Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЦВЕТЕНИЕ ЛОТОСА.
МАЗУРКА

Глава 1

  начале зимы 1799 года отставной полковник русской армии Генрих Пашкевич в присутствии секундантов у опушки леса зарезал молодого дворянина Андрея Трипольского. Случай ординарный, так что после удара саблей полковник неудержимо во весь рот зевнул, зажмуриваясь от солнца. Умирающего положили на спину на снег. Он не мог уже говорить только хрипел. Отброшенная сабля блестела в снегу. Бросалась в глаза удобная рифлёная рукоять. Лишь в тот момент, когда один из секундантов, желая остановить кровь, расстегнул на Трипольском одежду, Генрих Пашкевич подавился своим зевком.

Из-под тугих пуговиц прорвались, одна за другой навстречу сильному зимнему свету, две большие молочные женские груди.

   – Господа! Это женщина?! – опешил второй секундант. – Генрих, дружок мой, ты барышню заколол.

Озябшие секунданты стучали сапогами, тёрли ладонями промерзшие лица, но при этом весело бранились.

   – Скандал, господа, конфуз. А представится барышня – большой конфуз. Мы, господа, на всю губернию теперь живой анекдот.

Рука, одетая в меховую тёплую рукавицу, как в детской игре пересчитала присутствующих:

   – Раз-два-три, – рукавица указала на победителя.

Он стоял, тупо глядя перед собой в белый дневной лес, и не двигался.

   – Камуфляж, – согласился другой секундант, разглядывая окровавленное мужское платье раненой. – Французская забава, – голос, осипший от длительного пьянства, сорвался на хрип. – Да она же, господа, и кормящая вдобавок.

Раненая шевельнулась, тихо застонала.

Генрих Пашкевич отвернулся и ушёл по снегу на несколько шагов. Потом воротился и заставил себя наклониться к женщине, та открыла глаза. Никогда в жизни своей Генрих не видел таких глаз – большие, пылающие от боли – они будто прожгли Пашкевича насквозь.

   – Зачем же вы дуэль затеяли? Глупо, – поморщившись как от яркого солнца, проговорил полковник. – У Вас есть маленький ребёночек. Коли так, то скажите где он, я позабочусь.

Снег лежал вокруг полуденный блестящий, а вышедшая из пьяной кутерьмы дуэль, готова была обернуться полной переменой судьбы.

На прошлой неделе они – человек десять отставных офицеров разных полков, собравшихся исключительно по соседству своих имений – ужинали у одного из теперешних секундантов, малодушного помещика Николая Илюмина. Потом перебрались в усадьбу Антона Шморгина, помещика беспечного и хлебосольного. После итальянской кампании, после чудовищного снежного перехода, после стольких смертей товарищей, после шумного блеска столицы сельская жизнь была уныла и безвкусна.

Немало суворовских бойцов в тот год, подобно самому генералиссимусу, променяли столичное общество на тихую жизнь, спасаясь от бессмысленной павловской муштры в своих имениях. Офицеры гостили в усадьбе Шморгина уже третий день. Играли в штос, пили до полуночи жжёнку, упражнялись из пистолетов во дворе. Всё было ровно так же, как и в другие дни. И будто бес какой-то вселился – разошлись. Бокалы заменили на солдатские кружки, вместо жжёнки – водка и шампанское в смеси, вместо ленивой стрельбы по специальным мишеням – беспорядочная пальба по звёздам.

Когда присоединился к угрюмой компании молодой сосед Пашкевича Андрей Андреевич Трипольский, сказать было просто невозможно, но приехал он без приглашения неожиданно, кажется по какому-то делу.

Часам к 7:00 сменились закуски, и пошёл разговор о женщинах. Кто-то похвастался своим донжуанским списком, кто-то рассказывал пикантные подробности из жизни августейших особ, кто-то на большом листе быстрыми ударами угля изобразил чёрную даму в широченной юбке с аркебузой в руках с растрёпанными волосами и обнажённой грудью.

   – Хорошо бы и живое женское лицо, господа, – разглядывая нелепый рисунок, предположил один из гостей и показал понятый тонкий палец. – Хотя бы одно.

   – Да уж, неплохо, – зашумели всё разом. – Неплохо бы женское лицо.

Но ни одной дамы под руками не оказалось. Хотели даже послать за двадцать вёрст привезти какую-то прекрасную вдову 23 лет, но как-то потеряли эту мысль, забыли под грузом шампанского и водки. Через какое-то время буйство, охватившее компанию отставных офицеров, перешло обычные границы. Теперь стреляли по бутылкам прямо здесь, в столовой. Во все стороны летели осколки, опрокинутые закуски, обезображенные свинцом стены и фамильные портреты, красные от возбуждения лица – всё это плавало в горьком пороховом дыму.

Послушные слуги продолжали подавать напитки. После очередной бутылки шампанского, выпитой прямо из горлышка, Генрих Пашкевич ухватил за косу маленькую крепостную девчонку, принёсшую в залу квас, велел ей раздеться, влезть на стол и плясать наподобие французского канкана.

   – Прекратите! – неожиданно перекрывая общий шум, крикнул Трипольский.

Все взгляды обратились к молодому дворянину.

   – Пляши, – поморщившись, приказал девчонке Пашкевич, – кому велено?

   – Отпустите девочку, – ледяным голосом сказал Трипольский.

В столовой стало тихо, и голос Генриха Пашкевича прозвучал в этой тишине угрожающе:

   – Это совсем не Ваше дело. Сядьте, выпейте и успокойтесь, – он всё-таки повернулся. – Успокойтесь, сосед. Иначе я буду вынужден Вас пристрелить.

В ответ Трипольский шумно поискал свои перчатки. Сразу не нашёл, сходи за ними куда-то и спокойно кинул в лицо взбесившемуся полковнику белую пару.

Подобного оборота никто не ожидал. Вот только что, минуту перед тем, зажигательно в лицах молодой сосед представлял похабные анекдоты, охотно пил на брудершафт во славу русского оружия, плакал об отсутствии женского общества. Как все выходил на крыльцо освежиться, бросал себе лицо в снег и вдруг стреляться. Из-за чего? Из-за крепостной девчонки?

В гробовой тишине Пашкевич поднял по очереди перчатки и сложил их одну на другую на столе возле ног плачущей чумазой девчушки.

   – Хорошо, – сказал он, – я готов. Этим же утром устроит Вас? С рассветом?

Андрей Трипольский кивнул и окинул задумчиво, совершенно трезвым взглядом, собравшихся здесь малознакомых ему людей, выбирая себе секундантов. После чего подал руку девочке, помог ей соскочить со стола и, развернувшись, вышел на воздух.

Была припасена бутылка вина. Секунданты сделали по глотку и опомнились. Они подняли раненую, перенесли в санки, где и перевязали, сильно перепачкав полог и собственные шубы. Лошади вяло хлопали хвостами.

   – Везите! Везите к доктору! – крикнул Генрих Пашкевич. – И чтоб жива была, когда вернусь. А не убережёте всех убью, всех по очереди! Все виноваты, один я, что ли, такой мерзавец?

«Кормящая она, кормящая, – тупо долбила похмельная мысль в голове полковника. – Если кормящая, значит должен быть в поместье ребёночек. Как же я?.. Как же я кормящую бабу на дуэли зарезал? Позор! Позор!»

Как безумный он гнал по узкой дороге своего коня, а вокруг рябил чёрно-белым ледяным частоколом. Генрих Пашкевич имел одну цель – он желал добраться до усадьбы Трипольского и найти ребёночка. Зачем? Он не умел ответить себе на этот вопрос.

Перед глазами полковника стояла дикая картина: молоко и кровь смешались в снегу. Полковник почти не помнил происходящего. Полузагнанная лошадь скользила в пене под его шпорами. Он и сам удивился, когда оказался в деревянных ворот усадьбы Трипольского. Бесчувственным кулаком, как молотком, он бил в промерзшие ворота, стучал бессмысленно и долго. Никто не открыл. Никто не появился.

От холода и вынужденной неподвижности Генрих Пашкевич почти отрезвел.

Свечерело.

В доме во втором этаже плавали какие-то огни.

«Есть там кто-то в этой усадьбе, но почему не открывают? Или мне почудилось, или не было никого света в окнах?»

Генрих поискал и нашёл калитку. Оказавшись во дворе, он успокоился. Во втором этаже слабо светилась пара окон.

Звякнув шпорами, Генрих повернулся лицом к этим окнам и гаркнул:

   – Эй, люди, кто-нибудь!

Одно из окон сразу же погасло. В ответ ни звука.

   – Какой-нибудь человек тут есть живой? – уже неуверенно крикнул Пашкевич. – Умерли вы все здесь что ли?

Опять ни движения ни звука в ответ. Только стук копыт собственного коня за воротами, и ветер в поле тихонечко свистит.

«Занесло же меня, – подумал полковник. – Хорошо бы понять, куда занесло. Зачем я сюда приехал?»

Он походил по двору по свежему снегу, оставляя следы сапог, поднимаясь на цепочки, заглядывая в нижние окна, и уже хотел возвращаться, но нашёл незапертую парадную дверь и оказался в доме.

В доме была совершенно темно. В распахнутую дверь светила Луна. Но белый свет луны был ограничен небольшим острым треугольником, дальше мрак.

Он стоял и не двигался, пока глаза привыкали к темноте. Протянул руку, провёл по стене, приблизил перчатку к своему лицу – пыль.

«Неужели в доме никого нет? – спросил он у себя. – Но почему же нет. Я видел ясно, светились наверху какие-то окна. В любом случае, нужно сообщить о ранении, а, может быть, и гибели хозяина».

Чувствуя всё возрастающую головную боль, Генрих Пашкевич прошёл по дому. Портьеры повсюду в нижнем этаже были подняты, и мебель, одетая в чехлы, подернута мертвенным лунным серебром. Особняк казался давно покинутым и нежилым. Под ногами и хрустнуло битое стекло. В другой раз хрустнуло что-то деревянное. Сквозняком скинуло невидимую книгу с невидимого стола и зашуршали листы. Но особого беспорядка, впрочем, не было. Ещё недавно здесь убирали комнаты. Полковник прислушивался – но ни звука, кроме эха собственного дыхания и собственных шагов.

Разыскав лестницу на второй этаж, Генрих Пашкевича стал ощупью подниматься по ней. Лунный свет сюда не проникал, и на лестнице царил уже совершенный мрак. Нога перепутала ступень, чуть подвернулась, и Генрих громко выругался. В ответ на голос снизу, как эхо раздался сдавленный человеческий крик.

Пашкевич остановился.

Крик был скорбный, тяжёлый, как мог кричать умирающий или раненый человек. Генрих выругался ещё раз, но крик не повторился.

«Наверное, почудилось, – решил для себя Пашкевич, продолжая обследовать дом. – Наверное, собаки или кошки».

На втором этаже в темноте, разрываемой лунными вставками окон, полковник совсем запутался. Здесь было много комнат, а очень узкие и длинные коридоры всё время приводили в тупик. Двери комнат заперты, но воздух в помещении тёплый – в доме явно топили.

   – Ну, кто-нибудь! – крикнул Пашкевич, проникая в небольшую залу. – Кто-нибудь отзовись!

Зала была пуста. Та же мебель в чехлах, тот же тяжёлый тёплый воздух, накрытый тканью маленький клавесин, какие-то портреты по стенам. Как светлое пятно, как облегчение в одном из углов Генрих увидел икону Богородицы. Теплилась лампадка, тут же нашлась и свеча.

Вглядываясь в нарисованный лик, он напряжённо прислушивался. Отдалённый, внизу под ногами теперь совершенно отчётливо раздавался какой-то неясный шум. Потом повторился тяжкий вздох, будто стон.

Вдруг что-то грохнуло отдалённо. Такой звук мог возникнуть от удара тяжёлого кулака или ноги в окованную дверь. И тот час в ответ совсем рядом, здесь за стеной, возникло движение.

Со всей ясностью Генрих Пашкевич уловил неуверенный девичий голосок. Попробовал понять слова и не смог.

Устав от темноты и непонятности происходящего, полковник перекрестился на икону и зажёг от лампадки свечу. В жёлтом пламени коридорчик, ведущий из зала, оказался коротким и широким.

Шёпот, шёпот.

Шелест ткани.

Только теперь Генрих сообразил – девушка или девочка за маленькой дверью напевала колыбельную песню.

«Только этого мне не хватало, – полковник поморщился, припоминая бессмысленный прошедший день. – Надо же мне было чуть не зарезать на пушке леса кормящую бабу. Так ещё и пошарить в её доме, как тать в ночи».

Окошко в конце коридора было очень узкое, высокое, и полоса лунного света приходилась точно на дверь, на большую медную рукоятку. Прислушиваясь к женскому голосу, явственно раздающемуся из-за двери, полковник неуверенно протянул руку, пальцы наткнулись на металл.

«Вина бы глоток сейчас, – подумал полковник, преодолевая новый жуткий приступ головной боли. – А лучше бутылку»…

Очень осторожно он повернул медную ручку и толкнул дверь.

«А ещё лучше в драку, в рукопашную, на пушки, на штыки…»

Он приоткрыл дверь. Та даже не скрипнула.

Перед ним оказалась уютная маленькая комната. Комната была хорошо освещена. Девушка так резко повернула голову, что сначала Генрих увидел её детское напуганное лицо, а только потом разглядел коричневое платье с глухим кружевным воротничком, запеленутого младенца на руках и выгнутые ручки дорогого кресла. На тоненькой вытянутой шее девушки дрожала жилка.

   – Есть кто в доме? – осторожно закрывать за собой дверь, спросил Генрих.

Девушка отрицательно качнула головой. Она настороженно смотрела на него, но во взгляде не было страха только вопрос.

Я стучал. Кулак даже разбил, – сказал Генрих в ответ на этот взгляд. – Извините, к Вашим услугам полковник в отставке Генрих Пашкевич, – представился он.

Сапоги со шпорами непроизвольно щёлкнули, девушка попыталась вскочить, но ребёнок на руках помешал.

   – Где Анюта? – спросила она твёрдым голосом. – Барин мой, Андрей Андреевич, он с Вами приехал?

   – Со мной? – удивился Генрих. – Нет, я один.

Ребёнок на руках девушки спал. Поправив одеяльце, она попросила, понизив голос:

   – Вы уж будьте правдивы со мной, поклонник, не нужно ничего таить. Прошу Вас.

В сторону Пашкевича опять блеснули её глаза. Голова закружилась. Неожиданный шум в висках напомнил полковнику о происшедшем, и он попробовал отвернуться к окну.

   – Э-э, видите ли, тут такая оказия, – неспособный даже подобрать правильные слова, после паузы сказал он. – Зарезал я вашего барина. На дуэли заколол Анюту. Кабы знать, что он Анюта, кабы знать!

Луна из окна была такая яркая, что ему захотелось зажмуриться и ничего не видать. В ответ на его путаную речь девушка коротко вскрикнула и закрыла себе рот платочком. Полковник ожидал ужасного визга, воплей и стенаний, но крик не развился ни во что.

   – Не хотел я, – простонал Пашкевич, – вот Вам крест святой, не хотел.

Голос девушки, прозвучавший в ответ, показался ему неестественно тихим:

   – Пожалуйста, – попросила она, – младенчик Витя спит. Пожалуйста тише. Не нужно нам с Вами его будить. Значит, зарезали, говорите, Вы моего барина Андрея Андреевича.

Изо всей силы Генрих рубанул себя саднящим кулаком по ещё окончательно не оттаявшему колену.

   – Но скажи ты мне, – сдерживая крик, спросил он, – скажи, пошто кормящей бабе мужиком прикидываться? Зачем ей в гусарскую пьянку было лезть? – он перевёл дыхание. – Вот тебе и не разобрались, не признали. Виноват.

Он приподнял край портьеры и смотрел на лес. Зимняя Луна бродила над снежным пространством, а по дороге приближалась к усадьбе как привидение толи коляска на полозьях, толи карета, по дрожащему фонарю не угадать.

   – Вы её насмерть зарезали или как?

Девушка поднялась с кресла и уложила спящего ребёнка в кроватку, после чего пошла по комнате, задувая часть свечей. Генрих потряс головой, но коляска не исчезала.

   – Вы уж не стесняйтесь, объясните подробнее. Расскажите как всё было. Вы её… – голос девушки сбился, но она быстро справилась с дыханием, – Вы её насмерть закололи?

   – Не знаю, – сказал Генрих, – уезжал, была жива ещё. К доктору её повезли.

Полковник в первый раз за всё это время сам глянул на девушку и спросил:

   – А что это вы, гостей ждёте?

   – Каких же гостей? Нет.

   – Да вот же, едут, – Генрих постучал пальцем по оконному стеклу. – Как посудить, минут через 20 в ворота постучат. Тут и свернуть-то им больше некуда. Да, похоже, верховые какие-то там, вроде меня, ослы.

Тёмное платье колыхнулось по комнате, женская ладонь припала к стеклу. Минуту девушка смотрела вниз в темноту, на дорогу, потом сказала:

   – Это не как Вы, ослы. Это другие животные.

Холодные пальчики девушки схватили руку полковника, лицо её стало совсем взрослым.

   – Это смерть наша.

Глаза девушки вспыхнули, пальчики отпустили руку Пашкевича, и щёлкнули ноготочки по ручке кресла.

   – Смерть? – удивился он.

   – Я вынуждена просить Вас, полковник, – быстро заговорила она, – так совпало…

Девушка на минуту замолкла. Генрих не мог отвести глаз от белого женского личика от этих глаз, похожих на разгорающиеся в ночи звёзды, от этих траурно-белых впалых щёк, от этих губ, на которых вдруг закрепилась кривая неженская улыбка.

   – Не хотите ли Вы, полковник, защитить теперь женскую честь и уберечь жизнь невинного младенца? – спросила она, приподнимая портьеру. – Посмотрите. Эти люди хотят убить нас.

Генрих Пашкевич послушно посмотрел. Небольшая кавалькада приближалась к дому. Теперь можно было в лунном свете пересчитать и всадников. Всадников было пятеро.

   – Ну, так как, полковник? – женские пальчики опять щёлкнули по ручке кресла. – Вы поможете?

   – Никогда от драки не отказывался, – буркнул смущённо в усы Пашкевич, припоминая своё недавнее желание броситься на штыки и пушки. От этого воспоминания у него даже кончик носа зачесался, – но хотелось бы получить хотя бы минимальные объяснение. Я, честно говоря, не совсем понимаю с кем предстоит биться.

Объяснения девушки были обрывочные и сумбурные – потому, что давались уже на лестнице. Из них в голове полковника сложилась следующая картина: проживающая в этом поместье Анна Владиславовна Покровская, по неясной причине выдавала себя за местного дворянина, графа Андрея Трипольского. Также по неясной причине, Анна Владиславовна ожидала нападения бандитов на уединённо стоящую усадьбу и искала у соседей помощи, но не имея под рукой даже такой малости как дворовый мальчишка, которого можно послать с письмом, поехала накануне вечером сама искать защиту. Легко добралась до поместья Шморгина. Но сперва наткнулась там на пьяную оргию, а потом на его, Пашкевича, шпагу.

«Что за бандиты? Почему они хотят напасть на двух беззащитных женщин? – думал Пашкевич, послушно следуя за девушкой в темном платье? Почему эта женщина носит мужскую одежду и мужское имя? Почему в доме нет никаких услуг? Кто эти люди, что хотят вломиться сюда в подобный час?»

Вопросов оказалось так много, что полковник не смог выбрать из них главного, и не задал вообще ни одного.

«Чего уж непонятного, – соображал он, – ограбление. Да что в этом доме возьмёшь? Мебель одна, серебро, да тряпки. Месть! Но коляска, вооружённые всадники среди ночи против двух женщин, кто так мстит?»

   – Против кого драться будем? – наконец остановившись на одном из вопросов, показавшемся ему наиболее значимым, полюбопытствовал он.

Всё также послушно полковник спустился в темноту нижнего этажа за шуршащим платьем. Во мраке был виден только белый обвод воротничка.

   – Это негодяй, поверьте, отъявленный негодяй.

Под женской ножкой отчётливо поскрипывал рассохшийся паркет. Она немного опередила Пашкевича и первой распахивала одну за другой какие-то двери.

   – Силы неравны, – звучал во мраке уверенный девичий голос. – Я думаю Вас, полковник, ожидает верная смерть. За то, что Вы натворили этого мало…

   – Но, чёрт возьми, – наконец возмутился Генрих. – Ваше имя? Как Вас зовут прекрасная незнакомка? Кто Вы, в конце концов? Барышня? Служанка? Наёмная гувернантка?

Она всё-таки остановилась. Скрипнул паркет, зашуршало платье. Она повернулась к нему. Белый овал лица плыл и подрагивал, глаз не видно.

   – Должен я знать имя, за которое… – крикнул полковник.

   – Аглая, – прервала она. Ледяные пальчики накрыли губы и следующее слово Пашкевича. – Я из крепостных.

Пока Генрих Пашкевич, в свете нескольких найденных здесь же дешёвых свечей, разбирал содержимое небольшого оружейного шкафчика и заряжал новенькие пистолеты, он не задавал никаких вопросов. Ему было не любопытно, болела голова, и, как бывает иногда перед серьёзной дракой, будто холодок пробегал по спине. Генрих определял это чувство как озноб нетерпения.

Пока он занимался оружием, Аглая сходила наверх и переменила своё тёмное платье с кружевным воротником на мужской костюм. В свете принесённого ею фонаря девушка была похожа теперь на молодого корнета. В одной руке корнет держал бутылку красного вина, а в другой два бокала.

   – А хороши у вас пистолеты, – сказал Пашкевич, демонстративно задувая свечу, – новенькие совсем, неиспользованные.

Он был доволен результатом проделанной работы: порох – наилучший, сухой; пули чистые.

   – Выпьете? – девушка позвенела бокалом о бокал.

   – Зачем это? – он перевёл взгляд с посверкивающих бокалов на бутылку, и висках опять застучало.

   – Для храбрости, полковник.

Поддельный корнет поставил бокал и распечатал бутылку. Тонкие крепкие пальцы сорвали сургуч, и удар ладонью о донышко вытолкнул пробку.

«Ничего себе девица, – отметил Генрих. – Так ни любой гусар сумеет открыть – ни капли не пролилось».

   – Это тебе, девушка, для храбрости, – буркнул он, завладевая полным бокалом, – а мне от мигрени. Чертовски, знаешь, голова болит после вчерашнего.

Стоя рядом с распахнутым оружейным шкафчиком, они выпили. Аглая поставила бутылку внутрь шкафчика и вопросительно посмотрела на полковника.

   – Пошли?

   – А чего они, собственно, хотят от вас, эти убийцы? – наливая себе уже сам, полюбопытствовал Генрих.

Фонарь, поставленный на полированный столик, точками отражался в её глазах. Аглая пожала узкими плечами.

   – Не могу знать. Но, если желаете, спустимся в подвал и спросим.

   – У кого спросим?

Генрих налил опять, но сдержался и не выпил. Глаза девушки хищно блеснули.

   – У злодея нашего. Я не сказала разве? Он в подвале сидит, если жив ещё, конечно.

Генрих вспомнил давешний сон и всё же выпил. Вино возымело действие, стук в висках прекратился. Он протянул пальцы, рука не дрожала.

   – Злодея говоришь? В подвале? – голос Генриха тоже переменился после глотка вина, стал гуще, увереннее.

   – А что за злодей, любопытно? И как же злодей в подвал попал?

   – Мы здесь уже несколько месяцев живём, – сказала Аглая. – Вдвоём, Анна Владиславовна и я. Спрятались мы здесь от всего мира. Понимаете?

Генрих кивнул. Всё было тихо.

   – Потом Анна Владиславовна родила. Я не знаю как он узнал, но как она родила, так он и появился. Наверное, своя кровь потянула.

   – Значит в подвале у вас отец ребёночка? – спросил Генрих.

   – Не совсем так, – уклонилась от вопроса Аглая. – Тут очень запутанная история. Давайте, если живы останемся, я обещаю вам всё подробно рассказать. Сейчас времени нет.

   – Хорошо, – согласился Генрих, веселея на глазах. – Но только скажи теперь, почему он должен быть мёртвым.

   – Да потому, что позавчера мы с Анной Владиславовной над этим господином хорошо потрудились. У нас всё заперто, а он через кухню полез, – поддерживая весёлый тон, сообщила девушка. – Я ему горячим кофием в морду плеснула, а тут Анна Владиславовна подоспела и кинжалом в живот…

Заметив, как рука полковника опять потянулась к бутылке, Аглая замкнула сосуд пробкой и отодвинула подальше от фонаря в глубину шкафа.

У Анны Владиславовны одна задача была, – добавила девушка, – сыночка своего поскорее сиротой сделать. Но пойдёмте. Пойдёмте скорее, а то они нас врасплох застанут.

«Какие странные люди. Какая странная любовь, – размышлял полковник, опять следуя за Аглаей. – Как нужно перемолотить женщину, чтобы она вот так, кинжалом, изувечила отца собственно ребёночка. Ну, предположим, при хорошей фантазии можно представить, но почему они все предпочитают выяснять свои отношения ночью? Ночью благородные люди играют в карты, пьют, спят, охотятся на кабана или занимаются французской любовью».

Следуя за девушкой, Генрих Пашкевич спустился в подвал. Аглая долго отпирала тяжёлую кованую дверь. Она вошла, а полковник остался на пороге. При свете фонаря можно было догадаться, что лежащий на полу человек ещё жив.

На предполагаемого Андрея Трипольского умирающий похож не был, слишком стар. Он сипел, пытался взгромоздиться на ступени, лица его было не видно, только белело поверх жировых складок множество окровавленных повязок.

   – Ишь ты, падаль, – злобно вскрикнула девушка, – жив ещё?

Раненый дёрнулся и повалился набок. Скрюченная рука его поднялась над телом и царапала толстые круглые перила. Только теперь Генрих Пашкевич понял, что привели его сюда вовсе не для того чтобы задавать какие-то вопросы. Спросить оказалось не у кого и незачем.

   – Не нужно, – попросил он, когда поддельный корнет занёс обнажённый клинок над распростёртым обнажённым телом.

   – Я готов защитить Вас и младенца от вооружённых людей, но я снимаю с себя всякие обязательства, если будете убивать беспомощных пленных.

   – Не буду, – очень тихо выговорила девушка и толкнула лежащего на полу человека носком сапога. – Живи пока. Надеюсь, недолго тебе осталось, – она повернулась к Пашкевичу. – Нам нужно спешить. Пойдёмте.

По расчёту оставалось несколько минут до возможной атаки. Выбравшись из подвала, без лишних слов полковник взялся и подготовил дом к обороне. Запечатал изнутри все окна первого этажа, поставил в нескольких местах простые верёвочные ловушки, разложил заряженное оружие в темноте таким образом, чтобы можно было легко им воспользоваться, если придётся драться внутри дома.

Аглая проворно, также ни слова не говоря, выполняла все его указания. Закончив внутри дома, полковник, освещая себе путь фонарём, вышел во двор и завязал конец верёвки на ручке наружных ворот. Размотав эту верёвку, он рассчитывал в нужную минуту распахнуть ворота, обеспечивая пространство для залпа. Также были накрепко заперты парадные двери, и после некоторых расчётов растворены два окна.

Холодная, звёздная стояла ночь.

Пашкевич ещё раз проверил оружие.

   – Долго они как, – прошептала Аглая. – Мне казалось, что когда мы смотрели сверху, они были в двух или трёх вёрстах.

   – Так и есть, – шёпотом отозвался Пашкевич. – Если учесть глубокий снег, то всё правильно. Не беспокойтесь, барышни, скоро появятся, им свернуть никуда.

Как бы в подтверждение его слов, принесло ветерком скрип, неразборчивый остаток чужого мужского разговора, кашель, хлопки кнута.

Копируя движения полковника, Аглая, со знанием дела, проверила и положила перед собой на подоконник два пистолета. Волосы её были завязаны на затылке в узел, а лицо заострилось.

   – А ты из крепостных, девка? Храбрая, – попытался подбодрить её полковник, но ответа не получил.

Неприятно заскрипели рядом обледенелые полозья, бешено заржали лошади. Нападающие даже не попробовали постучать или крикнуть, в ворота сильно ударили чем-то большим и тяжёлым. Отчётливо принесло брань.

   –  Анютка, отпирай! Это я, Зябликов Игнатий Петрович. Помнишь меня? Отпирай, а то ворота подожгу.

«Всех они знают, – отметил Генрих Пашкевич, – все со всеми знакомы, один я никого не знаю и ни с кем не знаком».

Развеселившись, как всегда случалось с ним перед боем, Генрих Пашкевич перекрестился и осторожно потянул на себя верёвку. Ворота пошли крыльями в стороны, тут же мелькнули на фоне снежной белизны профили верховых, в темноте двора заметался бесформенный фонарь.

Яркая Луна стояла низко и при её свете, проникшие во двор люди были только силуэтами. Они были удобны как мишени потому, что хорошо очерчены в контуре и лишены человеческих глаз. Исключая кучера, застрявшего в повозке, во двор проникли пятеро верховых.

   – Ты готова? – почти беззвучно спросил полковник.

   – Готова.

   – Бери того, что слева, ближе к воротам.

Аглая в обеих руках сжимала по тяжёлому пистолету. Она на миг зажмурилась, пытаясь унять сердцебиение, прицелилась, и грохнул выстрел. В ноздри Пашкевичу пахнуло горьковатым дымком, и один из силуэтов был отброшен назад, в ворота, прямо на Луну.

   – Умница, – проговорил полковник, разряжая своё оружие.

Одинаково хорошо стреляя с обеих рук, он в течение, наверное, минуты истратил все заряды. Ещё трое упали, смертельно хрипела подстреленная лошадь, но разобрать толком уже было ничего нельзя – фонарь погас.

   – Ну, я пошёл.

Полковник, обнажив шпагу, ту самую, с утренней дуэли, легко вспрыгнул на подоконник, и тут же оказался во дворе. Ориентируясь на то место, где он видел остановившуюся карету, Генрих Пашкевич сделал несколько шагов. Он не видел врага – это раздражало полковника.

«Нужно было заманить их в дом, – подумал он. – Нужно было зажечь в гостиной побольше свечей разом, заманить их в дом».

В свете вспышки очередного выстрела Пашкевич ясно различил несколько силуэтов. В седле оставался только один из нападавших. Прямо посреди двора возвышалась карета. Над гривой вздыбленной лошади мелькнул длинный ствол, несколько пуль ударили рядом. Одна зашипела прямо под подошвой сапога, другая, несколько раз срикошетив о стену дома, издала противный многократный визг.

Противник находился на расстоянии, недосягаемом для шпаги, и бил из своего оружия вслепую.

   – Фонарь! – закричал Пашкевич. – Аглая, фонарь!

Девушка среагировала мгновенно. В окне загорелся фонарь, и всё осветилось. Пашкевич пересчитал нападавших – их осталось трое пеших и один всадник. У пеших были в руках пистолеты. Карету полковник в расчёт почему-то не взял.

Пули посыпались прямо на свет в окно.

   – Прячься! Внутрь, в дом! – заревел полковник. – Уходи!

Фонарь погас. В этот момент левое ухо полковника обожгло, и в голове раздался звон от прикосновения неприятельской пули. Но Генрих Пашкевич удержался на ногах.

Не видя больше противника, он наносил удары клинком. Записной дуэлянт – чувствовал некоторую неловкость от того, что убивал практически вслепую, но чувствуя противника и отдавши столько интуиции он, может быть, дрался и не хуже, чем при свете дня. Мрак, вопли, быстрые прыжки из стороны в сторону, хруст снега полковник почти хохотал, работая саблей, только искры от клинков летели.

И вдруг всё закончилось. Наверное, выстрелил возница. В голове полковника на этот раз сильно зазвенело, в груди сделалось горячо. Уже падая, он сунул шпагу в живот очередного силуэта-призрака и повалился на спину.

Очнулся Генрих Пашкевич в темноте. Он лежал в уютной постели. Генрих хотел понять что произошло, хотел восстановить предшествующие события, но ужасно болела голова. Так и не разобравшись, где находится, полковник смутно что-то припомнил и заснул до утра.

Второй раз он очнулся от стука в дверь, присел на постели, прищурился. Занавесь на окне поднята, за окном солнце.

   – Войдите, – сказал полковник, прикрывая глаза ладонью.

Дверь отворилась, и вошла Аглая. Девушка была наряжена всё в то же коричневое платье. Она держала в руках поднос, на котором стояла только одна чашечка горячего кофе.

   – Доброе утро, – улыбнулась девушка. – Как Вы себя чувствуете?

Покуда Генрих Пашкевич, сидя на постели, кушал крепко заваренный горький напиток, девушка, пойманная за руку и силой усаженная на край покрывала, отвечала на его вопросы.