Текст книги "На задворках галактики. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Валидуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 80 страниц)

Лекция и в правду затянулась, чему Хельга была только рада. Зная способности Еронцева приковывать внимание, особенно если на него вдохновение снизойдёт, она могла смело рассчитывать часа на полтора свободы. А может и на больше.

Конечно, Мелёхину тоже хотелось бы поприсутствовать там. Но если уж выбирать между жаждой к неизведанному и Хельгой, он с лёгкостью выбрал её общество. А неизведанное… Что ж, подождёт неизведанное, даст Бог, наверстается ещё.

Обнажённая, уставшая и довольная, она разливала по бокалам сладкое шампанское, размышляя, почему всё приятное так быстротечно. Вот и полтора часа почти на исходе. Отчего человеческая психика так устроена, что всё плохое субъективно воспринимается бесконечно долгим, а мгновения радости так и остаются мгновеньями? Это казалось ей верхом несправедливости. Лучше бы наоборот или хотя бы когда так, а когда и этак.

Подхватив бокалы в каждую руку, она возвращалась к постели, идя намеренно не спеша, чтобы Мелёхин подольше повосхищался её фигурой. Приятно ведь когда на тебя так смотрят.

– Вторая бутылка, – сообщила она. – Я, кажется, окосела слегка. Или не слегка. А ты, Андрюш, как стёклышко. Мелёхин улыбнулся, беря протянутый бокал.

– Имею выработанную годами стойкость. Слушай, Хелька, а нас не хватятся?

– Не хватятся! – отрезала она с наигранной злостью. – Снова за своё? Просила же, не называй меня так. Я Хельга.

– Угу, – кивнул он, делая глоток. – А твои тебя Кометой называют. Позывной?

– Да, – она провела ладонью по его лицу, а когда он улыбнулся, не сдержалась и прыснула. – Знаешь, я поняла, кого ты мне напоминаешь…

– Ну и кого же?

– Чокнутого механика.

– Вот спасибочки… – он нахмурился. – Не понял логики…

– Погоди дуться. Есть в необъятной галактике одна чокнутая планета, где живут сектанты–механики. Вообще–то это не религиозная секта, да и не секта как таковая… Живут они обособленно ото всех других миров. Чокнутыми их называют за пристрастия ко всяким имплантациям.

– Ты бы мне словечко это объяснила что ли…

– Вживляют себе разные механические штуковины, чтобы таким образом усовершенствовать своё тело или продлить ресурсы органов, конечностей и чего там еще в человеке есть.

– Ну-у… – протянул он отхлёбывая. – Про усовершенствования ничего не скажу, а продлить ресурс печени – штука полезная.

– Видел бы ты их! Дрянь всякая на мордах, на теле, в теле, некоторые извращенцы и на людей–то не похожи. А продлить телесные ресурсы можно и иными способами. Есть на то биотехнологии.

– Ну–ну, – буркнул Мелёхин. – И чем же это, интересно, я на этих чудиков похож?

– Да не то чтоб похож… Просто ты зубоскалишься, вот и навеяло…

– Ещё раз спасибо, Хелька. Теперь я ещё и зубоскалюсь…

– Ещё раз назовёшь меня так и… – она не договорила, поверженная его стальной улыбкой. Не получалось у неё злиться, хоть ты лопни.

И вдруг ей в голову стукнула одна мыслишка. Мелёхин ведь на гитаре играет и поёт в придачу. В каюте как раз и инструмент имеется, куда ж без него?

– Слушай, сыграй мне, а?

– На чём? – удивился Мелёхин. – Кроме гитары ничему не обучен. – Но по её реакции он понял, что гитара таки имеется и отвертеться не получится. – Ладно, тащи… Ща явлю талант.

Хельга поставила бокал на поднос у кровати и поднялась со всей возможной грацией. Ведь когда он её так беззастенчиво разглядывает, словно истома по телу разливается. Вот опять, кажется, заводиться начала.

– И откуда у тебя гитара? – поинтересовался Мелёхин, когда она вернулась. – Я себе воображал, что у вас там что–нибудь посовершеннее придумали. И сама–то играть умеешь?

– Обижаешь. Имею классическое воспитание. Музицирую, пою, танцую. Могу, конечно, и на синтезаторе мелодий налопать, но живая музыка куда приятней. И ценится на порядок выше.

– Та–ак–с… что у нас тут… – Мелёхин принял гитару и по–хозяйски её осмотрел, а потом и перебрал несколько аккордов. – Шестиструнка. Плохо. Я на семиструнке привык… Ладно, что спеть–то?

– А что хочешь.

Он кивнул. И вот полилась грустная мелодия. И сложная, и удивительно простая одновременно. Хельге она понравилась, было в ней что–то такое берущее за душу, красивое и печальное. Потом Мелёхин начал другую мелодию, тоже печальную, запев с хрипотцой:

Закат горит и ветер гонит дым.

После атаки тупо и устало,

Я глажу друга и прощаюсь с ним.

Мой друг, мой конь, вот и тебя не стало.

Теперь со мной остались трое:

Подруга сабля, чарка и злодейка горе…

Внезапно он оборвал игру и застыл.

– Не могу дальше… Прости. Хельга коснулась его пальцев, зажавших гриф.

– Такое чувство… – попытался объяснить он, – что я не имею права на всё это… – он обвёл рукой вокруг. – Я здесь с тобой и мне хорошо… И не обязательно здесь даже. И там в Светлоярке… А ребята кто в земле, кто на передовой. А я как предатель… Дерьмово, одним словом.

– Ну что ты, Андрюш… – Хельга обняла его, не обратив внимание, что дека больно упёрлась в грудь. – Ты не предатель. Ты совсем не предатель, у тебя теперь война на другом фронте… Скажи, а конь про которого ты начал петь…

– Сивка… – голос Мелёхина смягчился, но глаза застыли. – Одиннадцать лет он был моим… Другом он моим был. Два года мы с ним воевали. А потом его ранило. Сильно… Я слёз не стыдился.

– Ранило, но не убило. Его не смогли вылечить?

– Вылечить? Ты знаешь, что такое тяжело раненые лошади? Их пристреливают из жалости. А у меня рука не поднялась. Смотрел на Сивку, а он в глаза мне заглядывает, плачет, хрипит, копытом гребёт… Я зажмурился, отвернулся, когда товарищ пистолет вытащил…

– Не понимаю. У вас ветеринаров не было?

– Где? В тылу противника? Какие там, к чёртовой бабушке, ветеринары?

…Кажется, мероприятие удалось по всем пунктам. В этом Краснов был теперь совершенно уверен. Высокопоставленные гости, вволю попотчевав себя долго ещё не померкнущими впечатлениями и охотно удовлетворённым капитаном любопытством, пребывали в заметно возбуждённом состоянии. А ведь для многих из них это был только лишь начаток открывавшихся перспектив и они это знали. Заодно, Еронцев смог исподволь донести мысль, что на борту "Реликта" он единственный полновластный хозяин. И очень кстати. Сама собой отпала некоторая двусмысленность положения Краснова и его группы. А ну как кто–нибудь из этих господ решит потом когда надо и когда не надо "Реликтом" пораспоряжаться? А так – сразу некая граница обозначена, а ежели помощь корабля понадобится – мол, обеспечим в лучшем виде.

Оставалась ещё одна, подготовленная Красновым, демонстрация. В медицинском отсеке. Пора бы уже население если и не всей Темискиры, то хотя бы Новороссии к достижениям современной медицинской науки приобщить. Пусть без широкой огласки, пусть в очень скромном объёме (возможности "Реликта" ведь ограничены), но тем не менее. А то рунхи в Велгоне во всю промышляют запрещёнными в галактике биотехнологиями, так и нам найдётся чем им ответить. И ничего противозаконного. Самые что ни наесть передовые достижения медицины.

Для этой демонстрации Краснов и взял с собой Хельгу, лучше всех освоившую медоборудование. На её личном канале он послал приказание явиться в медотсек незамедлительно. А то устроила, понимаешь, романтическую прогулку кавалеру, пора и честь знать.

Когда высокие гости, ведомые Еронцевым, прибыли в медотсек, Вировец и Мелёхин находились уже там. Краснов придирчиво осмотрел сменённый Хельгой туалет, но придраться было не к чему. И тут же перехватил недовольный взгляд Острецова, брошенный им на бравого, хоть сейчас готового на строевой смотр, ротмистра. Но генерала этим не возможно было провести, по возвращению Мелёхина ждал "ковёр".

– Перед вами, господа, – завладел всеобщим вниманием Краснов, – корабельные УБээРы. То есть универсальные блоки регенерации. Каждый УБээР имеет по шесть индивидуальных программируемых капсул, предназначенных для регенерации ампутированных конечностей или повреждённых внутренних органов. Как и всякий звездолёт, сходящий со стапелей в последние полвека, "Реликт" имеет на борту УБээРы, у него их даже три (то что корабль намного древнее, Краснов решил здесь не озвучивать). Честно сказать, господа, их четыре, но один из блоков является резервным и неизвлекаемым.

– Но это же… – не сдержался кто–то из статских.

– Вы хотите сказать, сударь, – начал директор ГБ, – что три таких УбээРа можно демонтировать? И следовательно…

– Совершенно верно, – подтвердил Краснов. – У меня давно созревала идея предоставить их в распоряжение госпиталей.

– Надо проработать этот вопрос с Главмедупром, – заявил Верховный и повернулся к стоящему позади чиновнику в преклонных летах, тот кивнул и стал быстро что–то писать в блокноте. – И каковы, Пётр Викторович… э-э… Как бы это выразиться?.. Какова "пропускная мощность" этих УбээРов?

"Странное словосочетание", – подметил Краснов. Может быть, в Ольшанском невольно проклюнулось заводское прошлое?

– Каждый сеанс регенерации является единовременным и непрерывным, – стал отвечать Краснов. – Скажем, отращивание конечности занимает от десяти до пятнадцати корабельных суток, по сути тех же темискирских суток. То есть, один УБээР способен за месяц пропускать по двенадцать–восемнадцать человек. Сроки реабилитации, прошу прощения, это уже уровень местной медицины. Но как правило, после сеанса человек возвращается в строй за месяц. Если брать восстановление внутренних органов, излечение последствий баратравм, ожогов кожного покрова и прочее, то сеанс занимает три–четыре дня. Как не трудно подсчитать, за месяц выходит примерно сорок–шестьдесят человек. Конечно, это капля в море, но чем богаты, как говорится…

– Да пусть и капля! – перебил канцлер. – Но скольким мы сможем помочь! Низкий поклон вам и вашим коллегам, Пётр Викторович…

– Не стоит, Юрий Васильевич, – Краснов неожиданно для себя смутился, – это наш долг даже не как союзников и друзей… Это долг человека.

– Остаётся решить как эти УБээРы переправить вниз и в каком госпитале их разместить, – сказал Верховный. – Сперва, думаю, непременно надо будет организовать ответственную медицинскую комиссию, отобрать кадры для будущего персонала. Решить вопрос с загруженностью блоков.

– Два УБээРа, – предложил Краснов, – можно нацелить на увечных, оставшийся на восстановление комиссованных или непригодных к строевой службе.

– Что ж, можно и так, – согласился Ольшанский. – А на каком принципе работает УБээР? И много ли потребляет энергии? Это я к чему, Пётр Викторович, это я к тому, что не столкнёмся ли мы потом с проблемой энергоголодания?

– Об энергообеспечении беспокоиться не стоит, – заверил Краснов. – Блок питания УБээРа, с учётом максимальной расчётной нагрузки, потребляет энергии, по меркам вашей планеты, очень мало. На борту корабля имеются запасные зарядные батареи, которыми можно будет заменить разрядившиеся. Те, в свою очередь, будут отправляться обратно на корабль для восстановления. Увы, но приспособить зарядку батарей на месте, это, боюсь, пока что неразрешимый технический вопрос. Что же касается принципа работы УБээРа, о нём вам расскажет госпожа Вировец. Краснов кивнул ей, и прежде чем она начала, спросил у Острецова:

– Вы позволите, Ростислав Сергеевич, задействовать вашего ротмистра в качестве естествоиспытателя?

Острецов переглянулся с Хромовым, мол, нет ли у начальника возражений и коротко кивнул.

Получив одобрения, а иного Краснов и не ждал, он взял за локоть Мелёхина и, подводя того к активированной капсуле, распорядился:

– Разденьтесь, сударь, до трусов. А дальше Хельга вам объяснит как ложиться и куда девать руки–ноги. Потом глянул на Вировец и бросил:

– Начинай.

Глава 12

В родном Старграде ротмистр Муранов не бывал больше года. Как–то всё служба не отпускала. И вот получил, наконец, две недели давно заслуженного отпуска и приехал домой к престарелой матери, жившей в опустевшей четырёхкомнатной квартирке. Трудно ей было одной, дочери замуж повыскакивали и поразъезжались кто куда, а единственный сын на фронте. Трудно и одиноко. Поэтому весь первый день ротмистр посвятил матери, а набраться свежих впечатлений о родном городе решил потом. А куда спешить?

На второй день, когда он, давно отвыкший от домашней пищи, уже доедал с любовью вылепленные матерью пельмени, в дверь позвонили. На пороге появился раскрасневшийся от мороза жандарм срочной службы.

– Здравствуйте, сударыня, – поприветствовал тот. – Не скажите, здесь ли проживает ротмистр Муранов? Я должен передать ему пакет.

– Проходите, молодой человек, проходите, – пригласила мать. – Сейчас позову.

Муранов отодвинул опустевшую тарелку, протер салфеткой губы, попутно размышляя, за каким чёртом кому–то понадобилось присылать по его душу вестового. Неужели срочно отзывают? Всё может быть. Однако быстро реагируют, если так. Вчера только на учёт встал.

Он вышел в прихожую в чём был по–домашнему: в тапках на босу ногу, в майке и старых давно не модных брюках. Вестовой поначалу замялся, не ожидал всё–таки увидеть ротмистра в таком виде. Потом козырнул и, протягивая пакет, представился:

– Старградского территориального батальона жандарм Степанищев! – парнем он оказался здоровенным, что не удивительно, других в жандармы не брали.

– Проходи–ка, братец, на кухню, – кивнул Муранов, беря пакет. – Подождёшь меня там. Погреешься.

– Благодарствую, господин ротмистр.

На кухне Муранов усадил вестового у самой печки, подбросил дров и достал из буфета рюмку и бутылку перцовой настойки. Вестовой, тем временем, жадно протянул к огню озябшие ладони. Озябшие, не смотря на рукавицы, которые он уже успел стянуть.

– На вот для сугреву, – протянул рюмку Муранов. – А потом чайку попьёшь, чтоб как проберёт, сразу горяченьким… И шапку сними, не в конюшне…

– Благодарствую. С пакетом подмышкой, Муранов вышел.

Мать с радостью согласилась приготовить гостю чай и даже вареньем попотчевать. Но невысказанная тревога в её глазах не укрылась от сына. Муранов только покачал головой, мол, ничего страшного.

Вскрыв пакет, он внимательно прочитал содержимое. Слава Богу, его не отзывали из отпуска. Но послание интриговало загадочностью. Что за игры, чёрт подери? На кой хрен ему являться в кабинет ?14 административного корпуса следственной тюрьмы? Какой интерес к нему имеют к территориалы? Он особист, контрразведчик. Даже если бы вызвали в расположение полевого батальона, расквартированного в городе, это ещё можно было бы понять. Да и то, какое отношение имеет он, особист, к местным делам? У него другие заботы.

Продолжая теряться в догадках, Муранов одевался в повседневку, пылившуюся в шкафу с довоенного времени. Приколол на китель "Святого Георгия" 4–й степени за взятый и удержанный ДОТ – свою первую за всю войну награду. И окунувшись в воспоминания, извлёк новенькие, почти не разношенные яловые сапоги. Потом пристегнул к портупее ножны с саблей и кобуру.

На кухне в нос ударил запах свежей ваксы, источаемый отогревшимися у печки сапогами вестового. Парень с удовольствием присёрбывал из трёхсотграммовой чашки, ложками поглощая клубничное варенье в прикуску с песочным печеньем домашней выпечки. Когда вошёл Муранов, он машинально подскочил. Рефлексы взыграли при виде офицерского мундира, а увидав "Георгия", подобрался, козырнул и засмущался. "Эх, балда!" – посмеялся про себя Муранов.

– В столовой тоже так вскакиваешь?

– Никак нет, господин ротмистр!

– Сядь. Пей чай спокойно, доедай варенье. Грейся. Если есть полчасика, можешь задержаться. А я пойду.

– Когда ждать–то тебя? – спросила мать.

– Скоро, мама. Ты уж поухаживай за гостем без меня.

– Ну иди. А я послушаю, чем нынче молодёжь живёт…

На улице последнее время стоял крепкий мороз. Муранов не пожалел, что поддел кальсоны с начёсом и вшивник под китель, а под шерстенные портянки тёплые носки. Шапку он тут же натянул на уши, а то пока дойдёшь, отвалятся. И снега навалило в городе порядочно, дворники и снегоуборочные машины третий день гребутся. Хорошо хоть снежный заряд иссяк, а то, пожалуй, из подъезда не выйдешь. Не верится даже, что, по словам матери, несколько дней назад теплынь была.

Добираться до следственной тюрьмы было не далеко. Почти центр города, минут двадцать пешёчком по родным и знакомым улочкам. Народу на улицах почти не было. Кто ж по морозу без дела шляться станет? Спешили прохожие, спешили и проносящиеся по очищенным дорогам экипажи. Одна только ребятня в снежки играла, да тыкая рукой в высь, что–то гомонила.

Муранов скосил взгляд в свинцовое небо и увидел парящего орла. Странно, что он тут в городе забыл? Орлы в степях вокруг обитают, сюда они не забираются.

По контрасту с почти пустыми улицами, у административного корпуса тюрьмы скопилось не мало народу. Над броуновским движением людской массы стоял многоголосый, далеко разносимый при безветрии гомон. А по периметру парами прохаживались полицейские. "И не холодно же им, – подумалось ротмистру. – Родственнички, мать их…"

Ещё до морозов, дней десять назад, по Старграду прокатились беспорядки. Началось всё с безобидного шествия, организованного какой–то партией. Незаконного шествия, потому как все политические партии вне закона. А закончилось разбитыми витринами, драками с полицией, жандармами и между собой. К счастью, обошлось без поджогов, камней и стрельбы. Может быть оттого, что манифестация была малочисленна, а может потому, что провокаторов вовремя из толпы повыдёргивали. Да оцепление похватало особо рьяных, кого потом по больницам, а кого и на пятнадцать суток в камеры – нервы успокаивать.

Сидевший в дежурке унтер вызвался проводить до означенного кабинета. Муранов постучал и, не дожидаясь "войдите", толкнул дверь.

Из–за стола поднялся дородный поручик в расстёгнутом на все пуговицы кителе. Недовольная гримаса, промелькнувшая на его физиономии, быстро сошла, когда он увидел, кто так бесцеремонно ввалился в кабинет.

– Муранов, – буркнул ротмистр, осматриваясь.

Здесь было тепло, нет даже жарко. На краю секретера, среди вороха бумаг, гудел вентилятор. Заметный контраст, когда только с мороза.

– Шилов, – представился хозяин кабинета, протягивая руку. Муранов её пожал, стянул шапку и плюхнулся на свободный стул.

– Ну-с, поручик, по какому поводу вы меня выдернули?

– Вы разденьтесь, ротмистр, – предложил Шилов. – Тут у нас хорошо топят.

Муранов хмыкнул и прошёл к вешалке у входной двери. Сняв шинель, заметил брошенный на него удивлённый взгляд. Всё–таки жандарм с боевой наградой, да к тому же с военным орденом, как издавна называли "Святого Георгия", – большая редкость.

– Итак, поручик, для чего я здесь?

– Вы ротмистр Муранов Евгений Евгеньевич, начальник особого отдела седьмого егерского вольногорского полка? – решил уточнить Шилов.

– Ближе к делу, – кивнул Муранов.

– Ну, ближе, так ближе… Вам знаком некто Масканин Максим Еремеевич?

– Во, блин… – вырвалось у Муранова, не готового к такому повороту. – Знаком лично. Он тут у вас что ли?

– У нас. Если это он, конечно. Поэтому–то я вас и пригласил, чтобы удостоверить его личность.

– Не понял. Он без документов?

– Мало того, он ещё и в штатском.

– Чудны дела твои, Господи… Как он у вас оказался? И как давно?

– Замели во время беспорядков. Десятые сутки у нас кукует. В общей камере.

– Т–а–ак… – Муранов поджал губы, мало того что Масканин влип, как последний идиот, так и здесь, у территориалов, бардак. – Что за чёрт? Какая, к едрене фене, общая камера? Он же офицер. Его положено на офицерскую гауптвахту.

– Вот–вот, ротмистр, – Шилов изобразил виноватый вид. – А мы почём знали? Брали его в штатском, без документов. Когда принимали, поток такой был, что только ФИО и год рождения спросили. Вчера только до него руки дошли. Привели его ко мне, а он и выложил кто он. Ну пока я запрос пробил, пока ответ пришёл из особого отдела дивизии. В чём–то даже удачно, что вы вчера в город прибыли. А то куковал бы он у нас и дальше, пока из комендатуры кого–нибудь из вашего полка не прислали, из тех, кто проездом в городе.

– Он раньше не пробовал вам рассказать?

– Да хрен его знает. В камерах что ни день, то десяток сказочников. Ежели всех слушать…

– Ну что ж, показывайте его. И вот что… Если это он, оставьте нас поговорить наедине.

– Разумеется. Идёмте. Можете не одеваться, мы отсюда прямиком в тюремный блок попадём.

Порождая глухое эхо, шаркающей тяжелой поступью окованных сапог в длинный тюремный коридор вошёл грузный жандарм. Неторопливо, без суеты направился к покрытой пятнами ржавчины стальной двери с давно выцветшим и облупленным номером "40/3". Остановился у двери и машинально поправил ножны с кавалерийской шашкой, потом пристёгнутую к портупее нагайку. Расстегнул кобуру. Достав из поясного кармана связку ключей, выбрал нужный и вставил в широкую скважину. Но сперва отодвинул створку смотрового окошечка и внимательно оглядел переполненную камеру. Увиденным он остался доволен и трижды провернул ключ.

Массивная дверь открылась с противным скрипом. В желчную угрюмую физиономию жандарма пахнуло тёплой вонью немытых тел, табачного дыма и пыли. На вонь служитель правопорядка не обратил никакого внимания, но его воспалённые от частого недосыпания глаза увлажнились.

– А, чтоб тя по лбу! – пробурчал он, протирая глаза, не рискуя войти. – Масканин, на выход… Кто тут из вас Масканиным будет?

В дальнем конце камеры началось шевеление. С койки под самой решёткой окна поднялся молодой крепкий парень. С отросшей щетиной и фингалом под правым глазом, да с улыбочкой, показавшейся жандарму придурковатой. Впрочем, придурками он считал всех обитателей камер в этом крыле. И не поймёшь, то ли радуется этот придурок, то ли ухмыляется, замышляя недоброе против него – служителя правопорядка. Одежда у арестованного была мятой и грязной, что однако не помешало ему продефилировать к выходу с таким видом, будто он прямо сейчас собирался на званный приём куда–нибудь в посольство.

– А ему с вещами или без? – поинтересовался откуда–то справа хмырь с оплывшей мордой, очковым эффектом и разбитыми губами.

Сидевший рядом с хмырём кореш, как близнец похожий на него из–за тех же отметин на физиономии, заинтересованно кивнул, уставившись на жандарма унылым взглядом мутных глаз.

– А твоё что за дело, рыло собачье? – бросил жандарм и отступил в сторону, выпуская Масканина. И теперь уже обращаясь к нему, просипел привычное: – Лицом к стене, руки за голову.

Не было б здесь правонарушителей, а одни преступнички, жандарм и про наручники не забыл бы. Надел бы их, прежде чем из камеры выпустить. А так, админарест он и есть админарест.

Дверь встала на место всё с тем же режущим слух скрипом. Ключ трижды провернулся и был упрятан обратно в карман.

– Ты позубоскалься мне ещё, позубоскалься, – выплеснул недовольство жандарм. – Пошли, тудыть тя по лбу. А то лыбится он мне тут, что ни день. Мало тебе в камере досталось?

Такой вот вывод о происхождении фингала сделал тюремщик. Не верный вывод, потому как не знал он, что подконвойный уже прибыл сюда с синяком. Когда случились беспорядки, была не его смена, да и если б его, разве всех упомнишь? Их тут десятки только в этом блоке. А те два хмыря, что интересовались "с вещами или без", то бишь навсегда или на допрос, ещё в первую ночь массового наплыва задержанных попытались установить свой порядок в камере. Эти, так сказать, старожилы, находившиеся под следствием второй месяц за уличные грабежи, возомнили себя хозяевами камеры. И вдруг неожиданно для себя оказались в роли манекенов, до утра пребывая в отключке после вступления в "полемику" этого самого Масканина.

– Стой, – скомандовал жандарм, – лицом к стене, руки за голову.

Преграждавшая выход решётчатая дверь из толстых прутьев открылась с неизменным в этих стенах противным скрипом. Жандарм рукой показал на проход, повторил традиционные слова и затворил дверь.

– Направо… Прямо… Стой.

Перед Масканиным отворилась стандартная дверь камеры, только номера на ней не было. Он вошёл, за спиной лязгнул запираемый замок.

Окошка в камере не было, хорошо хоть вентиляционное отверстие в потолке имелось. Царившая здесь полутьма плавно сгущалась по мере удаления от двери. В центре стоял неказистый деревянный стол, по обе от него стороны два одинаковых стула. Плюс выключенная настольная лампа. Вот и вся обстановка.

Масканин прошёлся взад–вперёд, да и уселся на стул. Интересно, на допрос якобы привели? А сами до утра здесь одного продержат? Слыхал он про такие фокусы. Но нет, вскоре он понял, что за ним наблюдают через смотровое окошко. Ну что же, пускай рассматривают, плевать ему было на это.

Дверь отворилась. В камеру вошёл… Максим невольно вскочил от неожиданности. Вот уж кого не ожидал увидеть, так это Муранова.

– Садись, горемыка… – в интонации особиста прозвучала ирония. Ротмистр ощерился, прошёл к столу и врубил лампу.

– Ну что, "герой"? – протянул он руку. – Не герой, а геморрой…

– Я тоже рад тебя видеть, – Масканин ответил на рукопожатие. – Неужто специально за мной явился?

– Ага, размечтался… В отпуске я… Ну давай, колись, как тебя замели. Кое–что мне уже нашептали, теперь хочу тебя послушать. А сперва начни–ка мне с двух вопросов. Первый: где твои документы? Второй: ты почему, чудило, в штатское вырядился? Офицер русской армии, называется.

– Лады… Документы мои в мастерской у портного. Я их просто забыл, когда пошёл на часик–другой прогуляться. Форма там же.

– На часик–другой? – Муранов усмехнулся. – Слушай, ты мне прям Колбаскина напоминаешь. Тот тоже как–то жене сказал, что за хлебом пошёл, а вернулся через месяц. Только он по блядям бегал, а ты тут отдыхаешь.

Сравнение с Колбаскиным Масканину не понравилось. Ещё по срочной службе он помнил того капитана из четырнадцатой роты. О его похождениях весь полк анекдоты слагал. А погиб Колбаскин во второй месяц войны под Героной. Но откуда, чёрт возьми, о нём знает особист? В полку–то ротмистр не так чтоб давно. Муранов прикурил, повертел зажигалку и изрёк:

– Мне из тебя по капле вытягивать? Почему в Старграде застрял? Зачем к тому портному пошёл? Давай как на исповеди.

На исповеди Масканин никогда не был, да и церковь только в детстве посещал, когда отец с собой брал.

– Сюда, в Старград, я на попутке добрался, – начал он. – Тогда слякоть была, вымазался весь с ног до головы. Сперва на вокзал сунулся, расписание на Вольногорск узнать. Но какое там к чёрту расписание… Ближайший состав на следующее утро обещали. Всё из–за эшелонов, что на фронт идут. Им–то – зелёная дорога… Ну и пошёл я по городу бродить, искать где бы себя в порядок привести. Постираться, побриться, пожрать. И набрёл на портного. Прикинул, а почему бы и нет? И зашёл в мастерскую. Деньги у меня с собой были, боевые и отпускные как раз получил… В общем, решил я у портного повседневку заказать, а то её у меня совсем нет. Мастер меня помучил с полчасика и заверил, что к вечеру будет готово. Деньги взял наперёд. Потом предложил костюм этот купить, ну я и согласился. Тем более что дочь его вызвалась полевуху простирнуть. Не ходить же мне как свинье по городу?

– Понятно, – сказал Муранов, затягиваясь. Потом поискал в незапертых выдвижных ящичках пепельницу. Не нашёл и стряхнул пепел на пол. – Ну а дальше?

– А дальше… А дальше я из столовки вышел. Погулять просто. Тут толпа какая–то, транспаранты, флажки. Мне они по боку были, просто по пути пошёл.

– Ты башкой–то своей думал? Нашёл с кем по пути ходить. Тоже мне статист. Хотя… – Муранов выпустил дым. – Хотя, может оно и к лучшему, что ты там оказался. Напели мне про твои подвиги…

– Слушай, ротмистр, – устало произнёс Масканин, – ты мне лучше скажи, когда меня выпустят. Я, блин, задрался здесь торчать. Ещё посижу чуток и порешу полкамеры.

– Не пыхти. Выпустят. Сегодня. Претензии к тебе только формальные, да и то… А имел бы ты при себе удостоверение, может только сутками гауптвахты отделался.

– Даже так?

– Удивлён? А я нет. Кто громилу того остановил, у? То–то. Ты ведь кровопролитие пресёк.

Масканину вспомнился тот самый громила, долговязый, в чёрном потёртом тулупе. У которого вовремя "Сичкарь" заметил. И отобрал.

– Помнишь того урода? – спросил Муранов.

– Помню, – Масканин невесело усмехнулся. Ещё бы ему не помнить того провокатора. В толпе он громче всех орал. Яростно так орал, словно толпу накачивал. Лозунги всякие бредовые. А слева–справа подхватывали. Да с ненавистью рожи кривили. Всюду "малиновые палачи" неслось. А потом ствол вытащил и давай целиться в конных жандармов. – У меня тогда в голове словно щёлкнуло, как представил себе, какая каша может завариться из–за этой суки…

– Всё правильно. Вот и я представляю, как среагировали бы сорокалетние мужики, отцы семейств, когда из толпы их расстреливать бы начали. Тут одними нагайками не обошлось бы. В дело пошли бы шашки. Так что, за одно то, что ты обезвредил того мудака, тебе, Макс, огромное спасибо. Главное, кровь не пролилась. Да, это главное… Заодно, ты жандарма спас, не дал его затоптать, когда паника и давка начались… Но вот ответь–ка мне, мой друг любезный, какого рожна ты полез в драку потом? Масканин криво ухмыльнулся.

– А нехер газ было пускать. Дышать трудно, из глаз слёзы вышибает, а тут нагайкой по спине перетянули… До сих пор, гад, болит… Ну я и вмазал. Потом второму, потом ещё кому–то…

– А то, что их целый взвод был – это так, пустяк? Масканин развёл руками.

– Скажи спасибо, что вахмистр тебя оттащил, – сказал Муранов. – Он тебя в лицо запомнил. Да не полезь ты в драку, тебя вообще не задержали бы.

Наступила пауза. Ротмистр не спеша попыхивал сигаретой, а Масканин потупил глаза, застыв как статуя. Ни одной эмоции не обозначилось на его лице, только глаза – в них будто жизнь потухла.

– Жалеешь? – спросил Муранов.

Жалел ли Масканин? Разве можно десять потерянных суток отпуска обозначить одной жалостью? Или самой желчной досадой? Эти десять суток он мог провести дома в семье. Десять суток как десять лет жизни. Бездарно потерянного времени не вернёшь и пенять на кого–то глупо. Да и не в привычке Максима было обвинять кого бы то ни было в своих невзгодах. А в груди у него всё клокотало.

– Все твои беды от тебя самого происходят, – заметил Муранов, растирая по полу окурок.

– Тоже мне новость.

– Мда… Всё–то ты понимаешь, Масканин, но упорно продолжаешь без мыла в жопу лезть…

– Я сам себе мыло. Муранов хмыкнул, растянул губы в деревянной улыбке и выдал с поддёвкой:

– Уж это точно!.. Ты сейчас в интересном положеньеце находишься. По одной линии тебя к награде представляют, по другой дело возбудили. Хорошо, если вечным поручиком будешь.

– Я уже был вечным прапором.

– Ну что ты будешь делать… – досадливо сказал ротмистр. – Не смогу же я вечно с тобой сюсюкаться. Ну всё с тобой не так. В званиях растёшь, а наград лишают. Обычно наоборот. Со складом тем я едва расхлебался, теперь вот это… Тот майор на тебя такую телегу накатал… – Муранов поморщился от собственных слов, подозревая, что употреблению жаргонных словечек тюремные стены поспособствовали. – Н-да…