Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

   – Эт чтож ночью крик был? – осторожно спрашиваю Нюрка. – Пороли кого? Я слышала выстрел или мне, быть может, приснилось, барин?

   – Болтаешь много, приснилось… – сказал Бурса. – Не приснилось. Прошка-телохранитель со своей невестой ночью меня убить хотели.

   – И как же Вы? – улыбаясь и продолжая втирать целебную глину, промурлыкала Нюрка, – как же Вы, барин?

   – А вона.

Бурса поднял ногу и указал носком своей туфли в середину комнаты. Нюрка посмотрела туда и не удержалась от короткого визга, закрыла себе рот грязной ладошкой.

Прямо посередине комнаты на ковре засохло огромное бурое пятно.

   – Казнить их будете? – спросила она.

   – Таньку я случайно до смерти убил, – недовольно фыркнул Бурса, – не рассчитал и зарубил с одного удара. А Прохора сегодня публично казнить станем.

Он поймал в руку подбородок Нюрки, повернул её голову и сжал.

   – Нравится тебе когда здоровых мужиков казнят?

Нюрка хотела сказать, что Таньку ей вовсе не жалко. Дрянь была девка, хоть и белолицая, но слишком тощая, но рука сжимала подбородок девки так крепко, что Нюрка не смогла разжать зубы. Только промычал что-то ответ.

Ещё ночью Бурса разбудил палача и велел приготовить всё к экзекуции.

Прохора оттащили в подвал – одна пуля застряла у телохранителя в плече, другая только чиркнула по локтю. Чтобы не истёк кровью его перевязали.

По правилам палач должен был не только приготовить свои инструменты, а перед рассветом спуститься к приговорённому и подробно обсудить с ним все детали.

Публичным казням, также как и многие другие помещики, Иван Бурса предавал особенный смысл, и для палача имели значения не только физическое состояние жертвы, а также и общее настроение и желание, например. Узнав, что приговорённый может не выдержать пытки и умереть в первую же минуту, палач был обязан смягчить, и тем самым растянуть казнь, а узнав, что приговорённый хочет перед смертью публично оскорбить барина, позаботиться о том, чтобы несчастному завязали рот. Если приговаривали женщину, палач ещё до восхода солнца овладевал ею, и, если это происходило полюбовно, казнь выглядела наиболее эффектно.

Тяжёлая дверь отворилась, и палач по кличке Кнут, получивший прозвище свой за то, что мог двумя ударами хлыста убить человека, оказался в воняющей полутьме. Прохор сидел на земляном полу, на руках у бывшего телохранителях лежала мёртвая его невеста. По распоряжению того же Бурсы тело Татьяны заперли вместе с приговорённым. Грубые пальцы Прохора нежно притрагивались к окровавленным женским волосам, и он нашёптывал что-то.

Кнут прислушался и уловил слова:

   – Спи, солнце моё, – шептал Прохор, – скоро и я так засну. Ничего, что мы с тобой не венчаны, в раю мы вместе с тобой будем. Может тебе только придётся меня чуть-чуть обождать там среди чистого сада покуда в геенне огненной наказание терпеть буду за грехи мои. Но потом-то вместе, вместе во веки веков.

   – Ты умом двинулся, Прохор, – спросил Кнут, присаживаясь на скамеечку рядом. – Она же не слышит, мёртвая она.

   – Знаю, что мёртвая, – глаза Прохора блеснули в темноте, они были полны слёз, – но я чую, душа её рядом. Слышит она слышит. А ты что пришёл? – Прохор утёр рукавом глаза. – Казнить меня завтра будешь?

   – Да уж придётся тебя казнить, – отозвался Кнут. – Барин велел тебя публично пытать. Так что, вот скажи лучше: ты как, сможешь долго выдержать или рана не позволяет?

Опустив голову мёртвой Татьяны, Прохор положил её осторожно на пол, а сам поднялся на ноги. Потолок в подвале был совсем низкий, и он упёрся в него затылком.

   – Федька бы не одобрил, – сказал Прохор и перекрестился. – Ты вообще-то брата своего Фёдора помнишь? Помнишь, как я ему две буквы на лбу выжигал? Было написано «вор», а я расстарался и получилось «не вор».

   – Оставь ты это, – попросил Кнут и в голосе палача промелькнула нехорошая слабая нотка. – Убили Фёдора в Петербурге, нет его, и глупость ты говоришь! Он сам тебя за такое дело засёк бы, глупость говоришь!

   – Просьба у меня, – сказал Прохор, глядя сверху вниз на своего палача. – Если можешь, пытай меня посильнее, от души. Покаяться-то не дадут, поэтому хочу в самой страшной му́ке умереть, какую только измыслить можно.

   – Это зачем тебе?

   – А может смилостивится Бог, – сквозь новые слёзы прошептала Прохор, – может простит меня за прегрешения-то мои, может даст нам соединиться с Татьяной сразу, без долгого ожидания в геенне-то огненной.

После смерти своего брата Фёдора, Кнут, и до того не имевший никакого сострадания к жертвам, вовсе утратил человеческие чувства. Но теперь в тёмном подвале, сидя на скамеечке перед приятелем своим Прохором, Кнут чуть и сам не заплакал. Заныло сердце палача в тоске, заболело.

   – Обещаю, – сказал он суровым голосом. – Буду так пытать тебя, что… Как никого ещё не пытал. Так, что хуже геенны покажется.

Было ясное и свежее утро. Иван Кузьмич Бурса, оттолкнув девку натирающую больное колено, подошёл к окну. Он увидел, что мужики уже сладили посреди двора большую деревянную раму, и приспосабливают теперь металлические части и верёвки.

Специально для барина вынести большое мягкое кресло, рядом поставили ещё несколько кресел для гостей. Из окна Анне Владиславовне всё хорошо было видно. Комкая в пальцах край занавеси и кусая рот, она пыталась понять механизм казни и не могла. Конструкция частично напоминала дыбу, частично две спаренные небольшие виселицы, но в целом ни на что не была похожа.

«Это представление, выходит, похлеще вчерашнего. Пытать будут кого-то, – думала Анна. – Хотя, может, и казнить. Но кого? Вчера ни слова не сказали про казнь. Может теперь Аглаю казнят? – сердце её упало в груди. – Может это для неё помост, а может и для меня?»

Долго Анна Владиславовна била сперва кулачком потом ногой в дверь, но никакого результата. Обе её горничные пропали. Только утомившись и присев на кровати, она услышала, как двери с той стороны кто-то приблизился.

   – Я хочу завтракать, – капризно проговорила Анна. – Где мои служанки? Мне трудно самой одеваться.

Никто не отозвался. Человек стоял по ту сторону двери и молчал выжидая.

   – Ну хоть откройте, коли пришли, – крикнула обиженным голосом Анна. – Зачем топчитесь?

   – У меня нет ключа, – послышался голос Растегаева, – но коли будет надо я дверь, конечно, сломаю.

   – А почему молчали? – Анна присела и выглянула в замочную скважину.

Михаил Львович Растегаев переминался с ноги на ногу. Перед глазом Анны Владиславовны дёргались полы его фиолетового камзола, а больше ничего не было видно.

   – В общем так, – сказал из Растегаев, – если Вы согласны теперь же со мной бежать, я ломаю двери. Если нет – просто поворачиваюсь и ухожу.

   – Вы думаете получится убежать?

   – Все шансы наши. Намечается экзекуция, все экзекуцией увлечены. Коляску и свежих лошадей я приготовил, они в парке. Ну так что, Анна Владиславовна, бежим-те со мною? Ежели бежать – через три дня будете дома, в Петербурге.

Минуту Анна подумала и сказала неуверенно:

   – После. Давайте немного после. Мне хотелось бы узнать: кого здесь казнить собираются.

   – Телохранителя Бурсы, Прохора, – отозвался Растегаев. – Ну так Вы бежите?

   – Бегу, – сказала Анна, – но только мы возьмём с собой Аглаю Ивановну, иначе, уезжайте один.

   – Как угодно, – голос Михаила Львовича показался Анне раздосадованным. – Хотите оставаться оставайтесь, а что касается Аглаи Ивановны, это, извиняюсь, никак. Жар у неё, серьёзная рана. Нам с такой обузой от погони не оторваться. Да и проиграл я её вчера в турнире, так что, не хотите ехать, пишите записку дядюшке своему, Константину Эммануиловичу, а я её передам.

Анна услышала шорох, опустила глаза и не смогла сдержать улыбки. Прямо возле её туфли выполз, подсунутый под дверь Растегаевым, чистый бумажный листок. Потом Михаил Львович протолкнул в замочную скважину маленький металлический карандашик. Карандаш покатился по полу.

   – Много ли вам заплатят за эту записку? – пристроившись у стола, спрашивала Анна. Рука её с карандашиком быстро бежала по листку. – Не слышу ответа.

   – Нисколько не заплатит, ежели Вы письмо сию минуту под дверь не сунете, – отозвался Растегаев.

   – Это почему же? – складывая листок и наклоняясь к щели, спросила Анна.

   – Потому, что я, Анна Владиславовна, ещё жить хочу и ухожу. Каждая минута промедления теперь опасна, – он выдернул листок и спрятал в карман. – Благодарю, надеюсь, ещё увидимся.

Его шаги быстро удалились по коридору. Анна вздохнула тяжело и подошла опять к окну. Когда она выглянула наружу вся весёлость девушки моментально пропала.

За то время что она разговаривала с Растегаевым и писала записку, к раме уже успели привязать осуждённого. Толпа, состоящая из дворовых и наёмников, окружала эшафот со всех сторон, правда на приличном расстоянии, а в креслах сидели гости.

Обычно, во время подобных публичных расправ, место Виктора было сзади, прямо за креслом хозяина. Бурса делился с ним своими впечатлениями и в обязанность Виктора входило найти к происходящему какую-нибудь красочную аналогию из времени французской революции и с юмором преподнести.

Но на сей раз, по приказу Ивана Кузьмича для Виктора поставили по левую руку от большого кресла отдельный низенький стульчик, так что он оказался сидящим, как собака в ногах хозяина. По правую руку от Бурсы установили ещё два кресла – одно для Полоскальченко, другое для Растегаева – но палач уже ждал сигнала начинать, а эти кресла всё ещё пустовали.

   – Ну где же их черти таскают? – ни к кому специально не обращаясь, спросил Бурса. – Начинать пора.

   – Да, лучше бы начинать и не дожидаться, – отозвался Виктор.

Даже из окна Анна Владиславовна видела смертельную его бледность и настороженность в каждом движении.

   – Полоскальченко с лакеем, помните, вчера вечером подрался? Примочки свинцовые ставит не хочет выходить. А Растегаев, наверное, спать завалился снова. Давайте начинать.

   – Твоя правда. Нечего дожидаться, – Бурса поднял руку с белым шёлковым платочком. – Давай!

Платочек в полной руке хозяина опустился, толпа, собравшаяся вокруг места казни вздохнула. Бурсы ощутил боль в колене и подумал: «Не дотёрла, девка, или, может, дождь теперь будет, – он глянул на небо. Небо было совершенно чисто. – Значит, не дотёрла».

В тот момент, когда платочек опустился, и Кнут стал притягивать обнажённое тело Прохора ремнями к деревянной конструкции, Анна Владиславовна смотрела совсем в другую сторону. Только ей из окна, сверху, была видна небольшая, запряжённая тройкой белых лошадей, коляска, выскочившая откуда-то из глубины сада. Растегаев не взял с собой даже кучера сам орудовал плетью. Никто не обратил внимание на его бегство.

«Вот и всё, – подумала Анна, – теперь мне помочь вовсе некому. Теперь вместо меня в Петербург приедет только письмо. Но не могла же я Аглаю Ивановну бросить! – пальцы её сильно смяли край занавески. – Нет не могла. Это было бы совсем подло».

Прочно укрепив свою жертву, Кнут взялся за дело. Незаметным для зрителей движением он надрезал в нескольких местах кожу на ногах и животе Прохора, так, чтобы безопасно но обильно хлестала кровь и попросил, склонившись к самому лицу своей жертвы:

   – Кричи. Кричи громче. Больно не будет, только пощиплет-пощиплет, а потом я тебя сразу и убью, без му́ки и умрёшь.

   – Не надо. Не щади. Пытай шибко! – отозвались синие бескровные губы бывшего телохранителя. – Я желаю боли. Желаю му́ки. Дай, дай мне му́ки!

Но Кнут не слышал его. Перед глазами палача, перед внутренним взором против воли вставала физиономия младшего брата Фёдора, и вспоминалось, также против воли, как они вместе с Прохором дополнили клеймо так, что выходило, мол, клеймён был Федька по ошибке и ошибку теперь исправили. Также незаметно Кнут разрезал кожу на груди своей жертвы и на руках.

   – Кричи шибче, – повторил он, – больно не будет, памятью брата клянусь.

Анна Владиславовна заставила себя смотреть. Она хотела привыкнуть к ужасной картине, но спазмы подкатывались к горлу. Минута проходила за минутой. Казнь явно затягивалась. Кровь из распятого изрезанного тела лилась рекой, но ни вздоха, ни вопля – ничего.

   – Чего же он не орёт-то, – спросил Бурса, почему-то обращаясь к Виктору. – Язык у него чтоль уж вырван? Так ежели язык вырван, должна мычать.

Он поднялся из своего кресла, в колене кольнуло. Бурса поднял руку, призывая собравшуюся толпу к тишине, и крикнул, обращаюсь к палачу:

   – Почему он орёт? Наверное, не больно ему. Заставь орать!

Из своего окна Анна Владиславовна увидела, как открылась дверца белого флигеля, где жили карлики, и оттуда выбежала служанка её Марфа, сестра Прохора. Марфа растолкала толпу, глянула на окровавленное тело брата и спросила в наступившей тишине:

   – Татьяна-то где, Проша, Татьяна твоя где?

Голос Прохора на этот раз был ясен для всех:

   – Зарубил Татьяну Иван Кузьмич. Умерла она.

Кровь ударила в голову Марфы. Обезображенное лицо побагровело, девушка вспрыгнула на помост и схватила руку палача с длинным металлическим прутом. Кнут удивлённо обернулся и застыл.

   – Погоди, – попросила Марфа, – минуточку погоди.

Соскочила с помоста, и опять растолкав толпу, кинулась к ногам Бурсы.

   – Батюшка! – взвыла она, – пощади его, батюшка! Меня убей, брата моего пощади!

Потому как бочком приблизился к креслу Микеша, потому как он наклонился и зашептал что-то в самое ухо Бурсы, Анна Владиславовна догадалась: проклятый лакей принёс весть о бегстве Растегаева.

«Ох как же ты не вовремя, – подумала Анна, – не вовремя! Не нужно бы сейчас зверя-то дразнить».

   – Пощади! Пощади его, батюшка! – не унималась Марфа. – Пощади его! – Вопила она во всё горло. Она подала и билась головой о сухую землю. – Пощади!

   – Катать её! – оттолкнув от себя Микешку, приказал Бурса. – Катать!

Анна Владиславовна не отошла от окна, не отвернулась, но глаза её сами собою от ужаса зажмурились.

   – Бабы, кому сказал! – услышала она голос негодяя. – Катать её!

Но произошло нечто неожиданное странное. Вдруг стало совсем тихо, и был слышен шорох отступающей толпы. Анна осторожно приоткрыла глаза. Кнут сошёл с эшафота и, развернувшись, медленными шагами приближался к Бурсе. В руке у палача посверкивал на солнце всё тот же металлический длинный прут. Бурса сделал еле заметный короткий знак рукой – грохнул выстрел и палач замер, раскачиваясь. Пуля попала ему точно в сердце.

Секунду уж мёртвый Кнут стоял посреди двора, потом упал. Пистолет в руке Виктора ещё дымился, когда Бурса вскочил из своего кресла.

   – Катать! – завизжал он истошно. – Катать её!

Сразу, наверное, с полтора десятка орущих баб кинулись на Марфу. Девушку отволокли немного от кресла хозяина. Её драли за волосы, били ногами, плетьми, пинали в лицо, а захлёбывающаяся кровью Марфа всё стонала и стонала одно:

   – Пощади! Пощади его, батюшка, пощади!

Потому её бросили к начищенным сапогах хозяина окровавленную, неподвижную.

   – Лучше б нам в дом вернуться, – сказал Виктор, за плечо тронув Бурсу.

   – Зачем это в дом? – удивился тот. – Разве мы закончили?

Виктор показал – над телом Кнута склонялся карлик Альфред. Карлик прикладывал ухо к его груди. По выражению лица карлика ничего нельзя было определить: толи он в ярости, толи совершенно спокоен.

   – Я полагаю, Альфред хочет Вас убить, – сказал Виктор, – я не смогу этому помешать.

   – Ты один у меня что ли? – огрызнулся Бурса, призывая резкими движениями к себе всех находящихся в поле зрения наёмников. – Ребята, подойдите-ка сюда! Сюда, сюда ко мне!

Чёрные неподвижные глаза карлика и напугали Анну и вселили в неё надежду: «Не уж-то убьёт негодяя? – мелькнуло в голове девушки. – Не уж-то конец нашим мучениям».

Среди подошедших наёмников было несколько англичан. Не замечая никакой угрозы, они встали вокруг кресла. Виктор же развернулся и, несмотря на крик Бурсы, быстрым шагом исчез за домом.

«Куда это он? Зачем? Неужели он лилипута пожалел? – удивилась Анна. – Странно».

   – Альфред, – сладким голосом сказал Бурса, когда карлик, покачиваясь на кривых ножках и смешно ступая, направился в его сторону. – Альфредушка, ты не обижайся, я тебе другую девку подарю. А, хочешь, двух?

Карлик подслушано, как китайский болванчик закивал, Бурса улыбнулся. Рука карлика мелькнула в воздухе и один из наёмников повалился на Ивана Кузьмича – в груди англичанина торчал короткий тяжёлый нож.

   – Хватай его! Бей! – отталкивая мертвеца и пачкая ладони в чужой крови, взвизгнул Бурса.

Но не так-то просто было схватить коротышку. Тот упал на бок и, перекатившись через голову, оказался с другой стороны. Ещё один брошенный нож угодил точно в цель.

Бурса поднялся и медленно стал отступать. Четверо наёмников с обнажёнными клинками встали на защиту хозяина. Прозвучали один за другим несколько выстрелов. Но и пулей было невозможно попасть в перемещающуюся всё время маленькую мишень.

«Убей, убей его, Альфред, – шептала в истерике Анна. – Убей его!»

Марфа была жива. Бабы не столько изувечили её сколько изобразили зверскую экзекуцию. Она только лишилась на какое-то время сознания, а теперь очнулась.

Наёмники, отвлечённые неуязвимым карликом, не обратили на Марфу внимания. С трудом поднявшись, она дотащилась до плахи и стала один за другим снимать оковы, сперва с рук своего брата, а потом с ног.

   – Не надо, – прошептал Прохор, когда к нему склонилось изуродованное лицо сестры. – Пусть убьют лучше. Я всё равно жить не стану…

Его следующие слова утонули за грохотом нескольких ружей. Но и на этот раз Альфреду удалось ускользнуть от свинца, только одна из пуль задела маленькое плечо, даже крови на тёмно-красном почти игрушечном кафтане видно не было. Опрокинув ударом короткого клинка ещё двух наёмников, Альфред подступил вплотную к Бурсе и замер.

   – Барин! – заорал преданный Микеша и, не раздумывая ни одного мгновения, кинулся на карлика.

Тот даже не воспользовался кинжалом – короткий удар и хилое тело барского шута перевернулось в воздухе, шлёпнулось о землю, наверное, в двух саженях позади толпы наёмников.

Иван Кузьмич смотрел в чёрные жуткие глаза лилипута как можно смотреть в глаза собственной смерти – ни улыбки, ни ненависти, нечего в этих глазах только покой.

   – Пощади.

Карлик покивал головой. Клинок в маленькой ручке отодвинулся немножко назад.

Анна Владиславовна затаила дыхание. Толпа, собравшаяся вокруг дома замерла. Но в следующую секунду всё разрешилось иначе, чем должно было случиться.

Голова карлика смешно дёрнулась вбок, ручка с оружием замерла и опустилась. Лилипут издал несколько жалких горловых звуков, напоминающих плач котёнка, и присел на корточки. Никто не понял причину этой моментальной разительной перемены. Никто даже не заметил Виктора, появившегося со стороны дома. В руке Виктора был зажжённый факел, и он чертил этим зажжённым факелом в воздухе крест. Один из наёмников, воспользовавшись заминкой, подскочил сзади и разрядил двуствольный пистолет прямо в спину Альфреда.

Полчаса спустя, просидев какое-то время один в столовой, Бурса приказал притащить к нему тело карлика.

Подошёл Полоскальченко – он только что узнал о происшедшем из рассказов слуг – и теперь присоединился к Ивану Кузьмичу.

   – Охота посмотреть, – говорил он. – Я живых-то их опасаюсь, руками потрогать страшно, а любопытство-то как язва, зреет.

Полоскальченко прикрывал ладонью большой, на пол лица, синяк. Он был совершенно пьян.

   – Как тебе удалось его остановить? – спросил Бурса у вошедшего в столовую Виктора.

   – В монастыре, где он вырос, отцы иезуиты таким способом заставляли малышей молиться, – бесчувственным серым голосом объяснил тот. – Когда вам в следующий раз потребуется остановить маленького убийцу, нужно чертить в воздухе крест зажжённым факелом. Более ничего не требуется. И вообще, Вы напрасно его убили. После факельного креста Альфред стал бы послушен и покорен как ягнёнок.

Притащили и бросили посреди зала маленькое тело. Бурса потребовал снять с лилипута одежду. Занялись этим, крестясь и шепча заговоры, две бабы – преданная Нюрка и ещё одна обученная девка Наташка.

   – Тут письмо какое-то, барин, – сказала Нюрка, расстёгивая на карлике красный кафтан. – Нужно Вам?

   – Дай-ка сюда.

Бурса протянул руку. Виктор не смотрел в их сторону, но сразу понял, что за письмо было спрятано под одеждой карлика. После разговора с Аглаей он хватился, что они потеряли бумагу, воротился тут же, но кроме мелькнувшей юбки Марфы ничего не увидел.

Иван Бурса развернул листок и долго читал, шевеля губами. В зале всё это время царила тишина, все ожидали что скажет Иван Кузьмич, но он ничего не сказал. Даже не повернулся к Виктору. Он взял палку и, приступив к обнажённому скрюченному тельцу, лежащему среди столовой, перевернул его концом палки. Мёртвый карлик чем-то напоминал цыплёнка.

   – А как с Прохором и сестрой его поступить? – спросил кто-то из наёмников, также просочившихся в зал. – Освободила она братца-то своего.

   – Пусть живут. Оба пусть живут, – сказал Бурса. – Коли уж смерть их пощадила, то не могу я второй раз их казнить – грех.

Отбросив палку, он всё-таки глянул на Виктора. В глазах Ивана Кузьмича светились жёлтые безумные огоньки.

   – Умён, – сказал Бурса весело, – догадлив шельмец. Не зря в двух университетах обучался, – и добавил язвительно: – А письмецо это мы, пожалуй, теперь же в Петербург отправим. Думаю я, польза от этого может получиться.

Он подмигнул от удовольствия.

   – Только адресата заменим на другого. Как думаешь, Витька, получится польза от твоего письмеца?

Во дворе уж никого не было. Мужики лениво разбирали эшафот, а Анна Владиславовна всё ещё стояла подле окна – её будто бы хватил паралич.

«Бог против нас, – думала она. – Бог не желает нам помочь».

С тоской она смотрела на дорогу. Вдалеке поднималось облачко пыли. Это гнал во весь опор своих лошадей Михаил Львович Растегаев – единственный ускользнувший из лап негодяя.