Текст книги "Крепостной шпион"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Когда Василий выскочил через дверь чёрного хода, его уж нигде не было видно.

«Он вошёл за мною в дом и двигался сзади до тех пор, пока не представился подходящий момент, – вдыхая ледяной январский воздух и медленно остывая, соображал Василий. – Убийца тоже не хотел привлекать внимания. Может быть, это любовник Анны Владиславовны?»

Много позже по трезвому размышлению Василий, конечно, отказался от этой вздорной мысли. «Даже если у девушки такого положения есть какая-то любовная связь, что само по себе уже спорно, не может же быть, чтобы связь эта ходила в подобной шапке с клеймом на лбу».

Не сделал и ста шагов Василий заметил тёмную фигуру, шевельнувшуюся в подворотне. Выхватив из ножен саблю, он рванулся туда, готовый изрубить злодея на кусочки, но из подворотни навстречу ему, держась за стенку, выполз Афанасий. Где-то он добыл ещё вина, и удержался на ногах с большим трудом.

   – Сделал предложение руки? – косящими глазами, заглянув в лицо Василия, спросил он. – Ты пять рублей ставил.

Афанасий протяжно икнул. В свете уходящей луны, лицо его различалось с трудом. Он дышал винными парами.

   – Правда, без свидетелей, но обещал. Без свидетелей. Но теперь ты жениться обязан – долг чести.

Мертвецки пьяный гренадер упал бы, если б Василий не подхватил его под локоть.

   – Обманешь теперь. Если обманешь я тебя на дуэль и заколю.

Окна в четырёхэтажном особняке загорались одно за другим, и нужно было уходить.

Спустя, наверное, час оба гренадера, легко миновав охрану, проникли в помещение своей казармы, и, стянув сапоги, повалились на длинные скрипучие постели.

   – Не сделал я предложения руки, – глядя в низкий потолок, сказал Василий. – Отдам тебе 5 руб., выиграл.

   – Да ладно, – отозвался слегка протрезвевший Афанасий. – Откуда у тебя?

Он повернулся на спину, сложил руки на груди и закрыл глаза.

   – Понимаешь, мертвецы эти из головы никак не идут.

   – Какие мертвецы?

   – Да в храме на столах были. Вспомни. Мужик и баба.

   – Насмерть замерзшие?

   – Они.

   – И чё, беспокоит?

   – Да понимаешь, видел я их в кабаке у Медведева, сидели с подлыми. Там ещё такой был в шапке на глазах, он всё подливал.

   – Отравили их, думаешь?

   – Может и отравили. Странное дело – закрываю глаза, и мёртвое женское лицо вижу. Понимаешь?

   – Я тоже женское лицо вижу, – поворачиваясь на бок и втискивая голову в подушку, признался Василий. – Как живое. Локон светлый на виске, глаза голубые-голубые, а на ручке браслет серебряный

Два мёртвых тела, обнаруженных под воротами Спаса, легли началом цепи неприятных событий.

Тяжёлой выдалась неделька после Рождества Христова у жандармского ротмистра Михаила Валентиновича Удуева. Тихо было в северной столице Империи до 2 января. Лёгкий снежок, крепкий морозец, никакого служебного беспокойства и будто прорвало. Четыре поджога за 2 дня, драка на Мойке – мастеровые с солдатами сцепились, 16 убитых. Лавку Афанасьева в ночь на 4 число начисто разграбили, подогнали две телеги и всё вытащили, вплоть до оконных рам. А тут ещё бумагу спустили из канцелярии. Удуев глянул и глазам своим не поверил.

По доносу тайной полиции, вскоре в Санкт-Петербурге можно ждать появления нескольких десятков беглых каторжных. Каторжные по-русски не говорят и не разумеют. Их поимка – дело, не составляющее большой трудности. По сему предписанию всех каторжных изловить живыми либо убить и представить в доказательство тела.

Удуев уж знал о беглых английских каторжниках.

История, с одной стороны, невероятная, а с другой, совершенно обычная для России. Удружила ещё раз русской жандармерии покойная матушка-государыня – подбросила работёнки.

По совету Потёмкина Екатерина Алексеевна решила заселить пустующие степные пространства иностранными каторжниками, будто своих мало. Если вино из Европы да наряды – пусть и убийцы будут иностранными. Увлечённая новой идеей, она выпросила у английского правительства для освоения причерноморских степей, несколько тысяч головорезов, пожизненно приговорённых к каторжным работам.

По счастью, на зов прибыла лишь первая партия весёлых англичан – человек 400. Посол в Лондоне, Семён Воронцов, прежде и сам улаживал этот проект, но, слава Богу, опомнился, и сумел остановить дальнейшее проникновение в Россию иностранных воров и убийц.

Часть каторжников, в первые же дни перемёрла от холеры, а часть была всё же брошена на дикие малоплодородные земли без крыши над головой, без знания русского языка, без всякой поддержки, но зато под постоянным надзором.

Англичане не долго сеяли хлеб. Уже через месяц после прибытие случился бунт, и группа, числом более 100 головорезов, самовольно ушла с поселений.

Удуев понимал ясно – никаких англичан в Санкт-Петербурге нет, да и не могут они здесь оказаться – далеко от северной столицы до причерноморских степей. У сенатского прокурора от страха глаза велики, вот и перестраховался Его Превосходительство.

«Уж кого-нибудь придётся им показать, – размышлял Удуев, отодвигая от тебя листок с инструкцией и принимаясь за свежий номер «Ведомостей». – Попадутся ещё какие-нибудь подходящее мертвецы – представим. Мёртвого не проверишь, англичанин он или француз, не спросишь его.

Вовсе не это беспокоило ротмистра. Беспокоили его два трупа, обнаруженные под воротами Спаса. Каждый день в скудельницу свозили десятки замерзших насмерть, отравленных, зарезанных, свернувших себе шею и нечаянных мертвецов, но эти двое выделялись из общего числа. Эти двое были загадкой. Дворяне в простой одежде, никаких документов. Странная смерть. Они будто застыли в поцелуе, прежде чем сабля ротмистра разъединила их ледяные уста. Удуев не мог бросить этого дела.

Михаил Валентинович не знал о том, что наутро перепуганный подьячий уж стучался в дом генерала Бурсы. До барина служку, конечно, не допустили, но вышел секретарь, и подьячий, сбиваясь с шёпота на крик, рассказал о том, что случилось минувшей ночью в Храме.

Страничка с именной печатью хоть и попала в руки жандармского чина, но не осталась тайной для хозяина особняка. Это и послужило основанием к дальнейшим, на первый взгляд, совершенно неоправданным действиям со стороны отставного генерала. Он велел, в пику общественному мнению, перенести безымянных мертвецов из Храма к себе в дом, и даже заказал гробы и другую панихиду.

На следующее утро, после обнаружения окоченевших, насмерть обнявшихся тел, на Большой Конюшенной улице Михаила Валентинович Удуев отправил доклад по начальству и дал объявление в «Ведомостях».

Прошла неделя.

Развернув свежий номер «Ведомостей», в которое он поместил краткое описание происшедшего на Конюшенной, в ночь с 1 на 2 января, а также словесные портреты мертвецов.

Михаил Валентинович был неприятно поражён белым квадратом, красовавшимся на том месте, где должно было находиться объявление – «Снято цензурой». В тот же день Удуев говорил с цензором, от которого и уяснил подлинные обстоятельства дела.

Может быть при матушке Екатерине Алексеевне никто бы не обратил внимание на эту историю, но при нынешней, насаждаемой сверху строгости нравов, как непосредственное начальство ротмистра, Их Превосходительство столичный прокурор, решили не расследовать, так и цензор столичных «Ведомостей» предпочли за благо промолчать. Отповедь от начальства была моментальной, без всякого пояснения, строжайше приказали дело это не трогать!

Удуев не мог больше открыто расследовать происшествие на Конюшенной. После официального запрещения он, наверное, и не стал бы время тратить, но личное любопытство, а, может быть затаённый стыд, не давали ротмистру покоя.

Оказалось, что двое мёртвых, найденных ротмистром в ледяную январскую ночь, легко были опознаны. Ими оказались Иван Семёнович Турсов, двадцати пяти лет, подпоручик Семёновского полка, по болезни в отставке, и Марья Илларионовна Турсова, в девичестве Игнатова, двадцати лет.

История двух молодых людей было проста и жестока. Отец Ивана, Семён Петрович Турсов, возражал против брака. Человек честный и горячий, Семён Петрович как потомственный дворянин хорошего рода, воспротивился неравному браку, ведь Марья Илларионовна была всего лишь купеческая дочка. Он изгнал сына из дома, и не только не дал благословение, но и проклял его. И всё бы ничего, но добрая душа бездетная сестра Семёна Петровича, Татьяна Петровна Турсова, родная тётка Ивана, бывшая уж много лет в ссоре со своим горячим братцем, в пику ему, подарила молодым небольшое имение в Новгородской губернии и в придачу ещё крестьян, 15 душ.

Всё это произошло полтора года назад. Молодые уехали и поженились вдали от столицы, а через месяц после их отъезда тётка Ивана, Татьяна Турсова, так и оставшись девицей до последнего своего часа, скоропостижно скончалась, не оставив завещания. Дарственная на племянника не была ещё оформлена, и деревенька под названием Ключи досталась, за неимением других прямых наследников, Семёну Петровичу Турсову.

Обида Семёна Петровича было так велика, что ни успели сестру его Татьяну предать земле, а он уже продал Ключи. Продал вместе с семнадцатью крестьянами. В подушный список безумец включил и своего сына, и его молодую жену. Кто приобрёл Ключи держали в тайне, но каким-то образом стало известно, что оба молодые супруга, оказавшиеся в положение крепостных людей, подвергаются тяжким испытанием и лишениям. Как же стало известно, что они посылали прошение на высочайшее имя, искали защиту у государя, но в защите им было отказано. Одни говорили – сам император отказал, другие утверждали, что новгородские чиновники, в страхе перед императором, прошение от него скрыли.

Так или иначе, когда слухи эти доползли до Петербурга, кто-то ночью подпалил с четырёх концов городскую усадьбу Турсовых. В огне погибли сам Семён Петрович и 8 его домочадцев. Так, что теперь со стороны Турсовых опознать мёртвых было просто некому. Семейство же Игнатовых, обвинённое в сговоре и поджоге, было по суду отправлено в каторгу, а двое братьев Марьи Илларионовны, Валентин и Пётр, сменив имена, бежали в Европу, кажется во Францию, где приняли католичество. Говорили, что они там обратились в якобинство и давали клятву верности самому злодею Марату.

История любви было печальна. Печальна, но понятна.

И Михаил Валентинович просто выбросил бы её из головы, но два вопроса не давали ротмистру упокоя. Первый – почему они теперь оказались в Петербурге, эти молодые супруги? К кому шли и зачем? Оба они были грамотные, и уж если удалось им убежать, то не лучше ли за границу, в Европу – там не сыщут? И второй вопрос – как и почему они умерли?

Подробно восстановив обстоятельства той ночи, положение тел, опытный жандарм пришёл к заключению, что не могли Марья и Иван замёрзнуть насмерть. Здесь было что-то ещё.

На второй вопрос Михаила Валентинович получил ответ уже на следующий день после выхода газеты с белым квадратом вместо объявления. Подозрения ротмистра полностью подтвердились.

Поручик Измайловского полка, Афанасий Мелков, сам явился в приёмные часы. Удуев принял его.

Преодолев некоторую неловкость, поручик, сперва, принёс извинения, оправил зелёный мундир, подвинул перевязь, потоптался на месте. За своё неприличное поведение в ту ночь в церкви Спаса ему было действительно стыдно, после чего сообщил о цели визита.

   – Об убийстве хочу доложить, об облике убийцы, – сказал он и поступился. – Глупо, конечно, мелочь, но честное слово, совсем замучила меня эта мысль, по ночам мёртвое лицо снится.

Он запнулся.

   – Ну, ну, – слушаю Вас, молодой человек. В чём проблема, рассказывайте. Кого же Вы на этот раз убили? Дуэль? Пьяная драка? Несчастная случайность при чистке оружия?

   – Я про тех двоих замерзших хочу сказать, – поднимая глаза на жандарма, сказал Афанасий. – Помните там, в церкви на скамьях, мертвецы лежали, мужчина и женщина.

   – Помню. И что же? Они погибли от холода, они замёрзли, молодой человек, дело обычное.

   – Не замёрзли они, – сказал с некоторым волнением Афанасий. – Отравили их в кабаке Медведева! Мы с Василием водки хотели добыть, пьяные были. Ворвались туда, стали требовать.

   – Медведев водки не дал, а вы ему горячего петуха, – усмехнулся ротмистр.

   – Не совсем так. Водка, как раз, нашлась, но я не про то совсем. Понимаете, видел я их обоих, этих, замерзших, там, в кабаке. Сидели за столом. Я ещё тогда поразился, что у крестьянки может быть такая нежная ручка, манеры, ну сами знаете, как барышня головку повернуть может, речь. Но не подошёл, не полюбопытствовал – не до того было.

   – Конечно, – усмехнулся в усы Удуев, – не до того. Значительно интереснее было устроить пьяный дебош, и в результате кабак подпалить. Но Вы сказали, поручик, что знаете убийцу, – взгляд жандарма стал серьёзным и жёстким. Коли так, расскажите.

Накануне ночью, когда оба офицера лежали рядом без сна, Василий во всех подробностях поведал Афанасию о том, что случилось в доме Бурсы, когда он отправился туда пьяным свататься. Описание, напавшего на Василия, клеймёного мужика, спрятавшего половину лица в шарфе, и надвинувшего шапку по самые брови, совпадало с обличием человека, виденного в кабаке Медведева. Человек тот сидел за одним столом с молодыми супругами.

   – Был там один очень подозрительный, – не имея возможности рассказать чужую историю, осторожно сказал Афанасий. – Вместе они за столом сидели, и эти двое и он, всё подливал им и подливал из бутылки.

   – И что же в нём было подозрительного, кроме того, что он подливал.

   – В кабаке жарко было, а он эту шапку так надвинул, что бровей не видно. Можно подумать, что на лбу клеймо. Уверен я, отравил их этот, в шапке, не замёрзли они вовсе, от яду умерли, яд-то сразу действует!

Афанасий повернулся, собираясь уходить.

   – Мне в полку быть пора. Пойду я.

Драки и поджоги в первые недели 1796 года были последним вздохом екатерининской вольности. Под нажимом нового императора армия поутихла и замерла. Все знали, что не будет в ближайшем времени никакой войны, и многие офицеры, только увидев новое своё нелепое обмундирование, слизанное начисто с военной моды Фридриха, подавали в отставку.

Павловская муштра не вполне ещё коснулся пехоты Измайловского полка. Да уж пошли аресты офицеров за разгульное поведение и жестокие порки солдат. Не желая невзначай переселиться из сухой просторной казармы в сырую тесноту шлиссельбургской крепости в одночасье быть разжалованным в рядовые и получить публично плетей только за то, что во время смотра на плацу не той стороной повернул эспонтон, офицеры осторожничали. Играли при закрытых дверях. Если назначал кто дуэль, то делали совсем тихо где-нибудь в роще, рано поутру. В секунданты брали проверенных, а доктор знал, что, если проболтается – ему не жить, и поэтому держал рот на замке.

Прибывших из заграницы проверяли ещё более тщательно чем иностранцев. Найденная на столике возле постели офицера запрещённая книга, становилась опаснее бомбы с подожжённым запалом.

При въезде в город повсюду появились строгие посты. Всем безмолвно заправляла Тайная Экспедиция. Её боялись, но толком о ней никто ничего сказать не мог. За одну неделю всё переменилось. Разгульная жизнь обернулась серой рутиной и скукой.

Теперь свой чин и само дворянство можно было потерять просто по оплошности. Указа ещё не было, но зная о том, что государь его уже приготовил, из страха, загодя до официального уведомления, прекратили производство солдат в офицеры. А уже произведённые, из солдат в поручики, младшие офицеры, ощутили себя крайне неуютно.

Армия замерла, затаила дыхание.

Как и весь Санкт-Петербург, казармы стали похожи на огромный игрушечный домик, просвеченный насквозь и набитый совершенно одинаковыми механическими куклами изо дня в день повторяющие одни и те же слова и движения, ни одного лишнего вздоха, ни одного ненужного жеста, ничего нельзя.

Десятками молодые офицеры, ссылаясь на болезнь, уходили в отставку и разъезжались по своим поместьям. Только за праздничные дни было 4 самоубийства. Напряжение в армии возрастало, и новый порядок, пришедший с императором Павлом, как огромный часовой механизм устанавливался в столице.

Неудивительно, всё это прошло мимо Василия Макарова, никак не задело и не озаботило молодого офицера. Василий будто ослеп и оказался нечувствителен к переменам. Гренадерский поручик Измайловского полка был по уши влюблён. Пылал страстью, и притом не имел ни одного шанса на успех. Не решаясь даже приблизиться, несчастный поручик бродил вокруг дома Бурсы. Мороз поослаб. С Невы не было ветра, но снежные вихри, поднимаемые десятками карет, пролетающих по Конюшенной, досаждали прохожим. Василий был несколько не в себе. В задумчивости по нескольку раз пересекая улицу, он получил кнутом от какого-то бесстрашного лихого кучера, и не придал этому значения.

«Неужели кто-то замышлял злодеяние над невинной девушкой, – думал он, и беспокойство нарастало в душе молодого поручика. – Почему? Зачем урод в шапке пытался проникнуть в девическую спальню в подобный час. Но ясно одно – Анна Владиславовна в серьёзной опасности, а я не могу защитить её. В силу обстоятельств не могу никому даже сообщить об этом. Нужно предпринять что-то! Что-то сделать! Необходимо войти в дом! Необходимо быть представленным самому генералу».

Он искал глазами по окнам. Он хотел, хотя бы так, издали, увидеть Анну Владиславовну, прикоснуться к ней взглядом, и только – на большее Макаров не рассчитывал. Он тысячу раз говорил себе: «Нужно пойти и посвататься, чего же я теряю!? Пойти и попросить её руки. Ни одного шанса, конечно, но не выгонят же меня палками, нужно решиться и пойти. Кабы кто представил? Но ведь некому теперь. Чибрисов мог бы, да ухлопали его дуэли, а другого кого попросить совестливо».

Колокольный звон, неожиданно перекрывший весь шум улицы, на некоторое время вывел поручика из помутнения. Сознание Макарова очистилось, и он увидел в окне бельэтажа девушку.

Вот только что смотрел – её не было. Так хотел видеть, что ослеп.

Анна Покровская, одетая в бордовое шёлковое платье с отложным воротничком, стояла у окошка и смотрела на улицу. Встретившись глазами с поручиком, она кокетливо подняла тонкую ручку и поправила свою причёску.

Макаров почему-то схватился за шпагу, хотел вытянуть оружие из ножен и отсалютовать, но с трудом удержался. Следующая карета, под пение колоколов, накрыла его фонтаном грязного снега.

   – Эхе-ех! – крикнул кучер, свистнул кнут, и Макаров почти ощутил своей спиной как кнут этот прошёл по хребту лошади, как обжёг.

Он наклонился, взял горсть снега в ладони, и растёр лицо. Когда он снова поднял глаза девушки в окне не было. Везде светло-жёлтые или кремовые занавеси, а окна четвёртого этажа почему-то глухие, чёрные и все портьеры опущены. Весь четвёртый этаж будто затягивал огромный особняк Бурсы жутковатым чёрным поясом, сомкнутых портьер.

Но в тот момент, влюблённый гвардейский поручик не придал никакого значения этой странности, отмёл как не нужное.

Ни разу больше Василию не удалось встретиться взглядом с юной Анной Владиславовной, хотя в поисках этого взгляда, он проводил подле особняка чуть ли не всё свободное время – свободное от дежурств. Он и спал-то теперь не больше часу ночи. По уставу вовремя ложиться, а через час вставал, одевался и брёл через весь город, обратно на Конюшенную.

На четвёртый день из дома, под присмотром самого хозяина, слуги внесли два гроба. От парадного крыльца до ворот Спаса гробы пронесли на руках. Все вошли внутрь. Девушки среди сопровождающих не было.

Василий понял, что покойников теперь отпевают, хотел уйти, но почему-то не решился.

Ближе к сумеркам к храму подкатил длинный простой катафалк. Убранства на катафалке никакого не было, и от обычной телеги, на каких перевозят в фигурную мебель, отличали его только красная полоса по чёрной ткани и строгое платье кучера.

Не решаясь приблизиться, Василий смотрел издалека. Пошёл снег. За снегом было видно как растворились двери, и один за другим из церкви появились два закрытых гроба. На сей раз им предстояло пересечь весь город.

Если б всё случилось лет 15 назад, то положи бы, конечно ж, здесь же, в приделе. А после нескольких эпидемий, унёсших тысячи жизней, специальным указом, хоронить в черте города, вокруг храмов, было запрещено. Хоронили теперь, в основном, на Митрофаньевском – а это по снегу часа два скользить.

Никакой процессии. Никакой музыки. За катафалком последовала только одна аккуратная небольшая карета и трое верховых в форме гусарского полка.

Поручик так бы и не понял смысла, произошедшего на его глазах, но обернувшись, увидел знакомого подьячего на ступеньках Спаса. Подьячий шептал неразборчиво молитву и крестился.

«Неужели те двое замёрзших из храма, – подумал Василий. – Не слишком ли много чести. Неужели всё это время мёртвых поддержали в доме Бурсы, а теперь хоронят как благородных – странное дело.

До самого вечера, до темноты, поручику так и не удалось заметить в окне силуэт девушки. Предмет его страсти бродил где-то по дому, был совсем рядом и, казалось теперь, был бесконечно далёким. Но зато Василий не без удивления отметил как открылись несколько окон загадочного четвёртого этажа – слуги проветривали помещение. Опускались одна за другою тяжёлые чёрные портьеры в четвёртом этаже. Нижние окна загорались, цвет свечей заиграл, заискрился на кремовой ткани. Клавесинная музыка, весёлый смех. К крыльцу подкатывали и подкатывали экипажи.

В городе, как это бывает зимой, моментально стемнело. Поручик больше не искал в окнах тонкий женский силуэт. Напряжённо запрокидывая голову, он смотрел на неподвижные чёрные портьеры, но пробиться взглядом сквозь мрак было невозможно.

Даже если бы Василий Макаров и смог увидеть происходящее в четвёртом этаже особняка, всё равно тайный смысл ритуала остался бы недоступен для его понимания.

Поделённый тонкими перегородками, этаж выглядел как очень укая тёмная галерея. Перегородки, не достигающие потолка, были в полтора человеческих роста, и, проникнув в центр этой странно обустроенной залы, можно было испытать головокружение. Даже у лица лишённого фантазии, здесь возникало чувство избыточного лишнего пространства вокруг.

В две стороны открывались большие четырёхугольные проёмы-комнаты. В первой комнате, в самом центре, возвышался стол, покрытый чёрным бархатом. На столе лежала открытая книга, серебряная полоска-закладка на строфе: «…уже оправдало словно большинством их, а они не веруют…»

Рядом с книгой, поперёк стола – обнажённый короткий меч. Слева от меча погашенный медный светильник на 9 свечей. Но первое, что бросалось в глаза, был просвеченные изнутри белый человеческий череп. Внутри черепа неровно горела масляная лампада, и глазницы как будто приоткрывались в колышущейся темноте, то смыкались совсем, то вспыхивали ярко и смрадно, а рядом с черепом – хрустальная чаша с обычной водой.

Когда лампада внутри черепа вспыхивала особенно сильно, можно было разглядеть на стенке написанный золотыми буквами девиз: «Познай себя – обрящешь блаженство внутри тебя сущее».

В те самые минуты, когда взгляд Гвардейского поручика Василия Макарова скользил по завешенным окнам, в зал уже ввели за руку человека чёрной повязкой на глазах.

Человек был без шляпы, без парика и без шпаги. Подступив сзади, кто-то невидимый в темноте накинул на его плечи тёмную мантию, украшенную странными знаками, те же руки сняли и повязку с глаз.

   – Счастлив будешь, брат, если живо ощутишь в себе тьму невежества и мерзость пороков и их возненавидишь. Сие ощущение спасительно для тебя будет, – то затихал, то гремел рядом с вошедшим знакомый ровный голос, – и может дать тебе средства приблизиться к источнику.

Всё та же рука, овладев ледяною от напряжения послушной рукою, приблизила её к рукоятке меча и оставила.

   – Последуй теперь за теми, кто не просит у тебя награды и кто на прямом пути. Мы поместили у тебя оковы до подбородка, и ты вынужден поднять голову. Мы устроили впереди тебя преграду и позади тебя преграду и закрыли их – и ты слеп.

Прошло много часов в тишине и одиночестве. Человек стоял неподвижно, не отпуская рукояти меча, обращённый лицом к черепу, в котором мерцала лампада.

Когда масло в лампаде догорело, и наступила темнота, ему дозволено было выйти на свет.

В другой комнате на грудь ему торжественно был повешен серебряный знак на цепи. Такой же знак был в эти мгновения перед ним на стене. Он висел на красном шнурке с пятью узлами – знак рыцаря, ищущего премудрости.

Тихие похороны происходили внутри церковной ограды. Батюшка не возражал – пожертвования оказались так щедры, что он не задавал лишних вопросов. Никакой музыки. У заранее приготовленной ямы, куда опустили первый гроб, стояли несколько человек.

Высокая и худая дама, спрятавшая лицо под вуалью, и три офицера гусарского полка: один молодой полковник, один майор и один корнет.

Опустив первый гроб, мужики немного замешкались с верёвками. Большие их крепкие лапти, привязанные прямо на грубые шерстяные чулки, заскользили по льду, послышалась тихая ругань.

   – Давай, – мягким голосом попросил господин солидного вида, немного отставший от процессии и только теперь присоединившийся к ним. Он взмахнул тяжёлой тростью.

   – Опускайте. До сумерек камень ещё поставить хорошо бы.

Подошедший, как потом выяснилось, и был сам Его Превосходительство, генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса. Это он полностью оплатил как священника, нарушившего устав, и соглашающегося хоронить в церковной земле двух молодых людей, умерших без исповеди, так и надгробие. Потом говорили, что мраморное надгробие за 2 дня вырубил модный столичный скульптор, но имя скульптора не решались назвать.

Когда яму засыпали и установили камень, заинтригованный происходящим, кладбищенский сторож подошёл и встал рядом со свежей могилой. Мраморная плита была треугольной формы и указывала острым концом вверх. Православный золотой крестик уместился на самом острие. Плиту украшал небольшой барельеф – сплетённые Амур и Психея.

На плите стояло:

Иван Семёнович Турсов

1771—1796

Марья Илларионовна Турсова

1776—1796

Ниже была небольшая эпитафия: «Они рождены свободными людьми. Свободными людьми же и опочили. Мир праху этой пылкой любви».