Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
– Сам сатана ничего не заметит, – уверенно пообещал гонец. – Только куда отнести эти письма? И кому?
– Неподалеку от монастыря Предтечи, у подножия горы Махарат, на скале сидит монах. Одно письмо отдашь ему.
– Которое? Твой покорный слуга грамоте не разумеет.
– Которое перевязано красным шнуром.
– А если монаха на скале не будет?
– Будет. Он сидит там, словно дух скорби, на пепелище своего великолепного монастыря, который Меружан сравнял с землей, и безутешно оплакивает свою утрату.
– А что делать дальше твоему покорному слуге?
– Потом от развалин монастыря пойдешь дальше, в сторону города Храм. Иди по дороге, пока не встретишь крытый паланкин, весь словно погребальные носилки, обитый черной тканью. Паланкин сопровождают вооруженные горцы. Второе письмо – с зеленым шнуром – вручишь тому, кто сидит в паланкине.
– Твоему слуге следует знать, кто это?
– Никто этого не знает, кроме вооруженной охраны, а она держит это в глубокой тайне. Тебе тоже нет особой надобности знать, кто это лицо.
– Что должен делать твой слуга, вручив письмо?
– Пойдешь дальше, пока не встретишь князя Гарегина Рштуни и его вооруженных горцев. Передашь ему от меня всего одно слово: «Поспеши».
– А если он станет расспрашивать?
– Расскажи все, что знаешь. Думаю, тебе уже известно о персидском войске все, что нужно.
– Твой покорный слуга знает все: сколько всего воинов, сколько конных, сколько пеших, сколько полков и кто стоит во главе каждого.
– Этого вполне достаточно. Иди, и да поможет тебе Бог.
Верный гонец, быстрый как мысль и ловкий как бес, был
всей душою предан Самвелу и всегда радовался, когда тот давал ему новое поручение. Но в этот раз он был особенно доволен, ибо и ему тяжко легла на сердце горечь происходящего, и была утешительна мысль о том, что и он может оказаться хоть как-то полезен общему делу.
После ухода Малхаса в шатер вошел Арбак.
– Отодвинь занавеси, – велел Самвел, – и посмотри, нет ли поблизости чужих.
– Никого нет. Все толпятся у костра, смотрят, как жгут Божьи книги.
Старик отодвинул занавеси и сел. Самвел заговорил еле слышным шепотом:
– Я пойду на обед к Меружану, хотя его яства для меня горше яда. И постараюсь извлечь пользу из этой встречи. За обедом подведу разговор к тому, чтобы на завтра назначили большую охоту в прибрежных зарослях Аракса. Будь готов сопровождать меня и подготовь заранее всех наших людей. Понял?
– Все понял! – многозначительно отозвался старик и благоговейно поднял глаза к небесам, словно испрашивая их благословения.
Самвел продолжал:
– Каждый из моих людей должен хорошо знать, что ему надлежит делать: малейшая ошибка может погубить все дело. Они должны следить за условными знаками и действовать в соответствии с ними. Если обстоятельства изменятся, ты должен тут же подсказать им, что делать.
– Арбак уже обо всем распорядился, не беспокойся, – ответил старик и подал знак прекратить разговор: к шатру приближался князь-отец.
– Пойдем, дорогой Самвел, – сказал он, войдя внутрь. – Меружан уже, наверно, дожидается нас: все остальные гости в сборе.
III ЗВИТА
И сказали персидские военачальники Звите, протоиерею города Арташата: «Выйди из рядов пленных и ступай, куда хочешь. И не согласился иерей Звита, но ответил: «Куда поведете паству, туда же ведите и пастыря, ибо не пристало пастырю покидать в беде пасомых, но долг его – положить жизнь свою за агнцев своих». И сказав это, вошел в толпу пленных и пошел в плен в Персию со своим народом.
Фавстос Бюзанд
Был полдень. В обширном голубом шатре Меружана собрались гости. На самом почетном месте восседал Айр-Мардпет, занимая огромной фигурой и нелепым одеянием место, которого хватило бы на несколько человек. По правую и левую руку от него сидели два персидских жреца-мага – в белых одеяниях и семигранных островерхих шапках, похожих на сахарные головы; на высоких гранях этих уборов были вышиты разноцветными шелками таинственные письмена. Рядом с одним из магов сидел Ваган Мамиконян, рядом с другим – Меружан, рядом с Меружаном – Самвел и юный Артавазд. Далее соответственно знатности рода и личным заслугам расположились персидские военачальники, в том числе и видный полководец Карен. Среди гостей не было только Арбака. Он наотрез отказался разделить трапезу с Меружаном и на обед не пришел. Меружан не обиделся: ему тоже был известен норов упрямого старика.
Меружан поражал своим сходством с Самвелом. И лицом и статью дядя походил на племянника как две капли воды, разве что возраст и прожитые годы придали его облику больше зрелости и мужественности. Это был человек на редкость привлекательной наружности, к тому же веселый и красноречивый, нисколько не похожий в этом смысле на замкнутого и меланхоличного Самвела. Меружан долго пробыл при тизбонском дворе, вращался в кругу самой родовитой персидской знати и перенял все тонкости персидского жизненного уклада. В любом обществе он привлекал к себе всеобщее внимание и всеобщие симпатии. При этом князь Арцруни усвоил не только персидскую изысканную вежливость, но и персидскую хитрость, скрывая ее под личиною своей красивой, обманчиво-обаятельной внешности.
Но это красивое лицо, на котором после последних военных успехов так естественно было бы видеть сияние безграничной радости, напротив, носило отпечаток глубокой затаенной печали, хотя Меружан всеми силами старался скрыть ее. С того дня, как в крепости Артагерс его так презрительно отвергла царевна Ормиздухт, сердце Меружана было разбито; вдребезги разлетелись самые заветные его упования, в которых он видел всю свою славу и все свое счастье. Чего только не совершил он, на что только не пошел ради любимой девушки! Он преступил законы чести и совести, он не убоялся позорного клейма изменника – и все ради того, чтобы удостоиться ее любви и ее руки. Но она безжалостно растоптала все это и прошла мимо... Он мечтал стать зятем царя царей, а стал всеобщим посмешищем. Ормиздухт одним ударом повергла в прах и его надежды и всю его будущность. Меружан объяснял это тем, что армянская царица околдовала наивную девушку и подчинила своему влиянию. Быть может, Ормиздухт не обошлась бы с ним столь жестоко, не пробудь она так долго в руках у хитрой Парандзем – думал Меружан, и никакая месть не казалась ему горше и беспощаднее, нежели та, которую обрушила на его голову армянская царица, когда устами любимой девушки так унизила и его любовь и его тщеславие, в жертву которым было принесено столько заветных святынь его несчастной родины.
Он все еще не падал духом и не терял надежды, что Шапух исполнит свои обещания. Но в этом ли счастье – стать насильно мужем женщины, которая чувствует к тебе отвращение, и стать насильно царем страны, которая тебя проклинает... Все последние дни эти мысли, словно червь, точили, грызли его сердце.
Внезапный приезд Самвела искренне обрадовал Меружана. Он смотрел и не мог насмотреться на своего столь богато одаренного природой племянника и уже связывал с ним такие же радужные надежды, что и отец Самвела. Он уже предвкушал, какое блестящее положение займет Самвел при дворе Шапуха, и заранее гордился его успехами. И этот желанный день был, по его мнению, не за горами: Меружан собирался взять племянника с собой в Тизбон, и хотя еще не спрашивал на этот счет мнения самого Самвела, был уверен, что тот с радостью примет предложение.
Гости беседовали между собой. Больше всех говорил Айр-Мардпет. Его внушительный, непререкаемый тон и бесстрастные, веские доводы приковали к себе общее внимание. Он говорил о делах крайней важности: о том, что, когда они вернутся в Тизбон, следует любыми средствами убедить царя Шапуха заключить мирный договор с новым византийским императором Феодосием и наладить с ним отношения. Мир между Персией и Византией Айр-Мардпет считал чрезвычайно благоприятным для положения дел в Армении: ведь если Шапух будет в дружественных отношениях с Феодосием, император уже не станет, вразрез с интересами Персии, посылать свои войска на помощь армянам. И тогда верные Аршакидам на-харары, лишившись помощи императора, окажутся не в силах привезти из Византии наследника престола и посадить на пустующий трон отца. Меружан целиком и полностью разделял политические соображения Айра-Мардпета: он считал, что разрыв отношений между Византией и армянскими нахара-рами совершенно развяжет ему руки и тогда куда легче будет достигнуть цели. Самвел слушал очень внимательно.
Говорили и жрецы. Их разговор касался предметов более практических: обсуждалось, когда для войска всего удобнее сняться с места и двинуться в Персию. По расчетам магов надо было переждать три дня, ибо расположение светил не благоприятствует путешествиям. Меружан верил не только в астрологию, но даже и в чародейства, более того, считал себя достаточно сведущим в этих занятиях. Он был совершенно согласен с жрецами и настаивал на том, чтобы обязательно переждать неблагоприятные дни. Насколько верны были эти астрологические предсказания – дело другое, однако Самвелу были бы как нельзя кстати эти три дня. Вот почему его хмурое лицо мало-помалу просветлело.
Вдруг у входа в шатер послышался шум, который привлек внимание гостей.
– Ради всего святого, пустите меня к Меружану! – горестно молил какой-то человек, но слуги оттаскивали его от входа.
Услышав шум, Меружан велел впустить просителя, и перед ними предстал почтенный старец в черном одеянии священнослужителя. Он смиренно поклонился, оперся на свой посох и остановился у самого входа. Аицо старца выражало безутешную скорбь, глаза горели гневом, но в них читалась и безнадежность; весь вид его без слов говорил, что он лишился всего самого любимого и дорогого. Длинная волнистая борода, раздвоенная, как принято у евреев, спускалась до самого пояса; по ней было видно, что вошедший священнослужитель – не армянин. Преждевременная седина покрыла серебром его голову, в то время как в бороде она только пробивалась. Весь облик старца дышал особой величавостью и производил сильное впечатление.
– От самого Арташата я шел сюда сквозь унижения, чтобы увидеть тебя, Меружан, – заговорил он со смирением, сквозь которое прорывался гнев. – Я шел сюда, чтобы, уповая на твое великодушие, обратить к тебе свои мольбы. Уже неделю я в твоем войске, но до сих пор мне чинили препятствия, и я не мог обратить свой голос к твоему милостивому слуху. Приклони же свой слух к мольбам престарелого страдальца, о доблестный Меружан.
– Кто ты? – спросил Меружан, внимательно вглядываясь в старика, стоявшего перед ним, как воплощение протеста.
– Я – Звита, духовный глава евреев Арташата; свой сан я принял от Нерсеса Великого. Моя паства, как и остальные евреи Армении, – потомки пленных, переселенных из Иудеи. Гостеприимная Армения так радушно, так человечно приютила нас, что мы забыли свою обетованную родину, святую и заветную для каждого иудея, забыли свою богоданную религию, в которой высший залог и жизни и спасения для каждого иудея, забыли и свой язык, на котором Моисей записал священные заповеди Иеговы. При царе Трдате стараниями Григория Просветителя мы приняли христианство и тем самым совершенно слились с армянами. С тех пор мы живем в стране Армянской как подлинно коренные ее жители, пользуемся равными правами с армянами, любим эту страну и отнюдь не ощущаем себя здесь чужими. Мы радуемся радостями Армении и печалимся ее печалями...
Он перевел дыхание и продолжал.
– Счастье и благоденствие не обходили нас своей благосклонностью, и наши житницы полны всеми благами мира. Мы способствовали процветанию торговли, мы способствовали процветанию ремесел. Но ты, о Меружан, беспощадной рукою разорил наше новое гнездо, которое мы свивали по веточке столько веков, которое давало нам безмятежный и безопасный приют. Ты сравнял с землею многолюдные и цветущие города, прославленные своими несметными богатствами во всем мире. Ты не пощадил даже Ван, свой собственный город, где гонимые сыны Израиля вкушали столь полное счастье при твоих праотцах. Против этой жестокости вопиют перед престолом Всевышнего души твоих блаженной памяти предков, восстает против нее и старик-священник, который, обливаясь горькими слезами, изливает ныне свою скорбь, хотя душа твоя и закрыта для нее, как бесчувственный камень, о доблестный Меружан!
Он снова на мгновение замолчал. Самвел слушал, с трудом скрывая беспокойство. Остальные смотрели на смелого старца с негодованием и знаками убеждали Меружана, чтобы он пресек дерзкие речи. Но Меружан позволил старику продолжать.
– Да, наши предки были приведены в Армению как пленники, но здесь они обрели счастье. А теперь ты уводишь нас в новый плен, в новую, неведомую страну. Правда, плен и гонения всегда были уделом сынов Израиля с тех пор, как они томились в египетском плену во власти фараонов, а потом, угнанные в Вавилон, терпели притеснения от ассирийцев. Долго, очень долго предки наши сидели и плакали па реках вавилонских и развешивали на ивах близ Евфрата свои священные свитки, оплакивая Сион и потерянный Иерусалим. Они долго и тяжко томились в изгнании, пока Кир, божественный владыка Персии, не освободил их из плена, вернул на родину, и Иерусалим снова обрел прежнюю славу и величие. Это дославное деяние связало нашу историю с историей персидских царей, которую украшают своим блеском и высокие добродетели Кира и его приснопамятное великодушие. Ты же, Меружан, ты навечно запятнаешь светлую память персидских владык, если снова уведешь в плен наш народ. Мы слыхали, что ты ведешь нас в далекий Исфаган. Что ж, веди, но мы не забудем Армению, нашу вторую родину. Мы сядем с нашими детьми там, у берегов исфаганских рек, и как некогда сыны Израиля на реках вавилонских, развесим на ивах Исфагана наше Святое Евангелие и будем оплакивать Арарат – наш священный Сион, будем оплакивать Араке – наш священный Иордан, будем оплакивать Арташат – наш священный Иерусалим! И оплакивая, будем проклинать человека, который изгнал нас с нашей второй родины...
Последние слова, будто молния пронзили окаменевшее сердце Меружана. Он вздрогнул, смутился и долго не мог найти слов для ответа. Гости тоже молчали, но нетерпеливо переглядывались: все ждали, что он прикажет отрезать дерзкому язык или вообще обезглавить бесстрашного обличителя. Велико было всеобщее изумление, когда Меружан ответил неожиданно мягко:
– Я исполняю высочайшее повеление царя царей Персии, о достопочтенный Звита. Слуги должны повиноваться своему господину, – так велит Евангелие, именем которого ты взываешь ко мне. Зачем же так немилосердно порицать меня?
– Да, Меружан, мое Евангелие, которое не так давно было и твоим, учит слуг повиноваться своим господам. Но ты из тех слуг, которые пользуются уважением и полным доверием своего господина. И если по твоему повелению все евреи, захваченные тобою в плен, вернутся домой – царь Шапух не станет гневаться; как знать, может быть, он даже поблагодарит тебя. Я взываю к твоему милосердию, Меружан. Смилуйся над моим несчастным народом, почти священную память Авраама, Исаака и Иакова, услышь мольбы старика-священника, который со слезами взывает к твоему великодушию. Даруй свободу пленным – и ты станешь вторым Киром, и еврейский народ Армении будет вечно благословлять твое имя!
– Все это прекрасно, достопочтенный Звита, – ответил Меружан с какой-то особенной ласковостью, в которой читалась и вся глубокая горечь его сердца. – Я охотно исполнил бы твою просьбу, но моему государю нужен твой народ. Исфаган и окрестные земли безлюдны. Мой повелитель желает заселить эти места народом, на который можно положиться. А евреи – народ не только трудолюбивый, но и верный. Мы переселим вас туда, и вы станете жить в Исфагане столь же счастливо, как до этого в Армении. И как теплое армянское гостеприимство заставило вас забыть Иудею, так и теплое персидское гостеприимство заставит забыть вашу вторую родину, Армению – если вы примете персидскую веру, как здесь приняли армянскую.
– На это не надейся, Меружан! – воскликнул старец в сильнейшем негодовании. – Если иудеи меняют веру и переходят в христианство, в этом нет ничего удивительного, ибо они всегда ждали Христа – своего Мессию. Но обожествлять солнце и поклоняться огню евреи никогда не станут!
Оба жреца задрожали от гнева, и на их лицах выразился гнев, уже готовый поразить самоотверженного старца. Ответ Меружана предотвратил вспышку.
– Это – дело будущего, достопочтенный Звита, – сказал он, – и я не собираюсь спорить с тобой. Но не стану скрывать: как ни приятно было бы исполнить твою просьбу, интересы страны моего государя важнее, нежели твои слезы. Я много слышал о тебе, знаю, как любит тебя твой народ. И я дарую тебе свободу – тебе одному, но не твоему народу. Иди куда душе угодно; никто не посмеет отныне притеснять тебя. Иди, ты свободен, Звита.
– Я пойду к своему плененному народу, Меружан, и никогда не расстанусь с ним. Пастырь должен быть со своей паствой и положить жизнь за нее.
Это были последние слова несчастного старца. Со слезами на глазах он повернулся и, опираясь на посох, неторопливо пошел прочь из персидского стана. Потом вышел на Арташатскую дорогу и направился в расположение другого персидского войска, туда, где у моста Таперакан персы держали в плену его народ.
Протест старика и его самоотверженность произвели на всех глубокое впечатление. Ему даровали свободу, а он отверг ее; он не пожелал расстаться со своей паствой, он предпочел разделить с нею в плену и на чужбине все муки изгнания. Никакой другой удар не был бы болезненнее для сердца Меружана, нежели презрение, с которым непреклонный старец отказался от предложенной ему милости. Именно поэтому Меружана охватила после ухода Звиты какая-то беспокойная растерянность; казалось, он только теперь почувствовал, что его отравленные стрелы уже в самом начале задуманного дела ударяются о неприступные утесы и, отскакивая, попадают в него самого.
Не менее неприятно поражены были и жрецы. Один из них заметил:
– О доблестный Меружан, ты напрасно позволяешь этим одетым в черное дьяволам следовать за своим народом. Там, в Персии, они очень затруднят пашу задачу.
– Да, они будут постоянно поддерживать народ в его заблуждении, – подхватил второй жрец. – Церковников следовало бы совершенно отделить от их паствы и оставить здесь, дабы не мешали нам в Персии.
Меружан был крайне самолюбив и не выносил никаких замечаний на свой счет, даже если поступки его давали для того все основания. Он оборвал жрецов:
– Если в Персии они будут мешать нам, если будут подстрекать свой народ упорствовать в христианских заблуждениях – у царя Шапуха нет недостатка ни в тюрьмах, ни в палачах. Ничего не стоит за несколько минут заживо похоронить их в каком-нибудь подземелье и тем навсегда заткнуть им рот. Оставив же их здесь, мы, без сомнения, осложним дело в Армении. Ведь мы и здесь должны заставить людей отречься от христианства и принять святую персидскую веру. Потому-то я и постарался выловить возможно больше армянских церковников и держать их у себя на глазах.
Меружана поддержали Айр-Мардпет и Ваган Мамико-нян, отец Самвела. Они тоже утверждали, что прежде чем сломить церковь, надо сломить церковников, как чтобы завладеть стадом, надо сначала схватить пастуха.
– Так зачем же ты хотел даровать свободу этому еврейскому священнику? – спросил Самвел.
– Он очень влиятельный человек, – ответил Меружан. – Народ чтит его как святого. Если его оставить со своим народом, он будет постоянно поддерживать среди паствы настороженность к нашим начинаниям. А его смерть (если обстоятельства вынудят нас пойти на это) еще более разожгла бы пламя веры. Он стал бы мучеником, самое имя его неизгладимо запечатлелось бы в памяти народа, и эта память вечно воодушевляла бы его одноплеменников. Есть люди, смерть которых опаснее их жизни. Он как раз из таких людей.
Самвел ничего не ответил, и Меружан принял его молчание за согласие. Но опечаленный юноша думал совсем о другом: «Как досконально изучили эти люди науку зла... Как далеко заглядывают они, совершая свои злодейства»...
Разговор перешел на другое, когда Айр-Мардпет повернулся к Меружану:
– Любопытно, до каких мест довезли сейчас армянскую царицу. Что-нибудь об этом знаешь?
– Знаю, – отозвался Меружан заметно изменившимся голосом, и по лицу его прошла сумрачная тень. – Они должны уже миновать Экбатану, потому что едут короткой дорогой.
Айр-Мардпет заметил замешательство Меружана и тут же пожалел о своих словах. Вспомнив об армянской царице, он тем самым напомнил Меружану и о любимой Ормиздухт: они ехали в Персию вместе, вернее, их вместе увозили в Персию. С ними увозили и обломки разбитого сердца Меружана, его оскорбленные, униженные чувства...
Печаль Меружана заметил и Самвел и решил немного отвлечь и развлечь его. Он знал нрав своего дяди, знал, что развеселить его можно только разговорами о ратных делах, тем паче, когда они идут удачно.
– Одно меня удивляет, дорогой дядя, – сказал он. – Пленных у вас все-таки очень мало в сравнении с числом разрушенных в опустошенных городов и сел – ведь они попадались мне всю дорогу.
– Твое замечание совершенно справедливо, дорогой Самвел. Наши полки двигались крайне медленно, а наши полководцы оказались довольно беспомощны в условиях армянской земли. Прежде чем мы подходили к городу или деревне, жители успевали покинуть их. Мы предавали все огню и шли дальше. А люди, узнав заранее о нашем приближении и заранее покинув свои жилища, укреплялись высоко в неприступных горах. В долинах и на плоскогорьях мы, правда, добились больших успехов, но в горах наши воины, как выяснилось, никуда не годятся.
При последних словах он выразительно посмотрел на персидского военачальника Карена; тот слушал с явным неудовольствием.
– Так значит, вы почти не углубились в горы? – спросил Самвел.
– Это было слишком трудно: я не хотел зря губить войско царя царей. Мне дорога каждая капля крови каждого персидского воина, а в горах армяне дрались не только оружием, но и камнями, палками, и не только мужчины, но и женщины. Их неистовство особенно обескураживало нас. Поэтому я ограничился равнинными областями и старался не особенно углубляться в горы.
– А в каких горах укрепились эти беглецы?
Меружану было очень приятно внимание племянника: в
этом он видел особое одобрение и был весьма доволен. И он начал подробно знакомить Самвела с положением страны. Рассказал, где и что произошло в последнее время, в каких местах сосредоточены главные армянские силы. Из его слов стало ясно, что кое-где персы потерпели сильное поражение, а во многие места так и не смогли вступить вовсе.
– Мы добились большого успеха в Айраратской области. И вообще во владениях Аршакидов, – сказал Меружан.
«Ну да: они остались без хозяина... не было ни царя, ни царицы». – подумал Самвел и со смехом заметил:
– И, конечно, сожгли беззащитные города!
– Надо было, дорогой Самвел. Как-нибудь в другой раз я объясню тебе, почему это было необходимо.
– Понимаю... – сказал Самвел, и голос его дрогнул. – Да, мы еще поговорим об этом...
Вагану Мамиконяну не очень нравился чересчур откровенный разговор Меружана с его сыном и, будь хоть какая-нибудь возможность, он предостерег бы Меружана. Но как навлечь подозрения на собственного сына, о котором он, к тому же и сам ничего толком не знал и всего лишь терзался смутными догадками?
Разговор прервался сам собою, когда вошли слуги и начали подавать обед.
Персидские полководцы не отказываются от привычных удобств даже в походах и па лагерных стоянках окружают себя всеми теми наслаждениями, к которым привыкли дома. Воздержанность и суровая военная простота им не знакомы. Меружан, воспитанный в привычках истинного воина и военачальника, был неприхотлив, но, следуя персидским обычаям, перенял все тонкости их уклада и обихода. Другого выхода у него просто не было: он поддерживал с персами самые тесные отношения.
Толпа богато одетых молодых слуг прислуживала гостям. Вся посуда была золотая и серебряная. И сколько бы наслаждения не доставляли изысканные яства, еще больше удовольствия доставляло великолепное убранство трапезы. Во всем видны были утонченность и доходящая до чрезмерности расточительность.
За каждым гостем стоял мальчик с венком на голове, с серебряным кувшином в одной руке и серебряной чашей в другой, и подавал гостю ароматный нектар. Перед шатром стояли музыканты, играли и пели не переставая.
Обед затянулся. Юный Артавазд сидел как на иголках, и изнывал от скуки и нетерпения. Пылкого юношу не привлекали ни песни, ни сладкие звуки музыки – на уме у него было совсем другое. И первым об охоте заговорил он: ему прощалась любая дерзость.
– Дядя Меружан, – сказал он, – сколько дней пробудет здесь ваше войско?
– Три дня.
– О, это чересчур долго, ей-Богу, чересчур! – воскликнул Артавазд, и его красивое лицо помрачнело. – И как же мы будем коротать эти три несносных дня?
– Как твоей душе угодно, – отозвался Меружан и погладил его по кудрявой голове.
Артавазд придвинулся к самому уху Меружана и прошептал:
– Если бы ты знал, как давно я не был на охоте, ты бы не поверил!
– И как давно, милый?
– С тех пор, как уехал из дома!
– И впрямь давно, тем более для тебя. Ты ведь, по-моему, любишь охоту.
– Еще как! Дома я чуть не каждый день ездил на охоту, иначе такое чувство, будто потерял что-то очень, очень хорошее.
Меружан добродушно расхохотался.
– Самвел, наверно, тоже любит охоту? – повернулся он к племяннику.
– Чуть не с пеленок! – ответил за сына отец. – Ему и десяти еще не исполнилось, а уж птицам нашего замка не было от него покоя. Не знаю, остался ли он и теперь верен своим старым привычкам...
– Я не так-то легко меняю свои привычки, – улыбнулся Самвел. – Охота – одно из самых любимых моих развлечений. И обернувшись к Меружану, спросил:
– Говорят, в этих местах по берегам Аракса очень много диких зверей?
– Да, очень много. Аршакиды, – ответил Меружан с насмешкой в голосе, – развели в своей вотчине только зверье. Болота не осушали, деревья вдоль реки не вырубали, лишь бы было место зверям и птицам, и те плодились в изобилии.
Отцу Самвела очень хотелось как-нибудь показать персидским вельможам, какой у него сын, чтобы они составили представление об его достоинствах. Пока нет возможности отличиться в битве, охота была самым подходящим случаем, чтобы Самвел блеснул своей отвагой.
Самвел догадывался о горячих желаниях отца и решил воспользоваться его настроениями. Он обратился к Меружану:
– Так вы твердо решили не трогаться с места еще три дня?
– Твердо. Прежде всего, звезды предсказывают несчастья в пути. И потом, мы дожидаемся нескольких полков. Они отстали, и о них ничего не известно.
– Значит, эти три дня нам придется, как верно заметил Артавазд, изнывать от скуки.
– Твой дядя этого не допустит, сынок, – вмешался отец. – Он устроит для тебя великолепную охоту на берегах Аракса.
– И для меня! – вмешался Артавазд.
– И для тебя, само собой, – улыбнулся Меружан. – Какая же без тебя охота!
– Шутки в сторону, – сказал Артавазд с наивной самоуверенностью юности. – Хочу показать этим персам, что такое настоящая армянская храбрость.
Последние слова он произнес по-армянски, метнув лукавый взгляд в сторону персидских вельмож.
Меружан рассмеялся и перевел слова юноши:
– Знаете, что говорит мой юный родич? Он хочет удивить вас своей храбростью. И я обещаю завтра устроить для него хорошую охоту.
– Увидим, завтра же увидим, – серьезно ответили персы.
– Но вы должны выставить против меня моих сверстников!
– Ну конечно. Мы прямо сейчас отказываемся мериться с тобой силами. Но в нашей армии достаточно юношей твоих лет.
Самвел больше ничего не говорил. Он считал, что уже достиг всего, чего хотел. Меружан приказал, чтобы на берегах Аракса начали приготовления к завтрашней охоте.
IV ЛОВУШКИ АРАКСА
И тогда один из сыновей Вагана по имени Самвел убил Вагана, отца своего.
Фавстос Бюзанд
Поистине удивительные ловушки расставляла в древности на своем пути река Араке, и поистине удивительны были причуды этого своенравного потока. С незапамятных времен Араке неустанно боролся со своими берегами, словно не мог мириться с тесным руслом, которое проложила для него своенравная природа. Араке любил простор, любил свободу, и узкое русло приводило его в ярость.
Вдоль берегов тянулись горные цепи; время от времени они подступали к ним вплотную, сжимая реку в узких и глубоких ущельях. Тогда ярость Аракса не знала границ. Пенясь и завиваясь в водовороты, он бился об утесы, рычал, выл, и в его ужасном грохоте, казалось, явственно слышалось: «Тесно... давит – задыхаюсь...».
Иногда тиски гор разжимались, они расступались и открывали перед Араксом широкое, просторное раздолье. Теперь уже не знало границ его своеволие. Вырвавшись из теснины, Араке, словно разъяренный дракон, ожесточенно заливал, захлестывал свои ровные, зеленые берега, бросался, словно пьяный исполин, то в одну, то в другую сторону и никогда не двигался по прямой.
Араке не умел пользоваться своей свободой разумно. То, раскинув могучие руки, он обхватывал кусок суши, сжимал в кольце своих прохладных объятий, превращал в остров и до поры до времени с ребяческой привязанностью холил и лелеял свою игрушку. Остров рос, покрывался зеленью, на нем появлялись кустарники и расцветали цветы. Птицы небесные вили там гнезда, и дикие звери выводили своих детенышей. Остров был как бы роскошным букетом, которым тешился Араке и украшал, словно щеголеватый юноша, свою гордую грудь. То вдруг, наскучившись этим, он вздымал пенистые валы, и они с яростным ревом в считанные минуты поглощали, скрывали под водою прелестное украшение Аракса, не оставив от него даже следа.
Царь армянских рек обходился с созданными им островами, как царь армянской страны – со сложившимися внутри нее нахарарствами.
В самом деле, Араке как бы повторял историю своей страны. Когда хитрый перс и коварный византиец, сближаясь, теснили Армению, ее протест, ее сопротивление были безграничны, и она пускала в ход все силы и всю энергию, чтобы освободиться от гнета. Но когда эти два исполина переставали действовать сообща, их единство нарушалось, и Армения обретала свободу, она переключалась на внутренние распри и уничтожала свои нахарарства, как Араке пожирал, поглощал зажатые в своих объятьях островки.
На одном из таких островов и должна была состояться в тот день охота. Остров назывался «Княжий» – когда-то один из сюнийских князей привез туда диких зверей, и с тех пор они невозбранно плодились и размножались на этом кусочке суши.
