Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Наконец утренняя дымка совсем растаяла, отступив перед лучами рассвета. Занялась заря, заливая горизонт золотистым пурпуром. Еще немного – и первые кроваво-красные лучи солнца встретились с кровавым полем брани...
Брешь в первой стене расширилась до того, что горцы проникли внутрь и начали подкоп под следующую стену. Чудовище осталось за стеною, его огромное туловище не могло пролезть в пролом. Со стороны цитадели сопротивления почти не было: персы видели свое спасение лишь в сдаче, хотя имели все средства к защите. Князь Мамиконян давно понял, что в минуту опасности на персов надеяться нечего – и предоставил их самим себе.
С другой стороны скалолазы тоже продвинулись довольно далеко. Один из них добрался до входа в цитадель и вонзил свой кинжал в обитые железом ворота.
– Открывайте! – кричал он. – Не то мои товарищи воткнут тысячи кинжалов вам в сердце!
Ворота распахнулись. Сверху подняли знак о сдаче. А внизу ликовали горцы.
Князь Рштуни к сопровождении своих приближенных торжественно подъехал к подножию цитадели. Сверху спустился перс, начальник крепостной стражи, и передал ему ключи от крепости.
– Крепость побежденного Меружана сдается славнейшему из победителей. Прими ключи, князь Рштунийский. Твой покорный раб и подчиненная ему стража отдают себя на милость твоего меча и твоего великодушия.
В ответ раздались победные клики.
Князь Рштуни принял ключи и сказал:
– Вы все сохраните головы на плечах и можете полностью рассчитывать на мое милосердие, если покажете, где княгиня Рштуни.
– Сейчас вам покажут! – раздался сверху потонувший в общем шуме голос.
Это был Ваган Мамиконян. Он все еще стоял наверху и в бессильной злобе наблюдал, что делается внизу. Увидев, что ключи от крепости сданы, он понял, что все потеряно, обернулся к своим людям, подал какой-то таинственный знак и удалился.
И вскоре на одной из западных башен цитадели повисло нагое тело, сиявшее снежной белизной в первых лучах солнца. Все взглянули на него – и содрогнулись от ужаса.
Не содрогнулся лишь князь Мамиконян. Но и ему было горько. Он обратил к висящему телу печальный взгляд, посмотрел на него с болью в сердце, вытер набежавшую слезу и неверными шагами направился в северную часть цитадели. Вся вселенная погрузилась для него во мрак. Он шел, сам плохо сознавая, куда идет. Почти машинально подошел к одной из каменных пещер, запертой железной дверью, вынул маленький ключ, отпер дверь, вошел и снова запер за собою дверь. В глубине комнаты, в каменном полу он отыскал квадратную плиту, ничем не отличавшуюся от всех прочих, надавил на край, и она сама собою встала на ребро. Под плитой оказался узкий лаз, в который едва мог пролезть человек. Князь оперся обеими руками об его края и исчез. Плита снова встала на свое место.
Это был подземный тайный ход на случай бегства.
Почти в то же время, когда отец скрылся через потайной ход, к большим воротам Вана подъехал его сын Самвел.
Первое, что привлекло внимание юноши, были крылатые драконы, стоявшие, словно два стража, по обе стороны ворот. Эти великолепные произведения искусства были изуродованы и расколоты. Он въехал в ворота. Обращенный в обгорелые руины город все еще дымился, кое-где догорали пожарища.
Его взгляд упал на нагое тело, сиявшее снежной белизной в первых лучах солнца.
– Что это? – воскликнул он в ужасе.
– Тело княгини Рштуни, – ответили ему.
– Кто это сделал?
– Ваган Мамиконян.
– Каин! – воскликнул несчастный юноша и закрыл лицо руками. – Тот убил брата, а ты – сестру...
VI ОТСТУПНИК НА ПОРОГЕ СВОЕГО ДОМА
В соборе города Адамакерта шла церковная служба. И хотя день был будничный, не праздник и не воскресенье, молящихся было очень много.
Напротив алтаря, у правой стены церкви стояла на четырех мраморных столбиках маленькая, закрытая с трех сторон ложа. Со стороны, обращенной к алтарю, вместо стены была золоченая решетка. Тяжелый виссонный занавес за нею задергивался изнутри и делал помещение недоступным для постороннего глаза. В таком виде оно представляло собою закрытую, уединенную молельню.
Пол в ней был устлан дорогими коврами, у стены стояло роскошное кресло. В молельне находилась пожилая женщина. Сообразно ходу церковной службы, она то опускалась на колени и клала земные поклоны, то молилась стоя, то садилась и с глубоким вниманием слушала священника. Она была воплощением религиозного благочестия и всею душою отдавалась священному обряду.
Никогда еще ее религиозное чувство не изливалось столь горячо, никогда еще ее мольбы не возносились к престолу Всевышнего с таким пламенным рвением, как сегодня. Она была во власти горя, словно потеряла близкого человека, и слезы струились по ее скорбному лицу.
То была правительница Васпуракана – мать Меружана Арцруни.
Помещение, в котором уединилась княгиня, было фамильной молельней князей Арцруни; построив этот собор, они отвели ее для княжеской семьи.
Служба кончилась, и в молельню вошел отслуживший ее священник. Княгиня встала, и он поднес ей святые дары. Она приняла их и приложилась к руке духовного пастыря. Теперь ее печальное лицо и кроткие, бесконечно добрые глаза казались умиротвореннее. Весь облик княгини вызывал глубокое уважение. Эта почтенная женщина сочетала в себе высокие достоинства знатной повелительницы с добродетелями благочестивой христианки.
– Как здоровье твоей дочери, святой отец? – спросила она. – Мне говорили, она совсем расхворалась.
– Уже много лучше, госпожа, – ответил священник. – Опасность миновала. Дочь моя обязана жизнью тебе, княгиня. Если бы ты не прислала без промедления дворцового лекаря, я лишился бы единственного своего дитяти. Да продлит Всевышний твою жизнь, госпожа, за то, что ты так заботишься о жизни других!
– Это мой долг: все они – мои дети, – ответила княгиня. – Сожалею, что в эти дни буду слишком занята и не смогу навестить больную.
– Она была бы счастлива, госпожа. Твой приход всегда к добру, он совсем исцелил бы ее.
Священник удалился, в молельню вошли две служанки, ожидавшие за дверью. Поддерживая княгиню под руки, они свели ее вниз по каменным ступеням молельни.
Служба кончилась, однако прихожане не расходились: протоиерей должен был произнести проповедь. Но княгиня не стала дожидаться и через особый выход покинула церковь.
На улице ее ожидал пышный паланкин. Она села, сели и служанки, и белые мулы медленно тронулись. Впереди шли двое вооруженных слуг в красной одежде, а позади – придворные княгини, тоже пешие. От самых дверей храма вдоль всей улицы в два ряда стояли нищие, с нетерпением ожидавшие появления своей благодетельницы. Главный эконом княгини подошел к ним с кошелем в руках и щедрою рукою наделил каждого, как обычно, милостыней.
Паланкин торжественно двигался по улицам города, и все встречные, от мала до велика, останавливались, кланялись и с любовью приветствовали княгиню, ибо это проезжала мать народа и правительница страны. Княгиня благосклонно отвечала на приветствия.
Паланкин остановился перед роскошным княжеским дворцом, вход в который сторожили по обе стороны от ворот крылатые драконы. Это был родовой герб князей Арцруни, который ставился у входа во все их города и дворцы. Княгиня вышла из паланкина и в окружении слуг направилась во дворец. Она миновала великолепный двор под густолиственной сенью вековых деревьев и вошла в свои покои. Слуги удалились, остались только служанки, но и они, подождав немного и видя, что госпожа не дает никаких поручений, оставили ее одну.
Как обычно, к княгине пришла пожелать доброго утра и получить благословение невестка, жена Меружана. Она вела за собой двоих маленьких детей. Все подошли и поцеловали руку княгини. Так было заведено и повторялось каждый день, едва княгиня возвращалась из церкви. Княгиня достала принесенную с собой просвиру и наделила внучат и невестку. Дети, мальчик и девочка, ухватились за бабушкины колени своими пухлыми ручонками и, глядя на нее блестящими любознательными глазками,спросили:
– Бабушка, отчего хлеб из церкви такой вкусный?
– Божий хлеб, детки, оттого и вкусный, – отозвалась княгиня и погладила кудрявые головки.
Невестка стояла возле свекрови, не смея сесть в ее присутствии. Это была миловидная молодая женщина, очень нежная и хрупкая; казалось, дотронься до нее – и она рассыплется. Она вступала в разговор только тогда, когда свекровь сама начинала его, и всякий раз лицо молодой княгини заливала краска смущения. Она еще не утратила стыдливости юной девушки, но уже обрела почтительную покорность молодой невестки.
Княгиня Васпуракана была вдова. Ее муж, Шавасп Арцруни, умер не так давно, и она еще носила на голове черное траурное покрывало. Лишившись любимого мужа, княгиня заменила его и в доме, как глава семейства, перед чьим мнением склонялись все, и в управлении княжеством, как глава рода.
Княгиня была сестра Вагана Мамиконяна, отца Самвела. Из рода Мамиконянов была и ее невестка, жена Меружана. Браки между родственниками были в то время обычным явлением среди армян, особенно в нахарарских родах, тем более, что девушки из рода Мамиконянов, словно звенья цепи, связывали между собою не только самые влиятельные княжеские фамилии, но и царскую фамилию и род первосвященника, украшали своими добродетелями и замки нахараров, и царские чертоги, и патриарший дворец.
– Завтрак готов, – сказала невестка. – Прикажешь подать сюда или в трапезную?
– Не хочется есть, дорогая Вагандухт, – ответила княгиня. Я плохо спала. И сейчас совсем разбита: в ушах шумит, и голова болит:
– Приляг отдохни, ты сегодня очень рано встала.
– До отдыха ли мне... могу ли я отдыхать?
Она взглянула на бледное лицо невестки, и сердце ее сжалось: за одну ночь бедняжка совсем истаяла. Видно, и она не смыкала глаз, и она не находила себе места...
Что же стряслось?
Этот великолепный чертог, в котором ничто не должно было бы, казалось, мешать вечному веселью, вечному счастью, сегодня стал обителью скорби, словно в нем оплакивали покойника. На лицах его обитателей лежала печать неизъяснимой тоски, все были молчаливы и избегали разговоров, словно было нечто, о чем они боялись напомнить друг другу и тем еще более разбередить душу...
Днем раньше стало известно, что Меружан возвращается. Во второй половине дня он должен был прибыть в свою княжескую столицу. Какая другая новость могла бы обрадовать мать и жену более, чем эта, чем известие, что их Меружан, свет их очей, после долгой разлуки возвращается, наконец, домой? Но вместо того, чтобы радоваться, они горевали.
Он возвращался отступником, возвращался изменником. Мать и жена должны были обнять его, стереть с его лица дорожную пыль. Это было тяжело, очень тяжело... легче умереть! Им уже известны были трагические события в Ване и мученическая гибель их родственницы, злосчастной Амазаспуи. Знали они и то, что Меружан собирается делать дальше...
Мать слышала о злых делах и замыслах сына давно, но тщательно скрывала это от невестки, опасаясь, что бедная женщина, и без того не отличавшаяся крепким здоровьем, не перенесет такого удара. Но скрывать дальше было уже невозможно: сегодня Меружан должен был приехать. Чтобы как-то подготовить молодую женщину, старая княгиня вечером позвала невестку к себе и рассказала ей все.
Когда город Ван пал, Меружан, как известно, сумел с горсткой телохранителей ускользнуть от мести своих подданных. Опасаясь, что и в своем стольном городе может столкнуться с такими же опасностями, он с полдороги выслал вперед гонца, предупредить мать, чтобы готовилась встретить сына. Меружан намеревался отдохнуть некоторое время в своем доме, получить передышку, пока не подоспеют новые персидские войска, которых он ждал с большим нетерпением.
– Я велела познать городского голову, – сказала княгиня. – Хочу узнать, как он распорядился.
– Он здесь, – ответила невестка. – Пришел совсем рано, ты еще была в церкви. А о чем он должен был распорядиться?
Вопрос остался без ответа.
В это время в комнату впорхнула веселая живая девушка. То и дело оглядывая свое нарядное платье, она подбежала к княгине, остановилась перед ней и восторженно воскликнула:
– Посмотри, мама! Правда, так хорошо?
Это была сестра Меружана. Она наряжалась и убиралась для торжественной встречи брата. Все в доме были погружены в скорбь, одна она радовалась и веселилась. Княгиня взглянула на дочь, и глаза ее налились слезами. Она не нашлась, что ответить. Что сказать ей? Как омрачить горячую любовь, которую питает сестра к брату? Как объяснить ей, что в жизни бывают обстоятельства, которые разверзают пропасть между сестрою и братом, между матерью и сыном? Княжна была уже вполне взрослая девушка, но многие понятия ее были еще младенческими. Она слышала достаточно, ей рассказали обо всем, но она все-таки любила брата. Это была та самая девушка, которую мать Самвела выбрала в невесты сыну, хотя сердце его было отдано княжне Рштунийской.
Шаваспуи (так звали девушку) заметила скорбь на лице матери, припала к ее коленям и прижала дрожащие руки старой княгини к своим горячим губам.
– Мама, мамочка, отчего ты плачешь? – вскричала она. – Не плачь, а то и я заплачу.
– И мы, и мы! – закричали и дети, которые растерянно наблюдали это трогательное зрелище.
Молодая княгиня взяла детей и, еле сдерживая слезы, вышла из зала.
– Иди, доченька, скажи, пусть пригласят городского голову. Мне надо с ним переговорить по очень важному делу. Скажи слугам, что я никого не принимаю. А когда придет священник, пусть проведут ко мне.
Княжна еще раз поцеловала матери обе руки и вышла.
Княгиня осталась одна. Никогда еще ее светлый ум не блуждал, не находя верного пути, в столь беспросветной тьме, как в то утро, никогда еще она не была так беспомощна перед сложностями жизни. Как ни ломала княгиня голову, выхода из положения она не находила. В ней боролись противоречивые материнские чувства. Как принять сына?.. Заблудшего... но дорогого! Допустим, она простит, не доведет до разрыва, уповая, что своим влиянием исправит его, заставит свернуть с гибельного пути. Но простит ли его народ? Может ли народ простить того, кто начал против него открытую войну, чтобы или подчинить своей злой воле или предать мечу? Эти горькие, эти скорбные мысли обуревали княгиню, когда вошел городской голова и, несколько раз поклонившись еще издали, подошел и молча, со смущенным, растерянным лицом, встал перед своей госпожой.
Княгиня несколько раз предложила ему сесть, но глубокий старец, несмотря на преклонный возраст, остался стоять, выражая тем, по старинному обычаю, почтение своей госпоже.
– Как обстоят дела, Гурген? – спросила она.
– Обо всем сделаны распоряжения, сиятельная госпожа, – печально ответил старец. – Все будет так, как ты изволила приказать.
Он начал перечислять и подробностях, как будет проходить встреча Меружана и какие на этот счет сделаны распоряжения.
– Так ты думаешь, Гурген, что беспорядков не будет? – спросила княгиня, не совсем успокоенная отчетом главы города.
– Не только думаю, но и уверен, госпожа. Никаких беспорядков не будет. Горожане очень злы на князя, это верно, но руки на своего господина они не поднимут. В этом я уверен, госпожа, твердо уверен.
При последних словах он несколько раз утвердительно кивнул головой и продолжал:
– Где же священник? Что-то он запаздывает. Проповедь его была, правда, длинновата, но зато страсти совершенно улеглись. Он привел примеры из Евангелия, ссылался на пророков и апостолов. После проповеди народ все не расходился: толпились во дворе и горячо спорили. Святой отец подходил то к одной кучке, то к другой, говорил с людьми, советовал, успокаивал. Другое дело, если бы князь прибыл с персидскими войсками – тогда, что и говорить, горожан не сдержать бы. А теперь он едет всего с горсткой воинов – притом армян.
– Но забывших, что они армяне, – с горечью прервала его княгиня.
Вошел дворцовый иерей.
– Вот и святой отец, – сказал городской голова.
Седовласый, но еще бодрый священнослужитель приблизился и поздоровался.
– Садись, святой отец, – предложила княгиня. Священник сел и тоже начал рассказывать о принятых им мерах.
Молодая княгиня, выйдя с детьми из зала, прошла прямо в свою опочивальню. Из двух ее детей сын был старше, он понимал, что сегодня приезжает отец, помнил и отца, и то, что тот уехал в Персию.
– Мама, – спросил он, обхватив ее за шею, – а отец привезет лошадку?
– Какую лошадку? – с трудом выговорила мать.
– Не знаешь, что ли? Когда он уезжал, я сказал: «Привези лошадку, маленькую лошадку!». Он меня поцеловал и сказал: «Привезу, совсем маленькую привезу. Вот такую». – И ребенок показал рукой, какую именно.
– У нас же много лошадей, сынок.
– Наши большие, совсем-совсем большие, а я хочу маленькую, чтобы сам мог садиться.
– Слуги тебя подсадят.
– Я не Нушик, чтобы меня подсаживали! Я хочу сам. Нушик ласкательно звали его маленькую сестру Мигрануш. Замечание брата, видимо, обидело маленькую Нушик; она птичкой взлетела на тахту, оседлала одну из подушек и, болтая ножками, воскликнула:
– Видишь, я тоже сама умею!
Мать еще раз обняла и поцеловала обоих, потом позвала нянек и велела погулять с детьми в саду. Она хотела остаться одна.
Несчастная жена и несчастная судьба! Дети радовались, что приезжает отец, но она радоваться не могла. Она любила своего мужа и всегда находила утешение в этом своем чувстве. А теперь? Как любить отступника, как любить злодея? Эта мысль доводила молодую женщину до безумия, ибо ум и сердце ее были не в ладу.
Удалив детей, молодая княгиня уже не могла более сдерживать свою глубокую душевную тревогу. Внутренняя борьба, жестокое противоборство чувств повергли ее в жгучее лихорадочное возбуждение. Еще час... два... и городской глашатай возвестит горестную весть, и все решится...
Положение, в котором она находилась, напоминало последние минуты смертника: он ждет – вот сейчас откроются двери, войдут палачи и поведут его к виселице... Именно так должна она относиться к появлению человека, от которого отвернулся весь мир. И он будет обнимать ее руками, обагренными невинной кровью родных им людей! Есть ли в Армении женщина несчастнее ее? Но она любила... любила его.
Она прижала руку к груди, как бы удерживая бурно бьющееся сердце, стараясь хоть немного унять волнение. Слезы градом катились из очей несчастной страдалицы, но не могли угасить пламени, сжигавшего ее душу.
Эти безмолвные мучения длились долго.
Вдруг она вскочила, словно безумная, и оглядела комнату помутившимися глазами, будто искала чего-то остановившимся взглядом. Сделала несколько шагов к дверям. Сразу же остановилась. Снова, побуждаемая какою-то невидимою силой, подошла к дверям и дрожащей рукою заперла их. Она бродила по комнате из угла в угол, словно лунатик. Подошла к окнам, опустила шторы. Снова подошла к дверям, проверила, заперты ли они. Теперь ее лицо выражало умиротворенность: она нашла способ избавиться от всех треволнений. Начала искать что-то в нишах, перерыла все полки, на которых хранились вещи, но не могла найти то, что было нужно. На глаза ей попался красивый ларчик, в котором хранились принадлежности для рукоделия. Она обрадовалась, как человек, неожиданно нашедший сокровище, кинулась к ларчику, открыла, вытащила маленькие ножницы и некоторое время с восторгом смотрела на эту блестящую вещицу: это было то, что нужно, это успокоит ее, решит все вопросы, которые так и остались нерешенными в ее сердце, все непримиримые противоречия ее чувств.
Она поднесла ножницы острием к бурно вздымавшейся груди. Но они были коротки, – пожалуй, не достанут до сердца... Тогда она раскрыла ножницы и поднесла к горлу.
Но тут словно ангел спасения остановил ее руку. Молодая княгиня отшвырнула ножницы. «Нет! – воскликнула она. – Он не стоит, чтобы я умерла из-за него. Он изменил родине, это верно... Но он изменил и мне!»
Что за сила произвела в ней столь неожиданный переворот? Сила, которая более всех страстей повелевает чувствами женщины – ревность.
«Я хорошо его знаю! – продолжала она горько. – Он не столь низок, чтобы отречься от своей веры, не столь жесток, чтобы растоптать судьбу своей родины, и не столь честолюбив, чтобы потерять голову из-за обещанного персами престола! Но он пошел на все и стал презренным орудием в руках Шапуха, только бы получить его сестру... Мне говорили, что он влюблен в сестру Шапуха, а я не верила... Да, я не верила, что он изменит матери своих детей и будет до того низок, что возьмет в дом Арцруни вторую жену... А что будет со мною? Я должна прислуживать персидской царевне, чистить ей обувь... Прекрасная Ормиздухт станет не только княгиней Васпура-кана, но и царицей всей Армении. А я?.. Нет, нет, он не стоит, чтобы я умерла из-за него... А он для меня – умер...»
Она закрыла лицо руками, и слезы снова потоком хлынули по ее щекам. «Ах, Меружан... Меружан...» – стенала она, заливаясь горькими рыданиями.
В дверь уже несколько раз стучали. Наконец, молодая княгиня услышала, встала, отерла слезы и открыла двери. Вошла одна из ее прислужниц.
– Все готовятся, госпожа, – сказала она. – Прикажешь одеть тебя?
– Принеси черное платье.
– Отчего же черное, госпожа?
– Сегодня день скорби! – с горечью ответила молодая княгиня.
Было четыре часа пополудни.
Небольшой конный отряд несся в облаке пыли по дороге от Аревбаноса на Адамакерт. Чем ближе к городу, тем сильнее гнали они лошадей. Их было совсем немного. Один ехал впереди всех и вез перед отрядом багряный стяг, за ним следовал всадник на белом коне, который казался главою отряда, позади ехало еще девять всадников – всего одиннадцать человек.
Это был Меружан Арцруни; он ехал в Адамакерт, стольный город своих предков, столицу княжества.
Большая дорога, по которой они мчались, обычно кишела шумной веселой толпою проезжих и прохожих, но в тот день она была совершенна безлюдна. Вокруг не было ни души. Это поразило Меружана. Он беспокойно оглядывался по сторонам: не блестел серп жнеца (а в это прохладное время дня поселяне работали особенно охотно), не слышно было песни пахаря, так оживляющей живописные окрестности; молчала даже свирель пастуха, не видно было ни самих пастухов, ни их стад. Меружану казалось, что он едет по пустыне, где давно уже вымерла всякая жизнь.
А он ждал другого...
Он ждал, что толпы его подданных выйдут навстречу, что по обе стороны дороги стеною будут стоять мужчины и женщины, и эти толпы с музыкой, под клики ликования будут сопровождать его до самого дворца. Но вокруг не было ни души. Даже из родственников никто не вышел ему навстречу! Неужели они не знают о его приезде? Ведь он еще вчера дал знать матери. Что же тогда означает такое безлюдье, такая пустыня вокруг?
Эта мысль не давала ему покоя, наполняла его бушующую душу недоумением; постепенно оно перешло в мрачные подозрения. Вернуться назад не позволяла его безмерная гордыня, а ехать вперед – от этого он уже не ждал ничего хорошего. Быть может, его ждет бунт подданных? Быть может, горожане встретят его с оружием в руках... «Будь, что будет!» – воскликнул он в ярости и стегнул коня плетью.
Наконец они достигли городских ворот. Меружан взглянул на них и содрогнулся. Великолепное сооружение, которое в дни торжественных въездов всегда было украшено гирляндами цветов, сегодня выглядело мрачно. Ворота были обтянуты черным, наверху развевались два черных флага. Так было принято делать, когда в город вносили гроб усопшего властителя страны. А кто умер сегодня? По ком эти знаки скорби?
С сильно бьющимся сердцем вступил он в свою столицу.
Знаменосец, ехавший впереди, взял рог, висевший на поясе, и протрубил несколько раз. Ему ответили три удара колокола с колокольни главного городского собора. Этот звон, словно трубный глас Страшного суда, отозвался ужасом в сердце отступника.
Он продолжал свой путь.
Веселый, шумный Адамакерт словно вымер. Ни души не было на улицах; не видно было даже животных. Ни звука, ни шороха – ничто не нарушало мертвой, кладбищенской тишины.
Улица, по которой он ехал, и которая вела прямо к дворцу, произвела на него удручающее впечатление: земля была посыпана пеплом, все ворота заперты и тоже обтянуты черным.
«Мои горожане отвернулись от меня... – билось у него в голове. – Видеть не хотят... считают мертвым... нравственно умершим!»
Он задыхался от гнева, ибо в памяти вставали прошлые времена. Бывали дни – счастливые дни! – когда он с победной славою возвращался с войны. Эти улицы были тогда сплошь усыпаны цветами и зелеными ветками, теперь же вместо цветов они посыпаны пеплом. Ворота украшались коврами, бархатом, яркими шелками и другими великолепными тканями – теперь же весь город оделся в траур. Женщины и девы, стар и млад приветствовали его с плоских кровель и из каждого окна – теперь же не слышно ни звука. Тогда на каждом шагу, от городских ворот и до самого дворца, приносили благодарственные жертвы в его честь. Духовенство в златотканых ризах, с крестами и хоругвями встречало его и пело церковные песнопения. Все придворные торжественно сопровождали его, а впереди вели самых лучших скакунов из княжеских конюшен, в самых дорогих сбруях и попонах.
Теперь ничего этого не было...
Он подъехал ко дворцу, но и тут ворота были на запоре. Это ужаснуло его. «Значит, мой род, моя семья тоже отрекаются от меня...» – подумал он с глубокой, иссушающей сердце горечью.
Перед его глазами было то же скорбное, траурное зрелище. Гордые своды роскошных ворот были обтянуты черным, по обе стороны их развевались черные флаги.
В невероятном волнении и гневе стоял он на пороге отчего дома и не знал, как быть дальше. Этот грозный человек, для которого не существовало на свете ни трудностей, ни преград, теперь оказался в безвыходном и безнадежном положении. Он хотел было повернуть назад. Но как? Меружан задыхался от стыда и унижения. Решил было постучать. А вдруг не отопрут? Ведь наверняка не отопрут! Такого презрения, такого отвращения к себе он не ждал от матери и тем более от жены. Его как блудного сына оставляли за дверью. Это была такая пощечина, такая тяжелая кара! Все это траурное убранство, все эти знаки скорби прямо говорили ему: «Ты недостоин ступить на порог отчего дома. Отступник осквернит его!»
Его люди тоже был в крайней растерянности; никто не осмеливался произнести ни слова.
Над порталом дворца была большая открытая площадка, украшенная колоннами и имевшая вид балкона. Спереди ее закрывал тяжелый занавес. Он раздвинулся, и показалась мать Меружана. Убитая горем, она еле держалась на ногах. Слева ее поддерживала дочь, сестра Меружана, справа – невестка, жена Меружана. Перед женою стояли дети Меружана. Позади стояли остальные члены княжеской фамилии. Все были в черном, со слезами на глазах. Меружан содрогнулся.
– О мать, – сказал он возмущенно, – от меня отвернулись мои подданные, а теперь и отчий дом закрывает предо мною свои двери?
– Да, Меружан! – скорбно ответила мать. – Двери отчего дома закрыты пред тобою, ибо и сердце твое закрыто для Бога, для родины и для голоса совести... Отступник и мятежник не смеет переступить этот порог, Меружан. С того дня, как ты изменил своей вере и своему царю, ты перестал быть сыном этого дома... Теперь ты чужой, посторонний, ибо осквернил доброе имя рода Арцруни... Только раскаяние может спасти тебя. Оставь путь зла, очнись от своих заблуждений. Прислушайся к голосу матери, которая все еще любит тебя, которая со слезами молит тебя об этом. Прислушайся к голосу матери, ибо ее устами говорит весь Васпуракан. Если хочешь вернуть любовь своей семьи и своей страны, сверни с пути зла! Вот истинный путь, Меружан, – она указала рукой на собор. – Твои предки, возвращаясь с войны, утомленные ратными трудами и заслужившие мирный отдых, шли сначала в Божий храм, возносили благодарственную молитву у алтаря и лишь потом вступали в лоно семьи, чтобы вкусить любовь и тепло родного очага... Если ты истинный сын и наследник своих предков, последуй их примеру. Там, в храме, тебя ждут духовные пастыри и отцы города. Войди в храм, сын мой, примирись с Христом, покайся в своих грехах, осуди в Божьем храме свои заблуждения и возвращайся – двери твоего дома широко распахнутся перед тобою!
– Не бывать этому! – взревел он и отвернулся.
– Мама, мама, зачем отец уезжает? – раздались сверху детские голоса.
Эти голоса изранили, истерзали его сердце...
VII МУКИ СОВЕСТИ
Меружан покинул Адамакерт в бешенстве, не помня себя от гнева. В ушах его все еще звучали, проникая острыми стрелами до самых глубин души, горькие слова матери, в глазах все еще стояли скорбное лицо жены и невинные личики детей, которые при виде отца готовы были, будто два воробушка, слететь вниз, чтобы броситься в его объятья. В глазах все еще стоял одетый в черное город, все эти скорбные, убийственные знаки всеобщего траура.
Что же это такое? Картины, столь близкие его сердцу, существа, столь дорогие ему, ныне, словно темные и мрачные призраки, следовали за ним по пятам, преследовали, гнали, не давая ни отдыха, ни передышки.
Там, у мирного отчего очага, где он жаждал найти утешение, там, в тесном кругу семьи, где он жаждал получить благословение матери, ласку жены и любовь детей – его отвергли, отлучили, изгнали, словно недостойного, блудного сына.
Неистовое борение страстей довело его до полного исступления. Глава и полновластный хозяин Васпуракана оказался вдруг на положении приблудыша в собственной стране. Он, всегда смотревший на свое обширное княжество как на кусок воска, которому может по своей прихоти придать любую форму и любой облик, теперь одним махом лишился своей вотчины. Да, лишился – потерял огромные владения, наследие предков. Чего не смогла бы лишить его даже грозная вражеская рать, лишили всего несколько слов родной матери...
Что же это такое? Он непрерывно задавал себе этот вопрос, и с каждым разом росли его тревога и негодование.
В волнении обуревающих его чувств Меружан даже не заметил, выезжая из города, что остался один, и только отъехав уже довольно далеко, огляделся и увидел, что телохранителей нет рядом. «И они бросили меня!» – мелькнуло в его уме, и горькая усмешка пробежала по ожесточенному лицу.
Телохранители Меружана были уроженцы Адамакерта. Тягостное зрелище родного города, встретившего их трауром, произвело на этих людей самое удручающее впечатление и заставило забыть о своем князе. С другой стороны, после стольких лет разлуки их, естественно, потянуло к семьям и родному дому.
Солнце давно уже село, и густая тьма окутала все вокруг. Только теперь Меружан до конца осознал, в каком положении очутился. «Куда деваться?» – стучало в мозгу. Хозяин всего Васпуракана теперь не имел в нем угла, чтобы преклонить голову.
