в том, что произошло.

Вдруг секретарь вздрогнул и глаза его открылись. Глаза его были мутными, полными боли, но он ясно осознавал то, что происходило вокруг.

   – Это Вы… – прошептал секретарь. – Я умираю. Я хочу просить Вас…

   – Проси! Проси! – взволнованно отозвалась княгиня. – Проси, что хочешь!

   – Я любил Вас, Наталья Андреевна, – слова давались ему с трудом. Грудь, укрытая одеялом, вздрагивала как от боли при каждом звуке его тихого голоса. – Я прошу Вас, во имя моей любви спасите другую любовь. Спасите Анну Владиславовну! Я умоляю, не мешайте хозяину хотя бы спасти её. Не вставайте на пути у магистра…

Глаза секретаря сомкнулись голова замерла на подушке, но, судя по дыханию, он не умер, а лишь опять потерял сознание. Секретарь не слышал ответа княгини, и никто не слышал его.

   – Прости меня, друг мой Серёженька, – сказала Наталья Андреевна. – Всё, что угодно для тебя сделаю, но это вот я тебе как раз и не могу обещать. Не стану я спасать ни её, ни тебя.

Рука княгини в последний раз дотронулась до раскалённого лба умирающего, но уже следующим движением поправила сбившееся ожерелье на собственной открытой груди.

   – Ни её, ни тебя… – повторила женщина и вышла из комнаты.

Глава 5

Если в Петербурге было сумрачно и уже холодно, то, в тоже время, во всей Новгородской губернии царило настоящее Бабье лето. Было сухо и коляску на дороге можно было заметить задолго до её приближения по облаку поднятой пыли. Но никто в этот утренний час в усадьбе Ивана Бурсы не удивился появлению нежданных гостей.

Беспрепятственно коляска проскочила первые ворота, пролетела по парку мимо белого флигеля. Диким воплем возница спугнул лебедей на пруду, потом спрыгнул, растворил небольшие внутренние ворота, и во двор въехала открытая коляска, запряжённая чёрным худым жеребцом.

Управлял коляской штабс-капитан уланского полка в отставке Михаил Львович Растегаев. А на скамейке сзади, прикрывая лицо от солнца, сидела женщина. Сразу бросались в глаза её высокая причёска и дорогое дорожное платье.

Бросив вожжи, Растегаев ловким одним прыжком оказался на земле, хлопнул ладонью лошадь по ребристому боку, одёрнул фалды и закричал:

   – Эй, скоты, доложите барину вашему, что приехали Михаил Львович собственной персоной с сюрпризом.

Микешка-лакей, растворивший на шум парадные двери, боязливо на это кивнул и побежал внутрь дома.

   – Девушку прими́те у себя, черти, – крикнул Растеряев, – утомилась она с дороги. Она хоть и не барышня, но дорогого стоит. – И добавил ещё громче, проходя в дом: – И лошадь накормить!

Но Ивану Кузьмичу Бурсе было теперь не до гостей. Он лежал в распущенном китайском халате на мягком диване и курил сигару тогда, как Нюрка, крепостная девка, из соответствующим образом вышколенных для развлечения, одетая в красный сарафан, тугие нитяные чулки и туфли на квадратных каблуках, стояла перед ним на коленях и, зачерпывая из тазика рукой подогретую целебную глину, массировать пухлое белое колено барина. Ноздри раздувались от горячего дыхания, а большие карие глаза маслились.

   – Ты это, не дави! Ты нежно, нежно работай, – проговорил Иван Кузьмич, – нежно, бесье отродье! А не будешь хорошо делать, высеку.

   – Я стараюсь, барин, – обиженно промурлыкала Нюрка.

Она зачерпнула ещё глины, и сильно намазала колено, сдавила его с двух сторон ладонями. Тело Ивана Кузьмича дёрнулось от сладостной боли, рот с плохими зубами приоткрылся и тотчас сдавился в бурую складку. А у Нюрки из края рта побежала белая струйка слюны – каждый раз причиняя боль барину, она должна была испытывать тоже ощущение.

В этот момент в дверях появился Микешка. Замерев меж золочёных створок, лакей, робея и пятясь назад доложил:

   – Его благородие Михаил Львович приехали, принять просят.

Иван Кузьмич в ответ захрипел, по телу его прокатилась судорога. Уперев в крутую грудь девки мягкую китайскую туфлю, он как капризный ребёнок отпихнул её. Нюрка утёрла рукавом губы и села на блестящем паркетном полу ожидая.

   – Барин занят! – тоненько закричал Бурса. – Ослеп, скотина? Плетей ему! – обращаясь неведомо к кому повысил он голос.

Маленькая полная рука ухватилась за шёлковый шнур с шаром на конце. Раздались звонки, и в боковую дверь протиснулся Прохор – телохранитель Ивана Кузьмича, огромный бритый мужик в холщовой белой рубахе и безразмерных мятых штанах, босой и на лицо всегда угрюмый.

   – Дай ему в ухо, – указывая на Микешку, приказал Бурса, – плетей погодим.

   – Растегаев, говоришь, пожаловал.

   – Так есть, так и есть, – затараторил Микешка, – Михаил Львович во дворе ожидают с сюрпризом они.

Бритый Прохор один раз по-доброму саданул Микешку в ухо, от чего тот даже не упал, а только заскользил тоненьким шагами по паркету. Прохор плюнул и ушёл за свою тайную дверцу, потому что больше был не надобен.

   – Зови! – приказал Иван Кузьмич и запахнул халат. – А ты, девка, ногу-то мне оботри. Видишь я весь в дерьме собачьем. Не могу же я, дура, в таком виде идти завтракать.

Микешка исчез. Золотые двери сомкнулись. Девка с простыней в руках склонилась над коленями барина, быстрыми ладошками обтирая их.

Бурса опять подёргал за шнур.

   – Прошка, унеси отсюда таз с дерьмом! Быстро!

Во дворе сыто заржала лошадь, и ветерком в окно принесло жаркий запах полыни и навоза. Иван Кузьмич потянулся и туго завязал шёлковый пояс. Накануне он выпил против обыкновения совсем немного, голова не болела, и в отличие от иных дней Бурса чувствовал себя довольно-таки бодро.

Крик во дворе привлёк внимание Анны Владиславовны. Голос показался ей знакомым. Анна лежала на постели и смотрела в потолок. Девушка ещё не оправилась до конца от своей раны и почти не вставала. Теперь, повернув голову и убедившись, что дверь по обыкновению заперта снаружи, а в комнате никого нет, она скинула одеяло и, преодолев лёгкую колющую боль в груди, шагнула к окну.

Рана, нанесённая серебряным чистым ножом, оказалось неглубока и, на счастье, не дала гноя, но всё-таки напоминала о себе при каждом движении.

Анна приподняла занавеску и осторожно выглянула. Внизу подле парадного входа стояла коляска, запряжённая тощим жеребцом. Подошёл один из дворовых и подал руку, помогая выйти из экипажа какой-то женщине. Бросилась в глаза высокая немного сбившаяся причёска, дорогое дорожное платье. Девушка подняла голову, осматривая дом, и Анна увидела её лицо.

   – Боже! – не удержалась от восклицания она. – Откуда здесь Аглая?!

Закружилась голова. Анна вернулась в постель. Опять глаза её смотрели в потолок.

«Если Аглаю принимают в этом доме, если она вот так запросто может приехать, что же это может значить? – думала Анна, кусая пересохшие губы. – Неужели большой заговор вокруг меня? Аглая, Трипольский и Виктор были вместе в Париже. Неужели Андрей знал о коварном замысле? Неужели он как-то участвовал в моём похищение?»

От вспыхнувшей ярости девушка даже зажмурилась и сжала кулачки.

«Нет, – сказала она себе. – Нет, я теперь не умру! Я отменю голодовку. Мне нужны силы теперь. Одно дело сальный мерзавец из провинции, разыгравший дьявольский фарс со своим крепостным Витькой. А совсем другое – Трипольский, Аглая Ивановна. Я отомщу. Любой ценой отомщу за своё унижение и за обман».

Пробили часы. После приступа возбуждения Анна ощущала сильную слабость. Она уже почти что погрузилась в сон, когда щёлкнул ключ, дверь отворилась, и голос, приставленной к ней служанки спросил:

   – К завтраку спуститесь, барыня?

Это была Марфа. К Анне Бурса приставил двух вышколенных крепостных девушек: красавицу Татьяну и эту черноглазую быструю толстушку Марфу, родную сестру своего телохранителя Прохора. Ночами, когда горячка овладевала Анной, и когда она не знала будет теперь жить или нет, рядом всегда оказывалась Татьяна. В полубреду, в истерике Анна поведала девушке то, что накопилось в душе. Сбивчиво, бессвязно, кусками. Это был шёпот сквозь слёзы, тихий крик, мольба, путанный безумный рассказ.

Татьяна сидела молча рядышком на стульчике и держала руку раненной. Через какое-то время Анна Владиславовна поняла, что может ей довериться. Марфу, сестру Прохора, напротив, Анна возненавидела. Это было жалкое создание, всегда готовое к доносу и к слезам.

   – Поди вон! – не открывая глаз, сказала Анна. – Поди вон, спать хочу!

   – Лучше бы спустились в столовую, барышня, – униженно попросила Марфа. – Иван Кузьмич снова лютовать станет ежели не пойдёте. Себя не жалко, так других пожалели бы. Вчера вон, не пошли, так он Авдюшку-лакея до крови засёк. Лежит вот теперь неясно, выживет ли нет ли.

В эту секунду где-то за окном в парке грохнуло. И приподнявшись на локтях Анна смогла разглядеть прозрачный дымок, скользивший к небу. Это похмельные наёмники из потешного войска Бурсы, по своей привычке пораньше с утра пробовали приготовленные накануне опытные бомбы.

   – Скажи завтра я смогу уже, – повернувшись к горничной, жёстко проговорила Анна. – А теперь сюда принеси завтрак. Ты поняла, что я велела? Ступай же, что замерла, как замороженная.

Опять в парке громыхнул заряд. Дверь закрылась, повернулся ключ. Хоть Анна Владиславовна ещё не оправилась до конца от своей раны, но двери держали на запоре – опасались бегства.

Через полчаса все собрались внизу в огромной столовой на первом этаже. За завтраком, кроме хозяина и Растегаева, оказались и двое гостей, застрявшие ночевать в доме после вчерашней баньки. Григорий Полоскальченко – очень большого роста, чрезвычайно тощий дворянин, предпочитающий в костюме своём голубые и жёлтые тона, и ближайший сосед Ивана Кузьмича Константин Алексеевич Грибоядов – розовощёкий толстячок с золотой цепочкой на шее и перстеньком на каждом коротеньком пальчике.

Довольный сообщением Марфы о том, что Анна Владиславовна прервала свою голодовку и завтра обещает добровольно спуститься к общему завтраку, Иван Кузьмич ел жадно и быстро. Особенно он любил птицу и рвал её руками. Он вытирал жирные ладони о волосы, присевший тут же девки, и волосы от этого блестели.

Растегаев, как и всегда во время трапезы, за столом сидел прямо и приборами пользовался со всеми изысками.

   – Я мужиков ни секу, как правило, – рассказывал посетителям Грибоядов, пожирая маленькими ложками мелко порезанный салат с грибами. – А этот вынудил, ну вынудил. А здоровый был лось.

   – Помер? – полюбопытствовал Иван Кузьмич, обгрызая очередную косточку.

С улицы сквозь открытые окна долетали громкие голоса, отдающие военные команды и стук сапог.

   – Армию свою тренируешь, Иван Кузьмич, правильно. А то мои-то совсем разленились. Приеду к себе обязательно займусь. И уволенных муштровать надо. А крепостных я теперь дважды в неделю порю. Я заметил – это на пользу идёт.

   – Дворню в законе держать следует, – задумчиво согласился Полоскальченко.

   – Да уж, – Бурса хитро посмотрел на гостя и вытер ладони о личико Нюрки. – Пороть надо мужичков, пороть. Вот маменька моя, царство ей небесное, – он обернулся в сторону висящего тут же, в столовой портрета своей матери, Степаниды Михайловны, столь похожей лицом на Анну Покровскую и дважды быстро перекрестился, как перед иконой. – Уж как она мужичков ненавидела. Порола насмерть.

Нюрка облизала руку хозяина и жирный жёлтый палец пощупал у девки нежные десна во рту.

   – Забеременеть всё хотела, вот и порола. – Он отнял руку и взял новую куриную ножку. – Выдерет до полусмерти мужика, чтоб пригоден был для барской любви. Тот мычит, а она его до смерти порет. Так и жила в одиночестве, покуда путём отбора, один крепкий не обнаружился. Силён был, видать, на грудную клетку, Кузьмой звали. Так его мамаша изымела полуживого полумёртвого и на радостях меня на свет произвела. А то как быть, ежели не пороть. Того и гляди захерел бы старинный род наш.

   – Прости Иван Кузьмич, – наконец вставил слово Растегаев, – чё-то ты загнул. У тебя же брат в Петербурге Константин. Дом у него на Конюшенной.

   – Он не брат мне, – недовольно фыркнул Бурса. – То бишь, не совсем брат. У нас отцы разные. Ему батюшка Тайный советник Эммануил Иванович, царство ему небесное, подлюге. Полторы тыщи душ завещал. А мне мой мужик только отчество да больные колени в наследство оставил. Хорошо 30 душ от маменьки перешли да усадьба эта, а то бы по́ миру с сумой. – с ожесточением Иван Кузьмич разгрыз очередную кость и сплюнул. – Была ж охота матушке, – он опять покосился на портрет, – с мужиком битым вязаться, а потом мне ещё отчество его дать. Так что не поймёшь: вроде незаконнорождённый, а по отцу величаюсь, смех.

   – А мужик-то как, выжил? – спросил Полоскальченко и заскрипел стулом.

   – Говорят, в подвале она его сгноила, а, впрочем, кто ж его знает.

Иван Кузьмич куснул ломоть балыка гнилыми зубами.

   – Прохор! – крикнул он зычно, прихватив Нюрку за сальные волосы. – Неси кота.

   – Барин! – захныкала Нюрка. – Барин! А то может не надо сегодня кота? Не могу я больше пощади родимый! – Она встала у стола на четвереньки и по-собачьи заглядывала Ивану Кузьмичу в глаза снизу. – Не нужно кота, барин, пощади.

   – А я, между прочим, не пустой приехал, – заговорщическим тоном сообщил Растегаев, спасая от кота Нюрку, и позвенел зачем-то вилочкой по бокалу, сделал паузу и снова позвенел. – С сюрпризом я сегодня к тебе, Иван Кузьмич, с подарочком.

   – И что за сюрприз?

   – Девица, – Растегаев даже щёлкнул языком. – Огонь.

   – Особенное что-то, или так, формы выдающиеся?

   – Три языка знает, музицирует, на шпагат как француз фехтует!

   – А-а, – демонстративно зевнул Бурса, – у меня таких половина обученных. И пляшут тебе, и поют, и по-французски тоже. Вот, правда, што б на рапирах бились, такой нету. Хорошая идея. А ты как, продать мне её привёз или только похвастать?

Как это всегда бывало в подобных случаях, Михаил Львович не ответил, а принялся за еду. Он давал понять, что, если Бурса пожелает привезённую обученную девку всё-таки купить, то предстоит торг и дёшево он её не уступит.

   – Ладно-ладно, понял тебя, – усмехнулся Бурса, обтирая губы, – но поговорить ещё успеем. Ты же не теперь уедешь? Дней пять поживёшь?

Не отрываясь от тарелки, Растегаев кивнул.

   – Правильно. Поживи-поживи, – и вдруг ударил в ладоши, резко изменил свой голос и закричал: – Виктора! Виктора ко мне!

Через несколько минут в дверях появился Виктор. Он, как и раньше был одет в дорогой камзол и держался свободно, но в отличие от того Виктора, что знали в Париже и в Петербурге друзья, этот Виктор был полностью сосредоточен на хозяине и смотрел на него будто священник на икону смотрит во время молебна.

   – Как спектакль наш? – поинтересовался Бурса, коротко глянув в сторону своего крепостного графа.

   – Да уж всё готово, – с жаром отозвался Виктор. – Спектакль, как заказано, весёлый. В любую минуту, когда пожелаете, сразу и представим.

   – Точно ли готово? – в голосе Ивана Кузьмича возникло сомнение.

   – Точно, точно. Готово. Хорошо сделали, – закивал Виктор.

   – И сюрпризы новые?

   – И сюрпризы.

   – Ну гляди, Витька, ежели твой «сурприз» окажется слабже, чем у Михаила Львовича, честное слово, на кол посажу.

Бурса поднялся, прошёлся по столовой и, обхватив рукой, потянул шнур звонка. Тут же открылась потайная дверь и появился бритый телохранитель.

   – Ты вот что, Прошенька, – сказал Бурса. – Пойди-ка, разузнай, как там наша гостья себя чувствует. Коль уж она голодовку прервала и завтра вместе с нами позавтракать собирается, скажи, что я желаю, чтобы она сегодня вместе со всеми спектакль пошла смотреть. Иначе, скажи, осерчаю и ещё кого-нибудь насмерть запорю.

Оказалось, что Михаил Львович Растегаев кроме интересной девицы привёз на бричке и большой ящик с оружием. После завтрака по его просьбе ящик перенесли и открытым поставили на столе между тарелками.

   – Ну ты, брат, меня удивил! – разглядывая инкрустированные перламутром рукоятки и белые тонкие стволы, поблескивающие в солнечных лучах, сказал Бурса. – Это зачем всё?

   – Так сам же просил! Разве не помнишь? – отозвался Растегаев. – Прошлым летом, когда я у тебя гостевал, ты французские двуствольные пистолеты заказывал. Забыл, что ли?

   – Честно говоря, не припомню. Но всё равно хороший пистолет. Попробовать их, конечно, надо. Ты сам-то пробовал?

   – Нет, они совсем новые. Для тебя в подарок купил.

   – В подарок!? А я думал продать хочешь.

   – Нет, – усмехнулся Растегаев, которому ящик с восемью пистолетами от Лепажа достался вообще бесплатно. – Презент.

Получился хороший повод и после завтрака все впятером пошли в оружейную палату смотреть снаряжение, приготовленное для намеченной уже охоты, а заодно опробовать презент Растегаева.

Покорно следуя позади, Виктор уже не походил более на благородного графа. Когда выходили из столовой, телохранитель хозяина, Прохор, как раз притащил рыжего жирного кота и кинул его прямо в руки Нюрке. Нюрка завизжала, как безумная, и схватила мяукающее и вырывающиеся животное обеими руками и прижала к груди. По опыту она знала, барину всё равно что делать будет. Он в её сторону не посмотрит. Главное, чтобы шуму и визгу побольше.

Визжащую девку с котом бросили в столовой, и теперь по всему дому раздавался истошный кошачий рёв.

Против правил пакгауз был устроен не в отдельном помещении, а прямо в пристройке, плотно примыкающей к левому крылу особняка. От столовой оружейную отделял только один очень длинный коридор.

   – Вот как с котом управляется, – следуя за Бурсой и заглядывая в распахнутые шкафы с оружием, оценил Растегаев. – На всю усадьбу слыхать.

   – Прошу, прошу, господа, – приглашал Бурса, не обращая внимания на слова гостя. – Вы моей коллекции ещё во всей полноте не видели.

Стоящий на охране арсенала специальный человек, одетый в сильно потёртый и залатанный во многих местах, гусарскую форму с помятым эполетом на левом плече, гремел замками, открывая всё новые и новые шкафы. Он был уже немолод и, несмотря на огромные рыжие усы, совершенно лыс. На ногах у него были, запрещённые в Петербурге, также сильно поношенные, ботфорты, а на перевязи болтался боевой палаш, какими пользуются только кирасиры.

   – Кстати, хочу вам представить, – сказал Бурса, жестом указывая на странного гусара. – Подпоручик Зябликов! Прошу любить и жаловать. Он, господа, любого из вас на спор перепьёт. Один может ведёрко водки в три глотка на грудь принять и при этом даже не закусить.

Растегаев отвернулся, сделав вид, что увлечён оружием. Он знал историю гусара и тот был ему неприятен. При штурме Очакова Зябликов струсил, и вместо того, чтобы вести своих солдат вперёд на крепостные стены, как заяц кинулся зигзагом по полю назад. В результате чего солдаты, потеряв своего офицера, спутались и почти все были перебиты. В тот же час Зябликов был арестован и взят под стражу, но долго под замком не пробыл. Струсив в бою, он проявил немалую отвагу и изобретательность при побеге. Заколол двух часовых в спину, потом незамеченный дежурным офицером застрелил его в упор, и был настигнут высланной погоней только через несколько часов. Когда его настигли, Зябликов, стреляя с двух рук ранил ещё одного офицера и убил солдата. Бросил пистолеты и уже в честной схватке зарубил ещё трёх человек. После чего сел на лошадь и исчез.

Как гусар попал в услужение к Бурсе Растегаев мог только догадываться. Но к дому Ивана Кузьмича негодяи вообще притягивались каким-то мистическим способом сами собой, как голодные кошки к открытой миске сметаны.

   – Ваше благородие, Иван Кузьмич, а впрямь, не хочешь ли ты девок прикупить? – спрашивал Полоскальченко, заглядывая в воронёный ствол. – Ядрёные девки, 11 штук. Третьего дня зубы им проверял.

   – Учёные?

   – Да не так. Одни только формы, но, если возьмёшь гуртом, дёшево продам. Возьмёшь?

   – Посмотрим… Девку гуртом брать нельзя, всегда сначала оценить нужно. – Иван Бурса был доволен впечатлением, произведённым своим арсеналом на гостей. – Так что ты привози товар, поглядим.

Ружья на специальных полках блестели, поставленные стволами вверх. Тут же хранился и порох. Бессознательно пересчитав уложенные в одном из шкафов тугие мешочки, Растегаев отметил, что, ежели бы сигару, зажжённую сюда теперь, то ни от кота, ни от Нюрки и следа не останется.

Выбрав себе ружья и нагрузив серебряный поднос боеприпасами, вышли и устроились в плетёных креслах на веранде. Изгибаясь от тяжести, поднос притащил с господами Зябликов. Он же заряжал им.

   – Я нужен вам ещё? – спросил Виктор, вынимая из ящика, привезённого Растегаевым, французский двуствольный пистолет и подавая его гусару. – Я могу идти?

   – Иди, – распорядился Бурса, прицеливаясь в бегущую по двору курицу. – Нет стой! Мишеней принеси. Пусть установят, а то ж куда мы стрелять будем.

Пуля, выпущенная с небольшого расстояния разнесла курицу в куски. В воздух взлетели окровавленные перья.

   – Сделаем, – кивнул Виктор и ушёл с веранды.

Господа помещики палили по разбегающимся курам, по мишеням и по кустам до самого обеда. Пистолеты, привезённые Михаилом Львовичем, чрезвычайно понравились Бурсе, и он, отложив другое оружие, палил только из этих пистолетов.