Текст книги "Самвэл"

Автор книги: Акоп Мелик-Акопян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Она не в силах была читать дальше: руки задрожали, пергамент упал на пол. Тут в опочивальню вошла та самая пожилая женщина, которая дремала несколько минут назад в соседней комнате.

– Ах, Ормиздухт, свет очей моих! – вскричала она. – Ты еще не спишь?

Она подошла и пригладила распущенные волосы своей госпожи. Но искаженное волнением лицо молодой женщины поразило ее, она отпрянула в ужасе:

– Что с тобой? Почему так запоздала? Что сказал Самвел? Когда ты вернулась? – и этот поток вопросов вконец смутил и так достаточно смущенную Ормиздухт.

Эта худая, иссохшая женщина была кормилица и пестунья Ормиздухт. Когда Ормиздухт выдали замуж и отправили в Армению, эту умную и опытную женщину послали с юной невесткой дома Мамиконянов, чтобы она оберегала и опекала ее.

Появление няни немного утешило Ормиздухт. Бывают мгновения, когда человек в своем скорбном одиночестве жаждет утешения и находит его даже в кошке, если она вдруг войдет в комнату и участливо потрется об ноги.

Ормиздухт подошла к своему ложу, легла и подозвала няню.

– Сядь ко мне Хумаи, сядь поближе, – попросила она гаснущим голосом.

Няня подсела к ее изголовью.

– Положи руку мне на лоб... погладь... еще погладь...

Няня положила иссохшую руку на ее лоб; он был покрыт

холодным потом.

Несколько минут Ормиздухт молчала; ее воспаленные взоры блуждали вокруг. Потом она закрыла глаза.

– Говори же, Хумаи, говори, я слушаю.

У няни не нашлось слов. Лихорадочное возбуждение госпожи испугало ее.

– Говори же, Хумаи, скажи что-нибудь! – повторила Ормиздухт, открывая свои полные скорби глаза и глядя на няню. – Или ты забыла, Хумаи, как бывало, ночью, еще до моего замужества, ты вот так же, как теперь, садилась у моего изголовия и говорила, говорила, и речи твои не кончались... время шло незаметно, близился рассвет, слышалось пенье петухов, я засыпала, снова просыпалась и снова слушала твои рассказы... Ах, какое хорошее было время! Ни забот, ни горя... я жила беспечно, как птица и даже не звала, что такое печаль...

Она опять закрыла глаза и повторила:

– Говори же, Хумаи, расскажи что-нибудь, чтобы я уснула...

Няня в замешательстве приложила руку к ее груди – сердце Ормиздухт билось быстро и неровно.

– Там огонь, Хумаи, там что-то горит и сжигает меня... – прошептала Ормиздухт и снова открыла глаза. Няней все более охладевал страх.

– Ты ничего не говоришь, Хумаи, ты все молчишь... тогда я буду говорить... я хочу говорить... много говорить...

Теперь няня что-то забормотала про себя, она молилась.

Ее госпожа схватила сухую руку няни своими горячими руками.

– Ты помнишь, Хумаи, прошедший год и торжества в Аштишате? Последние, которые там проводились... Мы сидели в пурпурном шатре армянской царицы и оттуда смотрели игры и ристания. Царь, патриарх и главные нахарары сидели в отдельном шатре, недалеко от нас, и тоже наблюдали за состязаниями. Помнишь этот день?

– Помню, – растерянно прошептала няня.

– А помнишь, как началась игра в макан? Как знатные юноши в блестящих доспехах, на горячих скакунах разделились на две партии? И как стучали клюшки-маканы и большие деревянные мячи ураганом носились из стороны в сторону. И как во время этого горячего состязания вдруг появилась дева на золотистом скакуне... Помнишь эту деву?

– Помню, – отозвалась няня.

– Тысячи голосов и бурные рукоплескания приветствовали ее появление. Царь долго махал ей платком. Она явилась, словно богиня, и своим появлением вдохнула в игру новую силу и новый пыл. Как хороша была эта юная воительница в своих великолепных доспехах! Грудь ее покрывал стальной, отделанный золотом панцирь, изящный медный шлем горел в лучах солнца, золотом отливали и ее кудри, рассыпавшись по закованным в железо девичьим плечам. Сквозь прорезь забрала едва можно было разглядеть сияющие звезды ее глаз и черные, изогнутые дуги бровей. Звучали трубы, гремели барабаны, и длинный, тяжелый макан вертелся в ее искусных руках, как перышко. Ее конь носился по полю, словно птица, делал огромные прыжки, и мяч под ловкими ударами бесстрашной девы летел от одного края поля до другого... А помнишь ли ты, с кем она состязалась?

– С Самвелом.

– Да, с Самвелом... Когда игра кончилась, армянская царица пригласила ее к нам, в наш шатер. Она собственноручно вручила ей первую награду – золотую чеканную чашу. Дева осталась в нашем шатре, обедала с нами и во время обеда спела песню. Помнишь ты эту песню?

– Помню.

– Это была горская песня, Хумаи. Княжна из горной страны пела песню своих гор и ущелий. Ее дивный голос ласкал слух, как нежный ветерок, который бьется о скалы, бьется о вековые сосны, набирает и набирает силу и снова постепенно ослабевает и под конец слабыми, печальными всплесками затухает в глубинах ущелий... Мелодия этой волшебной песни и сейчас звучит в моих ушах! Я и сейчас словно гляжу, в сверкающие очи воодушевленной девы, в которых было столько огня, столько очарования, столько любви... Помнишь ли, Хумаи, кто была эта дева?

– Говорили – дочь князя Рштуни.

– Да, дочь князя Рштуни – счастливая дочь грозных гор и сумрачных лесов... Она привела с собою храбрецов из своей страны. Аюбо было смотреть, как просто и легко были вооружены эти дети пастушеского народа: они появились на празднестве с легкими войлочными щитами из шерсти их коз, в войлочных доспехах и шлемах из шерсти их овец, и в плетенной из толстой шерсти обуви. С ног до головы они были обряжены в шерсть и шкуры, но это простое, грубое снаряжение было крепко как сталь. Грубовато выглядели и сами горцы, но в чье сердце не закрался бы страх при виде их чудовищных луков и стрел с копье величиною! Грозны и пылки были те храбрецы, а их госпожа блистала среди зрителей, словно богиня гор...

Глаза Ормиздухт были закрыты, она как бы грезила наяву:

– Эти храбрецы с горящими глазами и львиными гривами охраняли свою княжну, как настоящие львы. Смерть в мгновение ока настигла бы любого, кто посмел бы бросить на нее дерзкий взгляд. С этого празднества она увезла с собой два бесценных приза: золотую чашу, которую вручила ей царица, и сердце, которое отдал ей Самвел.

Она умолкла и не произнесла более ни слова.

Перепуганная няня со страхом вглядывалась в бледное, порою судорожно подергивавшееся лицо Ормиздухт. Вздрагивали и ее алые, крепко сжатые губы. Она продолжала говорить, но Бог весть, с кем велся этот разговор – она была уже во власти сновидений, и голоса ее слышно не было...

Старая няня прикрыла свою питомицу и до рассвета просидела у ее ложа, не отрывая глаз от своей ненаглядной госпожи, которая металась в лихорадочном жару. И слезы медленно катились из потухших глаз и медленно скатывались по иссохшему лицу...

XVI И НАРЕКЛИ СЕБЯ ВОЖДЯМИ

Была глубокая ночь, а четверо молодых людей, озабоченных судьбами Армении, все еще совещались во дворце князя Мушега. Все окна были плотно занавешены, двери заперты изнутри, а снаружи по обе их стороны стояли вооруженные телохранители.

Месроп сидел у светильника и целиком ушел в изучение разложенных перед ним бумаг. Читал, делал какие-то подсчеты, спина вчитывался, и порою проводил рукой по лицу, словно пытаясь разогнать свои сомнения. Среди бумаг лежало и письмо, которое дала Самвелу Ормиздухт.

Самвел, не останавливаясь, ходил из угла в угол, иногда подходил к Месропу и из-за его плеча молча наблюдал за работой.

Мушег нервно теребил бородку, черной бархатной каймой обрамлявшую его мужественное лицо. В гордом взоре явственно проглядывали нетерпение и глубокое волнение.

Саак Партев время от времени подносил ко рту чашу с вином, стоявшую перед ним, и делал глоток, чтобы освежить пересохшие от волнения губы.

Все ждали, что скажет Месроп.

В конце концов он недовольно отбросил бумаги в сторону и повернулся к друзьям.

– Гиблое дело – рыться в этих бумагах в надежде сделать из них какие-то выводы. В нашем нынешнем положении расчеты не только приведут к ошибкам, но и совсем собьют нас с толку. Наше дело с самого начала велось без предварительных расчетов, так ему идти и дальше. Другими словами, время наше столь ограничено, а обстоятельства столь настоятельно побуждают к действию, что нам не до исправления прошлого и даже не до планов на будущее. Надо без промедления предпринять какие-то решительные шаги, пусть даже они противоречат доводам рассудка и здравого смысла.

– Вне всякого сомнения! – отозвался Самвел.

Саак Партев молчал.

И все же мы обязаны подсчитать и взвесить свои силы, – заметил Мушег.

– Нельзя подсчитывать и взвешивать то, чего еще нет _

возразил Месроп. – Какие у нас будут силы – зависит от того, как мы поведем дело.

Победу или поражение можно предугадать заранее,_

настаивал Мушег.

– Это будут не более чем догадки, —отрезал Месроп._

Мы, повторяю, должны избрать своим знаменем уверенность в себе, а победа – она в руках судьбы.

Саак прервал спор вопросом:

– Тут все время повторяется слово мы. Но прежде чем предпринимать какие-либо шаги, надо, мне кажется, определить, кто мы в нынешних обстоятельствах.

Воцарилось молчание: вопрос был как нельзя более уместным. Самвел выступил вперед и попросил:

– Позвольте мне сказать.

– Говори, – отозвался Партев.

Самвел, весь охваченный воодушевлением, остановился перед собеседниками и обратил на них горящий взор.

– Кто мы – вопрос, действительно, очень нелегкий, и начинать наше дело надлежит с ответа на него. Так кто же мы? Мы верховная власть в стране. Быть может, мой ответ покажется чересчур дерзким, но я постараюсь разъяснить свою мысль. В делах Армении главную роль играют три высших лица: царь – глава государства, католикос – глава церкви испарапет – глава войска. Всех троих предводителей нации сейчас нет с нами. Царь томится в персидской темнице Ануш, спарапет – там же, католикос – в ссылке на острове Патмос. Наша страна лишилась трех вождей, которые в минуту опасности могли поднять ее против врага. А враг у самых ворот и вот-вот ринется на нашу землю. Кто преградит ему путь? Кто избавит родину от огня и меча, от потоков крови? Кто очистит ее от персидской нечисти, которая угрожает осквернить все, что свято для нас? Царский престол в опасности, церковь в опасности, наш язык, наши книги, наши обычаи и традиции, все заветные духовные богатства нашего народа – все в опасности. Кто защитит все это? Повторяю: главы государства нет, главы церкви нет, главы войска нет. Но ведь есть их представители, и двое из них сейчас здесь и слышат мои слова.

Он указал на Саака Партева и Мушега Мамиконяна.

– Ты, Саак – сын главы церкви и можешь заменить своего отца; ты, Мушег – сын главы войска и тоже можешь заменить своего отца: ведь управление и церковью и войском по обычаям нашей страны наследственны и принадлежат вашим родам – роду Просветителя и роду Мамиконянов. Никто не посмеет возразить против этого. Остается найти представителя царской власти. Наследник престола отпадает, ибо его держат у себя коварные византийцы. Но ведь царица – в Армении. От ее имени мы можем отдавать все нужные распоряжения. Возьмем же на время верховную власть на себя, возглавим дело и дадим отпор врагу. Я уверен, что народ пойдет за нами. Он привык покорно выполнять приказы и не слишком задумывается, кто их отдает.

Сейчас, мне кажется, всем стало достаточно ясно, кто мы теперь.

– У нас нет свободного народа, – заметил Мовсес. – У нас есть только нахарары, которым покорен народ.

– Совершенно верно, – откликнулся Самвел. – Но из письма, которое я вам передал, явствует, что приказано взять под стражу всех нахараров и отправить в Тизбон, а их жен и детей держать под строжайшим надзором в разных укрепленных крепостях в качестве заложников. Мы можем извлечь пользу из этого жестокого приказа: ведь это вынудит нахараров примкнуть к нам и выступить на врага – если не для защиты родины, то для защиты своих семей и собственной жизни.

– Очень может быть, – отозвался Месроп. – Но среди наших нахараров найдутся и трусы. Едва услышав о приказе Шапуха, они соберут свои семьи и кинутся спасаться под крылышко к грекам.

– Это вполне вероятно, – сказал Самвел. – Враг принял решение: не щадить никого, кто посмеет сопротивляться. Мы тоже должны принять решение: не щадить никого, кто посмеет уклоняться. Если кто-нибудь из наших нахараров окажется столь низок, что в минуту всеобщей опасности решится сбежать в другую страну, чтобы спасти свою шкуру и свою семью – мы будем первыми, кто покарает их прямо на пороге их собственных замков.

Саак Партев и Мушег слушали молча. Они с особым восхищением смотрели на пылкого юношу, который стоял перед ними как живое воплощение мести врагам. Самвел был от природы меланхоличен и скуп на слова, но раз заговорив, изъяснялся обстоятельно и красноречиво.

– Обратите внимание, друзья мои, на то место в письме, где приказано взять под стражу и отправить в Персию царицу Армении. Первое, что мы должны сделать – это оградить особу нашей государыни: утрата была бы слишком тяжела для всех нас. Ведь именно от ее лица мы будем действовать, ее именем будем поднимать народ на врага. Я убежден, что опасность, которая грозит колеблющемуся трону, потеря царственного супруга и прискорбная разлука с царственным сыном – все эти горестные события должны побудить царицу, более чем кого бы то ни было из нас, встать на защиту трона Аршакидов, готового рухнуть среди этого всеобщего бедствия. И у нее достанет мужества сделать это.

Месроп снова взял письмо, переданное Самвелу его мачехой, и молча углубился в него.

На стене зала висел портрет Ваче Мамиконяна. Ниже, под портретом, висел меч героя. Кончив свою речь, Самвел с благоговением подошел к портрету, снял со стены, меч и положил его перед Сааком Партевом.

– Вот меч доблестного мужа, чья бессмертная душа глядит сейчас на нас (он указал рукою на портрет). Всего сорок лет прошло с того дня, когда этот герой пал в кровавой битве с персами и гибелью своей погрузил всю Армению в пучину скорби. В роду Мамиконянов не осталось мужей, которые могли бы наследовать должность спарапета – все пали в той битве. Оставался сын павшего спарапета, Артавазд, но он был еще дитя. Царь армянский Хосров II и католикос Вртанес – твой дед, Саак! – привели Артавазда в царский дворец. Там были все армянские нахарары, там была вся армянская знать. Царь обнял дитя Мамиконянов, а наш великий первосвященник взял знаки спарапетского достоинства и торжественно возложил их на ребенка, взял меч покойного спарапета, благословил и опоясал им Артавазда. Потом передал дитя на попечение правителя Щирака князя Аршавира Камсаракана и правителя Сюника Андовка (оба они были через своих жен в родстве с домом Мамиконянов), которые должны были пестовать мальчика, пока он войдет в возраст и сможет реально наследовать обязанности главы армянского войска. И вот этот меч, Саак, меч, который благословил твой дед, лежит теперь перед тобою. Именно тебе, законному наследнику патриаршего рода и престола, подобает взять этот меч, вручить его брату моему Мушегу – сыну Васака Мамиконяна – и объявить его спарапетом Армении.

Никто не остался равнодушен к этим словам. Благородный Партев не в силах был сдержать слезы. История трагически повторялась через сорок лет. Тогда Ваче Мамиконян был убит в войне против персов, и дед Саака, католикос Вртанес, объявил спарапетом несовершеннолетнего сына Ваче. Теперь спа-рапет Васак, отец Мушега, тоже был убит персидским царем Шапухом. Мушег еще не знал об этом. Он думал, что отец его жив и содержится в заточении вместе с армянским царем. Как же было сообщить ему о трагической гибели отца и обрушить на его сердце, и без того отягощенное скорбью о родине и об отце, еще одну, безутешную скорбь? Именно это так взволновало Саака, но он предпочел умолчать о причинах своего волнения. С глубоким чувством поднял он меч и сказал:

– Я почитаю счастьем для себя, что в торжественный час, когда решаются судьбы отчизны, именно мне выпала честь вручить тебе, Мушег, этот меч. В нем слава твоих предков и гордость их достойных наследников. Да, Мушег, ваш род имеет право гордиться этим мечом, ибо во все роковые для нашей страны минуты он становился защитой для Армении. Во времена царя Трдата этот меч истребил храбрый род князей Слкуни, которые подняли мятеж против своего государя и перешли на сторону нашего врага. При царе Хосрове, сыне Трдата, этот меч сокрушил войско персов – нашего старинного врага. При царе Тиране, сыне Хосрова, этот меч обратился против армянского царя, дабы остановить безжалостное избиение малолетних детей из нахарарских родов, начатое царем. При царе Аршаке, сыне Тирана и нашем злосчастном государе, этот меч, Мушег, в деснице твоего отца не раз сокрушал полчища царя Шапуха. Этот меч всегда берег свою честь и ни разу не запятнал себя ни черной злобой, ни трусостью. В этом – величие рода Мамиконянов. Этот меч всегда был беспристрастен и карал по заслугам, не делая различия между чужими и своими, близкими. Этим мечом, Мушег, твой отец покарал своего брата Вардана, когда тот изменил родине. Справедливость, право, защита униженных и страждущих всегда были высоким и доблестным девизом этого благородного меча. Твой отец, Мушег, стал мучеником безграничной любви к родине. И после того, что произошло с твоим отцом, именно тебе, достойному сыну достойного отца – и только тебе – подобает принять и этот меч и главенство над армянским войском. Опасность близка, и скорбные стенания страждущей отчизны призывают тебя, Мушег, принять этот меч, через который она обретет свое избавление. Ты столь доблестен и самоотвержен, что оправдаешь ее упования.

С глубокой скорбью принял отважный Мушег меч своих предков.

– Принимая этот меч, я почитаю себя злосчастнейшим из тех, кому довелось владеть им в нашем роду. Предки мои были счастливее, ибо обнажали его лишь против чужеземцев, мне же придется поднять на своих близких... Вражеское войско ведет на нас мой дядя... Но благословенна воля Всевышнего! Да дарует он силу моей деснице, дабы мог я смыть мечом позор, которым собирается покрыть наш род мой родич.

Лицо Самвела до этой минуты светилось радостным возбуждением, по при последних словах оно потухло. Слова Мушега касались его отца, От Саака не укрылось волнение несчастного юноши. Он обернулся к Самвелу:

– Разве ты не сделал бы того же, о чем говорит Мушег?

– Я сделал бы и больше... и сделаю... – с горечью ответил Самвел.

– Значит, не о чем и думать. Поговорим лучше о деле. Благородный Партев оглядел своих собеседников и продолжал:

– Самвел в своей убедительной речи очень верно заметил, что мы должны действовать от имени армянской царицы, поднять нахараров и народ по ее приказу. Считая, что это необходимо, я, прежде чем приехать в Тарон, имел встречу с царицею в Вагаршапате. Она еще более, чем любой из нас, озабочена делом спасения страны. Царица предоставила в наше распоряжение всю царскую казну, сверх того, – все имущество, принадлежащее ей, и даже личные ее драгоценности. Она доверила мне свой царский перстень и дала право скреплять им любые необходимые приказы.

Он вынул из-за пазухи перстень царицы и положил на стол.

– Временная верховная власть, мысль о которой подал Самвел и с которой мы все согласны, переходит в наши руки прямо с этой минуты. Пусть Бог Трдата и Григория Просветителя, принесших нам свет христианства, благословит наш замысел! Спасение веры, народа, родины и любые жертвы для их защиты – вот отныне наш девиз. Уповаю, что мы победим или хотя бы с честью падем в этой борьбе!

После недолгого молчания он продолжал:

– Утром я уезжаю, и Месроп поедет со мной. Ночь еще не прошла, время есть. Пусть Месроп принимается за указы, которые надо будет разослать влиятельным нахарарам. Мы скрепим их перстнем царицы и нашими личными перстнями.

А где будут стоять наши главные силы – это уж твоя забота, Мушег, ты самый сведущий в ратных делах.

– В крепости Артагерс, – ответил Мушег.

– Я того же мнения. Арарат – сердце Армении, и его надо отстоять. Потеряем сердце – потеряем и жизнь, – отозвался Партев.

– Начинай писать, Месроп, – повернулся он к секретарю, назвал имена нескольких влиятельнейших нахараров.

Месроп взял перо и пергамент.

Этой ночью в замке не спали не только у Мушега. Мать Самвела сидела в своей комнате, на своей любимой тахте, а у ног ее, на полу пристроился какой-то сухонький человечек. Положив пергамент на колено, он быстро водил пером и время от времени поднимал к княгине худое лицо с узкими щелочками глаз.

– Что дальше?

Кончив писать, он положил перед княгиней два письма.

– Вот это – письмо князю Меружану, а это – нашему господину, князю Вагану.

Княгиня собственноручно запечатала письмо к своему супругу.

XVII СОВЕТ ЖЕНЫ

На другой день с утра зарядил дождь, было сыро и слякотно, и все же Саак и Месроп еще на рассвете зашли попрощаться с матерью Самвела и покинули замок Вогакан. Уговоры, мольбы и даже слезы княгини оказались не в силах задержать непреклонных гостей хоть на день и дать княгине возможность оказать «подобающие знаки родственной приязни и гостеприимства».

Самвел поехал провожать их до первого привала. К вечеру он должен был воротиться.

Когда Саак и Месроп уехали, князь Мушег подумал, что следует хоть немного позаботиться о семье: через несколько дней ему тоже надо будет покинуть замок. Все это время князь был всецело поглощен делом спасения родины, отдавал ему все мысли, все чувства, все силы своей души, забывая о доме и о семье, и эти мысли и заботы проснулись в нем только теперь. Долг спарапета и воина призывал забыть обо всем, кроме дела, и эти чувства боролись в нем с чувством человека – мужа и отца. Ему придется уехать. Быть может, не суждено вернуться живым... Что станет в его отсутствии с беззащитной семьей?

Кому ее поручить, чьим заботам и попечению доверить? Он шел на битву с врагом, но главный враг был рядом, а родовом замке Мамиконянов: Мушег не сомневался, что едва разразится война, мать Самвела тут же выдаст персам его жену и детей, и их уведут заложниками, чтобы выбить оружие из рук главы семьи.

Будущее предстало перед ним во всей своей беспощадности. Ему был хорошо понятен коварный замысел персидского двора, решившего держать в плену семьи нахараров. И это должно было осуществиться руками армян – Меружана и Вагана Мамиконя-на! Цель была ясна. Враги рассчитали верно: отцы семейств уйдут на войну, а жены и дети останутся дома. Захватив семьи, персы смирят армянскую знать угрозой гибели их родных и близких.

И прежде всего они протянут руки к семье Мушега – главы армянского войска!

Мушег весь ушел в эти тягостные размышления. Но тут дверь отворилась, и вошла молодая женщина; следом шла служанка с пухленьким малышом на руках.

Малютка что-то залепетал и еще издали потянулся ручонками к отцу, будто поздравлял его с наступившим утром.

Мушег подошел, взял ребенка на руки и прижал к груди.

Всю ночь он был занят с Сааком, Месропом и Самвелом и не имел времени ни увидеться, ни поговорить с женою. И теперь она сама пришла повидаться с мужем.

Не выпуская из рук сына, он сел на тахту. Жена осталась стоять: она с радостным умилением смотрела, как играют отец и сын. Отец легонько касался пальцем пухлых щечек, а мальчик всякий раз вскрикивал и заливался смехом.

– Со вчерашнего дня он еще кое-чему выучился, – радостно сказала молодая мать.

– Мой ягненочек всегда чему-нибудь да выучится, – отозвался отец и погладил белокурые кудри ребенка. – Чему же он выучился?

Княгиня повернулась к няне. Та подошла и встала на колени перед маленьким Мушегом, чтобы показать его новые проказы. Она подложила ладонь под щеку, наклонила голову набок и закрыла глаза.

– Мушег, бай-ба-ай, – сказала она.

Малютка тоже зажмурился, склонил головку на грудь отцу и притворился спящим. Но долго он не выдержал – расхохотался и открыл глаза.

– Ах ты плутишка! – отец еще крепче прижал его к груди. Она тебя дурачит, а ты, выходит, ее?

Малыш словно обиделся на эти слова: он ловко вывернулся из отцовских объятий и потянулся к матери.

Она взяла его, не удержавшись от легкого упрека:

– Не умеешь ты занять ребенка.

– Я ему наскучил, – отозвался отец, и на его оживленное лицо набежала мрачная тень.

От жены это не укрылось.

Маленький непоседа скоро заскучал и в материнских объятьях, стал проситься к няне и тянуться ручонками, стараясь привлечь ее внимание. Няня подошла. Мать передала ей ребенка:

– Унеси его.

Малыш тут же успокоился: теперь он был в руках, к которым привык. Из соседней комнаты последний раз послышалось его агуканье, его младенческий прощальный привет, тронувший самые глубокие струны отцовского сердца. Мушег помрачнел еще больше.

Супруги остались наедине. Молодая женщина заботливо окинула взглядом своего любимого.

– Ты что-то чересчур бледен, Мушег. Так всю ночь и не спал?

– Откуда ты знаешь?

– Я ночью выходила, смотрела на твои окна – у тебя все время горел огонь. А ты не любишь спать с огнем.

– Значит, и ты не спала...

Ласковая улыбка была ему ответом. Она ранила его в самое сердце: всего одну ночь они были врозь, и у его жены уже сердце не на месте, ей уже не до сна. Что же будет, если придется расстаться надолго, очень надолго?

Жена села рядом, взяла его за руку и повторила свой вопрос: ответ мужа ее не удовлетворил.

– Что с тобой? И почему ты вдруг помрачнел?

Как объяснить, что случилось? Многое случилось! И многое еще случится... Но нежное сердце слабой женщины... найдется ли в нем столько силы, чтобы все узнать и все выдержать?

Мушег решил подготовить ее исподволь.

– Вот видишь, Сатеник, – начал он мягко, – всего на одну ночь я оставил тебя, и ты уже неспокойна. А если бы пришлось расстаться надолго?

– Я бы страдала еще сильнее.

– Но ты перенесла бы разлуку?

– Научилась бы терпеть, если б это было необходимо.

– Что ты понимаешь под необходимостью?

– То, что не раз бывало – например, ты уйдешь на войну.

– Скоро уйду...

Жена не ждала такого ответа. Она готова была взять свои слова обратно, но сказанного не воротишь: она дала согласие, не узнав заранее, каковы намерения мужа. Словно потеряв что-то очень важное, она опустила голову и не отрывала взгляда от покрывавших пол ковров, хоть и не было у нее надежды найти потерянное. Волнение и растерянность молодой княгини сильно подействовали на Мушега, которому впервые довелось испытывать душевную стойкость жены. Он решил подбодрить свою любимую:

– Как легко ты надломилась, Сатеник! А я-то думал, что ты тверда духом...

– Я тверда... – отозвалась она, подавив рыдание. – Но что делать? Три года мы женаты, и с той минуты, как я вошла в этот дом, не помню дня, чтобы ты наслаждался покоем.,. Вечно стрелами отираешь пот со лба... Войны, вечно войны... вечно кровь... вечно гибель... Когда же перестанет литься кровь?

– Никогда, – резко ответил князь. – Пока человеческие нрава отмеряет меч – никогда!

Жена ничего не ответила. Она по-прежнему не поднимала головы, словно боясь встретить гневный взгляд мужа.

Он продолжал уже более спокойным тоном.

– Как поступила бы ты, моя родная, если однажды утром твой мирный сон был бы нарушен дикими воплями разъяренной толпы? Ты открыла бы глаза и увидела себя и свое чистое ложе в кольце озверевших врагов. Твое дитя, частицу твоего сердца, чья улыбка тебе дороже жизни, чей невинный лепет наполняет тебя таким блаженством, выхватили бы из колыбели и ударили оземь... Твою роскошную опочивальню обобрали бы до нитки, а тебя, босую и простоволосую, погнали бы в Персию. Там жестокий надсмотрщик еще до зари кнутом выгонял бы тебя каждое утро, вместе с толпой других пленных, на выжженные солнцем поля Сузы. И ты, в кровь изранив свои нежные пальцы, пропалывала бы посевы мака, яд которого так услаждает персов. Год за годом уходила бы жизнь... тоска по родине, тоска по родным и близким, непосильный труд изнурили бы твое тело и твою душу... И однажды какой-нибудь путник, проходя мимо, остановил бы взор на несчастной рабыне. И тогда твой наглый надсмотрщик ткнул бы в тебя пальцем и сказал бы прохожему: «Это жена спарапета Армении и дочь Мокского князя»! Вот для чего война, Сатеник, вот для чего льется кровь – чтобы этого не было!

Благородная мокская кровь вскипела в Сатеник. Ее лазурные глаза полыхнули пламенем, и в голосе зазвенело негодование:

– Не бывать этому! Чтобы мое дитя вытащили из колыбели?.. Прежде путь до нее будет выстлан трупами, и мой труп будет последним!

– Все может случиться, – невесело отозвался муж. – Беда надвигается... Ты еще не знаешь, какие тучи собираются над нашей страной. Я как раз обдумывал все это, когда ты пришла. Ты должна знать все, чтобы мы могли вместе подумать о безопасности твоей и ребенка.

И он поведал жене об отступничестве Меружана и Вагана, о том, что они приняли персидскую веру и ведут персидское войско на Армению, о злодейских замыслах, которые они лелеют словом, обо всем, что знал сам и считал нужным сообщить жене.

– Позор им, тысячу раз позор! – в горе воскликнула она. – Мало нам было внешних врагов – теперь враги завелись среди нас.

– Да, среди нас... – повторил Мушег, удрученно покачав головой. – Потому-то нам придется вести две войны сразу – с чужими войсками и со своими родичами. Персы – наши внешние враги, наши извечные супостаты – не так опасны, как враги одной с нами крови. Ваган Мамиконян, мой дядя, пал столь низко, что возжелал должности спарапета, принадлежащей его родному брату, обманом, предал его в руки персидского царя и ценою гибели моего отца добился его должности. Теперь он идет сюда. У меня нет сомнений, что человек, столь низкий душою, сам первый выдаст персам и меня, и тебя, и всех наших, лишь бы еще более угодить своим господам.

– Самвел знает об этом?

– Знает.

– Бедный Самвел! Как он теперь страдает... Я видела его утром из окна, когда он провожал Саака и Месропа. На нем лица не было. Грустный, худой, будто давно и тяжко болен. Так измениться за несколько дней...

– У него чуткая душа. Любая низость ранит его.

– Что же он будет делать?

– То же, что и мы, – Мушег нарочно ответил неопределенно и поспешил перевести разговор на другую тему.

– Теперь ты все знаешь, Сатеник. Я уезжаю через два дня: мы должны пресечь зло в зародыше. Я разумею под этим, что мы должны преградить путь врагу прежде чем он вступит в нашу страну. Но меня терзает мысль о тебе и о ребенке. Что станется с вами, когда я буду далеко? Ты ведь слышала, какие козни строит мать Самвела.

– Слышала... Это исчадие ада, а не женщина, – горько заметила Сатеник.

– Да, исчадие ада... Из-за нее весь наш замок сейчас как на вулкане – в любую минуту все может взлететь на воздух. Вот я и ломаю голову, как более или менее обезопасить вас, пока буря не утихнет. Но найти безопасное место не могу.