Текст книги "На задворках галактики. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Валидуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 80 страниц)

Глава 12

Вечер того же дня.

Тарна была окончательно взята под вечер. В городе ещё звучали выстрелы, но подавление не сложивших оружие остатков гарнизона – это всего лишь вопрос времени.

Стремительно начинало темнеть. По застуженным улицам ветер гнал хлопья снега и гарь.

Здание городской тюрьмы имело пентагональную форму, совершенно не свойственную хаконской архитектуре. Тюрьму построили лет пять назад, до войны новая хаконская власть немало позаимствовала из велгонских веяний. Тюрьма почти не пострадала при штурме, битые окна, вырванные куски стен и рухнувшая местами крыша – не в счёт. "Серые" защищали тюрьму до последнего вздоха. В плен их не брали, да они и не сдавались. Как солдатам, полевым частям "серых" можно отдать должное. И если бы не их зверства, не приходилось бы им добивать своих раненых из–за угрозы попасть в плен. Баррикады вокруг тюрьмы завалены их трупами и остатками тел. А трупы тех, кто полёг в здании, егеря выбрасывали на улицу прямо из окон.

У парадного входа приходил в себя егерь. Его скрутило в три погибели, он блевал желчью на посечённые пулями ступени.

– Впечатлительный, – прошептал Чергинец, глядя на него и жадно затягиваясь крепкой сигаретой.

– Он привыкнет, – сказал Масканин. – А ты, Паша, будь здесь. Сейчас машины подъедут.

– С радостью, – Чергинец сплюнул накопившуюся горечь. – Второй раз меня туда не затащить.

Масканин направился к парадному входу, обошёл блюющего егеря и шагнул за порог пентагона. Разбитая взрывчаткой на куски стальная дверь валялась посреди передней*, тюрьма оказалась крепким орешком, штурмовать её пришлось с помощью артиллерии и сапёров с огнемётчиками.

Прапорщика Зимнева трясло. Он стоял бел как мел, это было заметно даже в сумраке.

– Ну что, Вадим, показывай дорогу.

Зимнев кивнул и повёл коридорами. Когда за очередным поворотом вышли к сорванной с петель двери, он резко встал, словно на стену наткнулся.

– Там два нижних этажа… Макс, я туда второй раз не пойду.

– Тогда марш на улицу. Охолонись, воздухом подыши.

Лестничный пролёт не был освещён, взрыв, снёсший дверь, разбил все лампы. Широкая бетонная лестница уходила вниз. Масканин перешагнул через труп "серого" и ступил во тьму.

Зато в коридорах свет горел. Лампочки в плафонах, облачённых в металлические решётки, не пострадали, до подвальных этажей бой не дошёл. По коридорам слонялись несколько егерей. Большинство дверей открыто на распашку, воздух спёрт и наполнен смрадом немытых тел и фекалий.

– Живые есть? – спросил поручик.

– Так точно… – ответил егерь из взвода Зимнева. – Хотя по виду не всегда их разберёшь.

Коридоры, камеры, камеры, камеры… Масканин рыскал по ним максимально отрешившись от увиденного. Глаза просто фиксировали всё вокруг. Набитые битком замученными узниками камеры. Много хаконцев, причём гражданских. Но попадались и узники в рванье, бывшем некогда русской военной формой. Часть камер завалена трупами. Заколотые штыками, застреленные или забитые прикладами. Нескольким счастливчикам, если их можно так назвать, в этих камерах повезло, пули их только ранили, когда их расстреливали очередями. Егеря таких вытаскивали за двери и оказывали первую помощь. До нескольких камер у "серых" видать руки не дошли, там заключённые лежали вповалку, и живые и мёртвые. Живые почти не шевелились, только стонали еле слышно, после пыток их силы были на исходе.

– А тут кто? – спросил Масканин, спустившись на минус второй этаж.

– Бабы тута, – ответил один из егерей.

– Живые?

– Одна. Её кровью забрызгало, когда их из пистолета прямо в камере расстреливали. Мёртвой притворилась.

Масканин шаркнул ногой, сметая валявшиеся у двери 9–мм пистолетные гильзы от велгонской "Берты". Много гильз, обоймы на четыре или на пять. Он заглянул в смотровое окошечко, входить внутрь не хотелось. Женских тел в камере было много, их отстреливали как в тире.

– Сколько же их тут…

– Больше сорока, – сказал егерь.

– Кто эти женщины, известно?

– Выжившая сказала, что все местные. Горожанки. Всех пытали и насиловали.

– За что? – спросил второй егерь. – Их–то за что?

– Она не знает. Сказала, что будто бы разведдиверсионную группу ХВБ в городе накрыли. "Серые" начали облавы устраивать.

– Командир, там мертвецкая, – показал рукой второй егерь. – Вся трупами забита.

– Пошли.

Длинный коридор. Камеры и трупы, камеры и чудом оставшиеся в живых. В мертвецкой, не смотря на холод, Масканина прошиб пот. Покойники были сложены штабелями. Десять тел вдоль, сверху десять тел поперёк, потом опять десять тел вдоль. И так пять рядов. Таких штабелей было около десятка, были штабеля и поменьше в высоту. Тела обезображены. В других комнатах мертвецы просто валялись как попало – на полу и на железных тележках.

– Ёп!!! Живая! – показал егерь на каталку в дальнем углу за перевёрнутым топчаном. – Шевельнулась…

Масканин подошёл. Сердце его ёкнуло, откуда–то рядом донёсся утробный рык. Через мгновенье он понял, что рычал он сам.

Девушка лежала на каталке совершенно нагая. Лицо в ссадинах, всё тело в синяках и в корках засохшей крови. Она ещё дышала, иногда с еле слышными хрипами. Она уже не жилец. Со вспоротым животом не выживают.

– Она же… – прошептал егерь. – Она же была…

– Заткнись! – Масканин вогнал бебут ей в сердце. – Всё… Отмучалась девочка.

На улице урчали моторами санитарные машины. Егеря грузили в них носилки с узниками. Ни криков, ни ругани, всё происходило в полном молчании.

С грузовиками прибыл полковой особист ротмистр Муранов, сопровождавший офицера ХВБ и двух представителей военной прокуратуры. То что эта двоица – вонпрокуроры не вызывало сомнений, их нестроевые мундиры выделялись даже в сумраке.

– Ты что, Макс? – спросил Муранов, прикуривая.

– Хандец…

Прокурорские переглянулись, а ротмистр отвёл Масканина в сторону и вновь спросил:

– Живых много?

– Иди сам смотри.

– Я‑то посмотрю. А ты голову не теряй. Мне нужно знать, сколько машин ещё пригнать надо.

– Этих не хватит, – махнул рукой поручик. – Слушай, ротмистр, там в одной камере пыточная… Наших там расшматовали…

– Сфотографируем. Потом фотокарточки на опознание в пятьдесят первую дивизию отправим. Ну и к нам в полк. Или даже в бригаду.

– Одного я опознал. Прапорщик из батальона Котельникова. Я у него неделю назад в маршевой роте егерей отбирал. Он после ранения в ЗП попал, говорил, что с трудом в переменные перевёлся.

– Фамилия как?

– Да не знаю. Не спрашивал. Сказали Юркой звать, так и звал его по имени.

– Ладно. Скоро сам узнаю. Мне надо чтоб ты экскурсию устроил. Видишь прокуроров?

– Индюков этих водить? Неа, нахрен оно мне надо.

– Эти индюки, как ты их назвал, из управления фронта присланы. Они всё зафиксировать должны. А этот гауптманн – из управления пропаганды ХВБ. Тоже фотографировать всё будет, да записывать.

– Да пусть сами идут. С меня хватит.

– Гауптманн пойдёт, ему не привыкать. А эти… Они настаивают, чтоб ты присутствовал, как командир подразделения, взявшего тюрьму.

– Что надо подпишу. Но пусть они сами… У меня своих дел по горло.

– Ну как знаешь.

Вдруг прозвучал близкий выстрел. Масканин обернулся.

– Кто стрелял?!

– Во внутреннем дворе! – крикнул в ответ один из егерей.

– Потом договорим, – бросил Максим Муранову.

Во внутренний двор тюрьмы были пригнаны пленные велгонцы из 1436–го пехотного полка. Их заставили разрывать могильник, по краям которого были выставлены три найденных в тюрьме прожектора. Жалюзийные решётки на прожекторах были почти прикрыты, поэтому свет не слепил и достаточно разгонял темноту. Егеря, стоявшие в оцеплении, не столько охраняли пленных, сколько следили за местными женщинами, с воем порывавшихся броситься к могильнику. Сквозь женский плач поручик с трудом различал причитания хаконок, надеявшихся отыскать тела родственников.

Кирками, ломами и лопатами пленные усердно всковыривали смёрзшуюся почву. Они спешили, подгоняемые пинками и угрозами. Верхние пласты земли были уже сняты, показались первые слои тел. Масканин отвернулся, отвлечённый маячившим на крыше егерем, сбросившим велгонский флаг с флагштока под самым козырьком крыши. Проследив падение знамени, поручик повернулся обратно. Чёрт возьми! Ему показалось, что не стало хватать одного из пленных. Так и есть! Тот лежал на краю воронки, истекая кровью. Кто–то из егерей его прирезал.

– Дорофеев, ко мне!

– Слушаю, командир! – козырнул и вытянулся в струнку сержант.

– Наблюдаю двадцать шесть пленных. После окончания работ, чтоб их столько же и осталось. Ясно?

– Так точно!

– Они – не "серые". Они просто солдаты.

– Они нелюди, – резко и с ожесточением сказал сержант.

– Приказ ясен?

– Так точно…

– Хорошо, что ясен. Они может и нелюди, но не все подряд. И мы – не они. Подумай над этим, Дорофеев. И ребятам скажи.

…Прошло около двух часов пока прокурорские возились в подвалах. На улицу они вышли бледные и угрюмые.

– Что они делают, ротмистр? – спросил старший из них с погончиками военпрокуроара 1–го класса.

– Узники среди своих опознали "серого", – пояснил Муранов. – Этот гад переоделся, хотел под видом жертвы плена избежать. А второй трупом притворялся. Его егеря в окно выбросить хотели, а он дёрнулся.

– Понятно. Но я не об этом! Зачем им штаны снимают? Это же произвол! С пленным надлежит обращаться по правилам войны. Их трибунал судить должен.

– А смысл? – на чистом русском спросил гауптманн ХВБ. – Что так, что этак в расход.

– Это трибуналу решать, господин Хайне! А вы, господин ротмистр, я требую, чтобы вы не медля вмешались и пресекли это безобразие!

– Господа, давайте я вам водки лучше налью, – предложил Муранов. – Может в себя придёте.

– Вы с ними за одно? Имейте в виду, ротмистр, я этого так не оставлю. Я этого поручика засажу! Я это изложу в докладной на имя…

– В жопу себе её засунь, – буркнул Муранов и подкурив новую сигарету, отошёл поближе к егерям.

– Это вам не прогулка, господа, – скрывая усмешку, произнёс хэвэбэшник. Ему в чём–то было весело наблюдать растерянность старшего прокурора. – Это обычная фронтовая проза…

– Но что они делают? – спросил второй прокурор.

– Видите вон тех егерей? – показал гауптманн. – Те, что с обструганными колами…

– Вы хотите сказать… Но это же дикость! Это же…

– Вам мало того, что вы в подвалах увидели? – со злостью спросил гауптманн. – По вашему, этой "серой" сволочи достаточно пули в затылок? Честную пулю?! Нет уж! Много чести! Им именно так и надо! Чтоб не сразу издохли!

____________________

(*) Передняя – проходное помещение при парадном входе в здание

Глава 13

Тыл Невигерского фронта. 29 января 153 г. э. с.

Лютенбург был небольшим городком в полусотне километрах от Тарны, русская армия его заняла 24 января. В сложившейся на фронте обстановке Лютенбург не давал велгонским войскам позиционной выгоды и потому город был сдан без боя. Впрочем, оставить город велгонцам пришлось после флангового охвата танкового корпуса Трикутного. Отходящие через Лютенбург соединения велгонцев устремились в направлении Тарны, дабы отчасти прикрыть оную, а отчасти влиться в состав свежих корпусов на Тарнском участке фронта. Теперь же Лютенбург находился в армейском тылу 8–й армии генерала Леснянского.

Падал мокрый нег. Морозы спали, но талой размазни на улицах не было. Только студёный ветерок изредка налетал и бросал большие снежные хлопья в лицо.

Добравшись ранним утром в Лютенбург на попутке, Масканин петлял по тротуарам, с досадой высматривая на домах названия улиц. В груди у него бурлила злость оттого что не смог прибыть в условленное время. Письмо, оказией переданное в полк от Танюши, он выучил наизусть. Аккуратный девичий почерк, буковки одна в одну, а строчки буквально напитаны надеждой на сегодняшнюю встречу. А главное, в письме сообщалось, что её демобилизовали по беременности и сегодня она уезжает с эшелоном в тыл к родителям. Чёрт возьми! Он опоздал на целый час! Что ж так всегда вкривь и вкось? Целый час! Слишком много дел навалилось после взятия Тарны. Танюши теперь могло и не быть в госпитале, где она служила с декабря после перевода из санитарного взвода батальона. Эшелон ждать не будет.

Помимо злости Масканин чувствовал и раздражение. Местные жители всякий раз шарахались в страхе, стоило ему попытался выспросить дорогу в район Торхаутпарка. По началу это просто удивляло, но потом он увидал себя в витрине закрытого магазинчика. Внешний вид, мягко говоря, далёк от тыловиков. Сапоги замызганы, бушлат затёртый, осунувшееся лицо и злые глаза. Это ещё хорошо, что заткнутую за портупею ручную гранату перед въездом в город в подсумок убрал. Да ещё вольногорка и бебут на портупее рядом с кобурой – значит вольногор. А вольногоры, согласно пропаганде противника, насилуют всех женщин в возрасте от десяти лет и до семидесяти, режут мужчин за один только косой взгляд и пьют на завтрак кровь детей. Пришлось спрашивать дорогу у комендантского патруля. Молодой прапорщик, заметно прихрамывающий и видимо недавно списанный в тыл с передовой, объяснял дорогу долго и запутанно. Масканин не удивился бы, окажись у начальника патруля на кителе под шинелью несколько жёлтых нашивок(*). Прапорщик, похоже, и сам толком города не знал, а его бойцы, как выяснилось в ходе разговора, были временно прикомандированы из ставшей на два дня в Лютенбурге маршевой роты. В итоге Масканин завернул в какие–то грязные подворотни и минут десять петлял среди лабиринтов кривых закоулков. Выручил конный разъезд жандармов, вахмистр взялся проводить заблудившегося поручика до главной городской площади.

Мимо прокатил санитарный грузовик. Максим мысленно поблагодарил того вахмистра и ноги сами понесли вперёд. И вот он, наконец, Торхаутпарк, в котором разместился армейский подвижный госпиталь. На территорию пустили без проблем, проверив документы, в которых всем офицерам полка этим утром ротмистр Муранов сделал какие–то новые метки. Такой ерундой, ерундой – на взгляд многих офицеров, полковой особист занимался часто.

Максим искал ориентиры, вглядывался в лица медсестёр, рыскал глазами по округе. Вот она дубовая роща, вот она круглая беседка… Там расселась стайка перебинтованных бойцов. Курят, травят байки.

Необхватные дубы–исполины невольно вызывали восхищение. Нда, не зря здесь госпиталь поставлен и не зря такое название у парка.

– Чёрт! – вырвалось у него. Он встал у одной из лавочек и готов был уже рыскать по всем направлениям, бежать к начальнику госпиталя, третировать медперсонал, опрашивать раненых. – Ну где же ты! горе ты моё?

– А я‑то думала, что я твоё счастье…

Масканин резко обернулся. Танюша стояла в трёх метрах и улыбалась! Удивление от её бесшумного появления вытеснила заполонившая душу радость. Он рванул к ней и сгрёб в объятья, аккуратно, но крепко.

– Не уехала, – с облегчением прошептал он.

– Всё поменялось. У меня ещё пять часов до отправления.

– Хух… Это здорово! Это просто здорово!

Он разжал объятья и отступил на шаг. На ней вся та же старенькая шинелька с сержантскими погонами и эмблемами медслужбы, стоптанные сапоги не по размеру, закинутый за плечо вещьмешок. Из–под шапки выбиваются локоны отросших волос, глаза словно светятся изнутри.

– Мне кажется или глаза у тебя синими стали?

– Синими… – она улыбнулась. – Сама не знаю.

– Ремень всё ещё носишь, – то ли спросил, то ли отметил он.

– Как видишь… Срок–то – небольшой.

– А "Сичкарь" твой где?

– В вещьмешке.

– Как сядешь в вагон, переложи его в карман. Мало ли…

– Ну ты даёшь! Я же домой еду.

– И что?

– Ладно. Сделаю. Обещаю… – она взяла его за руки. – На кого же ты похож…

– На кого?

– Пойдём ко мне, в порядок себя приводить будешь. Там ещё девчонки прийти обещали. Сегодня раненых поменьше, а у них скоро дежурство кончится.

– Девчонки?

– Ага. Хотят мне проводы устроить.

Комната Татьяны располагалась в жилом крыле одного из корпусов госпиталя. Народу в коридорах почти не было, на глаза попались одна пожилая вахтёрша из вольнонаёмных и парочка заспанных девиц в военной форме.

Комнатка оказалась небольшой. Ширма делила её на две неравные части, свет от единственного окна освещал только "залу".

– Там за ширмой чан с водой, вёдра и таз, – сказала Танюша. – Постарайся по быстрому, а то скоро девки придут.

– Темновато там.

– Дёрни за верёвочку. Там на стене лампочка есть.

За ширмой Масканин быстро освободился от одежды и залез в чан с тёплой водой. Это ж сколько Танюшке вёдер таскать пришлось? Водопровода здесь нет, поэтому придётся полоскаться как в полевых условиях. Он дёрнул за свисавший у стены шнурок и закуток осветился светом тусклой лампочки свечей на тридцать. Хорошо, что ночью перед дорогой побрился, сейчас не надо мучаться в этой полутемени. А потом в ход пошли хозяйственное мыло, ведро холодной воды и ведро кипятка. После помывки натягивать грязные кальсоны не хотелось. И словно услышав его мысли, за ширму вошла Таня с чистым бельём.

– Надевай это. А твоё я в прачечную заберу.

Одевшись по форме номер два, Масканин вышел в "залу". Спустя минуту заявились гостьи – три медсестры с покрасневшими от усталости глазами. Они тут же принялись хлопотать над столом. Графин со спиртом, естественно медицинским, нехитрая снедь, самовар, алюминиевые кружки, купленная в городе выпечка.

В процессе сервировки познакомились. Подружки оказались медсёстрами последнего призыва, звали их Вера, Люба и Неждана. Общительные, весёлые не смотря на усталость. Смехотушки. Со стороны виделось, они сорадовались Танюшеному счастью.

– Девчонки, – обратился Масканин, успев уже освоиться в женской компании, – а проигрыватель найдётся?

– Проигрыватель? – удивилась Люба. – Ой! Я могу попросить. А у тебя что пластинки есть?

– А как же? – он полез в офицерскую сумку. – Вот. Трофейные. Из Тарны.

– Ух ты! – взяла Неждана, а Люба вылетела из комнаты искать проигрыватель.

– Эта на немецком? – спросила Вера. – Ого! А это Быстрыкина что ли? В Хаконе нашу Быстрикину слушают?

– А что такого? – вмешалась Татьяна. – У неё ж голосина какая! Да как юсы вытягивает!

– Эх… Неудобно как–то… – смущённо произнёс Максим.

– Ты о чём? – спросила Танюша.

– Да вот, смотрю кроме спирта на столе ничего нет… Был бы у меня часок в запасе… Хоть бы бутылку вина добыл…

– Да ладно! В Тарне небось не до этого было… А у нас здесь вино вообще не сыщешь.

– Нам ведь что? – улыбнулась Неждана. – Нам ведь не это главное. Правда, девочки?

И все кивнули.

Посиделки удались на славу. Проигрыватель создавал приподнятую атмосферу, много шутили, рассказывали разные истории. К спирту приложились только раз – выпили за Победу. Танюша, понятное дело, ограничилась водой. Потом пили чай со сладкими булочками. Так пролетел час.

Подружки тактично испарились под предлогом необходимости отоспаться. Да в общем они и не лукавили, зачастую по 18–20 часов на ногах, Неждана за чаем чуть не уснула прямо за столом. Масканин вновь поменял пластинку, а Танюша заперла комнату на ключ.

Оставшись вдвоём, они дарили себя друг другу словно в последний раз. Так было всегда – как в последний раз, ведь загадывать на будущее никто не смел. Война на то и война. А потом они лежали счастливые, наслаждаясь одним только присутствием второй половинки. Он гладил её волосы и тихо шептал ласковые слова.

– Знаешь, – сказала Татьяна, – родители хотят с тобой познакомиться, я им столько в письмах о тебе писала.

– Обязательно познакомимся. При первой возможности к вам заеду.

– Ты чего улыбаешься? Что смешного?

– Я просто рад, что война для тебя закончена.

Она вдруг обхватила ладонями его голову и прижала к себе, глаза её увлажнились.

– Не плачь, – прошептал он, почувствовав на щеке упавшую тёплую каплю. – Сейчас такое время, что даже женщинам надо быть сильными. Но это не надолго. Это время уйдёт.

Она не ответила. Она просто смотрела в потолок, не замечая оного, ей казалось, что стоит только разжать объятия и тогда любимый исчезнет, пропадёт, сгинет. Истает как утренний туман.

– Обещай, – произнёс он, – что если со мной что–то…

– Замолчи! Слышишь? Не смей такое говорить!

– И всё же… Обещай, что переедешь к моему отцу. Если будет сын, он должен вырасти вольногором. Воином.

– Обещаю… Но и ты обещай. Обещай, что вернёшься.

– Если б я мог…

– Нет! Максимка, прошу тебя, пообещай… И я буду знать, что ты сделаешь всё чтобы сдержать слово.

– Прости… – выдохнул он, готовый уже соврать. Но что–то внутри не давало этого сделать. – Этого я обещать не могу.

– Я тебя ненавижу за это!

– Я тебя тоже люблю…

…Когда Татьяна сдала комендантше ключ от комнаты, они ещё долго ходили по парку, взявшись за руки, говорили о всяких пустяках.

А потом шли по улочкам Лютенбурга. И ничто в этот момент их не волновало, словно спешащие прохожие и военные патрули пребывали сейчас в иной реальности. Да так оно и было. Сейчас в целом мире их было лишь двое. Он – Максим, и она – Татьяна, его будущая жена и мать его ребёнка.

Гуляя по улицам Лютенбурга, они почти не разговаривали, им было хорошо и без слов, в обоюдном молчании и единении мыслей и чувств. Но время! Безжалостное время. Если бы не оно, их счастье в этот день было бы более полным.

Лютенбург–пассажирская. Суета. Крики, гам, гудки, вокзальный шум. Всё вокруг не даёт забыть о войне. Эшелон, пригнанный из товарной, – два локомотива, две платформы на концах со счетверёнными 37–мм ЗУшками и около 50 платформ с подбитой техникой: танки, БМП, БТРы, орудия, и немного трофейной подбитой техники – всё это, что невозможно отремонтировать в дивизионных ПАРМах, будет ремонтироваться в тылу – во фронтовых ПРП (полевых ремпарках). К эшелону прицепили пять пассажирских вагонов с ранеными, их потом отцепят и передадут другому эшелону, отправляющемуся в Новороссию.

Они стояли на перроне, держались за руки, говорили всякие пустяки. И не могли наглядеться друг на друга.

– Чуть не забыл, – он полез рукой под бушлат, вынул из внутреннего кармана кителя пачку дензнаков. – На вот…

– Зачем? У меня есть деньги и к тому же я к родителям еду.

– Не становись в позу. Ладно? Сейчас это не гордость, а глупость.

– Зачем же столько?

– А мне они зачем на войне? У? То–то!

– Я хочу тебе что–то сказать.

– Что любишь меня? Знаю. И я тебя люблю.

Она тихо и весело рассмеялась.

– Нет. Я другое хотела сказать.

– Что же?

– Будет мальчик.

– Да? – он недоверчиво улыбнулся. – Откуда ты это знаешь?

– Чувствую…

Он сжимал её тонкие пальчики и поцеловал на прощание. Когда она уходила к вагону, любовался ею, не мигая и не отворачиваясь, пока её фигурка не скрылась в проёме двери.

____________________

(*) жёлтые нашивки – нашивки за ранение

Эшелон ушёл.

Масканин ещё долго стоял на перроне, ничего вокруг не замечая. Перед глазами стоял образ Танюши, словно она всё ещё тут и никуда не уехала. Её голос, её слова будто звучали до сих пор…

– Ваши документы, поручик, – грубо вырвал в реальность начальник патруля.

Масканин, сам того не замечая, нервно прикусил губу и нахмурился. Ему так вдруг захотелось послать его ко всем чертям! Но он прикусил язык и полез в карман. Был бы рядом Муранов, сказал бы, что Масканин наконец поумнел, раз решил не нарываться на конфликт и отдуваться потом на гауптвахте. Но Максим чувствовал сейчас другое, ему просто стала не интересна вся эта возня и суета вокруг. Перед глазами всё ещё стоял образ Танюши… Пехотный капитан – старший патруля, стоял к нему полубоком, кобура расстёгнута и отодвинутая на затёртой портупее почти за спину. Его сержанты рассредоточились, перекрывая все возможные пути к бегству. Не больно–то они на комендантских похожи, отметил Максим, скорей из контрразведки. Жандармы–волкодавы? Вряд ли. Те так грубо не работают. Контрики из заградкоманды? Возможно, те тоже в любые мундиры обряжаются. Этот капитан может на самом деле прапорщик или вовсе подполковник.

– Что делаете в Лютенбурге? – вежливым тоном поинтересовался капитан.

– Прибыл по личным обстоятельствам. Невесту проводил.

– Ваша часть стоит в Тарне. Не далеко ли, поручик, вы забрались невесту провожать?

– Послушайте, капитан, – устало произнёс Масканин, – в офицерской книжке лежит командировочный. Вы его уже просмотрели. Что вам ещё надо?

– Не кипятитесь, поручик. Служба… Когда в часть возвращаетесь?

– Сегодня до полуночи там быть.

– Всего доброго, – капитан вернул документы с улыбкой.

Масканин спрятал документы и проводил патрульных взглядом.

Надо куда–то податься. Но куда? Просто шляться по незнакомым улицам? У него была договорённость со старшим машины, которая возвращается в полк. Ещё два часа до встречи в условленном месте – на 7–м КПП при выезде из города. Около часа он слонялся по улочкам, думал, вспоминал, строил планы. Прикупил и почитал фронтовую газету. Победных реляций больше чем скупых сводок о неуспехах. Это хорошо, это радует, может, наконец, и война в этом году кончится.

Вдруг резко задул холодный пронизывающий ветер и словно вместе с ним в городе началась суматоха. По улицам понеслись грузовики с солдатами, конных жандармских патрулей стало раза в три больше. Гражданские из местных исчезли вовсе. Сами собой появились недобрые предчувствия. Наблюдая суету, Масканин не спеша добрёл до главной городской площади. У ратуши собралось несколько стареньких потрёпанных конных подвод, из кузовов которых бойцы разгружали снарядные ящики и складывали их рядом с 45–мм зенитными спарками. Лошади переминали ногами, всхрапывали. На мордах были надеты мешочки с овсом. Судя по всему, зенитная батарея прибыла на площадь только что. К ратуше подъезжали подъёмные краны, смонтированные на базе хаконского двадцатитонного грузовика "Франкония". Зачем они понадобились, Максим понял сразу. Кто–то, а этот кто–то скорее всего командир батареи, решил разместить зенитки на пологих крышах домов. На площади и вокруг стояло несколько пятиэтажек – самые высотные дома в Лютенбурге.

Рядом тормознул грузовик.

– Эй, поручик! – окликнул Масканина вылезший из кабины штаб–майор с повязкой помдежа комендатуры. – Подойдите, сударь, ко мне… И вы, господа, тоже!

Максим обернулся, за спиной метрах в двадцати застыли пятеро прапорщиков, которые, видимо, через Лютенбург добирались в свои части либо из отпуска, либо из запасного офицерского полка. Масканин двинулся к грузовику, по пути рассматривая "пассажиров" в кузове. Человек пятнадцать, большинство – офицеры, остальные – вольноопределяющиеся. Штаб–майор наскоро проверил у него документы, затем у подошедших прапоров, и показал на кузов со словами:

– Всем находящимся в городе офицерам и унтер–офицерам надлежит немедленно явиться в комендатуру. Приказ командира гарнизона.

– Не понял… – удивился Максим. – В Лютенбурге гарнизон формируется? Что, фронт прорван?

– Прорван, – с ноткой трагизма ответил штаб–майор. – Внезапный прорыв со стороны Доржи. Танки, мотопехота и конница в дне пути от города. Помощь ожидается, но может опоздать. На рокадах противником выброшен воздушный десант, дороги перерезаны. Командиром гарнизона назначен полковник Тоценко. Сейчас он формирует сводный батальон… В машину, господа! Время не ждёт!

Сидевшие в кузове помогли забраться через борт, процесс сопровождался шутками и подначками. Места хватило всем. Чрез десять минут грузовик добрался к пакгаузам товарной станции, где прибывших встречал хмурый сапёрный капитан. Всех прибывавших собирали в бетонированном пакгаузе, где офицерам и вольноопределяющимся доводили последние разведданные, после чего они включались в формирование подразделений.

Согласно последним данным, противник нанёс ряд мощных ударов со стороны Доржи и Макленбурга. Фронт прорван в нескольких направлениях, к Лютенбургу движется авангард 17–го моторизованного корпуса противника. По приказу штарма 8–й армии, вступивший в командование гарнизоном полковник Тоценко получил в своё подчинение все подразделения и части, находящиеся в пределах Лютенбурга, а также всех военнослужащих, не зависимо от их ведомственной или армейской либо фронтовой принадлежности. Впрочем, части – это громко сказано. Отдельный батальон ХВБ и отдельный зенитный дивизион, собственно и были частями, дислоцированными в городе. Из подразделений в Лютенбурге присутствовали: маршевая рота, шедшая на передовую, чтобы влиться в один из полков; застрявшие на товарной сапёры, связисты и прочие спецы; и жандармский батальон из 26–го полка Войск Охраны Тыла. Все кто оказался в этот час под рукой поступали в полное подчинение к Тоценко, все – на защиту госпиталя и города, включая находившихся на излечении раненых из числа способных нести оружие. В спешке, но без суматохи и бардака началось формирование команд и сводных рот для задержания противника на подходе к городу. На наиболее вероятное танкоопасное направление уже вышел недавно переформированный отдельный батальон ХВБ – всего около восьмисот пятидесяти бойцов. Батальон союзников имел собственные противотанковые средства, но их было явно не достаточно.

В распоряжении Тоценко не оказалось артиллерии, кроме зенитной. Две 45–мм батареи были сразу отправлены на рубежи обороны, в том числе на прикрытие батальона ХВБ, батарея трёхдюймовых спарок была задействована на товарной станции, ещё одна 45–мм батарея осталась прикрывать центр города и госпиталь, как последний артиллерийский резерв и на случай бомбардировки или прорыва в город.

– Поручик Масканин, – продиктовал Максим одному из штабных офицеров Тоценко, когда очередь записываемых в сводную роту дошла до него. – Командир шестнадцатой роты седьмого егерского вольногорского полка.

– Следующий, – произнёс штабной, отложив офицерскую книжку к стопке других.

Масканин покинул очередь, направившись к штабелю снарядных ящиков. В пакгаузе витал затхлый дух. Кучкующиеся офицеры и вольнопёры курили, что–то тихо обсуждали, спорили. Поручик выбрал место посвободнее, рядом находилась только одна группка – шестеро вольноопределяющихся в шинелях с шевронами 732–го пехотного полка. Стянув шапку, он прошёлся пятернёй по волосам и невольно стал слушать разговор вольнопёров. Чистопогонные вспоминали кто и где погиб, какие–то незнакомые населённые пункты, непонятные для постороннего слушателя события. Потом вольнопёр с сержантскими лычками начал травить байки из окопной и тыловой жизни, кто–то вспомнил случай из детства. Так прошло около четверти часа.

– Поручик! Подойдите, – обратился вышедший из–за дальних штабелей майор.

Подойдя, Масканин козырнул и застыл в ожидании. Майор оказался молодым, наверное даже ровесником. Надушен одеколоном, новенькая чистенькая шинель, начищенные сапоги, не затёртые золотые погоны со скрещенными пушечками. Так и хотелось сравнить его со штабной крысой, не из злобы, а от одного только вида. Но… Он был без правой руки. Это не редкость среди штабных и комендантских, многие из которых списаны с передовой по увечью или тяжёлому ранению. Да и будь у него рука цела, сидел бы он, артиллерист – бог войны, в тылу?