Текст книги "Хроники Эринии. Дракон стремится к морю (СИ)"

Автор книги: Альбертина Коршунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

   – Все так говорят, – устало махнула рукой воевода, – думаете, эта трагедия хоть кого-то заставит взяться за ум? Бесполезно.

   – Здесь отовсюду исходит магия смерти, – негромко произнесла Светомила фон Валленроде, насторожено осматриваясь по сторонам, – как будто сам воздух пропитан ею. Чувствуешь её дыхание? – обратилась она к стоящей рядом с ней Ратке.

   – Я многое повидала за годы службы, но с таким сталкиваюсь впервые, – ошеломлённо ответила Ратка, – если тут сражались паладины смерти – каков же уровень их мастерства?

   – Полагаете это убийство? – с тревогой повернулся в их сторону де Монтиньи, – думаете, тут приложил руку боевой некромант?

   – А разве это... – с недоумением начала фон Валленроде и тут же замолкла, почувствовав, как Ратка сердито дёрнула её за рукав.

   – Избегайте таких неосторожных выражений, милорд, – назидательно проговорила Ратка (старшая дочь берегини фрайгеррата Коршуново может многое себе позволить) – я и слышать не хочу, что в нашем королевстве, среди подданных Её Величества попадаются столь мерзкие типы. Выражайтесь точнее и скажите, что в этой схватке опасному пришельцу противостоял эксперт в области боевой некромантии, использующий свои знания исключительно для борьбы с теми, кто вступил на преступный путь властелинов смерти. Согласитесь, без помощи таких специалистов, борьба с паладинами смерти оказалась бы намного тяжелей.

   – И эти почтенные мастера, разумеется, не обучают запретным искусствам, а лишь проводят консультации и делятся опытом, – понимающе кивнул фрайгерр.

   – Воистину так, – подтвердила его слова воевода.

   – В таком случае нам пора закругляться, – ответил де Монтиньи, – здесь, – он ещё раз указал на изуродованные стены и пол, – нужны специалисты совсем иного профиля. Кстати, – доверительно обратился он к Ратмире, – скажите, я не забыл вам передать, что этот алкаш нужен Её Величеству живым? А то неудобно может получиться.

   – Что-то такое я говорила Горяне и её бойцам, – успокоила фрайгерра воевода.

   – Тогда забираем нашего незваного гостя и во дворец, – распорядился фон Фалькенхорст, – между прочим, а что это за параллелепипед? – как бы небрежно кивнул в сторону плиты Гадеса де Монтиньи, – деталь интерьера? Я смотрю, он единственный, кто не пострадал в этой кутерьме. Ни одной царапины.

   – Этот параллелепипед, – холодно осадила я фрайгерра, – кого надо параллелепипед.

   – Я очень надеюсь на это, – усмехнулся фон Фалькенхорст, – вы понимаете, полковник, что во дворце вас ожидает очень увлекательный разговор, от которого вы так настойчиво пытались отказаться.

   – В тот раз речь шла о вашей резиденции, – напомнила я де Монтиньи.

   – И чем она не подходит вам? – почти искренне удивился фрайгерр, – впрочем, вас женщин трудно понять. В любом случае, готовьтесь. Некоторые вопросы могут оказаться весьма неприятными.

   – Тут вы не правы, – иронично улыбнулась я, – вопросы неприятными не бывают. А вот ответы на них – да.

   Завтрак на четыре персоны и разговор за ним.

   Обитатели Радужного Дворца редко собирались вместе. На то, как вы уже убедились, было множество веских причин. Но сегодняшнее утро (весьма условное, в Хёлльмунде всегда царил гнетущий полумрак) стало тем самым исключением, которое лишь подтверждает правило.

   Как это ни парадоксально, но причиной всему послужила всё та же взаимная неприязнь, которая в последнее время разделила принцев на две непримиримые партии. Так же как их привычка обсуждать важные дела с партнёром за утренней трапезой. А если добавить, что завтракали принцы не у себя в покоях, а в общем зале Радужного Дворца, за одним и тем же огромным, квадратным столом, вытесанным из добротного дуба, и зал этот имел не один, а два входа, то. Конечно же, во всём виноват дворецкий, вернее, вся прислуга, допустившая досадную накладку. Ибо в это утро и Лионель ле Гранд с Даймоном фон Инфернбергом, и Мишель ле Блан де Мерите с Майклом Александром Редвортом одновременно вошли в зал, соответственно через западные и восточные двери. Разумеется, никто из них не захотел уступить.

   Завтрак проходил в глубоком молчании. Дух недавней стычки у красивейшего особняка ещё витал в воздухе, а потому одни этим молчанием выражали суровое порицание и осуждение хулиганской выходке венценосных особ, а другие, тем же самым безмолвием, ясно давали понять, что ничего постыдного, и тем более ужасного в ней в упор не видят.

   Как известно, ничто не длится вечно. И Лионель ле Гранд ещё раз подтвердил, что он выше любых условностей.

   – Знаете, – обратился он к сидевшему напротив него ландграфу Инфернберга, – мне отчего-то вспомнилась одна презанятная история, которая приключилась со мной, когда я, по просьбе моего приятеля – редактора, замещал его в одном солидном литературном журнале. Полагаю, вам она покажется весьма любопытной.

   – Я обожаю истории, которые случаются с теми, кто замещает редакторов всевозможных журналов, – сразу же оживился четвёртый принц Тьмы, – они всегда интересны, забавны и полны неподдельного остроумия. С удовольствием послушаю вас.

   – Что, будете рассказывать, как у вас митрополит возложил на голову Его Императорского Величества сначала ворону, а затем корову, – ехидно усмехнулся Редворт.

   – Я редактировал уважаемый литературный журнал, а не дешёвую провинциальную газетёнку, – презрительно процедил Лионель, – к тому же я не интересуюсь политическими сплетнями.

   – Уважаемые читатели, в одну из статей нашего прошлого номера вкралась досадная ошибка. Его Императорское Величество не посылало господ офицеров на Украину формировать офицерские части, потому что уже три месяца как мертво, – сострил фон Инфернберг.

   – Я попросил бы вас... воздержаться, – помрачнел Мишель ле Блан.

   – Да как вам будет угодно, – беззаботно пожал плечами Даймон, – так я слушаю вас, – обратился он к ле Гранду.

   – Изволите ли видеть, – начал первый принц Тьмы, – приходит в один из дней к нам в редакцию некий молодой человек, совсем ещё юноша и приносит свой рассказ. Рассказ нам всем понравился: интересный, дельный сюжет, живые персонажи, сочный, красивый язык, в общем, решаем мы его напечатать. Отправляем рукопись в типографию, выплачиваем автору гонорар, к слову, совсем не маленький. И вот представьте, журнал с рассказом издан, о нём сразу же начинают говорить в литературных кругах, юноша становится известен и знаменит. А спустя какое-то время выясняется, – весело хлопнул по столу Лионель.

   – Что выясняется? – с видимым интересом спросил фон Инфернберг.

   – Что это не его рассказ, – хитро подмигнул Даймону первый принц Тьмы.

   – То есть как не его? – не понял Предвестник Вечного Хаоса и Небытия.

   – А вот так, не его. Он его украл! – радостно воскликнул ле Гранд,– вообразите, в каком положении, по его милости, очутились все мы. Деньги выплачены, рукопись напечатана, ничего уже не изменить среди писателей начинают ходить слухи, что мы поддерживаем и поощряем воровство, репутации журнала нанесён непоправимый ущерб. Моего приятеля, он только что вернулся из Баден-Бадена, хватает удар, и он две недели не встаёт с постели. Каково, а?

   В этот миг рассказ Лионеля был самым грубым образом прерван громким и протяжным звоном серебряного ножа, который Редворт в сердцах бросил на стол.

   – Я так и знал, – сердито произнёс третий принц Тьмы, – нет, ну это уже ни в какие ворота. Сколько можно одно и то же.

   – Да я эту историю впервые рассказываю, – с совершенно искренним изумлением развёл руками Лионель.

   – Ну конечно же, – саркастически передразнил его Майкл,– к тому же,– с довольным прищуром посмотрел он на ле Гранда, – вы всё это выдумали, вот так!

   – С чего вы взяли? – улыбаясь, спросил его Лионель.

   – Потому что, если бы это было правдой, об этом обязательно написали, – торжественно объявил третий принц Тьмы.

   – Так бы и написали? – с иронией переспросил де Гранд.

   – Именно, – убеждённо ответил Майкл.

   – Контора пишет, – весело подмигнул ле Гранд ландграфу Инфернберга, – да, вот она, мирская слава, – покачал он головой.

   – Кстати, я вижу, вы опять получили письмо, – указал кивком на нагрудный карман Редворта, откуда, небрежно торчал уголок сложенного бумажного листа, фон Инфернберг, – то же самое?

   – Да, но вам что с того? – надменно вскинул бровь Майкл.

   – Не задевает? – дружелюбно оскалился Даймон.

   – Нисколько, – вскинул голову третий принц Тьмы, – раздражает, как всякая глупость, но и только. В конце концов, что взять с недалёкой женщины.

   – В самом деле? – похоже, фон Инфернберг не поверил в искренность собеседника.

   – Да, представьте себе, – сердито насупился тот, – разве можно обижаться на подобный бред? И чтобы доказать вам моё безразличие к этим дурацким строкам, я прямо сейчас озвучу их вслух, – торжественно оповестил Редворт всех сидевших за столом.

   С этими словами он достал из нагрудного кармана небрежно сложенные, скорее даже скомканные листы бумаги и, развернув их, начал читать.

   – В правление, в правление, в правление, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию газеты, в редакцию, – быстро, чуть ли не про себя протараторил Майкл, – ага... Майклу Редворту, автору... – здесь третий принц Тьмы остановился и торжествующе посмотрел на Лионеля, впрочем, на последнего это не произвело никакого эффекта, – ладно, – прошипел Майкл, – где я остановился? Вот...

   Выступая на ХХIII съезде партии, Вы, поднялись на трибуну не как частное лицо, а как «представитель нашей литературы».

Тем самым Вы дали право каждому литератору, в том числе и мне, произнести свое суждение о тех мыслях, которые были высказаны Вами будто бы от нашего общего имени.

Речь Вашу на съезде воистину можно назвать исторической.

За все многовековое существование нашей культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок.

Но огорчил Вас не один лишь приговор: Вам пришлась не по душе самая судебная процедура, которой были подвергнуты писатели , – нашла кого назвать писателями, – саркастически усмехнулся Майкл, – Вы нашли ее слишком педантичной, слишком строго законной. Вам хотелось бы, чтобы судьи судили наших граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а «революционным правосознанием».

Этот призыв ошеломил меня, и я имею основание думать, не одну меня. Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за попрание закона. Настойчивые попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы нашего законодательства, успешность этих попыток – самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последнее десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять? Правда, в своей речи на съезде Вы поставили перед судьями в качестве образца не то, сравнительно недавнее время, когда происходили массовые нарушения советских законов, а то, более далекое, когда и самый закон, самый кодекс еще не родился: «памятные двадцатые годы». Первый наш кодекс был введен в действие в 1922 году. Годы 1917-1922 памятны нам героизмом, величием, но законностью они не отличались, да и не могли отличаться: старый строй был разрушен, новый еще не окреп. Обычай, принятый тогда: судить на основе «правосознания» – был уместен и естественен в пору гражданской войны, на другой день после революции, но он ничем не может быть оправдан накануне 50-летия нашей власти. Кому и для чего это нужно – возвращаться к «правосознанию», т. е., по сути дела, к инстинкту, когда выработан закон?

И кого в первую очередь мечтаете Вы осудить этим особо суровым, не опирающимся на статьи кодекса, судом, который осуществлялся в «памятные двадцатые годы»? Прежде всего, литераторов...

Давно уже в своих статьях и публичных речах Вы, Майкл Александр, имеете обыкновение отзываться о писателях с пренебрежением и грубой насмешкой. Но на этот раз Вы превзошли самого себя. Приговор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти и семи годам заключения в лагерях со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда – т. е., в сущности, приговор к болезни, а может быть, и к смерти, представляется Вам недостаточно суровым. Суд, который осудил бы их не по статьям Уголовного кодекса, без этих самых статей – побыстрее, попроще – избрал бы, полагаете Вы, более тяжкое наказание, и Вы были бы этому рады.

Вот ваши подлинные слова:

"Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости приговора».

Да, Майкл Александр, вместе со многими честными людьми многих стран (которых в своей речи Вы почему-то именуете «буржуазными защитниками» осужденных), вместе с левыми общественными организациями мира я, наша писательница, рассуждаю, осмеливаюсь рассуждать о неуместной, ничем неоправданной суровости приговора. Вы в своей речи сказали, что Вам стыдно за тех, кто хлопотал о помиловании, предлагая взять осужденных на поруки. А мне, признаться, стыдно не за них, не за себя, а за Вас. Они просьбой своей продолжили славную традицию нашей литературы, а Вы своей речью навеки отлучили себя от этой традиции.

Именно в «памятные годы», т. е. с 1917 по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по «правосознанию», мой коллега употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись, благодаря ему, к своим рабочим столам.

Традиция эта – традиция заступничества – существует у нас не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, – здесь лицо Редворта исказилось в недовольной гримасе, – гордился тем, что «милость к падшим призывал».

Дело писателей не преследовать, а вступаться...

Вот чему нас учит наша великая литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров.

Вдумайтесь в значение нашей литературы.

Книги, созданные нашими великими писателями, учили и учат людей не упрощенно, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется, главным образом, очеловечивающий смысл русской литературы.

Вспомните книгу нашего писателя о каторге – «Записки из Мертвого дома», книгу, хм – прервал чтение Майкл, – Оба писателя страстно всматривались вглубь человеческих судеб, человеческих душ и социальных условий. Вспомните, наконец, ваш ВЕЛИКИЙ роман: с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных сдвигов, происходивших в стране, мельчайших движений потрясенной человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемым его героями! От автора столь ВЕЛИЧАЙШЕГО произведения удивительно было услышать грубо прямолинейный вопрос, превращающий сложную жизненную ситуацию в простую, элементарнейшую, – вопрос, с которым Вы обратились к делегатам нашей Армии: «Как бы они поступили, если бы в каком-нибудь подразделении появились предатели?» Это уже прямо призыв к военно-полевому суду в мирное время. Какой мог бы быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы. Зачем, в самом деле, обдумывать, какую именно статью Уголовного кодекса нарушили несчастные, зачем пытаться представить себе, какие именно стороны нашей недавней социальной действительности подверглись сатирическому изображению в их книгах, какие события побудили их взяться за перо и какие свойства нашей теперешней современной действительности не позволили им напечатать свои книги дома? Зачем тут психологический и социальный анализ? К стенке! расстрелять в 24 часа!

Слушая Вас, можно было вообразить, будто осужденные распространяли клеветнические листовки или прокламации, будто они передавали за границу не свою беллетристику, а, по крайней мере, план крепости или завода... Этой подменой сложных понятий простыми, этой недостойной игрой словом «предательство» Вы, Майкл Александр, еще раз изменили долгу писателя, чья обязанность – всегда и везде разъяснять, доводить до сознания каждого всю многосложность, противоречивость процессов, совершающихся в литературе и в истории, а не играть словами, злостно и намеренно упрощая, и, тем самым, искажая случившееся. Суд над обвинёнными писателями по внешности совершался с соблюдением всех формальностей, требуемых законом. С Вашей точки зрения, в этом его недостаток, с моей – достоинство. И однако, я возражаю против приговора, вынесенного судом.

Почему?

Потому, что сама их отдача под уголовный суд была противозаконной.

Потому, что книга – беллетристика, повесть, роман, рассказ – словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому не подлежит. Писателя, как и всякого нашего гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок – только не за его книги. Литература уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель нашей литературы.

Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.

   – Ну, каково? – хлопнул по листам ладонью Редворт.

   – Конечно, пафос и наивность, – поморщился фон Инфернберг, – но с другой стороны, занятно.

   – Помнится, я как-то раз, тоже написал письмо одному типу, призывая его проявить милосердие к осуждённым на казнь, – задумчиво потёр подбородок ле Гранд, – не помогло.

   – А власти, они все такие, – махнул рукой четвёртый принц Тьмы, – верно ведь говорят, абсолютная власть, а у нас другой и не бывает, развращает абсолютно. Ну и как вы намерены поступить с этим проявлением гражданского мужества, – обратил фон Инфернберг весёлый взор к третьему принцу Тьмы.

   – Я отправлю эту бездарную писанину туда, где ей самое место, – торжественно объявил Майкл, – в печку!

   – Там же Каутский и Энгельс, – встревожился Даймон.

   – Шутки у вас не смешные, – бросил через плечо Редворт, подходя к огромному камину, горевшему в дальней от стола стене. Показав всем бумажные листы, третий принц Тьмы изящным движением отправил их в огонь.

   -Вот и всё, – довольно улыбнулся он.

   – Рукописи не горят, – многозначительно подмигнул Лионель фон Инфернбергу.

   – А что-нибудь своё, вы уже не в состоянии придумать? – желчно изрёк Мишель ле Блан де Мерите, – исписались?

   – Между прочим, – громко откашлялся четвёртый принц Тьмы, – меня сегодня приглашают на репетицию новой пьесы в нашем театре.

   – Они наконец-то решили обновить репертуар? – оживился Лионель.

   – Вот именно, – подтвердил ландграф Инфернберга, – пора, пора, говорят, идти в ногу со временем.

   – Что за пьеса? – поинтересовался ле Гранд.

   – Революционная, – просветил его фон Инфернберг, – из жизни туземных народов.

   – Вот как? – искренне удивился первый принц Тьмы, – не ожидал. И о чём она?

   – Точно не знаю, – ответил Предвестник Хаоса и Вечного Небытия, – но по словам постановщика, произведёт она эффект разорвавшейся бомбы. Он лично клялся мне, что съёст свою шляпу, если во время сцены, когда, революционные аборигены ворвутся на площадь, где вершится неправый суд, и схватят пристава и стражников, зрительный зал не взорвётся аплодисментами и криками « Ва, подлец, так ему и надо!»

   – Эти... – закусив губу, процедил второй принц Тьмы, – эти... скоморохи, вы думаете, они способны что-то прилично сыграть? Да они с лёгкостью завалят самую гениальную пьесу! Считаете их служителями муз? Жрецами храма искусств? Как же! Склочники, скандалисты, лицемеры, хамы! Вы полагаете, они умеют играть? Не смешите! – Властелин Звёздного Неба распалялся всё больше и больше, – они изображают плач и горе, а глаза у них злятся и беспокойно бегают по сторонам. Думают только о себе. Не дают дорогу молодым. Да что о них говорить? Рыба гниёт с головы! Режиссёр-постановщик, – горько усмехнулся ле Блан, – что он может поставить с таким подходом, с такими чудовищными и нелепыми методами? Актёры дуреют на его репетициях, а после них заболевают, чем только в голову взбредёт лишь бы больше, – Мишель злобно сжал руку в кулак.

   – Ну, есть мнение и многие его поддерживают, что театр уже давно должен возглавить Будимир Косой, – подал реплику фон Инфернберг.

   – Ни за что! – вскинулся Мишель ле Блан, – Косой – халтурщик! Я понял, – глаза второго принцы Тьмы озарились внезапным вдохновением, – это заговор.

   – Напишите письмо Покровителю, – рассмеялся Лионель, – может оно, наконец, выведет его из комы. Как узнает, что вас зажимают, травят, не дают плодотворно работать, и что вы не позднее третьего дня уезжаете в Элизиум...

   – Я бы, для полной уверенности, ещё про нестерпимые жилищные условия напомнил, – поддержал ле Гранда ландграф Инфернберга.

   – Правильно. Ведь не царское это дело – своим же советам следовать, – одобрительно кивнул Даймону первый принц Тьмы.

   – И напишу, – холодно ответил Мишель, внезапно успокоившись. В его синих глазах блеснула непоколебимая решимость, – чуть позже. А пока, позвольте откланяться, – поднялся со стула второй принц Тьмы, – пойдёмте, Майкл. Нам здесь больше делать нечего.

   – Можно подумать, один раз нельзя опустить большой палец, – обиженно пробормотал себе под нос Редворт, последовав за Мишелем, – да в Древнем Риме...

   Но что именно хотел сказать Майкл о Древнем Риме, Линель и Даймон так и не расслышали. Двери за принцами Тьмы бесшумно захлопнулись.

   – Право слово, эти двое стоят друг друга, – вздохнул Лионель и устало откинулся на спинку стула.

   – Наконец-то мы одни, – также откинулся на спинку стула фон Инфернберг, но скорее не устало, а наоборот – довольно, – ну что, продолжим работу?

   – Приступим, – согласился с ним ле Гранд, – на чём мы там остановились?

   Я и воевода. Время откровений.

   Мы одни, и мы не смотрим друг на друга. Неважно куда устремлены наши взгляды, на самом деле мы погружены в самих себя. Так мы избежим недомолвок и лжи. Так нам обеим откроется истина. Впрочем, начинать не мне.

   – Твой бой, – негромко произносит Ратмира, – это было личное?

   – Возможно, – столь же тихо отвечаю я.

   – И всех нас это совершенно не касалось? – вновь спрашивает воевода.

   – Скорей всего, – предполагаю я.

   – Значит, это не месть? – похоже, Ратмире ни к чему мой ответ.

   – Всего лишь долг перед собой, – наверное, я всё же хочу, чтобы наша беседа продолжилась.

   Мои первые воспоминания о воеводе? Мне, то ли семь, то ли восемь месяцев. Я мирно сижу у себя в комнате в моём манежике и спокойно играю игрушками. Вот здесь будет лежать лошадка. А вот здесь зелёный попугайчик. Тут пупсик, а там – голубой мячик. Потом попугайчик прилетит в гости к лошадке, и они вместе отправятся к пупсику. Пупсик залезет на лошадку и будет на ней кататься, а попугайчик в это время будет играть с мячиком. А потом придёт мама, покормит меня и уложит спать. И так будет вечно, и всё в этом мире устроено правильно.

   И в этот самый миг, когда я наслаждаюсь ролью королевы, определяющей судьбы своих подданных, дверь комнаты открывается и на пороге появляется высокая, худая девочка с хитрым и торжествующим выражением на лице. Это выражение означает, что родителей нет дома, и ей никто не помешает. И вот уже её руки вынимают меня из манежика, и девочка начинает радостно поднимать меня к потолку, сначала слева от себя, потом справа, а затем и прямо перед собой. Она бодает меня в животик, трётся носом о мой носик и при этом качает меня из стороны в сторону. Потом она кладёт меня на диван и, возбуждённо щебеча, начинает щипать меня за попу, бока и щёки. Глупая. Она разве не понимает, что в этой комнате я – хозяйка и королева, а не её живая кукла? Не понимает. Может заплакать? Нет, ведь я не ощущаю в ней никакой вражды. Скорей наоборот, наверное, она думает, что делает мне приятно. Буду терпеть. Она устанет, или придут родители, и я снова окажусь в моём манежике. Только у меня уже нет уверенности, что в этом мире всё устроено правильно, и я сама определяю свою судьбу.

   Вот немного позже мама одевает меня для прогулки. И снова эта странная девочка появляется рядом с нами. Я слышу, как она говорит:

   – Мама, я иду с тобой и Пухликом.

   Уже который день я раздумываю над двумя вопросами. Почему эта странная девочка называют мою маму своей мамой? У каждого должна быть своя мама, и эта мама – моя мама. Тут что-то неправильно. И ещё – моя мама зовёт меня Славой. Папа (эта девочка и его зовёт своим папой!) – Воиславой, а иногда – Глорией. Почему она зовёт меня Пухликом? Что такое – пухлик? Вот вы втроём уже в парке возле нашего дома. Мама держит меня за одну руку, странная девочка – за другую, я иду между ними и с удивлением рассматриваю всё, что попадается мне на глаза – травку, землю, камешки, деревья, небо (я смотрю вверх). Этот парк намного больше моей комнаты. И когда-нибудь я буду гулять по нему одна. Мне никто не станет мешать.

   Теперь всё в порядке. Оказывается одна мама и один папа бывают у нескольких девочек. Мы с Ратмирой Фелицией стоим на берегу реки. Ратмира показала мне, как она умеет бросать камни в воду. Она бросила один камешек, и он много раз подпрыгнул в воде, доскакав почти до самой середины реки. Ратмира что-то говорила о какой-то птице, но я не поняла её. А как прыгал камешек, мне понравилось. Теперь я бегаю вдоль берега, поднимаю красивые камешки и бросаю их в воду. Они плюхаются, но почему-то сразу тонут, а не подпрыгивают. Всё равно весело. Надо научиться, чтобы подпрыгивали.

   – Итак, что мы имеем, – голос воеводы возвращает меня в её кабинет, – вместо того, чтобы скрывать от Пришельца опасный артефакт, офицер использует его, чтобы привлечь чужака. Вместо того чтобы атаковать пришельца всеми силами, которыми он располагает, офицер вступает с ним в честную дуэль один на один. Вместо того чтобы захватить Скитальца живым, офицер убивает его. И ещё, почему ни я, ни королева ничего не знаем о плите? Вот лишь некоторые вопросы, которые ждут тебя во Дворце.

   – Ты хочешь услышать, что я отвечу на них? – улыбаюсь я, – начнём по порядку?

   – Я знаю, что ты скажешь во дворце, – качает головой Ратмира, – и что последует за этим. Поэтому слушай внимательно, – продолжает она.

   – В операции ты не участвовала. Тебя не было в моём кабинете, поэтому приказа захватить пришельца живым ты не получала. И указание де Монтиньи...

   – Кто он мне, кто я ему?

   – Не надо, – предупреждающе подняла палец воевода, – далее, ты не работала с плитой и не вызывала Пришельца. Он сам пришёл. Но за несколько минут до его прибытия, ты догадалась об этом. Это и объясняет твоё поведение. Почему ты встретилась с ним один на один. Это должно быть как-то связано с ритуалами боевой некромантии.

   – Я попыталась вступить с ним в контакт, – на полном серьёзе произнесла я, – усыпить бдительность, войти в доверие. Беседа без свидетелей располагает к откровенности.

   – Великолепно, – просияла Мира, – а ваш бой...

   – Это и есть традиции некромантов. Паладины смерти обожают чередовать слова со смертельными ударами. Кстати, это правда.

   – Слабости есть у всех, – пожала плечами Ратмира,– и здесь ты плавно переходишь к тому, что узнала от пришельца. Тебе ведь будет, что сказать?

   – Его рассказ пролил свет на многое, – кивнула я.

   – Ну а его смерть, – начала воевода.

   – Несчастный случай, – уверенно проговорила я.

   – Несчастный случай? – вскинула бровь Мира.

   – Пришелец выпил спиртное. К сожалению, в тот момент его психика и так была слишком расшатана, и эти капли «настоящего ямайского» стали для него последними в прямом и переносном смысле. С ним случился приступ, во время которого, чужак поразил себя контактным заклинанием боевой некромантии. Увы, мои старания спасти его оказались тщетны.

   – Если королева будет слишком раздражена гибелью пришельца, ты озвучишь эту версию, – после некоторого раздумья сказала воевода, – ведь в его крови, действительно обнаружен алкоголь.

   – Надеюсь, что королева затронет эту тему, – улыбнулась я.

   – У тебя всегда было извращённое чувство юмора, – сокрушённо вздохнула Мира, – теперь насчёт плиты. Первое – почему о ней никто не знает?

   – Потому что это моё, – любезно пояснила я.

   – Я понимаю, что у Монтиньи железная хватка, но королева тоже капризна, – по-видимому, возразила Мира.

   – Официально, мы заинтересовались плитой лишь из-за её повышенной устойчивости к внешнему воздействию. Больше ничем себя она не проявила. До сего дня о её истинной сути знали лишь двое – я и де Лотье. Но мы в одной лодке.

   – Другими словами, и сообщать было нечего, – хмыкнула воевода, – прекрасно. Результаты экспериментов?

   – Подтвердят эту версию, – улыбнулась я, – Любомудра ничего не смыслит в некромантии.

   – Хорошо, – одобрительно кивнула Мира, – раз с этой стороны тебе ничего не грозит, можно с чистой совестью приступать к главному. Что на самом деле представляет собой этот монолит?

   – Разумную тварь, которая прекрасно умеет искушать и соблазнять, а также подчинять своей воле тех, кто проявляет слабость. Да и помимо этого, могу тебя поздравить, она – наша родственница.

   – Нам никогда не везло с ними, – поморщилась, словно от зубной боли, воевода, – ну, и кем она работает?

   – Она пронзает само пространство, образуя проход в мир Создателей. Точнее не в сам Девятый Круг, а куда-то в Восьмикружье. Но если честно, наша сестра– специалист широкого профиля. Ты же представляешь, сколько энергии необходимо, чтобы создать такой портал. Если направить её в иное русло...