Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
Айр-Мардпет с усмешкой оглядел юных воительниц и вышел.
Едва забрезжило утро, едва тишину нарушили первые голоса утренних птиц, грянули, заглушая их, и другие звуки – нестройные и грозные; у стен крепости загремели трубы и загрохотали барабаны. Услышав их, царица вздрогнула и поднялась с места.
После ухода Мардпета она весь остаток ночи так и не сомкнула глаз. Она сидела, полная горьких мыслей, и ждала. И вот он настал, горький час мучений и гибели.
Но царица была уже готова. Душа ее была спокойна, совесть тоже. Пока могла, она боролась за спасение своей страны, не щадя сил. Теперь ей оставалось лишь вверить все остальное воле провидения... Царица медленно прошла в угол зала и опустилась на колени. Подняв к небу полные слез глаза, прижав руки к груди, она надолго застыла в безмолвном религиозном порыве. Она молилась, молилась горячо, словно смертник, жаждущий в последние минуты перед казнью обратить свои слова к Богу, излить перед его безграничным милосердием свои упования и мольбы.
Молитва укрепила ее дух, облегчила жгучие страдания ее сердца. Царица отерла слезы и поднялась с колен. В последний раз окинула она печальным взглядом свой роскошный покой, его так любимое ею убранство, которое через несколько минут будет расхищено и растащено персидскими воинами...
Она прошла в опочивальню, где спала царевна Ормиздухт, подошла к ложу, но не сразу решилась нарушить сладкий сон молодой красавицы и долго молча стояла и смотрела на нее, вспоминала их ночной разговор, и он ее радовал. В комнате было жарко, и царевна, разметавшись, почти сбросила с себя легкое одеяло, уже не скрывавшее от взоров ее упругую грудь, ее прекрасное лицо, полузакрытое легкими прядями дивных кудрей. Царица наклонилась и поцеловала девушку в разрумянившуюся щеку. Царевна не проснулась. Царица все стояла и смотрела на нее. Вдруг какое-то черное чувство взволновало ее уже умиротворенную душу, огромные глаза загорелись, по спокойному лицу пробежала грозная тень. Дрожащей рукой она провела по пылающему лбу и прислонилась к стене, чтобы удержаться на ногах. Так прошло несколько минут. Ярость все неистовее разгоралась в царице, сердце билось так сильно, что готово было выскочить из груди в неизъяснимом волнении. «Она не должна достаться этому злодею!» – прошептала царица и шагнула к постели царевны. Но тут же в ужасе отшатнулась и снова прислонилась к стене.
«Нет... нет! – сказала она после долгих колебаний, – этой кровью я не обагрю рук... Да, я решила, я даже поклялась, что в ту минуту, когда Меружан переступит порог моей крепости, он увидит перед собою труп любимой девушки. Но за что карать это невинное создание? Нет, я оставлю ей жизнь – и пусть она мучает Меружана... Нет кары более жестокой и невыносимой! Меружан, совершивший ради этой девушки столько злодеяний, вдруг обнаружит, что обманулся в своих ожиданиях: Ормиздухт возненавидит его и отвергнет его любовь! Она обещала мне это, и я уверена, что исполнит свое обещание».
Она разбудила царевну.
– А я знаю, почему ты будишь меня так рано! – весело сказала девушка. – Мы ведь решили ночью, что сегодня сами будем охотиться на голубей, а не Шушаник и Асмик.
– Нет, дитя мое, – печально ответила царица. —Сегодня охотиться будут на нас... Охотники уже в сборе, стоят у ворот. Слышишь, как трубят в трубы?
– Слышу... – растерянно прошептала царевна. – Что это?
– Враг понял, что крепость беззащитна, и пришел, чтобы занять ее.
– Меружан?!
– Меружан.
Царевна, словно безумная, вскочила с постели и стала поспешно одеваться. Даже не покрыв головы, с распущенными волосами она хотела бежать к крепостным воротам. Царица удержала ее.
– Куда ты?
– Этот проклятый Меружан пришел брать крепость с войсками моего брата. Они не посмеют ослушаться приказа сестры царя царей! Я пойду и прикажу им...
– И что же ты прикажешь?
– Ты сейчас увидишь!
– Шум и гул голосов за воротами, крепости все нарастали, беспорядочные крики оглашали все вокруг. Тысячи глоток выкрикивали одно и то же слово: «Откройте!»
– Я не распахну перед ними ворот моей крепости, – с презрением сказала царица. – Недостойны они такой чести! Пусть ломают...
Она все еще не отпускала руки царевны, удерживая ее.
– Все твои старания будут напрасны, дорогая, – сказала она, обнимая девушку. – Предадим нашу судьбу в руки творца, и будь что будет!
Шум разбудил Шушаник и Асмик. Они с плачем метались по комнате, не понимая, что происходит.
Вскоре взошло солнце, и все вокруг озарилось его животворным светом. И тут железные ворота рухнули, и разъяренные полчища персов ворвались в крепость. С дикими криками воины хлынули прямо на дворец. Впереди горделиво ехал Меружан Арцруни, рядом с ним – персидские военачальники.
Тем временем царица и персидская царевна прошли в роскошно убранный парадный зал.
– Дай я поцелую тебя, дорогая Ормиздухт, – печально сказала царица. – Час настал. Безжалостная судьбы разлучает нас...
Царевна бросилась в ее объятия.
– Нет, мы не расстанемся! Куда бы тебя ни увезли, я последую за тобой.
Бесчисленные покои дворца заполнили персидские воины. Искали царицу и царевну. Дворец сотрясался от разноголосых криков. В зал с ужасом на лицах вбежали Шушаник и Асмик.
– Асмик, ты похрабрее, ступай скажи им, что мы здесь, – велела царица.
– Не могу, государыня! – со слезами отказалась служанка.
– Ступай ты, Шушаник.
– И я не предам мою государыню, – зарыдала девушка. Обе служанки припали к ногам любимой госпожи, плача, стеная и покрывая их поцелуями. «Тебя увезут... нас разлучат с тобою...» – все повторяли они, цепляясь за нее. Царица удалила девушек, когда в соседнем покое послышались тяжелые шаги. Она села на трон и посадила царевну рядом с собой.
В зал вошли Меружан Арцруни, персидский военачальник и их телохранители. Довольное лицо Меружана сияло радостью. Он выступил вперед и положил свой меч к ногам царевны.
– Все это я совершил во имя твоего спасения и во имя любви к тебе, о прекрасная Ормиздухт. Армянская царица держала тебя в плену в своей крепости; чтобы освободить тебя, я взял ее крепость и уничтожил тысячи ее воинов. Надеюсь, ты будешь благосклонна к этому мечу: он не щадил себя ради спасения твоей чести и твоей жизни.
В огромных очах царевны вспыхнуло пламя гнева. Она ничего не ответила Меружану, даже не удостоила взглянуть на него, но оттолкнула меч ногой и обратилась к персидскому военачальнику.
– Как тебя зовут?
– Аланаозан, твой покорный слуга. – склонился в поклоне перс.
– О Аланаозан! Именем царя царей, моего брата, повелеваю тебе: удали отсюда этого человека! – она с отвращением указала на Меружана Арцруни. – Он не смеет видеть моего лица! Вели приготовить паланкины, я и армянская царица едем в Тизбон, к моему брату.
Персидский военачальник дважды поклонился в знак повиновения.
– Все будет исполнено, как повелела госпожа.
Меружану показалось, что весь дворец рухнул и он погребен под обломками. Удар был силен, и рана неисцелима. Князь до того растерялся, до того утратил обычную величавость, что даже не нашел слов, когда персидский военачальник, его подчиненный, взял его за руку и вывел из зала.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Царица взглянула на Меружана – и ей стало его жалко... На следующий день армянская царица и персидская царевна под охраной Аланаозана выехали в Персию. Обе прислужницы последовали в изгнание за своей госпожой.
Девять дней и девять ночей персидское войско грабило сокровищницу царя Аршака и богатства армянской знати, погибшей от голода и мора. Разграбив все, что можно, персы сожгли великолепный Артагерс.
I УТРО АРАРАТСКОЙ ДОЛИНЫ
И тогда Меружан Арируни и Ваган Мамиконян начали разрушать города и угонять в плен жителей... и собрали всех пленных из края в край, из земли в землю и согнали в город Нахичеван, где стояли их войска.
Фавстос Бюзанд
Было утро, светозарное утро Араратской долины.
Первые лучи восходящего солнца заливали снежную вершину Арарата таким ярким розовым сиянием, что оно слепило глаза. Серебряный венец Арагаца был еще скрыт от взоров. Гора была окутана снежно-белым туманом, как стыдливая невеста, скрывающая лицо под покрывалом. Зеленая долина, окропленная жемчужной росою, отсвечивала нежнейшими радужными переливами. Веял легкий ветерок, улыбались цветы, мерно, словно дивное зеленое море, колыхались высокие травы.
О, до чего прекрасно было это утро!
Птицы весело порхали с куста на куст, разноцветные бабочки мелькали в воздухе, словно пестрая россыпь ярких цветов, белый красноногий аист, плавно помахивая широкими крыльями, спешил к болотистым зарослям в пойме Аракса, ручные олени, пугливые дикие газели и серны, покинув чащу заповедного Хосровского леса, безбоязненно и беззаботно резвились на окрестных лугах.
Не было видно только человека.
Обычно, едва наступало утро, звуки серебряных труб, звонкий лай борзых и ржание гордых скакунов нарушали утренний сон зверей в их логовищах. Свирепый вепрь в ужасе бросался в камыши, лохматый медведь искал себе безопасного убежища. На сей раз ничего этого не было – не видно было знатных юношей, чьи охотничьи забавы так оживляли эту, изобилующую всевозможной дичью, долину.
Обычно, едва наступало утро и пернатые певцы встречали рассвет приветственной песней, ей вторил голос трудолюбивого поселянина. Сверкал серп, кипела работа, падали под рукою жнеца золотые колосья, и обильный урожай щедро вознаграждал земледельца за его нелегкий труд. На сей раз не было окрест ни жнецов, ни пахарей. Созревшая нива стояла несжатой, и праздная соха бесцельно лежала на неконченной борозде.
Обычно, едва наступало утро, с первым ударом церковного колокола просыпался и пастух. Блеяние овец, мычание коров наполняли радостным оживлением зеленые долины. На сей раз не было окрест ни пастухов, ни стад. Лишь кое-где по горам и долам одиноко, словно дети, потерявшие родителей, бродили осиротевшие ягнята и, казалось, сами искали своих пастухов.
Обычно, едва наступало утро и всходило дневное светило, первые его лучи уже заставали за работой юных поселянок. В своих красных, желтых, голубых платьях они, словно красные, желтые, голубые цветы, мелькали в яркой зелени садов и огородов. Девушки пели за работой, и сладкозвучный соловей вторил их радостной песне. Но на сей раз не было видно и этого прелестного украшения неустанных сельских трудов. Сады лишились обычного ухода, огороды потеряли своих милых работниц.
Солнце всходило на небеса, и чем выше оно поднималось, тем сильнее вся обширная Араратская долина, подобно огромной кадильнице, источала благоуханную свежесть раннего утра. Вся она курилась, исходила ароматами и влажно дышала. Деревья и травы, усеянные капельками росы, возвращали небесам полученные от них жемчужные россыпи.
Курились и села, тесно лепившиеся друг к другу по всей долине. Вот только дым, висевший над ними, ничем не напоминал тот мирный, голубоватый дымок, который вьется по утрам над мирными кровлями сельских домов. Этот дым черной тучею стелился над землей, окутывал села плотной пеленой, и время от времени сквозь нее прорывались языки пламени.
Дымились и большие города. Дымился Двин, дымился Арташат, дымился Вагаршапат, дымился Эчмиадзинский собор. И лучезарная красота Араратской долины меркла, тускнела за этой тяжелой черной завесой.
Нигде не было ни души. Всюду царила унылая пустота полного безлюдья. Опустели города, опустели села, опустели и дороги. Что же произошло? Словно дыхание смерти пронеслось над прекрасной равниной и уничтожило на ней всякое присутствие человека.
Но вот на дороге, ведущей в Арташат, показались клубы пыли. Это ехал конный отряд. Богатая сбруя лошадей, дорогие доспехи и оружие всадников говорили, что путники – люди не простые. Впереди ехал стройный юноша, остальные всадники составляли его свиту.
Они достигли полуразрушенных стен Арташата. Юноша придержал коня и некоторое время с болью в сердце смотрел на лежавший в руинах еще дымившийся город, потом свернул в сторону моста Таперакан. Он ехал издалека, очень издалека, и таких сожженных, обезлюдевших городов видел по пути немало. Вот почему его чуткое сердце словно окаменело, пылкие чувства охладели, и в скорбных глазах не нашлось ни единой слезы, чтобы пролить над горестной участью Арташата.
Мост Таперакан был единственной переправой, связывавшей Арташат с правым берегом Аракса. Юноша доехал до моста, но переезжать на другой берег не стал. Он ждал кого-то и молча стоял у воды, глядя на реку и думая о чем-то своем.
Солнце сияло все так же ярко, цветы искрились капельками росы, птицы по-прежнему распевали свои утренние песни. Вся природа дышала невозмутимым покоем, неспокойны были только воды реки Араке. Словно безутешная мать, потерявшая детей, река стонала, рыдала, ревела, свивала мутные воды в бурные водовороты и с грохотом обрушивала их на зеленые берега. Неистовый Араке, весь в пене, словно разъяренный дракон, бешено рвался вперед, стремился вырваться из берегов, как бы желая найти и поглотить в своей пучине злодея, чьей безжалостной рукою были преданы огню и обращены в пустыню великолепные города и живописные селения на его прекрасных берегах. Гнев Аракса сдерживал огромный мост, сковав валы арками своих пролетов.
По другую сторону моста, на правом берегу Аракса, обширная зеленая долина была сплошь покрыта шатрами. Вокруг паслись верблюды, кони, мулы и даже слоны: густая трава служила им обильным кормом. Тут явно расположилось большое войско. Молодой всадник пристально вглядывался в ту сторону.
На противоположном конце моста показался человек с длинным копьем в руках и направился прямо к конному отряду.
Подойдя совсем близко, он склонился в поклоне.
– Наконец-то, Малхас! – обратился к нему юноша. – Ну, что скажешь?
– Ни князя Мамиконяна, ни Меружана Арцруни в этом войске нет, – ответил Малхас.
– Где же они тогда? – воскликнул юноша. На его печальном лице отразилось нетерпение.
– В главном персидском войске, которое сейчас стоит у Нахичевана.
– А это что за войско?
– Это всего часть главных сил персов. И пленные здесь собраны только из Двина и Арташата.
– Кто стоит во главе этого войска?
– Персидский военачальник Зик.
Юноша, который стоял на берегу, был Самвел. Он разыскивал своего отца и дядю, Меружана Арцруни.
– Следуй за мной, – сказал он Малхасу и повернул коня на нахичеванскую дорогу. За ним двинулся весь отряд.
Самвел искал отца и дядю. Искал, как уставший от жизни, но все еще колеблющийся в нерешительности человек ищет яду, чтобы покончить с собой, и радуется, когда не находит его. В такой мучительной нерешительности пребывал и молодой Мамиконян с того самого дня, как расстался с матерью, покинул замок Вогакан и выехал навстречу отцу. С тех пор прошли месяцы и месяцы – прошел целый год, а то и больше. Сколько трагических событий, сколько ужасных бедствий произошло с тех пор! А он терял даром драгоценное время: его сверстники покрыли себя славой в жестоких битвах; он же не разделил ее с ними, оказался обделенным. Все это еще более усугубляло его скорбь, еще сильнее уязвляло его ранимую душу.
Но и он провел это время не в праздной неге! Он тоже участвовал в борьбе, – во внутренней, нравственной борьбе, и она оказалась куда тяжелее, чем битвы с мечом и щитом в руках. Он боролся со своей совестью и со своим сердцем, он наносил удары самому себе и принимал удары от себя же. Молодая, неокрепшая душа не выдержала в конце концов этой борьбы, и тяжелая болезнь приковала юношу к постели. После того, как Самвел проехал через Ван и своими глазами увидел страшную смерть несчастной Амазаспуи, он не смог продолжать путь. Юношу в бесчувственном состоянии доставили в уединенный монастырь, которого не коснулись тревоги войны, ибо он был расположен в неприступных горах. Там он долго лечился, окруженный заботами монахов. Верные слуги не покинули своего господина и делали все возможное, чтобы помочь молодому князю скорее восстановить подорванные силы. И все же он несколько раз был на краю могилы. В монастыре Самвел жил в полном неведении о том, что происходит в родной стране: щадя больного, окружающие всячески скрывали от него правду. Но даже в лихорадочном бреду юноша говорил и расспрашивал только об Армении.
Ни отец, ни мать не имели о нем никаких известий и были вне себя от беспокойства. Беспокоились и друзья. Некоторые даже решили, что он погиб. Нетрудно себе представить, сколь велико было в этих печальных обстоятельствах горе княжны Рштуни, всем сердцем преданной своему избраннику. Она разослала во все концы своих людей на поиски Самвела.
Но судьба пощадила уже лежавшего на смертном одре больного и сохранила его, дабы он смог совершить тот подвиг, который в дальнейшем не раз служил для многих вдохновляющим примером. Едва поборов болезнь и немного восстановив подорванные силы, Самвел сразу же покинул монастырь и поспешил навстречу своей цели. К этому времени он уже знал все, ему рассказали и о том, что произошло в Армении, пока он болел, и как обстоят дела сейчас. Узнав обо всем, Самвел наметил себе твердый план действий. Не теряя времени, он отправился в Адамакерт, столицу Васпуракана, и повидался с его правительницей княгиней Арцруни, матерью Меружана. Оттуда поехал в Рштуник и встретился с князем Гарегином Рштуни. Потом побывал в Мокском и Сасун-ском княжествах и переговорил с их правителями. Для чего были все эти встречи, мы узнаем позднее. Самвел не заехал в Тарон, родовое владение Мамиконянов, чтобы избежать встречи с матерью. Сделав все, что наметил, он отправился прямо в Айрарат, надеясь найти там и отца, и Меружана. С ним были старый Ар-бак, любимый его дядька, и юный Артавазд, его родственник. С ним были и верные слуги. Не раз ему случалось проезжать по скорбным пепелищам, которые оставили после себя отец и дядя, не раз случалось сталкиваться с последствиями злодеяний, совершенных этими людьми. Но когда Самвел достиг Араратской долины и увидел, что с нею стало, раны его сердца умножились многократно. И чем горше было все происшедшее, тем беспово-ротнее становился давно уже зревший замысел. Он сожалел лишь о том, что теперь слишком поздно, что выношенное им решение не может ни исцелить, ни искупить всего неизмеримого ущерба, уже причиненного родине. Именно это сознание и породило муки раскаяния, столь безжалостно терзавшие его ранимую душу.
Заходящее солнце еще не скрылось за горизонтом, когда всадники домчались до Нахичевана. Этот, расположенный на высоком красивом холме, оживленный, кипевший весельем город Гохтанской земли, ныне представлял собою лишь скорбную груду развалин; пройдя сквозь пламя пожаров, они почернели, обуглились и являли собою на редкость мрачное зрелище. Огонь истребил все строения, вражеский меч истребил всех жителей. Уцелевшие нахичеванцы были взяты в плен.
К западу от города, на обширной возвышенности, простиравшейся до самого берега Аракса, расположились основные силы персов. Самвел покинул обезлюдевший город и направился со своими всадниками к персидскому стану. Среди множества шатров, заполнивших весь лагерь, сразу выделялись два шатра, стоявших друг против друга на утрамбованных земляных насыпях. Один был голубой, и над ним развевалось знамя с крылатым драконом, другой – пурпурный, и на его знамени был орел. Самвел направился в сторону этого шатра.
Подъезжая к персидскому стану, Самвел приказал трубить в трубу. Из персидского стана ответили таким же сигналом. Вскоре навстречу им выехал персидский военачальник с группой вооруженных всадников.
– Я сын Вагана Мамиконяна, – сказал Самвел. – Проведите меня к отцу.
Его направили к пурпурному шатру. И пока они ехали, сер-дце у Самвела рвалось на части. Он проезжал через стан того самого войска, которое за каких-нибудь несколько недель обратило в груды развалин самую богатую и живописную часть армянской земли, Он проезжал мимо несчастных пленников, которые еще совсем недавно были радостными и свободными жителями этих мест. Смертельно мучительны были те несколько минут, пока Самвел подъехал к отцовскому шатру. Как он встретится с отцом, как он будет смотреть ему в глаза? Эти вопросы ужасали Самвела еще больше, чем печальные картины, которые он видел вокруг. Собрав все свое мужество, он соскочил с коня и вбежал в шатер. Его люди остались у входа.
– Самвел!., дорогой Самвел... – растерянно воскликнул потрясенный отец и прижал сына к своей груди.
Они долго не разнимали объятий. Отец не верил своим глазам. Неожиданное появление сына привело его в такой восторг, что он то всхлипывал, как ребенок, то бросался целовать сына, и от избытка нахлынувших чувств не находил слов, чтобы выразить свою радость.
Он взял любимого сына за руку и посадил на роскошную тахту рядом с собой. Ваган не видел сына со дня отъезда в Тизбон. С тех пор прошли годы. Сын вырос, возмужал, стал настоящим мужчиной, да к тому же еще и красивым. Отец смотрел и не мог насмотреться.
– Самвел... дорогой мой... – без конца повторял он, снова и снова обнимая Самвела и покрывая поцелуями его бледное лицо.
Самвел все еще находился во власти противоречивых чувств, и буря страстей повергла его в лихорадочное возбуждение. Отец приписал это волнению и все не выпускал дрожащей руки сына, все любовался им с умилением и восторгом. Его душу переполняло блаженство, и он почитал себя счастливейшим из смертных: ведь сын у него такой красавец.
– Ах, если бы ты хоть раз попался на глаза царю царей! – мечтал он вслух. – С таким лицом, с такой фигурой, с такой осанкой... – да он тут же поставит тебя во главе всей армянской конницы!
Эти слова были так неожиданны, что Самвел сразу очнулся и решил не отступать от намеченной роли, чтобы не выдать себя.
– Мне пока слишком рано занимать такие высокие посты, дорогой отец, – ответил он с принужденной улыбкой.
– Ты чересчур скромен, Самвел. Но взгляни на себя глазами отца – и это не покажется тебе преждевременным. Стоит тебе хоть раз появиться при дворе, и ты покоришь всех; стоит тебе хоть раз принять участие в конных ристаниях на главной площади Тизбона, а царю Шапуху кинуть на тебя хоть один взгляд из высоких окон своего дворца – и самые смелые упования твоего отца тут же сбудутся!
– Откуда тебе известно, дорогой отец, что я силен в конных ристаниях?
– Твоя мама писала мне, дорогой Самвел, часто писала. Писала и про твои успехи в стрельбе из лука, в военном деле, радовала тоскующее в разлуке отцовское сердце. На чужбине меня утешала мысль, что я – отец достойного сына. Однако я совсем потерял голову от радости! Даже забыл спросить, с кем ты приехал.
Самвел рассказал, кто его спутники. Отец распорядился разместить их в подобающих шатрах.
Потом он опять вернулся к беседе с сыном: расспрашивал о матери, о сестрах и братьях, спросил, готовится ли жена к приему гостей, и с особым интересом выяснил, как в Тароне смотрят на «положение дел», как настроены горожане и так далее.
Самвел отвечал на расспросы уклончиво и неопределенно, и его ответы не до конца удовлетворили любопытство князя-отца.
– Мать не послала с тобой письма? – спросил он.
– Как же, – Самвел вынул из-за пазухи письмо матери и передал отцу.
Отец взглянул на дату на письме и не мог скрыть удивления.
– Письмо написано давно, дорогой отец, – сказал Самвел и начал рассказывать о своих злоключениях, о своей тяжелой болезни, о том, как долго он пролежал в монастыре и так далее. Он только скрыл от отца, что после выздоровления кое-куда съездил и кое с кем повидался.
– Это очень неразумно, Самвел, – огорчился отец, – Столько времени ты пролежал в каком-то заброшенном монастыре и не дал знать ни мне, ни матери!
– Я пытался... но мои люди не могли добраться до вас. Сам знаешь, какое теперь беспокойное время. Головы слетают с плеч, как листья с дерева...
Самвел и в самом деле пробовал сообщить о своей болезни, но не отцу и не матери, а друзьям, которые тогда находились в крепости Артагерс, осажденной войсками отца и Меружана. Его люди не сумели проникнуть и крепость и поэтому о приключившемся с ним несчастье никто не знал. Отца очень огорчили испытания выпавшие на долю сына Он обнял Самвела и воскликнул:
– Господь во второй раз подарил мне тебя, мой бесценный Самвел. Хвала и слава его милосердию!
Хотя письмо было написано очень давно, для князя в нем многое могло представить интерес, и он сразу же углубился в чтение, а сыну посоветовал пройти в соседнее помещение и смыть с себя дорожную пыль. Толпа роскошно одетых слуг готова была служить ему. Все они были персы и не знали Самвела. Его отец не держал теперь армянских слуг, да никто из армян и не стал бы у него служить. Самвел оставил отца одного, а сам прошел туда, куда ему указали. Там было приготовлено все нужное для умывания.
Шатер был велик, снабжен всеми возможными удобствами и напоминал скорее передвижной дворец. Искусные руки лучших мастеров того времени придали ему красоту и великолепие. Снаружи, как и подобает жилищу самых высокопоставленных особ, он был обтянут пурпурной тканью, изнутри подбит бледно-лиловой. Шатер был разделен на несколько самостоятельных отделений, предназначенных для разных надобностей и имевших отдельные входы. Вместо дверей висели шелковые занавеси с бахромой по низу. Они держались на толстых шнурах с золотыми кистями.
Все строение, носившее отпечаток персидского пристрастия к роскоши, держалось на вызолоченных деревянных столбах, расписанных тончайшим цветочным орнаментом. Десять мулов с трудом перевозили его в разобранном виде. Снова собрать и установить шатер едва удавалось за целый день. Поэтому его всегда отправляли на следующую стоянку на день раньше, чтобы было время собрать.
Шатер князя Мамиконяна стоял на довольно высокой земляной насыпи, которая должна была ограждать это временное жилище от бурных ливневых потоков, столь частых весною. С возвышения виден был весь стан; он простирался очень далеко, до самых берегов Аракса и занимал большую часть обширного зеленого плоскогорья. В вечерних сумерках едва можно было разглядеть на другом конце лагеря шатер видного персидского полководца Карена: над куполообразным верхом этого шатра развевались персидские стяги. А прямо напротив шатра князя Мамиконяна стоял голубой шатер Меружана с крылатым драконом на знамени.
Когда Самвел умылся, переоделся и снова вернулся к отцу, тот еще не кончил читать письмо. Чтобы не мешать, Самвел молча сел поодаль и стал наблюдать за ним. Мрачное лицо князя-отца не сулило ничего утешительного. Письмо, которое он читал, скорее напоминало подробный отчет. Проницательная и осмотрительная мать Самвела сообщала мужу о положении дел в Тароне.
Кончив читать, князь-отец погрузился в глубокую задумчивость. Жена предостерегала его, между прочим, чтобы он «не слишком доверял Самвелу». Намек жены показался ему чрезвычайно странным. Как знатный вельможа, привыкший к повиновению, и тем более как отец, он и помыслить не мог, что сын смеет иметь собственную волю и собственные желания. Он все еще смотрел на Самвела как на вчерашнего ребенка и не замечал, что тот вырос, повзрослел, и у него появился свои взгляд на вещи. Привычка самовластно распоряжаться подданными распространялась у князя и на сына, и он не чувствовал себя сколько-нибудь ответственным перед ним за свои поступки. Он полагал, что все, приятное ему, несомненно, должно быть приятно и сыну, был убежден, что все, что он делает или только еще намеревается сделать, должно быть так же приемлемо для сына, как и для него самого, ибо это исходит от отца, Ему была совершенно чужда мысль, что сын способен или имеет право судить поступки отца. А раз так, то почему же не доверять Самвелу?
Он смотрел на трагическую сторону всего происходящего со своей узкой точки зрения: да, конечно, разрушены города, сожжены цветущие села, их многочисленные жители оказались в плену, поля и долины родной страны залиты кровью – но ведь все это зло совершено не из любви к злодействам, а во имя ясных, совершенно определенных, продуманных политических целей, которые сулят блистательные последствия. И если он, отец, достигнет этих желанных результатов, то для кого же, если не для сына, кто станет пользоваться плодами этих замыслов, если не сын? Так думал отец, так думал честолюбивый князь, и потому ему казалось более чем странным предупреждение жены «не слишком доверять Самвелу». Отчего же не доверять? Неужели Самвел еще не дозрел до понимания благих намерений отца, которые, в конце концов, ставят своей целью именно его счастье?
Но сын думал иначе: славу, добытую ценою гибели родной страны, он считал изменой родине. Он не читал письма матери, но догадывался о его содержании, и ему было понятно волнение отца, когда тот кончил читать, волнение, которое он тщательно, но тщетно пытался утаить от сына. Но надо было подлаживаться к отцу, надо было хоть на время скрыть свои мысли и чувства, хотя это и было очень нелегко.
Вечерние сумерки совсем опустились на землю, когда в шатре князя Мамиконяна зажгли светильники. Стали загораться огни и в других шатрах. Это еще более усугубило мрачность Самвела. Он предпочел бы, чтобы света не было вообще, чтобы все вокруг навсегда погрузилось во мрак, чтобы он скрыл от глаз эти ненавистные полчища, самый вид которых был ему невыносимо тягостен. Все вокруг было уже окутано тьмой, всюду царила глубокая, могильная тишина, и только персидский стан дыша л в вечернем безмолвии, как огромное смертоносное чудовище. Было время ужина. Раскинувшись, словно отдыхающий дракон, войско готовилось подкрепиться, чтобы с новыми силами сеять смерть и ужас. Простые воины сидели под открытым небом вокруг костров и сами готовили себе еду. От походных кухонь военачальников доносилось соблазнительное благоухание изысканных яств.
Только во время ужина князь Мамиконян распорядился позвать прибывших с Самвелом Арбака и юного Артавазда, тоже Мамиконяна по рождению. Когда они вошли, живой и непосредственный юноша бросился к князю и радостно его обнял. Арбак остался стоять в стороне.
– Ты ведь, наверно, не ждал, что я приеду с Самвелом, – говорил Артавазд, все еще обнимая князя и ласкаясь к нему. – А я, видишь, взял и приехал!
– Ты у нас с пеленок самый храбрый, – ответил князь и усадил его рядом с собой. – А теперь вон какой стал красивый и взрослый. Конечно, теперь ты храбрец хоть куда.
Эти слова подстегнули юношеское честолюбие Артавазда. Он спросил:
– А в этом войске есть юноши моих лет?
– Есть. А зачем тебе?
– Я ведь затем и приехал, чтобы помериться с ними силами, показать, насколько армянские юноши превосходят персов.
– Этим ты займешься в Тизбоне, дорогой Артавазд, с молодыми придворными царя Шапуха.
