Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

 
– Доколе ты, любезный, свои уста
пустить не хочешь в дело,
пусть же уста чужие воспоют.
 

У одной из актрис, когда она оголилась, вставая, в свою очередь, на колени перед пастушком, обнаружилась приличная беременность, и после приложения уст женщину вырвало, что зрителям понравилось, даже послышались аплодисменты.

   – Дрессировка! – восхищался Грибоядов. – Школа. Ты, Иван Кузьмич, педагогическое дарование.

Анна Владиславовна вздрогнула, когда на сцене в платье Клеопатры появилась Татьяна.

   – Господа! Прошу внимания! – не удержался и выкрикнул Иван Кузьмич. – Прима!

Жадные взгляды нескольких человек, превратившихся на мгновение в одно сопящее алчущее создание. Хрипящее, подкашливающее, скрипящее креслами, пускающее слюну и газы, жадный взгляд этого единого потного животного упёрся поначалу в высокую кручёную причёску на голове Татьяны, опустился ниже, скользнул по всему её обнажённому телу и вновь вернулся на лицо.

Анна с трудом сдержалась от вскрика. Глаза Татьяны были глазами приговорённой к смерти. Очень красивое, и без того белое лицо, казалось прозрачным и одновременно с тем каменным.

   – Ничего прима, – сказал Грибоядов, – бледная.

Анна Владиславовна, чтобы не крикнуть, не вскочить на ноги, вцепилась обеими руками в подлокотники своего мягкого кресла.

   – Смотри, – просипел ей в самое ухо Бурса. – Смотри. Это твоя будущая. Помнишь, как ты меня перед всем обществом в Петербурге дураком выставила? Так я тебя вот здесь также выставлю, смотри пока. Смотри внимательно и запоминай свою роль.

«Запомню. И отомщу», – определила для себя Анна с неожиданной твёрдостью, и более не отводила глаз от сцены.

Пастушок на сцене, обеими руками обхватив за талию свою Клеопатру, грохнулся на колени и припал к ней. Лошадь во дворе перестала ржать, зато стали слышны смешки и шуточки, подглядывающих через щели наёмников.

Некоторые помещики закурили сигары. Возник и угас ленивый спор: сколько же он выдержит? Сколько же поцелуй может продолжаться? Заключили пари. Но скоро пастушок задохнулся, а конферансье в комическом фраке объявил вторую картину.

   – Надоело. На охоту бы хорошо, на кабана. Когда же пойдём? – спросил у Грибоядова помещик Кокин, сидящий по левую руку от Бурсы. – Ружьишко-то не заржавело? – он хохотнул.

   – Тише! Тише, господа! – попросил Бурса. – Сейчас самое смешное, господа. Суприз.

Тощий и голый Изврат с ошейником на шее въехал на сцену верхом на козле, тоже в украшенной сбруе. Изврат строил такие уморительные рожи и так дёргал жилистой выгнутой неправильно ногой, что помещики притихли и захихикали.

Навстречу ему из-за колоннады дворца на сцену выехала большая квадратная постель. В постели две «Спящие красавицы» под тонким шёлковым одеялом. Изврат слез с козла и долго крался по сцене к красавицам. Наконец, впрыгнул в постель. Смешки перешли в хохот. Анна Владиславовна ощутила, как потрескивает и ломается тонкая деревянная рукоятка под её бешено вцепившимися пальцами.

«Бежать, – подумала она. – Нет, сперва отомстить. Отомстить и бежать. Или отомстить и умереть…»

Шёлковые одеяла крутились вокруг трёх причудливым образом сплетающихся тел. Когда смех перешёл в хрип, девицы изящно уснули на своих местах, а Изврат скатился на другую сторону, изнемождённый на четвереньках начал удаляться по траве в тень колоннады.

В этот момент цепочка, связывающая его с козлом, натянулась и привела животное на постель. Козёл закричал, оказавшись на мягком тюфяке, разбудил женщин, и они с восторгом, под общее одобрение публики, стали его пинать, при этом заполняя театр громогласными героическими монологами, почему-то без рифмы. Татьяна, во время всех этих безобразных действий, неподвижно стояла в середине сцены. Глаза красавицы были сомкнуты, руки опущены безвольно вдоль тела.

Анна кусала губы, заставляла смотреть, но всё же не выдержала и отвернулась. Не желая этого понимать, Анна поняла, что именно было проделано с красавицей горничной. Анну затошнило.

Татьяна визжала на одной ноте. Невыносимый, режущий этот визг холодил душу. За стенами снаружи послышались оживлённые возгласы, после чего хлопнул пистолет, потом ещё один – впав в пьяное возбуждение, наёмники устроили пальбу, но визга так и не перекрыли.

   – И с тобою будет то же, – приблизив свои жаркие липкие губы к самому уху Анны Владиславовны, прошептал Бурса – он явно наслаждался происходящим.

Перед глазами Анны будто опустилась пелена. Из горла поднялся ком, и она потеряла сознание.

По приказу хозяина Анну Владиславовну унесли несколько девушек и опять заперли в доме, в той же самой комнате. Долгое время она была без чувств, а когда очнулась и попробовала вспомнить: что же происходило на сцене, то при всём желании не смогла этого сделать.

Между вторым и третьим отделением, когда гости, распахнув двери театра, высыпали во двор помочиться и выпить вина с бутербродами, Иван Кузьмич прошёл за кулисы – он желал наказать Татьяну. Сцену освещали хорошо, а за сценой царил полумрак. Бурса запутался обеими ногами в каких-то тряпках, налетел спиной на деревянную балку, потом перепачкал мелом ладони, покрутился на месте, накапливая злость и сориентировавшись, наконец, оказался перед каморкой, в которой обычно переодевалась прима.

Он хотел вырваться без стука и, ухватив со стены специально приготовленный арапник, своей рукою высечь приму до крови, но приостановился, услышав голос Прохора, своего телохранителя. Замер, пытаясь разобрать слова.

   – Ну что ж с того, что ж с того? – бубнил Прохор. – Ежели барин велит, надо делать что велит. Он же не кожу с тебя спустил. Он тебе велел роль исполнять, ты исполняй. Тяжко тебе, понимаю. Но как быть? Исполняй.

Бурса приподнял занавеску и заглянул. В маленькой задней комнате, лишённой даже двери, куда он просунулся, отодвигая тяжёлый матерчатый полог, в свете свечного огарка еле заметно обрисовывались две фигуры: Татьяна сидела на полу у ног своего жениха, и Прохор осторожно гладил её волосы. Причёска распалась, и волосы висели вдоль лица Татьяны длинными дрожащими хвостами.

   – Дурень ты, – сказала Татьяна. – Дурень. Не понимаешь. Мне даже в радость на сцене в таком виде такое делать. Вот пастушка жаль…

В ответ кашель и сопение.

   – … Ты думаешь он унизить меня хотел? Ошибаешься. Он барин твой, Прошенька, не унизить меня хотел, не растоптать. Когда хозяин раба своего топчет ничего дурного в этом нет. Богом ему топтать положено. А он антихрист божию душу мою изгадил всю, и сделал… – голос Татьяны сорвался, – сделал это со мной, ирод.

   – Ну что же, что же он сделал-то? – почти по-бабьи запричитал Прохор. – Что ты такое говоришь-то, голубка моя, что же такого он сделал-то?

   – А ты сам не знаешь? В Содоме да Гоморре устыдились бы того, что у нас на театре за обычное дело представляют. Пастораль эта, пастораль. А был «Золотой осёл», помнишь? Что с Марьей да Иваном тогда сделали, помнишь? Ты сам декорацию подправлял помнишь ведь!

   – Помню, – горьким эхом отозвался Прохор.

   – Убей его, – вдруг попросила Татьяна. – Как же приятно кровь ему упустить, – речь её немного сбивалась. – Ты не знаешь, а я знаю, говорили, и девки, и Марья, прежде чем с мужем своим бежать его ножичком-то поковыряла. А Матрёна-покойница кофе им раскалённым плеснула в рыло. Кофе им, ах ты, кофе. Убей, Прошенька, убей! Кофе.

Бурса опустил занавес и слушал теперь сквозь ткань. В каморке было тихо. Бурса ждал.

   – Убью, – еле различимым шёпотом пообещал Прохор. – Но не просто. Я тело его хоронить от других должен. Я тело это растопчу.

Так и оставшись незамеченным, Иван Кузьмич вернулся в залу. Уже сидя в мягком кресле, он ощупал подушечкой большого пальца свои шрамы на теле, и на лице. Злости не было в Бурсе. Он не спешил – он отложил жестокую забаву на завтра.

Глава 6

Самая дальняя дорога была у помещика Мстислава Кокина. Ему до своей усадьбы нужно было по хорошей погоде со свежими лошадьми часа четыре добираться. А самое близкая у Чернобурова. Небольшое усадебка Чернобурова была почти тут же в пяти вёрстах, за холмом.

Обычно, после спектакля гости оставались ужинать и разъезжались не сразу, кто поутру, а кто и вообще через несколько дней. Погода была ясная, дорога сухая, а звёзды просто сияли на небе.

С Бурсой остались, на сей раз, Полоскальченко и Растегаев. По приказу Ивана Кузьмича ужин накрыли в саду в большой беседке. Как часто это делалось, за стол, наравне с хозяином и гостями, посадили половину борского гарема. Девушки, довольные тем, что смогли поразмяться наконец-то на свежем воздухе после закрытых душных комнат, все были веселы и покорны. Так что сад мгновенно наполнился их голосами и мелодичным смехом.

Почти каждый из новгородских помещиков имел по своему гарему. Само слово «гарем», взятое из восточной сказки, было в ту пору модно. Но, конечно, русский крепостной гарем мало чем походил на настоящий, восточный. При матушке Екатерине Алексеевне подобные вольности были лишь средством тихой сельской забавы.

Но время шло, и теперь собирание гарема стало похоже на собирание коллекции монет или улучшение своей конюшни дорогими породистыми рысаками. Каждый помещик стремился перещеголять другого по красоте своих девок, их образованию, нарядам и количеством. У каждого были свои правила. Например, Кокин не допускал до своих женщин, подобранных из крепостных девок, никого чужого. Только приятелям их показывал. Заставлял пройти через гостиную или по саду с зонтиками в руках, разодетых, расфуфыренных. И опять под замок, в женскую половину. За провинность, правда, как и прочие, бил кнутом.

Другой помещик по фамилии Ребоконь не гнушался и бабами – прикупал со стороны понемножку, и стремился не столько к качеству своей коллекции, сколько умножал её численность. В его усадьбе некоторые бабы по специальному разрешению могли иметь и мужа. Лишённый всякого вкуса Ребоконь брал широтой замысла. На Ивана Купалу он устраивал где-нибудь на озере или на реке большой женский праздник, где выставлял себя самого королём, Вакхом. Иногда не брезгую и картонной разрисованной короной, украшенной золотыми блестками, стекляшками.

Иван же Бурса весь свой гарем сориентировал на театральные представления. А после спектакля любил устраивать по хорошей летней погодке вечера на воздухе с выпивкой и бабьим турниром. Стол утопал в специально собранных лесных цветах, было зажжено более трёх сотен свечей. Не допускаемые в беседку наёмники, находясь за пределом светового круга, в тёмных аллеях парка жгли костры. Иногда звучали пистолетные выстрелы.

Бурса послал за Анной Владиславовной. Но несчастная перепуганная до смерти отвратительным спектаклем ещё не настолько оправилась, чтобы ходить.

   – Может на ручках её доставить?

Предложил шустрый Микешка, но Бурса отрицательно качнул головой:

   – Не надо. И без неё теперь хорошо.

Чем сильнее разгоралось веселье, чем громче звенела песня, тем сильнее нервничал Растегаев. Получив от Константина Эммануиловича вперёд в солидную сумму, он должен был действовать строго по намеченному плану. А план всё ускользал и ускользал от него.

Аглая, раскрасневшаяся от вина, сидела рядом с Бурсою, и в руке её сверкал, отражая свечи, серебряный кубок. Давешнее ранение никак не сказывалось на ней. Она задавала тон веселью, и это уже совсем не нравилось Михаилу Львовичу Растегаеву.

«Но как же я могу в карты проиграть в первый же вечер? – размышлял он, – когда мы вообще играть не садились. Нужно было сразу сказать: продать привёз, задорого, но продать. Чего было огород городить? Теперь как я её продам? Сегодня уж какие карты? А завтра уезжать надо. Если в назначенное время в Петербург не вернусь, плакали мои денежки, плакали. Нужно придумать что-нибудь! Идея нужна!»

   – А ты б зарезала Витьку, если б хозяин велел? – спрашивал Бурса, подливая в бокал Аглаи ещё вина. – Скажи, только правду.

   – Зарезала бы, коли барин велел, – Аглая пьяно хохотнула. – Но он же не велел.

Наконец-то сообразив, что теперь ему сделать и сразу загоревшись своей идеей, Михаил Львович растолкал девок подобрался, и присел рядом с Бурсою, склонился к нему и предложил, изображая пьяного:

   – Давай турнир сделаем. Давай с тобой, Иван Кузьмич, поспорим чья девка крепче?

   – Поспорим, – согласилась сразу Бурса. – А на что?

   – А на саму же девку. Я тут у тебя присмотрел одну, глазастая такая, Марфой зовут. Пусть они на столе среди закусок поборются, а бутылки мы уберём, – он икнул сивухою, – чтоб не побилися.

Полоскальченко, уловив суть договора, от радости так завопил, что из-за тёмных ветвей его поддержали, наверное, не меньше пяти голосов и новые выстрелы.

Растегаев и Бурса ударили по рукам, и тут же, по приказу Ивана Кузьмича, Микешка сбегал во флигель к лилипутам я привёл Марфу.

   – Эту хочешь? – Растегаев покивал. – Ну давай, давай. Только не до смерти, а то что же победитель в награду получит. Давай до первой крови, – и закричал, обращаясь ко всем сразу: – Бутылки со стола долой! Свечи долой! Все в круг!

Девки встали на небольшом расстоянии от стола у перил беседки. Подсвечники они держали в руках, и жёлтое пламя раскачивалось живым ковром по столу, отблёсткивая в серебре и оголяя недоеденного поросёнка, высвечивая уже помятые полевые цветы.

Оценив Марфу, Аглая поняла, что даже раненной в плечо легко одолеет пухленькую черноглазую эту девку. Но выбора не было – она должна была проиграть схватку. В договоре с Растегаевым Константин Эммануилович твёрдо определил срок: если теперь же вечером Аглая не перейдёт в собственность Бурсы, то Растегаев не получит своё вознаграждение, и таким образом станет опасен. Если его перестанут держать деньги, без всякого сомнения, мерзавец и тут же всё и выдаст.

Составляя план перепродажи Аглаи, Андрей Трипольский в один голос с Константином Эммануиловичем сразу забраковали обычную продажу. По бумагам Аглая так и оставалась в собственности Трипольского, и Андрей Андреевич категорически отказался изменить это положение. Настоящая перепродажа свела бы положение Аглаи к нынешнему несчастного положению Анны Покровской, т. е. сделала бы её рабой негодяя. Тогда Аглая и предложила сама: «А коль не продавать, то пусть Растегаев меня в карты злодею проиграет». Идея всем понравился.

Растегаев был известен в Петербурге за шулера, а проиграть в «Фараона» труднее, чем выиграть. Но всё пошло по другому руслу.

Михаил Львович, заинтересованный в получении своих денег, без сомнения, выполнил бы условия, но спектакль а потом весёлый ужин в беседке спутали план.

«Растегаеву просто не хватило времени. В общем, неплохо он придумал: пусть будет турнир, если уж с картами не вышло, – определила для себя Аглая, подбирая юбки и при помощи того же Михаила Львовича взбираясь на стол. – Если девка эта сейчас меня повалит, цена моя никак не упадёт, я же ранена».

Подобные поединки и турниры между девками устраивались нередко и для Марфы не были новостью. По сравнению с другими забавами, это барская прихоть была почти невинна. И если б не событие прошедшего дня, совершенно расстроившие девушку, то, может быть, драка на столе понравилось бы Марфе. Победив, можно заработать пряник, новый сарафан, а то и серебряную монетку. Но теперь Марфа не хотела драться. Ей захотелось навсегда покинуть белый флигель и с новым хозяином пуститься в другую жизнь.

«Сделаю вид, что сопротивляюсь, – решила она. – Потом упаду. Не убьёт».

Сквозь пламя свечей и сквозь ветви из-за спин девушек высовывались любопытные пьяные лица наёмников.

Уже стоя на столе против своей противницы, Марфа глянула и обомлела: между двумя англичанами она заметила в темноте острое лицо карлика. «Нельзя уступать, – подумала она. – Если окажусь побеждённой, он не простит».

По двойному хлопку ладоней Бурсы начали. Бой вышел короткий, неожиданно страшный. Женщины не вцепились, как обычно, друг другу в волосы, не завизжали, а сжав кулаки начали наносить друг другу удары. Марфа отступала между закусками. Она наклонилась и взяла нож. В ответ Аглая завладела длинным медным подсвечником с пылающей и текущей свечой.

   – Давай, давай! – вопили девки вокруг. – Давай, Марфа, коли её, коли!

Кто-то запустил яблоком из темноты. Марфа оступилась, встала ногой на поросёнка, вскрикнула и полетела на спину. Аглая прыгнула на неё сверху, занеся руку с зажжённой свечой.

Она хотела ударить медной подставкой в лоб и так рассчитать свой удар, чтобы получился он не сильным, чтобы противница смогла ещё подняться и победить. Но Аглая ошиблась.

С диким животным воплем Марфа вонзила нож в её плечо. Так вышло, что длинное лезвие попало в ещё не зажившую рану. В порыве бешенства от боли, не понимая что делает, Аглая перевернула подсвечник и нанесла свой удар.

Перекошенное лицо с ослепшим, залитым воском глазом, было так страшно, что даже всякое повидавший Бурса, отшатнулся.

Следующий удар ножа был совсем не сильным, но его хватило для того, чтобы Аглая потеряла сознание. Марфа сошла со стола, девки расступились, и она воющая и причитающая оказалась рядом со своим карликом. Через секунду оба исчезли в темноте на дорожке, ведущей во флигель.

   – Твоя взяла, – сказал Растегаев и выпил вина. – Забирай выигрыш, если она ещё конечно.

   – Жива, барин, – прошептала, с трудом приподнимаясь и также сползая со стола, Аглая.

Принесли бинты. Тут же у всех на глазах рану Аглаи обработали и перевязали заново. Усадили девушку на стул, встать она теперь не могла, но заставила себя улыбнулся и даже пригубила бокал.

   – Кремень! – в бешеном восторге, расхаживая вокруг Аглаи, кричал Бурса. – Кремень! Золото, бойцовая девка! И притом собою хороша! Любое твоё желание исполню! Говори, что хочешь?

«Смерти твоей хочу», – подумала Аглая и крикнула задорно:

   – Коли меня дворовая девка одолела, то теперь я дворянку за волосы потаскать желаю!

   – Хорошо! Хорошо! – обрадовался Бурса. – Согласен, исполню! А где же наша кошечка? – вдруг поворачиваясь, спросил он. – Почему её не вижу?

Нюрка пряталась в другом конце стола, боялась показать своё испорченное кошачьими когтями лицо. Но тотчас, как её потребовали, нагнулась к свече. Щёку девушки пересекала от края губы почти до глаза длинная ужасная царапина.

   – Тута я, барин.

   – Вот что, моя радость, – сказал Бурса. – Возьми, Нюра, пару мужиков поздоровее и пусть они мне сюда Анну Владиславовну на руках принесут. Никому кроме тебя это дело доверить не могу и вот что, пока будут нести последи, чтобы они её не уронили.

«Радуешься, подлюга! Порадуйся, порадуйся! – наблюдая всё также с бокалом в руке за удалившимися в темноту англичанами, возглавляемыми порванной девкой, злобно подумал Растегаев. – Как б ты знал, что выиграл, то, наверное, уж огорчился бы! Девка ему фехтовальщица понутру пришлась, паяц. Ну посмотрим, как ты завтра запоёшь».

Но Михаил Львович Растегаев ошибся, приписывая возбуждение Бурсы выигрышу. На самом деле Ивана Кузьмича сжигала изнутри совсем иная мысль. Он желал крови телохранителя своего, Прохора. Развлекаясь с девками и напиваясь до икоты шипучим вином, Бурса всё время прокручивал в голове варианты изощрённой казни над мужиком, пообещавший какой-то бабе убить его – хозяина.

Вскоре принесли на руках Анну Владиславовну. Она была бледна, но старалась не показать своей слабости. Перед беседкой она соскочила с рук англичан и даже легонько оттолкнула, пытавшуюся ей подсобить, девку. Вошла в беседку с поднятой головой, присела, взяла бокал.

   – Звали? – спросила она, чуть-чуть повернув голову в сторону Бурсы.

   – Звал.

Бурса опять, как перед поединком, дважды хлопну в ладоши и доложил, обращаясь к Аглае:

   – Ишь, обещал исполнить и исполню. Вот тебе дворянка. Дери за что хочешь, убей, если захочешь.

   – Сил нет за волосы таскать, – отозвалась усталая Аглая. – Пусть она мне лучше руки целует.

   – Что?!. – воскликнула Анна.

   – Целуй!

   – Целуй! Целуй! Целуй!.. – раскачиваясь вокруг с поднятыми высоко зажжёнными свечами, запричитали нараспев девки. – Целуй, целуй!

Пистолетный выстрел раздался так близко от беседки, что у всех не надолго заложило уши. Голова Анны ещё кружилась, и склонясь к тонкой сильной руке Аглаи она не сразу разобрала шёпот девушки:

   – Анна Владиславовна, – прошептала Аглая. Голос, который за общим шумом никто бы не смог уловить кроме самой Анны. – Я здесь, чтобы выручить Вас, но не получилось, видите, у меня ничего. С такой раной я только обуза. Растегаеву дядюшкой Вашим обещаны хорошие деньги, он поможет. Попробуйте без меня убежать. Вы должны сделать это не позже, чем завтра ночью. Потом поздно будет.

Иван Кузьмич поймал движение женских губ, но не уловил ни слова. Он хотел незаметно приблизиться, но в саду произошло какое-то движение, мелькнули факелы, и из темноты вынырнул Микешка. Физиономия лакея выглядела озадаченной.

   – Ну! – рявкнул Бурса. – Говори!

Микешка наклонился к Бурсе и зашептал ему в самое ухо:

   – Доложили, что на ступеньках подле бельевой нашли Зябликова. Игнатий Петрович пьян, тяжело ранен, но всё ещё жив и даже прибывает сейчас в сознании. Требует Вас, хозяин, к себе. Хочет сообщить что-то чрезвычайно важное.

Комнаты своей у гусара никогда не было, но жить в длинном холодном бараке вместе с другими наёмниками Игнатий Петрович не пожелал. Он ютился в пакгаузе. Здесь, против правил, у него были оборудованы топчаны и маленький походный столик на откидной ножке. Зябликов говорил, что это ему нравится.

   – Когда проснёшься, то запах пороха крепкий – лучше любого кофею в постелю, – объяснял он. – С чихом просыпаться – здоровью какая польза.

Лакей нашёл раненого, истекающего кровью гусара, на лестнице подле бельевой комнаты. По приказу старшего камердинера Зябликова перенесли на руках в оружейную и уложили на его топчане.

Игнатий Петрович, в основном, был без сознания, но иногда приходил в себя и материл всех кто оказывался рядом. Он беспрерывно требовал к себе хозяина. Утверждал, что открыл ужасную тайну и знает кто в доме предатель. Его перевязали, положив на раны целебную глину, дали выпить ещё водки, и гусар затих, лёжа на спине.

Когда Бурса подошёл Зябликов не двигался, хоть грудь его сильно поднималась во сне. Бурса потряс раненного за плечо, попробовал разбудить его криком, ударил палкой даже, но никакого результата не добился и сразу направился к себе.

«Как он мог узнать о том, что Прохор меня убить собирается?»

Иван Кузьмич сидел уже в своей спальне. После ужина у него сильно стучало в висках, но хмель прошёл и можно было сосредоточить внимание на главном.

«Или просто бредит спьяну гусар. Подрался с кем-нибудь на лестнице, а теперь ему во хмелю шпионы мерещатся».

Забираясь в постель, Иван Кузьмич случайно зацепил рукавом ночной рубашки шнур и отдёрнул руку. Он подумал, что нет никакой уверенности в Прохоре. Вдруг попробует сделать своё дело сразу по первому вызову.

«Если без помощников управлюсь, больше бояться будут. Глупо на своего телохранителя наёмников звать».

Он положил под подушку два заряженных французских пистолета, а под перину засунул саблю. Иван Кузьмич не хотел сразу убивать Прохора. Какое удовольствие мертвеца на дыбе крутить, но твёрдо решил управиться своими силами. Выждав ещё некоторое время, наклонился и задул свечу.

Прошёл, наверное, час. Иван Кузьмич стал уже засыпать когда со стороны послышался шорох и голос Татьяны проговорил шёпотом:

   – Я подойду с головы и накину ему на горло шнурок. А ты с другой стороны встанешь.

   – Я и сам всё сделаю, – промычал Прохор в ответ. – Иди, иди. Прошу тебя, Татьяна, иди. Не женское дело барина своего кончать.

   – Да никуда я не пойду.

   – Ну не пойдёшь, тогда встань у двери и смотри, ежели интересно тебе как я его накажу.

Бурса был совершенно уверен в надёжности оружия и стрелком он был неплохим, но при последних словах мятежного телохранителя холодный пот покрыл спину Ивана Кузьмича.

«А как промахнусь с первого выстрела?! Нет! Дурак, дурак! Чего гордиться было. Нужно было пару мужиков за портьерой поставить тайно. Или хотя бы карлу под кроватью скрыть. Не буду тянуть! В голову надо целиться или в сердце, а то ведь он и раненный меня на куски разорвёт».

Рука Ивана Бурсы скользнула неслышно под подушку, и пальцы сжались на рукоятке заряженного пистолета. В комнате было темно. Лунный свет пробивался только в узкую щель между занавесями и острым лучом висел в воздухе. В головах у постели скрипнули доски, и в тот же миг Бурса увидел в острие лунного луча лицо своего телохранителя.

От грохота выстрела заложило уши. Бурса схватил из-под подушки другой пистолет и, выпрыгнув из постели, также разрядил его в Прохора. Потом развернулся, срывая с окна занавески.

Татьяна стояла возле постели и в руках девушки был длинный шнурок.

   – Убить меня хотели?! – крикнул Иван Кузьмич, оскалившись гнилыми зубами. – Иди сюда, – поманил он пальцем Татьяну. – Иди, посмотри, может жив ещё.

Грохот выстрелов мгновенно перебудил весь дом. Из коридоров уже слышались голоса слуг шаги.

Татьяна бросила шнурок и встала на колени подле Прохора. Бурса медленно вытянул из-под перины саблю, и также медленно размахнулся. Он вложил всю силу в это движение и с одного удара рассёк тело девушки, склонившейся над своим женихом.

   – Барин! Барин! – как безумный кричал Микеша, ворвавшись в комнату.

Микеша упал на колени и пытался сослепу и со страху целовать ноги Бурсы. В дверях скопилась и другая прислуга. Лакеи в исподнем зачем-то натягивали на плешивые головы парики, бабы ступали босыми ногами, кто-то запалил большой ручной фонарь.

   – Уйди! – Бурса отпихнул Микешку. – Видишь, убить меня хотели, да не смогли!

Одевшись в халат, Иван Кузьмич взял фонарь и освещая дорогу прошёл через весь дом и, растворив двери в оружейную, замер на пороге.

   – Ты жив ещё? – спросил Бурса громко. – Отвечай коли жив! Ты мне сказать что хотел, звал?

Зябликов сильно всхрапнул в полутьме. Голос гусара прозвучал необычайно слабо, но ясно:

   – Убить Вас хотят, Иван Кузьмич, шпион в доме.

   – Знаю. Не убили уже. – сообщил Бурса. – Хотя попытка такая была. Прошка, телохранитель мой на бабьи уговоры поддался.

В свете фонаря Зябликов, сидящий на своих нарах, выглядел бледным, глаза навыкате, рот перекошенный, мокрый. Гусар отрицательно качал головой.

   – Не он.

   – Тогда кто? Что за шпион?

Бурса присел рядом с раненым.

   – Да девка эта… – Зябликов смачно сплюнул на пол. – Та, что Растегаев привёз. Аглашка. Подсадная она. С Виктором шашни крутит. Я хотел сразу доложить. Подранил он меня. Убить наверное хотел.

   – Жаль, что не убил, – поднимаюсь на ноги, сказал Бурса. – Виктор, говоришь. Странно. Не верю я тебе! Не мог Витька меня предать! Мы с ним крепче, чем с другими повязаны, я в него душу свою вложил и он одному мне служит!

Шёпот Аглаи так и стоял в ушах Анна Владиславовны. Анна ещё долго ощущала твёрдую руку девушки возле своих губ, горячее дыхание раненной. Она запомнила каждое слово. Теперь, лёжа в своей комнате на постели Анна Владиславовна никак не могла заснуть, лежала на спине и думала: «Коли Константин Эммануилович Растегаеву денег обещал, то, конечно, он поможет мне бежать. Негодяй он, но за деньги всё сделает. Бежать не позднее завтрашнего вечера! Бежать, иначе пойдёт дождь и дороги размоет! Бежать! Но как же я брошу теперь Аглаю!?. Она ранена, она сюда в медвежью упасть за мной полезла, а я её оставлю!?. Но она же сама просила. Никто же не знает, что Аглая засланная. Если я убегу, кто на неё подумает?»

Размышления Анны прервали какие-то выстрелы. В ночной тиши грохнул пистолет, потом ещё один. Стреляли не на улице, стреляли внутри, в доме. Судя по звуку, в той его части, где располагалась спальня Бурсы. Девушка поднялась и подошла к запертой двери, прислушалась. За дверями отделённые голоса, шаги, плачь.

«Не могу я без неё бежать, – опускаясь обратно на постель определила для себя Анна. – Подлость это неслыханная. Потерплю до зимы. Рана Аглаи заживёт, тогда и убежим вместе».

Аглая, размещённая Бурсою в другом крыле здания, в комнатке рядом с помещениями гарема, в отличие от Анны, заснула сразу – вино и рана сделали своё дело. Когда же в доме поднялся шум, девушка, с трудом очнувшись от забытья, попытался встать, но у неё ничего не получилось.

«Жар у меня, – поняла Аглая, – жар. Не убежать мне, не убежать! Но хоть бы Анна Владиславовна меня послушала, а то всё бестолку выйдет, напрасная жертва».

Мысль её сбилась и сама собой перешла на Виктора.

«Хорошо, если мы гусара убили, а коли нет, очнётся, донесёт, тогда и мне и Виктору конец. Здесь слово хозяина – закон. На кого можно положиться?.. На себя только».

Лёжа в полубреду Аглая вдруг поняла, что не только на себя может рассчитывать – в усадьбе была ещё сила, способный поддержать побег. Аглая припомнила, как ещё во Франции в одной из длинных ночей, когда они сидели с Виктором около костра, ожидая атаки вандейцев, он рассказал о карликах. Тогда-то она и узнала о русских компрачикосах. Виктор рассказал о жутковатом католическом монастыре на Северном море, где он, по поручению Ивана Бурсы, разыскивал одну рукопись в библиотеке отцов иезуитов. Рукописи Виктор не нашёл, но зато привёз в усадьбу хозяина трёх карликов. Виктор сам занимался воспитанием лилипутов, и маленькие убийцы были преданны вовсе не Ивану Бурсе, как все здесь думали, они были преданны вытащившему их из пожарища Виктору.

«Но какой прок в этом? На что я хочу надеяться? Чем нам помогут эти маленькие уроды-убийцы? Виктор, конечно, любит меня, но если уж предал раз, предаст и второй. Не пойдёт он против хозяина. Скорее меня в жертву отдаст. А если пойдёт – два уродца сатанинских, какая от них помощь? Что они могут? Остальные-то, точно звери бешеные, за хозяина нас в куски разорвут, всех троих, как только пронюхают в чём дело».

Жар одолевал Аглаю, и мысль её терялась.

«Не станет он, не станет. Не пойдёт против воли барина. Он Бурсе предан больше, наверное, чем лилипуты ему самому преданны.

Не спала и Марфа, запертая в своём кукольном домике вместе с лилипутом. Ослеплённая на один глаз, грызла подушку и еле слышно постанывала. Всё время трогала пальцем то место где раньше находился глаз, из второго её глаза текли слёзы. В ту ночь она думала, почему-то, вовсе не о своём горе. Марфа мысленно уносилась вперёд, туда где должна была быть свадьба её брата Прохора с Татьяной, и это её немного успокаивало, снимало жгучую боль.

Чан с целебную глиной стоял в соседней каморке и утро, как и всякое утро Ивана Бурсы, началось с того, что Нюрка втащила чан в спальню, разбавила глину водой. Иван Кузьмич накинул на себя халат и перебрался из постели в кресло. Нюрка, как он любил, наряженная в сарафан, в туфлях на квадратных каблуках, присев перед хозяином, стала массировать его колени, втирать глину. Бурса морщился от боли и сопел. Шрамы на лице девки были так сильно припудрены, что почти не видно их.