Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
Каким образом?
Великий патриарх и его соратник Месроп Маштоц создали армянские письмена и новую письменность. Армянский язык утвердился и в армянской школе и в армянской церкви, армяне стали молиться на родном языке и читать тоже на родном языке. И это стало концом засилья чужеземного духовенства. Прежде, как мы уже видели, в армянских школах изучались греческий и сирийский языки, учителями в них тоже были греки и сирийцы, их языки безраздельно господствовали и в армянской церкви. После изобретения армянского алфавита они были изгнаны. Все священные книги были переведены на родной язык народа, церковь и школа стали истинно национальными и освободились от пагубного влияния чужеземного духовенства. Верховная власть над церковью, изменнически захваченная ими, тоже вскоре ушла из их рук.
Так, последний просветитель из рода Григория Просветителя положил начало «Золотому веку» армянского возрождения, когда Армения воскресла вновь и расточилось царство тьмы...
ОДИН ЦА ЗАПАДЕ, ДРУГОЙ – НА ВОСТОКЕ
I ПАТМОС
Море было безмолвно. Оно набегало на скалистые берега острова Патмос так бережно и беззвучно, точно боялось пот-реножить его вечерний покой. Солнце клонилось к западу, и его прощальные лучи с какой-то особой нежностью касались белой гальки и пестрых раковинок берега, словно им было жаль расстаться с этой красивой игрушкой.
Одинокий остров напоминал собою небольшой гриб, выглянувший из воды. И море давно поглотило бы его вновь, если бы этот клочок суши не освятил своим присутствием праведник.
Со всех сторон окруженный водой, сам остров был почти безводен. Ни река, ни даже ручеек не поили своими водами его буйную зеленую растительность, одно лишь море своим влажным дыханием питало, подобно огромной теплице, вечную свежесть его одеяния. На бугристой конусообразной поверхности разрослись во всей своей необузданной дикости самые разнообразные растения. Вот своенравная смоковница цепляется голыми корнями за расщелины утеса и прикрывает широкими листьями его могучую грудь. Вот улыбается своими пурпурными цветами гранатовое дерево. Вот тянется вверх, словно целуясь с небесами, стройный кипарис. Лучи солнца не в силах проникнуть в глубину его плотной густой кроны, и в ней царит отрад-
ная, радующая сердце прохлада. Казалось, с самого сотворения этого острова на него не ступала нога человека. Не было на острове и зверей. Лишь изредка выскочит подпрыгивая из своей засады дикий кролик, боязливо оглянется и снова скроется в кустах. Даже птицы не решались пересечь необозримые просторы моря и приблизиться к негостеприимным берегам. Одни лишь вездесущие воробьи, да несколько певчих пташек своим неугомонным чириканьем и шумом нарушали вечную тишину.
Но на острове все-таки жили люди. Правда, их было всего трое.
Вот сидит на прибрежном песке один из них и не отрывает глаз от воды. Его острый взгляд пронизывает прозрачную воду до самого дна. Там лежит плетеная корзина, похожая на рыбачью вершу, это с нее он не спускает глаз. Вокруг – запруда из камней (чтобы волны не унесли плетенку), за нею – озерко воды, соединенное с морем вырытой в песке протокой.
Второй обитатель острова тоже сидит на песке, неподалеку от первого, и что-то мастерит. Перед ним рассыпаны куски кремня разной величины. Он держит в руках один такой обломок и то обтесывает его, то шлифует трением о другой камень. Иногда пробует пальцем, остер ли. Он похож на первобытного человека, тоже когда-то изготовлявшего себе оружие из камня. Но то, что он делает – не оружие, хотя и похоже на секиру. Он изготовляет орудие труда, а не битвы. Это топор. Утомившись, юноша подпер голову руками и устремил взгляд в безбрежность морских волн. Оба молчали и лишь иногда перебрасывались скупыми фразами. Каждый делал свое дело, каждый думал свою думу. Ветхие лохмотья, едва прикрывавшие их наготу, говорили, что некогда они были почтенным монашеским одеянием, ныне утратившим подобающий ему облик. Лоскуты ткани были, за неимением ниток и иголки, связаны узлами и узелками, а кое-где сколоты острыми рыбьими костями вместо булавок. Казалось, что эти рваные лоскуты горестно шепчут друг другу: «Если и мы упадем, что же останется на этих несчастных?»
И все-таки даже в этом убогом рубище облик молодых людей излучал достоинство и внушал уважение. Лица были безмятежны, в глазах сияло неземное умиротворение. Видно было, что они давно смирились со своим незавидным положением.
Оба были примерно одного возраста, не старше двадцати пяти лет, и отличались только ростом и внешностью. Насколько крепко сбит был первый, настолько хрупок казался второй. Один был смуглый, другой белолицый, со светлыми кудрями до плеч. Первого звали Тиранам, сокращенно Тирэ, второго – Ростом. Это он сидел на берегу и следил за рыбачьей снастью, не отрывая серых глаз от прозрачной глубины.
– До чего эта рыба хитрая стала! – прервал он затянувшееся молчание. – Подплывет к верше, покрутится вокруг, будто принюхивается – и только ее и видели! Эх, будь хоть кусочек железки, я бы крючок сделал.
Он встал, отошел от своей ловушки и подсел к Тирэ.
– А у меня дела идут неплохо, – отозвался Тирэ. – Если и этот закончу, за сегодня будет два топора. Солнце высоко, – взглянул он на небо, – стемнеет еще не скоро. Вот только камень плоховат, стачивается быстро. Поработаешь денек – и ничего не режет. Все время точить приходится.
Он попробовал пальцем острие топора.
– Точи, милый Тирэ, точи – когда лезвие тупое, он быстро выбивается из сил. Боже мой, сколько он работает! Сегодня утром (ты еще спал, не видел) смотрю, он вышел из пещеры, бесшумно прошел мимо нас, чтобы не разбудить, и направился к ключу, который чудом забил под его руками, когда мы не находили питьевой воды. Умылся у ключа, опустился на колени и прочел утреннюю молитву. Потом взялся за топор и пошел работать. Долго прислушивался я к стуку его топора и к псалмам, которые он всегда поет за работой. Уснуть больше так и не смог. Рассвело, солнце взошло, а он уже работал. Скоро солнце зайдет, а он все еще работает. Не могу без слез смотреть на него, Тирэ: как он исхудал, как обессилел... Зачем он так утомляет себя!
– Спешит... Очень спешит... Сам понимаешь, дорогой Ростом – ведь мы так давно оторваны от мира... Чего только не могло произойти за это время на родине! Как там царь, что нахарары, какие еще бесчинства творит Шапух! Мы ничего не знаем! Помнишь ведь, в какой смуте оставили мы отечество. Так в силах ли он терпеть! Сердцем он там, в родной стране. Его неукротимый дух стремится в мгновение ока перелететь безбрежные просторы моря, достичь родной страны и залечить ее раны.
– Когда же, когда он достроит лодку! – воскликнул Ростом, и его красивое лицо помрачнело.
– Скоро... теперь уже скоро, – с покоряющей уверенностью сказал Тирэ. – В следующее новолуние нас здесь уже не будет.
Ответ Тирэ ободрил Ростома.
– Дай-ка я помогу.
– Начни лучше вот этот обломок.
Ростом взял необработанный кусок кремня и начал обтачивать.
– Его изматывает не работа, – продолжал Тирэ. – Спит он плохо, вот в чем дело – почти совсем не спит. Я не раз замечал, что он встает по ночам и, погруженный в свои думы, обходит вдоль берега весь остров. Десятки раз обходит. .. потом сядет на берегу и сидит не двигаясь, вглядываясь вдаль. Туда, где осталась его утраченная слава... где остались без пастыря его церковь и его народ. И сидят он долго-долго, пока не взойдет солнце и первые лучи не напомнят ему, что пора снова браться за работу.
На красивое лицо Ростома снова набежала мрачная тень. Он отложил работу и грустно посмотрел на товарища:
–Неспокоен он... неспокоен сердцем, неспокоен душой.. . Можно ли уснуть в таком состоянии?! При нас он старается скрывать свою тоску – чтобы и мы не затосковали... Думает, мы все еще настолько слабодушны, что нам не под силу скорбеть его скорбями. Вот он и находит утешение в безмолвной печали.
Он провел рукой по лбу, откинул густые пряди, упавшие на лицо, и продолжал.
– Так дальше жить нельзя, Тирэ! Он почти ничего не ест, можно сказать, совсем ничего. Так он совсем себя изведет. Вчера сказал мне: «Ростом, погляди в лесу, может, грибов найдешь». Я обрадовался, кинулся искать – и нашел несколько штук! Но станет ли он есть?.. Несколько дней назад он заговорил как-то о смоквах. Я тут видел несколько плодов на одном дереве, каждый день ходил, смотрел снизу, не поспели ли. Дерево высоко, на крутой скале. Вчера утром пошел, с огромным трудом вскарабкался наверх, сорвал те, что поспелее. Разложил на листьях и поднес ему. Он обрадовался, благословил меня, а сегодня смотрю: как я их положил, так и лежат, ни одной даже не отведал.
– Может, забыл про них?
– Может... он теперь так рассеян.
– Немудрено...
Беседа двух юношей время от времени прерывалась глухим стуком, доносившимся из чащи леса.
– Он все еще работает.
– Да, все работает.
– Как считаешь, Тирэ, этот челн, который он строит... довезет он нас до суши? Я как-то немного...
– Немного сомневаешься? А я тебе вот что скажу, Ростом: расстели он свой плащ на воде и скажи нам: «Садитесь, поедем» – без колебания сяду и поеду. Я тебе больше скажу: суша не так далеко, как ты думаешь.
– Откуда ты знаешь?
– Он сам сказал. Как-то он заметил птиц, они летели к нашему острову. «Это не морские птицы, – сказал он, – они летят с суши. Суша не далеко от нас».
Ростом задумался.
– Да, это верный признак, – сказал он наконец, совершенно убежденный. – Но не пора ли нам в нашу хижину?
– Пошли, разведем костер, приготовим чего-нибудь поесть к его приходу, – ответил Тирэ, собирая свои каменные орудия.
Ростом снова вернулся к своей верше и притянул ее к берегу на веревку из гибких веток. Потом запустил в нее руку и начал вытаскивать рыбу и укладывать в маленькую плетеную корзинку. Засунув руку второй раз, юноша вытащил двух раков: «А вы ты как сюда попали?» – удивился он и отправил раков вслед за рыбой. Выловив все, что удалось добыть к ужину, он опустил вершу на прежнее место, взял корзинку и пошел в глубь острова. Два друга, продолжая прерванную беседу, направились к хижине.
В лесу, в той стороне, откуда доносился стук топора, трудился тот, о ком говорили собеседники.
Это был человек высокого роста, с благородным лицом и глубоким, полным величавого достоинства взглядом. Окладистая, отливавшая черным янтарем борода, ниспадала на могучую грудь. В глазах горел огонь веры. Видно было, что в молодости он был красив необыкновенно; он остался красив и сейчас, в зрелые лета. Во всех движениях его сквозили энергия и величие. В облике этого благородного мужа слились воедино начало небесное и начало земное во всей высокой величавости. Его лохмотья, отдаленно еще напоминавшие духовное одеяние, были ветхи до крайности. На ногах были сандалии из древесной коры. Но даже в этом вретище он был похож на небожителя, обреченного жестокой судьбою на каторжные муки.
Умелой рукою он поднимал и опускал тяжелый топор, и огромное бревно гудело под его ударами. Топор скорее тесал дерево, чем рубил, но все же его удары, воплотившие в себе терпенье и труд, оставляли следы на огромном бревне.
Дерево, лежавшее перед ним, словно гигантский кит, было патриархом своего леса. Не один век понадобился, чтобы оно так разрослось вверх и вширь, чтобы стало таким великаном. И немало времени понадобилось, чтобы каменный топор, направляемый дланью не столь мощной, сколь праведной и терпеливой, смог срубить его и опустить на землю с его высоты.
Теперь он старался выдолбить из этого бревна лодку-плоскодонку, и нетерпение его было столь необоримо, что будь его ногти из железа, он отбросил бы ненужный топор. Дело шло к концу. Снаружи челн был уже обтесан, изнутри тоже почти выдолблен. Еще несколько недель работы, и суденышко будет совсем готово. И он решится вырваться из своего узилища, вступить в единоборство с морскими валами и попасть на родную землю, куда призывали его и долг пастыря и бедствия страны.
В куче стружек валялось немало каменных топоров – они затупились и стали не годны к употреблению. Камень не выдержал, но воля и стойкость человека выстояли и победили.
Он уже кончил работу, которую наметил на сегодня. Отложил в сторону топор, прошел вдоль лодки, осмотрел глубину дна, потом поднял плащ, лежавший на стружках, накинул на плечи и медленным, размеренным шагом направился из леса к дому.
Узкая тропинка, протоптанная одним единственным путником, вилась сквозь заросли кустарника, петляла среди мшистых скал и пропадала под сенью густых деревьев. Он шел по этой тропинке. Порою терновые кусты пытались уцепиться дерзкими колючками за его платье, порою ветви величавого дуба хлестали его по лицу шершавыми листьями. Он не замечал ничего. В глубокой задумчивости вышел он из леса и направился к пещере. У входа стояла скамья, сплетенная из гибких веток. Он опустился на нее, лицом к заходящему солнцу, и его сосредоточенный взгляд, казалось, хотел вобрать в себя всю бескрай-ность пространства, которое прошло дневное светило, направляясь теперь озарять своим светом иные земли и страны.
А он? И он тоже был некогда светочем знания и веры для целой страны. Теперь же... Теперь он всего лишь скорбный узник на необитаемом острове. Неумолимая морская пучина окружила его непреодолимой преградой, и несмолкаемый рокот волн неустанно напоминал ему, что он заточен навсегда, ибо они есть и пребудут вечно.
Пещера, у которой сидел узник, могла бы стать весьма подходящим приютом для отшельника, отрекшегося от мира, пресытившегося жизнью – он нашел бы полное уединение в ее безмолвии. Бьггь может, она подошла бы и какому-нибудь морскому божеству, отринутому от сонма богов, язвимому стрелами Ор-музда, которое находило бы выход своим мстительным чувствам в том, чтобы забавы ради обращать в камень корабли, посмевшие подойти к острову и нарушить его уединение и его покой.
Но мог ли быть здесь счастлив человек дела и идеи?!
Как переменчива судьба...
Было время – он был молод, красив, статен, и не было ему равных в родной стране. Он был украшением и утешением царского двора. Будучи в близком родстве с царем (его отец приходился отцу царя дядей по материнской линии), юноша занимал должность сенекапета – начальника над всеми слугами дворца. В златотканной одежде, перехваченной драгоценным поясом из золота и перлов, на котором в золотых ножнах висел меч, он всегда во время торжественных приемов стоял у самого трона. По материнской линии он был царского рода, по отцовской – был внуком великого Просветителя. И вот пришел день, когда патриарха не стало. Собрались придворные, собрались удельные князья, собралась вся знать и все благородное сословие. «Дай нам патриарха!» – сказали они царю. И царь своими руками снял с юноши златотканный наряд, своими руками расстегнул и снял его сверкающий каменьями пояс, своими руками отстегнул золотые ножны меча и вывел своего любимца вперед: «Вот потомок ваших патриархов, – сказал он. – Пусть он и будет патриархом». Возликовали придворные, возликовали князья, возликовала вся знать. Но юноша отказывался, говорил, что он недостоин этого высокого и праведного сана. Его просили придворные, просили князья, просила знать. Юноша все не соглашался. Но не внял царь его отказу. Кликнул брадобрея, велел остричь ниспадавшие до плеч кудри. Когда они упали на землю, прослезились придворные, прослезились князья, прослезился и сам царь. Красота утратила свою роскошную оправу, изящество придворного скрылось под черной одеждой служителя церкви.
Будучи воином, он был доблестен и благороден, будучи придворным, был украшением двора; став священнослужителем – стал украшением церкви. Словно яркий светоч, озарил он дом Божий, и земля Армянская наполнилась счастьем. Доблестный воин стал доблестным пастырем и посвятил себя своей пастве. Нищие получили кусок хлеба, болящие – приют и врачевание, сирые – отеческое попечение о своих нуждах, а вдовы – простертую над ними благодетельную руку. Повсюду воцарились милосердие и сострадание. Католикос стал отцом всех притесняемых и отер слезы скорбящих.
В качестве пастыря он казался скорее жителем небес, чем земли, в качестве же верховного духовного лица в стране, был одновременно и видным государственным деятелем. С огромным рвением управлял он делами своей страны и давал им надлежащий ход. Благодаря ему всюду воцарялись закон и порядок, а беспорядок и беззаконие выкорчевывались повсеместно. Мощной дланью искоренял он зло и насаждал добродетель. Движимый высокой идеей благоустройства своей страны, он своим животворным трудом вдохнул в нее дух и жизнь.
Случилось так, что он отправился в Византию по важному для его страны делу и предстал перед императором Валентом для переговоров с ним. Император был ослеплен арианскою ересью и как раз тогда обрушил жестокие гонения на православную церковь. Он оставил политические вопросы, ради которых приехал к нему глава армянской церкви, и вступил с ним в религиозный диспут. Католикос бестрепетно осудил императора за ересь и стал наставлять его на путь истинной веры. Император пришел в ярость и приказал сослать католикоса, а с ним и семьдесят епископов, на глухой остров в Средиземном море. И вот в зимнюю стужу бурная стихия пятнадцать суток носила по волнам мучеников за православную веру. Дохнул борей, море разбушевалось и поглотило их корабль в своей пучине. Чудом спаслись на маленькой лодке только он и два его дьякона. Лодку выбросило на этот остров.
Сколько лет кануло в вечность с того дня... а он все терпит лишения на этом необитаемом острове... вдали от любимой родины, вдали от любимой паствы... И теперь тот, кто был духовным главою целого народа, в патриарших покоях которого служили сотни должностных лиц, сидел совсем один у входа в каменный грот, на самодельной скамье и с тоской во взоре смотрел, как угасает дневное светило. Душа его была полна печали. Сколько раз еще взойдет и зайдет солнце, сколько раз оно озарит своими животворными лучами Божий мир, а он все также будет сидеть в заточении здесь, на этом острове, вдали от страны, солнцем и светом которой он был прежде...
Чуть поодаль от пещеры, под сенью деревьев, скрывалась небольшая хижина. Это было нечто вроде шалаша или скорее шатра, сплетенного из веток и обмазанного сверху глиной. Там жили два юных дьякона, разделившие со своим духовным отцом тяготы изгнания.
Они уже вернулись с берега, развели костер И хлопотали над ужином. В этих хлопотах виден был цивилизованный человек, который силою обстоятельств вынужден жить в первобытных условиях. Они хорошо знали, как пользоваться огнем, какую посуду использовать для приготовления пищи и как ее готовить. Но где ее взять, эту посуду? На необитаемом острове нет ведь ни медников, ни кузнецов, ни гончаров. Огонь они раздобыли просто чудом и поддерживали его постоянно, как огнепоклонники священное пламя Ормузда. Вместо посуды использовали крупные раковины или корзинки из веток.
Костер горел жарко, распространяя вокруг себя приятное тепло. Они отгребли уголья в сторону и уложили в них большие камни, которые вскоре раскалились почти так же, как угли. На плоской поверхности камней разложили, словно на сковородках, рыбу и начали печь. Раки уже покраснели. Этим занимался Тирэ. А Ростом зарывал в горячую золу каштаны; они иногда лопались и подпрыгивали, поднимая облачко золы. Он очищал их от лопнувшей кожуры и складывал в перламутровые раковины, служившие тарелками.
– Он любит печеные каштаны, – сказал Ростом, радуясь от души.
– Каленые орехи он тоже любит, – отозвался Тирэ. – жаль, они еще не созрели.
– А вот рыбу почти не ест.
– Вообще от мясного воздерживается.
– Зато съедобные травы ему нравятся. Можно бы иногда их парить, да соли не найти.
– Твои попытки так ничего и не дали.
– Да, ничего не вышло. Я было отгородил на берегу небольшое озерко. Вода, думаю, под солнцем испарится, а соль останется. Ты сам видел; вода вся испарилась, на дне остался густой слой соли, да только горькая, как желчь. Эх, если бы эта попытка удалась!
Католикос все еще сидел у входа в пещеру.
Пещера, в которой он жил, была из тех убежищ, которые благодетельная природа предназначала под берлогу или логовище для диких зверей. Вход в нее был узок и низок, и человеку надо было порядочно согнуться, чтобы войти. Постепенно пещера расширялась и приобретала вид круглого дупла. Лучи солнца проникали внутрь скупо и едва смягчали мрачный сумрак, царивший в глубине пещеры. У одной стены стояло некое подобие ложа из нетесаных бревен, связанных между собою веревками из гибких ветвей. Сухой мох, постланный сверху, заменял постель. Напротив, на четырех каменных столбиках, лежала каменная плита, которой, слегка обтесав ее, предали некоторое подобие стола. Рядом стояла скамья, напоминавшая и по виду и но исполнению ту, что стояла у входа. Выдолбленный из тыквы сосуд с водой стоял на столе, довершая непритязательную обстановку этого убогого жилища.
Снаружи пещера была по-своему красива. Вечнозеленые вьющиеся растения окаймляли ее ярким зеленым кольцом, две плакучие ивы дарили ей тень своими, похожими на прекрасные распущенные волосы, ветвями. Пара белоснежных египетских голубей свила гнездо прямо над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы. Это были прежние обитатели пещеры; они охотно уступили свое место праведному гостю, а сами свили новое гнездо, рядом с новым соседом. Птенчики попискивали в гнезде, и праведник в горьком раздумье внимал их голосам; на его грустном лице, казалось, можно было прочесть: «Блаженны они, ибо имеют отца и мать... а те многочисленные сиротские приюты, что основал я на родине? Под чьим попечением они теперь? Кто заботится о моих птенцах?»
Солнце уже село, но на горизонте еще горело золотое зарево заката. Море отражало эти краски, словно зеркало, и, блистая многоцветными бликами, сливалось с пурпурным великолепием неба, на котором последние лучи солнца все еще сияли длинными золотыми стрелами. В эти торжественные и величавые часы католикос обычно подолгу сидел и наблюдал, как лучи понемногу исчезали, яркое свечение меркло и горизонт затягивала синяя мгла. А в этот вечер то же самое творилось и в его сердце... Он поднялся и ушел в пещеру раньше обычного.
Там царил непроглядный мрак. Узник подошел к своему ложу и прилег. Он устал, хотелось немного отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел, остро пахло плесенью. Он долго ворочался с боку на бок. Шуршал сухой мох подстилки. Под головой, вместо подушки, лежала охапка сухих водорослей.
Наконец вошел Ростом с факелом из связанных вместе смолистых сосновых веток. Он вставил их в расщелину камня, словно свечу в паникадило, и неслышно удалился. Смолистые ветви наполнили всю пещеру светом и бальзамическим, ладанным запахом.
Свет выманил из глубины пещеры еще два живых существа. Словно два утыканных иголками шарика, выкатились они из темноты к ложу католикоса. Из частокола игл высунулись острые мордочки и уставились на него серыми бусинками глаз. Он спустил вниз руку. Они начали лизать ее своими тоненькими язычками, словно целуя десницу, которая так заботливо кормила их. Эти были два прирученных ежика, два бдительных стража, которые охраняли пещеру, уничтожали змей и ядовитых насекомых. Даже кроты не осмеливались заглядывать в пещеру из страха перед ними. Под защитой колючей шкурки они смело вступали в бой со всеми своими врагами. Заметив змею, еж сразу же хватал ее за хвост и, втянув голову под защиту игл, превращался в колючий шарик. Змея, словно пойманная в западню птица, начинала биться всем телом об иглы, пока не испускала дух. Эти битвы не могут не вызвать интереса – но и содрогания.
Снова вошел Ростом и в плоской плетеной корзине, похожей на круглый поднос, принес и поставил на стол ужин. Католикос спросил:
– А как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.
– Он уже совсем здоров, владыка, – ответил дьякон. – Весь день работал.
– Это еще не значит, что здоров, он и больной работает. Иди отдохни. Скажи, пусть и он отдыхает.
Дьякон поклонился и вышел. Патриарх встал с ложа и присел к столу. Ежи подкатились к полам его одеяния и с особым дружелюбием начали ласкаться к нему. Он взял со стола каштаны и поднес к их мордочкам. Они охотно схватили их и принялись уплетать вкусное лакомство. Он тоже съел несколько каштанов, но больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Наевшись, ежики укатились в норку и задремали, прижавшись друг к другу.
Он остался один.
Сосновые ветки, заменявшие свечи, уже догорали, и в пещере постепенно сгущался мрак – скорбный, могильный мрак. Снаружи доносился глухой рокот волн. Море разбушевалось. Ветер гудел в верхушках деревьев, они гнулись и стонали под его сильными ударами. Все это настраивало на мрачный лад, стесняло и волновало душу.
Он долго сидел у стола и, опершись на руку, безмолвно внимал буйству стихий за стенами пещеры.
Никогда прежде гнев не исторгал из его уст слов отчаяния, никогда его добродетельная душа не роптала на свое положение. Взысканный небесным утешением, он никогда не опускался до уныния из-за превратностей судьбы и всегда непоколебимо верил в свое высокое предназначение. Но в эту ночь буря в душе праведника исторгла из ее глубин горькие слова:
– О неблагодарная Византия! Нет и не будет тебе прощения в моей душе! Злом отплатила ты за все добро, которое сделала тебе моя страна. Не счесть, сколько раз мы отводили занесенный над тобою персидский меч, сколько раз избавляли тебя от позорного поражения! Моя родина всегда была щитом, охранявшим тебя от нашествий диких восточных орд, моя родина принимала на себя удары варваров и сохраняла тем тебя... Что побудило нас поступать так? Христианское братство! Мы отвергли персов, ибо они язычники, и протянули руку тебе. Ты же всегда предавала нас! Мы с христианским всепрощением снова и снова забывали это. Но ты не раскаивалась, ибо вероломство – основа твоей политики. И наконец, ты внесла религиозные споры в политические дела. Задумала вовлечь нас в арианскую ересь! Я не поддался, и вот осужден и сослан... Но десница провидения не допустит, чтобы изгнанник остался здесь надолго. Когда он ступит на родную землю – ты понесешь кару, о вероломная Византия!
Сосновый факел сверкнул последними искрами, сверкнул еще раз и наконец потух вовсе. Скорбный мрак снова воцарился в тесной пещере. А патриарх еще долго сидел у каменного стола и уносился в своих скорбных думах в страну, которую любил и которой был предан всеми силами своей души.
Много таких ночей бессонных, мучительных ночей, провел узник Патмоса – святой армянский патриарх Нерсес Великий, которого так чтила и так ждала Армения.
II КРЕПОСТЬ АНУШ
Крепость зовется Ануш, то есть сладостная, но все в ней напоено горечью.
Меж Экбатаною и Тизбоном высится поодаль от большой дороги кремнистый утес, похожий на клин острием кверху. Широко раскинулось его каменное подножие, и на него, как на подставку, природа водрузила этот клин, тоже каменный. Ни единой горсти земли нет на его голой скалистой поверхности, ни единый кустик, ни одна травинка не растут на его непробиваемых, поистине каменных ребрах. Палящее солнце юга сожгло, прокалило его, словно глиняный сосуд, помещенный для вечного обжига в раскаленную печь гончара.
Так выглядел этот утес много веков. Незапамятно много.
И случилось так, что однажды мимо него проходил с киркой на плече Фархад, великий ваятель Персии. Вдруг затрубили трубы, и их звуки пробудили его от глубокой задумчивости. Он остановился. Показалась великолепная охотничья свора, показались всадники с ловчими соколами на перчатках, и веселый беспечный конный отряд налетел, словно вихрь, и пронесся мимо, тоже как вихрь.
Но мелькнувший в этом вихре облик врезался ему в сердце... и заставил навсегда забыть о покое.
И каждый день с тех пор стоял он в тот же час на этой же дороге и ждал, весь во власти сладостных грез, ждал, пока не появлялась она, та, чей образ он носил в сердце – появлялась и, бросив на него мимолетный взгляд, молнией проносилась мимо.
Он потерял душевный покой, забросил свое искусство, свое ваяние и, как безумный, скитался один в этих безлюдных горах.
Так шли дни, шли недели, шли месяцы. Однажды он ждал, как обычно. И она появилась. Но не было с нею на этот раз ни борзых, ни соколов, ни охотников, она была одна, и только служанки сопровождали ее. Она пришпорила коня и поравнялась с Фархадом.
– Прими мой привет, о великий мастер, —сказала она. – Что так привязало тебя к этим горам, к этой безлюдной пустыне? Я постоянно вижу тебя здесь, все на том же месте.
– Счастье, – ответил Фархад. – Счастье видеть, как несравненная красота озаряет эту безлюдную пустыню.
– Значит, любовь горит в тебе так жарко? – улыбнулась она.
– Можно ли не любить той, кому нет равных даже на небесах, чье дыхание дарует жизнь, чей единый взгляд сулит вечное блаженство? Или ты думаешь, что сердце ваятеля, который всегда наедине с камнем, и само превратилось в камень, и нет в нем места красоте?
– Нет, я так не думаю. Тот, чье призвание – вдохнуть жизнь и совершенство форм в мертвый камень, кто из хладного мрамора творит живую красоту, не может не любить ее. Но чтобы покорить сердце дочери царя царей, о великий мастер, нужны невиданные жертвы.
– Знаю. Великие богини требуют великих жертв.
– Я не стану требовать невозможного. Я хочу лишь испытать твою любовь. Смотри же, Фархад: видишь ты этот утес? – она показала на вознесенный к небесам каменный клин. – Высеки из него дворец для меня. Чтобы я могла любоваться с высоты, как полноводный Тигр расчерчивает серебристыми извивами прекрасные долины Сирии, как от дуновения ветерка колышутся стройные пальмы Багистана.
В самом сердце скалы устрой хранилище для моих сокровищ, а у подножия – конюшня для моих скакунов. Сделай все это – и я стану твоей.
Сказала и исчезла.
Шел год за годом, а в несокрушимом теле утеса без устали работали молот и резец неутомимого мастера. Ни днем, ни ночью не смолкали тяжелые удары молота. Работа шла споро. Любовь придавала новые силы гению великого мастера, а красота царевны воспламеняла его рвение. Он высек в скале обширные покои, высек украшенные резьбою по камню залы и из сплошной каменной глыбы изваял великолепный чертог. Стены он украсил выбитыми в камне сценами и фигурами. Он изобразил борьбу исполинов и богатырей древнего Ирана с чудовищами и злыми духами, воспел в камне славу и величие древних царей Ирана и празднества в честь их доблести и побед, высек на стенах письмена, прославлявшие великие деяния арийских владык древности, их добродетели, и их благодеяния стране ариев. И все это он совершил для той, кому отдал всю силу своей страсти. Он сотворил все эти чудеса, чтобы они постоянно напоминали ей о славном прошлом Ирана, чтобы вечно тешили ее сердце высокой гордостью, ибо и она принадлежала к великому роду, ведущему свое происхождение от богов и подтвердившего его деяниями, достойными богов.
