Текст книги "Хроники Эринии. Дракон стремится к морю (СИ)"

Автор книги: Альбертина Коршунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

И кого в первую очередь мечтаете Вы осудить этим особо суровым, не опирающимся на статьи кодекса, судом, который осуществлялся в «памятные двадцатые годы»? Прежде всего, литераторов...

Давно уже в своих статьях и публичных речах Вы, Майкл Александр, имеете обыкновение отзываться о писателях с пренебрежением и грубой насмешкой. Но на этот раз Вы превзошли самого себя. Приговор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти и семи годам заключения в лагерях со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда – т. е., в сущности, приговор к болезни, а может быть, и к смерти, представляется Вам недостаточно суровым. Суд, который осудил бы их не по статьям Уголовного кодекса, без этих самых статей – побыстрее, попроще – избрал бы, полагаете Вы, более тяжкое наказание, и Вы были бы этому рады.

Вот ваши подлинные слова:

"Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости приговора».

Да, Майкл Александр, вместе со многими честными людьми многих стран (которых в своей речи Вы почему-то именуете «буржуазными защитниками» осужденных), вместе с левыми общественными организациями мира я, наша писательница, рассуждаю, осмеливаюсь рассуждать о неуместной, ничем неоправданной суровости приговора. Вы в своей речи сказали, что Вам стыдно за тех, кто хлопотал о помиловании, предлагая взять осужденных на поруки. А мне, признаться, стыдно не за них, не за себя, а за Вас. Они просьбой своей продолжили славную традицию нашей литературы, а Вы своей речью навеки отлучили себя от этой традиции.

Именно в «памятные годы», т. е. с 1917 по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по «правосознанию», мой коллега употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись, благодаря ему, к своим рабочим столам.

Традиция эта – традиция заступничества – существует у нас не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, – здесь лицо Редворта исказилось в недовольной гримасе, – гордился тем, что «милость к падшим призывал».

Дело писателей не преследовать, а вступаться...

Вот чему нас учит наша великая литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров.

Вдумайтесь в значение нашей литературы.

Книги, созданные нашими великими писателями, учили и учат людей не упрощенно, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется, главным образом, очеловечивающий смысл русской литературы.

Вспомните книгу нашего писателя о каторге – «Записки из Мертвого дома», книгу, хм – прервал чтение Майкл, – Оба писателя страстно всматривались вглубь человеческих судеб, человеческих душ и социальных условий. Вспомните, наконец, ваш ВЕЛИКИЙ роман: с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных сдвигов, происходивших в стране, мельчайших движений потрясенной человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемым его героями! От автора столь ВЕЛИЧАЙШЕГО произведения удивительно было услышать грубо прямолинейный вопрос, превращающий сложную жизненную ситуацию в простую, элементарнейшую, – вопрос, с которым Вы обратились к делегатам нашей Армии: «Как бы они поступили, если бы в каком-нибудь подразделении появились предатели?» Это уже прямо призыв к военно-полевому суду в мирное время. Какой мог бы быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы. Зачем, в самом деле, обдумывать, какую именно статью Уголовного кодекса нарушили несчастные, зачем пытаться представить себе, какие именно стороны нашей недавней социальной действительности подверглись сатирическому изображению в их книгах, какие события побудили их взяться за перо и какие свойства нашей теперешней современной действительности не позволили им напечатать свои книги дома? Зачем тут психологический и социальный анализ? К стенке! расстрелять в 24 часа!

Слушая Вас, можно было вообразить, будто осужденные распространяли клеветнические листовки или прокламации, будто они передавали за границу не свою беллетристику, а, по крайней мере, план крепости или завода... Этой подменой сложных понятий простыми, этой недостойной игрой словом «предательство» Вы, Майкл Александр, еще раз изменили долгу писателя, чья обязанность – всегда и везде разъяснять, доводить до сознания каждого всю многосложность, противоречивость процессов, совершающихся в литературе и в истории, а не играть словами, злостно и намеренно упрощая, и, тем самым, искажая случившееся. Суд над обвинёнными писателями по внешности совершался с соблюдением всех формальностей, требуемых законом. С Вашей точки зрения, в этом его недостаток, с моей – достоинство. И однако, я возражаю против приговора, вынесенного судом.

Почему?

Потому, что сама их отдача под уголовный суд была противозаконной.

Потому, что книга – беллетристика, повесть, роман, рассказ – словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому не подлежит. Писателя, как и всякого нашего гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок – только не за его книги. Литература уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель нашей литературы.

Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.

   – Ну, каково? – хлопнул по листам ладонью Редворт.

   – Конечно, пафос и наивность, – поморщился фон Инфернберг, – но с другой стороны, занятно.

   – Помнится, я как-то раз, тоже написал письмо одному типу, призывая его проявить милосердие к осуждённым на казнь, – задумчиво потёр подбородок ле Гранд, – не помогло.

   – А власти, они все такие, – махнул рукой четвёртый принц Тьмы, – верно ведь говорят, абсолютная власть, а у нас другой и не бывает, развращает абсолютно. Ну и как вы намерены поступить с этим проявлением гражданского мужества, – обратил фон Инфернберг весёлый взор к третьему принцу Тьмы.

   – Я отправлю эту бездарную писанину туда, где ей самое место, – торжественно объявил Майкл, – в печку!

   – Там же Каутский и Энгельс, – встревожился Даймон.

   – Шутки у вас не смешные, – бросил через плечо Редворт, подходя к огромному камину, горевшему в дальней от стола стене. Показав всем бумажные листы, третий принц Тьмы изящным движением отправил их в огонь.

   -Вот и всё, – довольно улыбнулся он.

   – Рукописи не горят, – многозначительно подмигнул Лионель фон Инфернбергу.

   – А что-нибудь своё, вы уже не в состоянии придумать? – желчно изрёк Мишель ле Блан де Мерите, – исписались?

   – Между прочим, – громко откашлялся четвёртый принц Тьмы, – меня сегодня приглашают на репетицию новой пьесы в нашем театре.

   – Они наконец-то решили обновить репертуар? – оживился Лионель.

   – Вот именно, – подтвердил ландграф Инфернберга, – пора, пора, говорят, идти в ногу со временем.

   – Что за пьеса? – поинтересовался ле Гранд.

   – Революционная, – просветил его фон Инфернберг, – из жизни туземных народов.

   – Вот как? – искренне удивился первый принц Тьмы, – не ожидал. И о чём она?

   – Точно не знаю, – ответил Предвестник Хаоса и Вечного Небытия, – но по словам постановщика, произведёт она эффект разорвавшейся бомбы. Он лично клялся мне, что съёст свою шляпу, если во время сцены, когда, революционные аборигены ворвутся на площадь, где вершится неправый суд, и схватят пристава и стражников, зрительный зал не взорвётся аплодисментами и криками « Ва, подлец, так ему и надо!»

   – Эти... – закусив губу, процедил второй принц Тьмы, – эти... скоморохи, вы думаете, они способны что-то прилично сыграть? Да они с лёгкостью завалят самую гениальную пьесу! Считаете их служителями муз? Жрецами храма искусств? Как же! Склочники, скандалисты, лицемеры, хамы! Вы полагаете, они умеют играть? Не смешите! – Властелин Звёздного Неба распалялся всё больше и больше, – они изображают плач и горе, а глаза у них злятся и беспокойно бегают по сторонам. Думают только о себе. Не дают дорогу молодым. Да что о них говорить? Рыба гниёт с головы! Режиссёр-постановщик, – горько усмехнулся ле Блан, – что он может поставить с таким подходом, с такими чудовищными и нелепыми методами? Актёры дуреют на его репетициях, а после них заболевают, чем только в голову взбредёт лишь бы больше, – Мишель злобно сжал руку в кулак.

   – Ну, есть мнение и многие его поддерживают, что театр уже давно должен возглавить Будимир Косой, – подал реплику фон Инфернберг.

   – Ни за что! – вскинулся Мишель ле Блан, – Косой – халтурщик! Я понял, – глаза второго принцы Тьмы озарились внезапным вдохновением, – это заговор.

   – Напишите письмо Покровителю, – рассмеялся Лионель, – может оно, наконец, выведет его из комы. Как узнает, что вас зажимают, травят, не дают плодотворно работать, и что вы не позднее третьего дня уезжаете в Элизиум...

   – Я бы, для полной уверенности, ещё про нестерпимые жилищные условия напомнил, – поддержал ле Гранда ландграф Инфернберга.

   – Правильно. Ведь не царское это дело – своим же советам следовать, – одобрительно кивнул Даймону первый принц Тьмы.

   – И напишу, – холодно ответил Мишель, внезапно успокоившись. В его синих глазах блеснула непоколебимая решимость, – чуть позже. А пока, позвольте откланяться, – поднялся со стула второй принц Тьмы, – пойдёмте, Майкл. Нам здесь больше делать нечего.

   – Можно подумать, один раз нельзя опустить большой палец, – обиженно пробормотал себе под нос Редворт, последовав за Мишелем, – да в Древнем Риме...

   Но что именно хотел сказать Майкл о Древнем Риме, Линель и Даймон так и не расслышали. Двери за принцами Тьмы бесшумно захлопнулись.

   – Право слово, эти двое стоят друг друга, – вздохнул Лионель и устало откинулся на спинку стула.

   – Наконец-то мы одни, – также откинулся на спинку стула фон Инфернберг, но скорее не устало, а наоборот – довольно, – ну что, продолжим работу?

   – Приступим, – согласился с ним ле Гранд, – на чём мы там остановились?

   Я и воевода. Время откровений.

   Мы одни, и мы не смотрим друг на друга. Неважно куда устремлены наши взгляды, на самом деле мы погружены в самих себя. Так мы избежим недомолвок и лжи. Так нам обеим откроется истина. Впрочем, начинать не мне.

   – Твой бой, – негромко произносит Ратмира, – это было личное?

   – Возможно, – столь же тихо отвечаю я.

   – И всех нас это совершенно не касалось? – вновь спрашивает воевода.

   – Скорей всего, – предполагаю я.

   – Значит, это не месть? – похоже, Ратмире ни к чему мой ответ.

   – Всего лишь долг перед собой, – наверное, я всё же хочу, чтобы наша беседа продолжилась.

   Мои первые воспоминания о воеводе? Мне, то ли семь, то ли восемь месяцев. Я мирно сижу у себя в комнате в моём манежике и спокойно играю игрушками. Вот здесь будет лежать лошадка. А вот здесь зелёный попугайчик. Тут пупсик, а там – голубой мячик. Потом попугайчик прилетит в гости к лошадке, и они вместе отправятся к пупсику. Пупсик залезет на лошадку и будет на ней кататься, а попугайчик в это время будет играть с мячиком. А потом придёт мама, покормит меня и уложит спать. И так будет вечно, и всё в этом мире устроено правильно.

   И в этот самый миг, когда я наслаждаюсь ролью королевы, определяющей судьбы своих подданных, дверь комнаты открывается и на пороге появляется высокая, худая девочка с хитрым и торжествующим выражением на лице. Это выражение означает, что родителей нет дома, и ей никто не помешает. И вот уже её руки вынимают меня из манежика, и девочка начинает радостно поднимать меня к потолку, сначала слева от себя, потом справа, а затем и прямо перед собой. Она бодает меня в животик, трётся носом о мой носик и при этом качает меня из стороны в сторону. Потом она кладёт меня на диван и, возбуждённо щебеча, начинает щипать меня за попу, бока и щёки. Глупая. Она разве не понимает, что в этой комнате я – хозяйка и королева, а не её живая кукла? Не понимает. Может заплакать? Нет, ведь я не ощущаю в ней никакой вражды. Скорей наоборот, наверное, она думает, что делает мне приятно. Буду терпеть. Она устанет, или придут родители, и я снова окажусь в моём манежике. Только у меня уже нет уверенности, что в этом мире всё устроено правильно, и я сама определяю свою судьбу.

   Вот немного позже мама одевает меня для прогулки. И снова эта странная девочка появляется рядом с нами. Я слышу, как она говорит:

   – Мама, я иду с тобой и Пухликом.

   Уже который день я раздумываю над двумя вопросами. Почему эта странная девочка называют мою маму своей мамой? У каждого должна быть своя мама, и эта мама – моя мама. Тут что-то неправильно. И ещё – моя мама зовёт меня Славой. Папа (эта девочка и его зовёт своим папой!) – Воиславой, а иногда – Глорией. Почему она зовёт меня Пухликом? Что такое – пухлик? Вот вы втроём уже в парке возле нашего дома. Мама держит меня за одну руку, странная девочка – за другую, я иду между ними и с удивлением рассматриваю всё, что попадается мне на глаза – травку, землю, камешки, деревья, небо (я смотрю вверх). Этот парк намного больше моей комнаты. И когда-нибудь я буду гулять по нему одна. Мне никто не станет мешать.

   Теперь всё в порядке. Оказывается одна мама и один папа бывают у нескольких девочек. Мы с Ратмирой Фелицией стоим на берегу реки. Ратмира показала мне, как она умеет бросать камни в воду. Она бросила один камешек, и он много раз подпрыгнул в воде, доскакав почти до самой середины реки. Ратмира что-то говорила о какой-то птице, но я не поняла её. А как прыгал камешек, мне понравилось. Теперь я бегаю вдоль берега, поднимаю красивые камешки и бросаю их в воду. Они плюхаются, но почему-то сразу тонут, а не подпрыгивают. Всё равно весело. Надо научиться, чтобы подпрыгивали.

   – Итак, что мы имеем, – голос воеводы возвращает меня в её кабинет, – вместо того, чтобы скрывать от Пришельца опасный артефакт, офицер использует его, чтобы привлечь чужака. Вместо того чтобы атаковать пришельца всеми силами, которыми он располагает, офицер вступает с ним в честную дуэль один на один. Вместо того чтобы захватить Скитальца живым, офицер убивает его. И ещё, почему ни я, ни королева ничего не знаем о плите? Вот лишь некоторые вопросы, которые ждут тебя во Дворце.

   – Ты хочешь услышать, что я отвечу на них? – улыбаюсь я, – начнём по порядку?

   – Я знаю, что ты скажешь во дворце, – качает головой Ратмира, – и что последует за этим. Поэтому слушай внимательно, – продолжает она.

   – В операции ты не участвовала. Тебя не было в моём кабинете, поэтому приказа захватить пришельца живым ты не получала. И указание де Монтиньи...

   – Кто он мне, кто я ему?

   – Не надо, – предупреждающе подняла палец воевода, – далее, ты не работала с плитой и не вызывала Пришельца. Он сам пришёл. Но за несколько минут до его прибытия, ты догадалась об этом. Это и объясняет твоё поведение. Почему ты встретилась с ним один на один. Это должно быть как-то связано с ритуалами боевой некромантии.

   – Я попыталась вступить с ним в контакт, – на полном серьёзе произнесла я, – усыпить бдительность, войти в доверие. Беседа без свидетелей располагает к откровенности.

   – Великолепно, – просияла Мира, – а ваш бой...

   – Это и есть традиции некромантов. Паладины смерти обожают чередовать слова со смертельными ударами. Кстати, это правда.

   – Слабости есть у всех, – пожала плечами Ратмира,– и здесь ты плавно переходишь к тому, что узнала от пришельца. Тебе ведь будет, что сказать?

   – Его рассказ пролил свет на многое, – кивнула я.

   – Ну а его смерть, – начала воевода.

   – Несчастный случай, – уверенно проговорила я.

   – Несчастный случай? – вскинула бровь Мира.

   – Пришелец выпил спиртное. К сожалению, в тот момент его психика и так была слишком расшатана, и эти капли «настоящего ямайского» стали для него последними в прямом и переносном смысле. С ним случился приступ, во время которого, чужак поразил себя контактным заклинанием боевой некромантии. Увы, мои старания спасти его оказались тщетны.

   – Если королева будет слишком раздражена гибелью пришельца, ты озвучишь эту версию, – после некоторого раздумья сказала воевода, – ведь в его крови, действительно обнаружен алкоголь.

   – Надеюсь, что королева затронет эту тему, – улыбнулась я.

   – У тебя всегда было извращённое чувство юмора, – сокрушённо вздохнула Мира, – теперь насчёт плиты. Первое – почему о ней никто не знает?

   – Потому что это моё, – любезно пояснила я.

   – Я понимаю, что у Монтиньи железная хватка, но королева тоже капризна, – по-видимому, возразила Мира.

   – Официально, мы заинтересовались плитой лишь из-за её повышенной устойчивости к внешнему воздействию. Больше ничем себя она не проявила. До сего дня о её истинной сути знали лишь двое – я и де Лотье. Но мы в одной лодке.

   – Другими словами, и сообщать было нечего, – хмыкнула воевода, – прекрасно. Результаты экспериментов?

   – Подтвердят эту версию, – улыбнулась я, – Любомудра ничего не смыслит в некромантии.

   – Хорошо, – одобрительно кивнула Мира, – раз с этой стороны тебе ничего не грозит, можно с чистой совестью приступать к главному. Что на самом деле представляет собой этот монолит?

   – Разумную тварь, которая прекрасно умеет искушать и соблазнять, а также подчинять своей воле тех, кто проявляет слабость. Да и помимо этого, могу тебя поздравить, она – наша родственница.

   – Нам никогда не везло с ними, – поморщилась, словно от зубной боли, воевода, – ну, и кем она работает?

   – Она пронзает само пространство, образуя проход в мир Создателей. Точнее не в сам Девятый Круг, а куда-то в Восьмикружье. Но если честно, наша сестра– специалист широкого профиля. Ты же представляешь, сколько энергии необходимо, чтобы создать такой портал. Если направить её в иное русло...

   – В чём подвох? – прямо спросила Мира.

   – Плитой нельзя управлять, – просто объяснила я, – она лишь предлагает свою помощь. Но обязательно в обмен на что-то. И ты права, она – настоящее чудовище. Видела бы ты, от чего этот монолит приходит в восторг.

   – Откуда такая уверенность?

   – Из личного опыта.

   – Значит, она помогла тебе в схватке с пришельцем, – ладонь воеводы сжалась в кулак, – на правах старшей сестры, да?

   – Согласись, это по-нашему. Придти на помощь той, кому грозит беда, защитить слабую от сильного – это ли не истинное благородство? Разве тебя не переполняет гордость за свою родственницу?

   – Я рада, что она поддержала честь нашей семьи. Фон Эффенвальды никогда не прячутся за спинами слуг и вассалов и никого не посылают на верную гибель. Только кто из нас встретил смерть в своей постели?

   – Полагаешь, и нам это не грозит?

   – За кое-кого я точно не поручусь. Хорошо, что она хочет от тебя взамен?

   – Мне предлагают стать капитаном грозного боевого корабля, – про мечты о моём вспоротом животе я тактично умолчала, – зачем, пока ума не приложу, да и его команда настроена решительно против.

   – И этот корабль бороздит бескрайние просторы отнюдь не в нашем мире, верно?

   – Некоторое время назад, – объяснила я всё с самого начала, – группа паладинов смерти, создав при помощи плиты Гадеса портал в Инферно, проникла в Восьмикружье. Вот по нему они и путешествовали на «Валрусе», чей капитанский мостик Создатели намерены освободить для меня.

   – Так плита или Создатели?

   – Мне кажется, они действуют заодно. Так вот, в Хёлльмунд некромантам пробиться не удалось. Мне не ведомо, что после этого произошло на корабле, но я знаю, что двое из его команды вернулись в наш мир. Вероятно, они оба надеются проникнуть в Девятый Круг напрямую отсюда. Другого объяснения их манёвру я не нахожу.

   – И плита им в этом не помощник? – прищурилась Мира.

   – Очевидно, она не хочет этого, – предположила я, – вот только почему?

   – Вряд ли эти двое – союзники, – задумчиво произнесла воевода, – пусть даже их цели и совпадают.

   – Это потому что Уильям прибыл к нам в одиночку? – спросила я.

   – Вот именно,– кивнула Мира, – ты примешь предложение Создателей? – в её тоне обречённость явно преобладала над беспокойством.

   – Я не люблю оставаться в долгу, – спокойно ответила я.

   – За что тебе их благодарить? За спасение жизни?

   – Жизнь воина ничего не стоит. Раньше или позже – какая разница? Нет, я благодарна им совсем за иное. Когда мы хороним Горяну и девушек?

   – Завтра, – глухо проговорила Мира.

   – И что бы мы чувствовали, зная, что их убийца не мёртв, а безнаказанно разгуливает по королевству, готовя очередной удар? И если бы мы хоронили не шестерых, а гораздо больше?

   – И что будет завтра царить в твоей душе?

   – Я не почувствую себя беспомощной и бессильной предотвратить зло. За такой дар я заплачу сполна.

   – Эгоистка. Почему ты? Почему не фон Вейхс? Почему не твой супруг? – даже сейчас Мира выразила всю свою неприязнь, а вот интересно к кому же – к лорду Милославу фон Валленроде или же к паладину-стратегу Ордена Молитвенного Дома Рональду Мортимеру?

   – Наверное, я, как будущая мать, острее ощущаю всю бесценность и хрупкость жизни на этой земле, – задумчиво уставилась я в потолок.

   – А экипаж «Валруса»? Его мнение тебя не смущает?

   – Сначала я займусь теми, кто уже покинул его, – раскрыла я мои карты.

   – Почему?

   – Потому что Уильям мне посоветовал. А он хоть и был весьма словоохотлив, но словами не бросался. Мне придётся уйти из Дружины, – неожиданно для самой себя вдруг добавила я.

   – Защищать Родину уже времени не будет?

   – Если кому-то из этой пары удастся его замысел, что последует за этим?

   – Мы не знаем, – хладнокровно пожала плечами воевода.

   – Но нам известно следующее, – возразила я, – в Хёлльмунд Скитальцев не пропустили.

   – Если честно, меня волнует иной вопрос, – грустно улыбнулась Мира, – почему Создатели пустят туда тебя?

   – Возможно, они ожидают, что я, один раз нарушив запрет, и дальше пойду по этой скользкой дорожке? Наверное, это им как-то на руку.

   – Если это действительно так серьёзно, – после длительного раздумья решила Мира, – я добьюсь, чтобы тебя перевели в резерв Дружины. Очков мне это, конечно, не прибавит, ибо объяснить причину никому, кроме королевы, я не могу. Разумная плита, которая подчиняет себе всякого, кто решит воспользоваться её могуществом, целых два боевых некроманта, роющих подкоп в Девятый Круг – у Её Величества голова пойдёт кругом. А нашей родственнице действительно нельзя противостоять? Ты же ведь сумела.

   – Я целый год скрывала её существование от тех, кому, по долгу службы, обязана была сообщить. Решай сама.

   – Не прибедняйся, – лёгкая усмешка проскользнула по губам воеводы,– уверена, ты больше опасалась, что плита может попасть в руки де Монтиньи, чем грезила мечтами о невообразимом могуществе.

   – Де Монтиньи – тёмная лошадка. Он знал о Скитальцах.

   – Я вот тоже так подумала, – кивнула Мира, – кстати, если последние наведаются к нам всей компанией...

   – Против Уильяма классическая магия оказалась совершенно бессильной, – покачала я головой, – даже если учесть, что на «Валрусе» он был старшим офицером...

   – И что им противопоставить?

   – Боевая некромантия – лучшее средство, – ответила я, – проверено лично.

   – А искусство паладинов, тяжёлое огнестрельное оружие, рукопашный бой? – посмотрела мне в глаза воевода.

   – Можно и так, – усмехнулась я,– только потерь будет на порядок больше. Если мы в доле с похоронным бюро...

   – Кисть они давать перестали, – укоризненно произнесла воевода, похоже, разом погребая все радужные надежды похоронных дел мастеров, – и всё же, боевую некромантию запретили не из пустой прихоти, – напомнила Ратмира.

   – О да,– засмеялась я, – она сполна показала свою эффективность. Но с другой стороны, мы же – военные. Кому как ни нам?

   – И то правда, – согласилась воевода, – если что, как быстро, ты подготовишь девчат?

   – Я вообще-то неважный учитель, но ведь учить буду плохому,– весело ответила я.

   – Кто бы сомневался, – вздохнула Мира, – а что если дружно помолиться? Призвать на помощь Создателей? Не оставят же они нас в беде.

   – Ну, это уже не по нашей части, – напомнила я, – в общем, пока это беспредметный разговор. Надеюсь, завтра, я представлю отчёт о силах и численности предполагаемого врага. Тогда и поговорим.

   – Откуда информация? – вскинулась воевода.

   – Есть источник, – туманно ответила я, доставая из внутреннего кармана мои новые часы.

   – Стильная вещь, – отметила Мира, – когда успела?

   – Подарок, – коротко ответила я, – от того, кто разбирался в прекрасном. Мне пора. Встретимся на похоронах, – поднялась я с кресла и направилась к дверям.

   – От тебя одни неприятности, – бросила мне в спину воевода,– ни одной благой вести.

   – Одна есть, – остановилась я у самого выхода, – меня читают даже там.

   Если кому-то и показался странным наш разговор, то только не мне. Наверное, опять из-за воспоминаний. Сколько мне? Три годика? Мама подзывает меня и торжественно даёт шоколадную конфету.

   – Ещё,– требую я.

   – Зачем тебе? – строго спрашивает мама.

   – Для Ратмиры, – отвечаю я, – ещё.

   – Какая ты умница, – умиляется мама, – конечно же, бери.

   Крепко сжимая конфету в кулачке, я бегу по лестнице вверх в комнату Миры.

   – Пухлик, тебе чего? – с весёлым удивлением спрашивает она.

   – На! – с сияющим взором протягиваю я ей мой дар.

   – Это мне? – смеётся она, – спасибо, но я не хочу.

   -На! – я тяну руку к её лицу, не обращая никакого внимания на слова, – на!

   Мира внимательно смотрит мне в глаза, затем улыбается и берёт конфету.

   – Вот ты какая, – негромко произносит она, но я уже довольная бегу к себе.

   В пятнадцать лет я сделала то, о чём мечтала уже многие годы. Ведь мы – людичи-венеды, самая сильная раса в мире Чёрной Луны. Я подошла к Мире и, обхватив её за талию, оторвала от пола и торжественно пронесла несколько шагов. Далось мне это нелегко, к тому же Ратмира, не ожидавшая от меня такой прыти, возмущённо голосила:

   – А ну поставь меня на место!

   Но я не отступила. И поставила её именно там, где и планировала. Конечно, сразу же после того, как Ратмира почувствовала под ногами опору, мы вернулись в изначальную точку нашего путешествия, исполняя совершенно противоположные роли, но в итоге. В итоге Ратмира впервые очень внимательно посмотрела не меня. Во второй раз столь же пристально она взглянула на меня, когда изучала мой диплом военной академии Ястребиной горы. Я запомнила этот взор.

   И тут совершенно непонятно отчего, в моей голове соткался следующий образ. Унылый, серый городок посреди унылой и серой пустыни. Голая земля, грязное небо, ветер, несущий лишь пыль, а не прохладу. И бричка. Да, бричка, на которой прибыла в городок героиня моего нового романа. Холодные, серо-стальные глаза, светлые короткие волосы, пыльный, выцветший плащ, под которым прячутся пистолеты, маленький арбалет и... нет, меч лежит в бричке. Уверенная, неторопливая походка, горделивая осанка – в городке появилась охотница. Да, охотница за теми, чьи души давно поглотила сама смерть. Охотница за мёртвыми душами. Как же её назвать? Паулина? Или Паула? Решим позже, точно известно, что у неё есть помощницы – две девушки, одну зовут Селифия, а вторую – ну скажем, Петра. А далее...

   Я хватаю ручку и блокнот и начинаю быстро записывать слова, которые сами собой рождаются в моём сердце. Быстрее, пока я не забыла их. Это вдохновение, оно живёт только сейчас, через несколько секунд станет поздно. Вот оно.

   "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да молотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в иноземных ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

Не так ли и ты, Отчизна, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом! Отчизна, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства"

   Понятия не имею, куда я вставлю эти строки, но перечитывая их, понимаю – получилось неплохо. В них есть экспрессия. А может, в них заключена вся суть? Но откуда? Каким образом сочинила я их, ведь это совершенно не похоже на мой стиль. Неужели? Неужели это Создатели щедро платят мне за ещё не оказанную им услугу? Если это так, то судьба моя уже решена. Я иду к вам.