Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
Гости вошли через главные ворота, прошли по длинной улице, и их взору открылся просторный двор, весь в цветущих кустах и вечнозеленых растениях. Посреди двора бил фонтан; струи воды возносились от мраморного подножия высоко в небо и низвергались обратно, кропя жемчужиной россыпью завитки на голове диковинного обитателя морских пучин, из пасти которого и взлетали они к небесам. Вокруг прозрачного трепещущего зеркала бассейна грациозно расхаживали два павлина. Лепестки цветов осыпались в воду, и легкие всплески струй, относя их к краям бассейна, окаймили его пестрым цветочным венком. Палящие лучи солнца утрачивали свою жгучую силу в этом благоуханном и тенистом эдеме, и круглый год здесь царила вечно цветущая, вечно юная весна.
Мушега они нашли в беседке у фонтана. Он сидел там один и молча наблюдал за двумя полными сил и задора юношами, которые упражнялись поблизости в стрельбе из лука, стараясь сбить стрелою шар, насаженный на высокий шест.
Мушег заметил гостей, поспешил им навстречу и обнялся с Сааком, а затем и с Месропом.
– Видно, княгиня ублажала вас сказочными яствами – долго же вы не могли от стола оторваться, – заметил он со смехом. – Я давно вас дожидаюсь.
Гости вошли в беседку и уселись на плетеных сиденьях. Самвел стал прощаться.
– Уходишь, Самвел? – спросил Мушег.
– Я приду ночью... и попозднее,– отозвался тот и ушел. У входа в беседку сразу встали неотступно следовавшие за Сааком и Месропом телохранители. Им разрешили отойти и отдохнуть где-нибудь на травке: с самого утра эти люди не садились ни на минуту.
Юноши, состязавшиеся в меткости, увидели Саака и Мес-ропа. Они прервали свое веселое соперничество и со всех ног кинулись к беседке. Саак обнял и расцеловал обоих. Один из них был сын Вардана Мамиконяна – Амазасп, другой – сын Ваче Мамиконяна – Артавазд.
Пылкий белокурый юноша лет семнадцати уперся руками в колени Саака и заглянул ему в лицо смеющимися глазами.
– Знаешь, сколько раз Амазасп промазал? Пять из двадцати.
– А ты, хвастунишка? – спросил Саак, забирая в свои ладони его ловкие руки.
– Один раз.
– У меня сегодня рука что-то дрожала, – поспешил оправдаться Амазасп.
Этот кудрявый юноша с живыми блестящими глазами был будущий зять Саака, нареченный его дочери Саакануш. Сам Саак принадлежал по материнской линии к роду Мамиконянов и дочь свою тоже отдавал в род Мамиконянов, в ту же ветвь, к которой принадлежала его мать. Браки между родственниками были тогда обычным явлением в Армении, особенно среди знати. Принято было обручать не только несовершеннолетних, но даже и младенцев; случалось, детей обещали друг другу еще до появления на свет.
– Ну, а теперь бегите, попытайте счастья еще раз, – сказал Саак.
Юноши схватили луки и снова побежали к шесту с шаром на верхушке.
Солнце уже клонилось к закату. Его последние лучи играли во влажной пыли фонтана и всеми цветами радуги ярко переливались в ее белизне. Эти отсветы оживляли мрачный фасад старинного замка.
Мушег встал.
– Пошли, – обратился он к Сааку и Месропу. – Нам есть о чем поговорить.
Они направились в покои Мушега, окна которых были расцвечены радужными переливами заходящего солнца.
Самвел вернулся в свои покои и не знал, что делать дальше. Разные мысли теснились в его голове, смутные замыслы не давали покоя; он терзался этими противоречивыми чувствами и не мог решить, с чего следует начинать и от чего отказаться.
Какое-то время он ходил взад-вперед по приемной, потом перешел в опочивальню, прилег и постарался уснуть, чтобы хоть немного унять растревоженное сердце. Но уснуть не удавалось.
Мать обещала, что сама отберет ему свиту, подобающую князю из рода Мамиконянов, и со всей возможной роскошью отправит его на встречу с отцом. Стало быть, от этих забот и хлопот он избавлен. Но это и стало главной заботой, главным предметом его терзаний. Свита, отобранная матерью, то есть люди, подобранные ею... и ему придется ехать с ними... другими словами, они повезут его... повезут на радость отцу... как разукрашенную золотом и серебром игрушку, – напоказ... показать персидскому войску... чтобы покрасоваться перед персидскими военачальниками... Вот чего добивается его честолюбивая мать!
Но у Самвела были свои планы. Даже не будь у матери таких намерений, он все равно отправился бы встречать отца. Но – со своими людьми. Мог ли он пускаться в путь со спутниками, которых дает ему мать и надзор которых связал бы его по рукам и ногам! Ему нужны были свои люди, на преданность которых можно положиться.
Вчера утром, когда гонец привез горькие вести из Тизбона, у Самвела сразу же родился мрачный замысел... он зрел и становился все определеннее. Чтобы осуществить этот замысел, были нужны рядом преданные помощники.
Но Самвел не стал перечить матери, когда она сказала, что сама подберет свиту: не стал, чтобы не подавать повода для подозрений. Как же теперь примирить непримиримое, как исполнить волю матери и все же достигнуть своих целей? Выхода он не находил. Самвел сжал руками гудевшую от наплыва мыслей голову и закрыл глаза...
В это время мать Самвела, так же обхватив голову руками, тоже лежала на своем ложе, тоже погруженная в размышления.
Было уже совсем темно, когда Юсик вошел в опочивальню с зажженным светильником и разбудил молодого князя. – В чем дело? – протирая глаза, спросил Самвел.
– Какой-то простолюдин просит допустить его к князю, – ответил слуга.
Самвел сразу догадался, кто это.
– Веди сюда! Но чтобы никто не заметил.
Юсик поставил светильник и вышел. Самвел перешел в зал для приемов. Через несколько минут слуга вернулся, ведя за собой Малхаса. Одежда его была распахнута на могучей груди, сильные руки, тоже голые по локоть, сжимали длинное копье. Он неторопливо поклонился и оперся на свое оружие.
Юсик благоразумно исчез, полагая, что с глазу на глаз его господину будет удобнее говорить с этим человеком, разбойничий облик которого не внушал юному слуге особой симпатии.
– Ты бывал когда-нибудь в Рштунике, Малхас? – спросил Самвел, когда слуга ушел.
Что-то, похожее на улыбку, чуть тронуло крупные черты смелого лица.
– В горах Рштуника нет ни одного камушка, которого не знал бы Малхас.
– А на острове Ахтамар бывал?
– Не раз.
– Сколько времени тебе понадобятся, чтобы добраться туда? Крестьянин на минуту задумался.
– Сколько прикажешь, господин мой. Если дело спешное, обращу ночь в день и за двое суток доберусь.
– Дело спешное, – сказал Самвел, достал письмо, приготовленное утром, и передал Малхасу.
– Это письмо как можно скорее доставь князю Гарегину, владетелю Рштуника.
Малхас принял письмо из рук Самвела и бережно спрятал в складках головной повязки.
– Других приказаний не будет?
– Нет. Счастливого пути.
Гонец склонился в поклоне и вышел.
За дверью его поджидал Юсик и вывел чужака из крепости так же незаметно, как и привел.
Этот смелый, уверенный в себе человек был тот самый поселянин, которого Самвел встретил днем раньше, когда ездил в Ашти-шатский монастырь. Письмо он должен был доставить князю Гарегину Рштуни, дочь которого, Ашхен, была предметом обожания и сладостных мечтаний Самвела и ненависти его матери.
XIV НОВЫЕ ВЕСТИ
Когда гонец был отправлен, Самвел сказал своему верному Юсику.
– Сегодня ночью мне надо побывать у князя Мушега. Пусти в дело всю свою ловкость, осмотри все переходы – меня никто не должен видеть.
– Приказ моего князя будет исполнен, – уверенно ответил юный слуга и вышел. «Уж и так все устрою – сам черт ничего не пронюхает», – подумал он.
Самвел остался в своей комнате один.
Никогда еще он не был в таком восторге и упоении, никогда его чувства не были так пылки, как в эту ночь. В письмо, которое ушло с гонцом, он вложил все сердце, все мысли, всю нежность своей души, и сейчас одна только его бренная земная оболочка бродила по этой пустой комнате, которая своей роскошью словно душила его.
Мыслями юноша уносился туда, к исполинским горным высям, где до скалистых вершин не осмеливаются долетать даже орлы, где вечнозеленые сосны даруют лобзания облакам, где серебряными дугами выгибаются и сверкают горные водопады, где лишь тигры, барсы и гиены нарушают вечную тишину дремучих лесов.
Там, в этом скалистом краю, царственный Артос, словно величавый патриарх, возносит свою седовласую главу над окрестными вершинами. Там, в этом чудесном краю, заветная гора Индзак отражает свои окаменевшие волны в прозрачном зеркале Ванского озера. Там горец, все еще в своем первобытном одеянии из звериных шкур, прыгает со скалы на скалу, преследуя с копьем в руках быстроногую лань.
Там, в трепетных объятиях озерных вод, покоится дорогой его сердцу остров – неприступный Ахтамар, а в мирном безмолвном уединении этого острова царит, словно морская богиня, его прекрасная возлюбленная.
«О дорогая Ашхен! – воскликнул он в порыве восторга. – Я твой, твой навеки... тебе принадлежат все силы моей души, все мое сердце... Жестокость бессердечных родителей, безжалостные преграды, которые воздвигает жизнь на нашем пути – ничто не в силах отнять у тебя то, что я со всем пылом любви отдал тебе. Ничто не в силах затмить тебя в моих глазах – ни слава, ни величие, ни царский венец. Ты для меня – вся жизнь, о дорогая Ашхен, в тебе обретаю я душевный покой, в тебе обретаю утешение в своих горестях; при твоем имени исчезают все заботы, все тревоги, и яркое солнце радости загорается в моей душе. Когда скорбная безысходность овладевает мною, когда надвигается беда и силы мои слабеют – ты вдохновляешь меня, ты вселяешь божественное воодушевление, ты воскрешаешь угасшее рвение и утраченную веру. И в этот грозный час, когда родина охвачена тревогой, когда гибель грозит всем святыням, всем основам бытия, когда беспощадный враг занес меч над нашими головами – в этот роковой миг твоя любовь, прекрасная Ашхен, словно ангел-хранитель, возжигает в моей груди пламя самопожертвования, ведет меня навстречу опасностям... битвам... кровопролитию... Буря пронесется, утихнут звуки битвы, наступит день счастья, и в награду за свой ратный труд воин вкусит блаженство и покой в объятьях своей любимой»...
В самозабвении восторга Самвел не заметил, что дверь тихонько приоткрылась, и какая-то фигура, с головы до пят закутанная в черное покрывало, скользнула в его опочивальню. Медленно и бесшумно, как привидение, она прокралась вдоль стены в темный угол и из этого полумрака долго наблюдала за взволнованным юношей и вслушивалась в его пылкие речи. Лицо ее было скрыто под черной шелковой маской. Самвел неподвижно стоял у окна, и взоры его были обращены в сторону области Рштуник, о которой он говорил. Потом он поник головою, скрестил руки на груди, прошелся несколько раз по комнате, погруженный в свои грезы, и, отрешенный для всего окружающего, подошел к креслу и откинулся на его спинку. Так сидел он, отдавшись своим думам и своим страданиям, и вдруг почувствовал, как чьи-то холодные пальцы сжали его руку. Он вздрогнул. Темная фигура сразу сбросила маску и покрывало. Ужас Самвела еще более усилился, когда он увидел перед собою бледное лицо Ормиздухт.
– Не смущайся, – промолвила она, – я все слышала... и все поняла. Мне непонятен язык твоего народа, но язык любви, голос любви – он понятен каждому.
– Ормиздухт?! – воскликнул, наконец, ошеломленный Самвел. – Ты здесь... ночью... в такой час...
– Да, в такой час... Я пришла по очень важному делу, Самвел... только выслушай меня терпеливо.
Молодая женщина дрожала всем телом. Самвел взял ее за руку и усадил рядом с собой. Немного успокоившись, она повернулась лицом к пасынку.
– Запри двери, нам надо переговорить с глазу на глаз. Самвел исполнил ее желание.
– Прости меня, Самвел, – продолжала она печально. – Я разрушила очарование твоих чистых грез... и отнимаю у тебя драгоценные минуты, когда ты говоришь со своим сердцем.
Самвел не нашелся, что сказать. Она продолжала:
– Люби ее, Самвел, люби ту, которой ты с таким пламенным чувством отдал свое сердце. Гы достоин идти по жизни с лучшей на свете спутницей. И она тоже обретет в тебе счастье – ты можешь сделать счастливой любую женщину...
Последние слова заглушило рыдание.
Ормиздухт провела рукою по лбу, откинула рассыпавшиеся кудри, которые, казалось, хотели прикрыть собою слезы на ее глазах.
– Выслушай меня, Самвел, – заговорила она, прервав минутное молчание. – В этом доме ты был единственной моей отрадой. Все склоняются предо мною, но в душе ненавидят меня. Склоняются, ибо я сестра великого персидского владыки. Ненавидят, ибо я персиянка, язычница в христианском доме. Вокруг меня роскошь, золото и перлы, но я задыхаюсь, как в могильном склепе. Один ты, о благородный Самвел, скрашивал мою горькую жизнь и разгонял тоску несчастной, страдающей в чужой стране женщины. Если бы не ты, я давно покинула бы этот дом и уехала на родину. Так выслушай же, дорогой Самвел, почему я пришла к тебе – поздней ночью, в такой неурочный час.
Смущенный юноша, который все еще пребывал в полной растерянности, поднял голову и заглянул в горящие глаза взволнованной персиянки. Она взяла его за руку.
– Моя вера учит платить добром за добро. Ты всегда был добр ко мне, Самвел. Я пришла заплатить свой долг. Твоя жизнь в опасности! И жизнь той, кого ты любишь...
– Что?! Что ты сказала? Опасность?.. Какая? – воскликнул Самвел в гневе и ужасе. – Она в опасности?! Говори же, Ормиздухт!.. Я немедля кинусь в огонь и кровь, чтобы спасти ее... Говори... какая опасность?
Он вскочил на ноги, встал перед мачехой и засыпал ее градом вопросов – все об одном и том же.
Упокойся, Самвел, – мягко ответила Ормиздухт. – И сядь. Опасность не так близка, чтобы чересчур спешить. Опасность пока только надвигается. Сядь же, и я расскажу тебе все.
Самвел сел.
– Ради всего святого, – вскричал он с мольбою, – не мучь меня! Скажи скорее, что хочешь сказать.
Сострадательная Ормиздухт не хотела наносить слишком болезненных ран чувствительному сердцу влюбленного юноши; и поэтому начала издалека.
Сегодня ты сказал мне у своей матери, что мой муж и Меружан Арцруни возвращаются из Тизбона, – проговорила она– – Рассказал и о том, что с ними едут персидские военачальники, рассказал, что они собираются делать в вашей стране. Но самое главное тебе неизвестно – или ты скрыл это от меня.
– Я ничего не скрывал, Ормиздухт, я рассказал все, что знаю.
– Значит, самого важного ты не знаешь. Слушай же.
Прежде всего, вы напрасно надеетесь – и ты, и княгиня,_
что они вступят в Армению через Тарон. Сначала они придут не сюда. Они войдут в вашу страну со стороны Васпуракана, где княжит Меружан. И первое, что сделают – схватят всех армянских нахараров и в цепях отправят в Тизбон. Потом их бросят в темницу, подобно вашему царю, который заточен в одной из крепостей Хузистана. Второе, что они сделают, – схватят жен и детей сосланных нахараров и будут держать в разных крепостях под строгим надзором.
И с ними моего ангела! Мою возлюбленную! – гневно воскликнул Самвел. – Не так ли, Ормиздухт?
Скорее всего, – грустно подтвердила персиянка. – Если схватят семьи всех нахараров, уведут в плен и семью князя Рштуни... и твоего ангела тоже. Приказано не щадить никого, не разбирая ни пола, ни возраста, ни звания. Всех, кто не подчинится, предадут смертной казни. Пощадят только тех, кто примет нашу веру. С ними идет такое войско... они сделают все, что захотят! Чуть не забыла: строго-настрого приказано взять под стражу и отправить в Персию и армянскую царицу.
Я ждал этого... – проговорил Самвел сокрушенно. – Но скажи мне, Ормиздухт, откуда у тебя такие сведения? Еще утром ты ничего не знала, даже того, что возвращается отец.
– Это верно, утром я еще ничего не знала. От тебя от первого я услышала, что возвращаются мой супруг и Меружан. И это показалось очень странным: как же о таком важном деле мне не дали знать из Тизбона? У меня зародилось подозрение, особенно когда пришло в голову, что ведь и мой главный евнух ни словом не обмолвился об этом, а уж он-то наверняка должен был знать все раньше всех. Когда я вернулась домой, гневу моему не было границ; тут же велела принести веревку и вызвала главного евнуха. «Тебя вздернут на первом же суку, – сказала я, – если не расскажешь без утайки, какие известия получил из Тизбона». И он рассказал все.
Самвел слышал вещи, о которых и не подозревал, и был в полном недоумении.
–При чем тут твой главный евнух? Что ему до всего этого? – спросил он и взглянул в упор в искаженное волнением лицо молодой женщины.
Ормиздухт покраснела, потом побледнела, потом покраснела и побледнела еще раз, словно ребенок, которого поймали за руку на краже.
– Прости мне мое простодушие, Самвел, и верь, верь в мою невиновность, – сказала она со слезами в голосе. – Столько лет этот негодяй состоит у меня в евнухах, но мне и в голову не приходило, в чем на самом деле главная его обязанность. Я, конечно, не могла не видеть, что он получает много писем и сам их много посылает, но считала, что все это в порядке вещей: ведь в Тизбоне, особенно при дворе, у него большие связи и знакомства, это я знала. Но сегодня я просмотрела его бумаги и узнала из них, что у него и здесь большие связи. В его распоряжении много людей, среди них есть и армяне, и они шлют ему известия со всех концов вашей страны, где что делается или готовится. И за это он хорошо платит. А все, что узнал, тайно передает в Тизбон и получает оттуда приказы.
– Выходит, он был тайным соглядатаем в нашем доме и только прикрывался должностью главного евнуха? – воскликнул Самвел, вне себя от возмущения.
– Выходит, что так. Ему было велено все передавать в Тизбон, – тихо отозвалась персиянка.
«Вражеский приспешник обосновался в нашем доме, а нам столько времени и в голову не приходило! – с досадой подумал Самвел. – И мы еще жалуемся, что наши дела идут плохо! Вводят в дом невестку, дают за нею богатое приданое и в счет приданого добавляют еще своего шпиона, скрывая его в толпе слуг и рабов... И это у них называется – породниться домами! О вероломная дружба персидского царя!..».
Он повернулся к мачехе.
– Ты, Ормиздухт, так чиста душою, что я никогда не осмелюсь оскорбить твою ангельскую безгрешность даже тенью подозрения. Но ты хоть понимаешь, как это низко – выслеживать и вынюхивать в чужом доме?
– Понимаю, – ответила она голосом, в котором слышны были и глубокое негодование и безутешная печаль. – Понимаю и вижу, какие горькие плоды это приносит. Меня ужасает, что вокруг льется кровь, что отцы и матери томятся в оковах, а дети, осиротевшие и бесприютные, попадают в руки палачей. Выносить такие жестокости – выше моих сил.
– Но ведь этого желает твой брат...
– Не кори меня, Самвел, делами моего брата! У персидских царей нет сердца. Свой трон они воздвигают на трупах, – так говорят наши мудрецы.
Самвел погрузился в размышления. Ормиздухт прервала затянувшееся молчание.
– Не печалься, Самвел. Я хочу успокоить свою совесть и нынче же утром прикажу готовить караван для далекого путешествия: отправлюсь в Тизбон, брошусь в ноги брату и слезами смягчу его гнев. А если его не тронут слезы сестры, тогда ее кровь, родная ему кровь, зальет подножие братнего трона.
– Я знаю, что ты способна на большие жертвы, Ормиздухт, – ответил юноша, – а милосердие твое безгранично. Но слишком поздно... Обстоятельства настолько осложнились, что вспять уже ничего не повернуть, и твое заступничество вряд ли поможет предотвратить грядущие бедствия.
– Но твоя жизнь в опасности, Самвел! Я уверена, что главный евнух – ты ведь сам говоришь, что он грязный шпион! – уж, конечно, внес и твое имя в список неблагонамеренных...
– Я тоже уверен, – сказал Самвел. – Уповаю на милость Божию.
Он опять погрузился в раздумье и, помолчав, с горькой усмешкой добавил:
– Не забывай, что во главе войска – мой отец и мой дядя. Уж меня-то, надо полагать, они пощадят.
– Им приказано не щадить ни друзей, ни родных, – вздохнула Ормиздухт и с еще большей настойчивостью стала упрашивать пасынка, чтобы он подумал о собственном спасении и хоть на время, пока буря пронесется, уехал куда-нибудь.
– Вот это уже непростительно, Ормиздухт, – отозвался Самвел с улыбкой, вызванной заботливостью и добротой мачехи. – Чему ты меня учишь? Чтобы я, как последний трус, бежал с поля брани?
– Одумайся, Самвел! Ведь опасность угрожает и той, кого ты любишь... – дрожащим голосом возразила персиянка.
– Вот потому-то я и не должен покидать поле брани! – отозвался Самвел, и глаза его заблистали гневом и жаждой праведной мести.
Ормиздухт с какой-то особой завистью вглядывалась в этого юношу, живое олицетворение самоотверженности, в котором так горячо, так негасимо пылало пламя любви.
– Скажи, Ормиздухт, – спросил Самвел, переводя разговор на другое, – все, что ты передала мне, главный евнух сказал тебе сам?
– Я еще и письмо нашла в его бумагах.
– Можешь показать мне это письмо?
– Оно у меня с собой.
Она вынула из кармана пергаментный сверток и передала Самвелу. Юноша пробежал письмо, задумался, потом спросил:
– Можешь оставить его мне?
– Отчего же нет, если надо.
– А твой главный евнух не спросит, куда делось письмо?
– Ты шутишь, Самвел?! Кто он, чтобы задавать мне вопросы? Тут же велю вздернуть его на первом дереве прямо во дворе! Разве ты не знаешь, сколько слуг ждут моих повелений? – в Ормиздухт заговорили гнев и уязвленная гордость царской дочери.
Она встала, готовясь уйти.
– Я слишком у тебя задержалась... вот и петухи пропели... Самвел тоже встал.
– Теперь у меня немного отлегло от сердца, – сказала персиянка, с нежностью глядя, своими прекрасными глазами на молодого князя. – Переубедить тебя я не сумела, но ты хоть будешь знать, что делать.
– Благодарю, Ормиздухт! Благодарю тебя за безграничную доброту и за непритворное участие. Я так многим обязан тебе! Персиянка взяла свое покрывало и маску.
– Ах, прости, Ормиздухт! – воскликнул юноша. – Я так растерялся, что даже не спросил, как ты прошла ко мне и как думаешь возвращаться.
Ормиздухт усмехнулась.
– Ты же видел, я пряталась под всем этим (она показала на покрывало и маску). Так же пойду и обратно. Меня примут за одну из служанок.
– Позволь хоть проводить тебя до твоих покоев.
– Не надо. Во дворе ждут двое слуг, они меня проводят. А если рядом будешь ты, это может меня выдать.
А слуги знают, что под черным покрывалом скрывается их госпожа?
Не знают. Они доставили меня сюда, как одну из моих служанок и останутся в этом убеждении. Ведь не в первый раз мои служанки приходят к тебе по разным делам.
Молодая женщина надела маску, и закуталась в покрывало. Самвел еще раз от всего сердца высказал ей свою искреннюю благодарность и проводил до дверей. Из темноты вынырнул Юсик.
– Проводи эту женщину, – сказал Самвел. – Во дворе ожидают слуги госпожи Ормиздухт, сдашь им с рук на руки.
Юсик поднес палец к губам. Какая-то догадка мелькнула в его уме.
В голове Самвела тоже мелькнула мысль, но совсем другая.
– Ну что бы Ормиздухт прийти хоть немного раньше! – подумал он.
Самвел вспомнил о письмах, которые отправил князю Гарегину Рштуни и своей дорогой Ашхен.
XV КНЯЖНА ИЗ ГОРНОЙ СТРАНЫ
Женщина, с ног до головы закутанная в черное покрывало, шла по извилистым улочкам замка Вогакан медленными, неуверенными шагами: ноги ее не держали. Едва она рассталась с Самвелом, ее охватила эта болезненная, изнурительная слабость, которая следует обычно за вспышкою возбуждения.
Один из слуг шел впереди и нес горящий фонарь, другой шел следом за нею. За всю дорогу она не произнесла ни слова. Безмолвно и беспрепятственно проходили они ворота за воротами, хотя всюду стояла вооруженная стража. На фонаре горел родовой знак Ормиздухт; этого было достаточно: часовые понимали, что женщина, которая проходит мимо них, принадлежит к женской прислуге персидской госпожи.
Во всем замке царила какая-то необычная, гнетущая тишина. Лишь изредка с высоких башен раздавались лязг железа и
перекличка ночной стражи – знак того, что она бодрствует. На возглас с одной башни откликались с остальных, и тишина на мгновение взрывалась; замок говорил на своем грозном железном языке.
Женщина под покрывалом дошла до своих покоев. У дверей в женскую половину слуги остановились, и она уже одна перешагнула порог этого замкнутого мирка, куда не ступала нога мужчины.
В опочивальне Ормиздухт сразу швырнула прочь маску и покрывало и, не раздеваясь, бросилась на свое ложе. О, как она устала... устала всем сердцем, всей душой... Она оглядела свою роскошную, дышащую негой комнату. Никого из служанок не было. Неужели все спят? Неужели так поздно? Оно и к лучшему: никто не помешает. Она зарылась пылающим лицом в мягкую глубину подушек и долго лежала в безмолвном оцепенении. Глухие, раздирающие душу стенания порою нарушали таинственное безмолвие ночи: потоки слез лились из ее глаз и тонули в подушках. О чем она плакала, Ормиздухт не знала и сама. Бывают мгновения, когда сердце не в ладу с рассудком, и человек сам не в силах понять и объяснить свои чувства.
Наконец персиянка подняла голову, и ее затуманенный слезами взор вновь обежал пышное великолепие опочивальни. Ей хотелось говорить, выговориться, излить свою печаль, но вокруг по-прежнему не было ни души. Единственное, что хоть как-то напоминало о жизни, было пламя, горевшее в серебряном светильнике. Она долго не могла оторвать от огня взгляда и мысленно говорила с ним. Пламя – оно огонь, жар и пепел, оно сжигает само себя, оно иссякает в горении. Не таково ли и ее сердце?..
Она снова зарылась лицом в подушки, и слезы снова заструились из ее глаз. Из соседней комнаты послышались неясные звуки. Это тоже были рыдания. Там плакал пробудившийся от сна младенец, здесь – его не вкусившая радости сна мать. Голос ребенка заставил ее взять себя в руки – он напомнил ей, что она мать и жена.
Ормиздухт поднялась с ложа, отерла слезы и поспешила к ребенку. Кормилица уснула, сидя у колыбели, и не слышала, что дитя плачет. Ормиздухт разбудила ее. Так толком и не проснувшись, кормилица подняла голову и дала грудь ребенку. Он замолчал. Теперь слышно было только, как он сладко причмокивает и посасывает.
Молодая женщина с материнским восторгом не отрывала глаз от колыбели – в ней лежал свет ее души, ее первенец.. Вдруг она с испугом заметила, что кормилица снова опускает голову к краю колыбели: сон снова сморил ее. Страх и раздражение охватили Ормиздухт.
– Так ты когда-нибудь приспишь ребенка! – вскричала она и пинком разбудила кормилицу.
На черном лице блеснули белки больших глаз – кормилица проснулась.
– Я не сплю... – пробормотала она и снова опустила голову к колыбели.
Кормилица была эфиопка: молоко из горячей груди эфиопки считалось самым полезным.
Живительное это было сочетание: мать – персиянка, кормилица – эфиопка, а младенец – будущий князь Мамиконян!
Ормиздухт не отходила от колыбели, пока ребенок не насытился и не уснул. Потом наклонилась, коснулась губами пухлой щечки, наказала кормилице не дремать и ушла к себе.
Ормиздухт вернулась в опочивальню и попыталась уснуть. Она не позвала никого из служанок, сама разделась и легла.
Роскошное ложе из воздушных шелков и тончайших шерстяных тканей было мягко как пух и дышало негою, но в эту ночь оно казалось ей усыпанным терниями. Она беспрестанно ворочалась с боку на бок и никак не находила покоя. Сумбурные, неясные мысли теснились в голове, невинная душа была объята волнением; так ясный светозарный небосвод затягивают порою черные грозовые тучи. Она думала о Самвеле, думала о том, как счастлива та, кому он отдал свою любовь, и, наконец, с ужасом вспомнила о главном евнухе и его гнусном поведении.
«Понял ли Самвел, что я ни в чем не виновата?.. Рассеялись ли у него сомнения на мой счет?..» – простонала она, воскрешая в памяти горестный миг, когда она обо всем рассказала юноше, и то тягостное впечатление, которое произвели на него эти новости. – Он так добр, он так благороден – он простит меня, он не заподозрит, что я соучастница низостей моего евнуха... Но разве это искупит мою вину?! Из-за кого появился в доме Самвела этот вероломный негодяй, как не из-за меня! Я привезла с собой низкого соглядатая... Нет, нет! Я ведь ничего не знала, его послали со мной, этого шпиона. Но тяжесть вины падает и на меня... И я должна искупить вину за то, что совершено без моего ведома... чтобы совесть была спокойна... Самвела я так и не уговорила... Он не захотел, чтобы я поехала в Тизбон, он и тут проявил свою безграничную доброту. Но я должна поехать, должна смягчить жестокое сердце моего брата... Я не могу оставаться здесь и равнодушно смотреть на горе целой страны... Но мой муж... Что подумает мой муж?.. Он приедет и не найдет свою жену в своем доме!..»
Это заставило ее задуматься.
Долго терзалась Ормиздухт в размышлениях. Потом позвала служанок. Никто не откликнулся. Она потянулась за мягкой ассирийской шалью из белой шерсти, закуталась в нее и встала с постели. В этом пушистом облаке полунагая красавица казалась прекрасной нимфой, выглядывающей из узорчатой раковины.
Она открыла дверь в соседнюю комнату. Служанки спали, прислонившись друг к другу. Видно было, что они дожидались своей госпожи, пока сон не сморил их. Ормиздухт пожалела девушек и не стала будить. Она вышла и заглянула в другую комнату. Там, сидя на тахте, дремала пожилая женщина. Скрип двери разбудил было ее, она открыла глаза, огляделась, но снова свесила голову на грудь и погрузилась в дремоту.
Ормиздухт вернулась в опочивальню.
Она уже забыла, зачем хотела позвать служанок, забыла, зачем заглянула и в ту комнату, где дремала пожилая женщина.
Она бродила по комнате, касалась то одной вещи, то другой, словно чего-то искала. Под руку попался серебряный ларчик. Эта красивая вещица всколыхнула в ней бурю чувств. С особым отвращением Ормиздухт отперла замок, открыла крышку и вынула какие-то бумаги. Это были копии писем и разные черновики, которые отобрала она среди бумаг главного евнуха. Один пергамент она поднесла к свету. В глаза бросились строки:
«...из тех Мамиконянов, которые остались в замке, опасность представляют двое: Самвел, сын князя Вагана, и его двоюродный брат Мушег, сын князя Васака. Первый из них еще юн и неопытен, но до безумия предан своему государю и своей родине. Эта преданность восполняет в нем недостаток жизненного опыта. Он храбр, он бесстрашен. Пользуется любовью, и на его призыв откликнутся многие. Неподкупен. Ничем нельзя поколебать его любви к родине. Этот фанатик может доставить немало хлопот персидским войскам, если его не обезвредить заранее. Второй, князь Мушег, не уступает Самвелу в любви к родине, но имеет опыт и глубокие познания в ратном деле. Крайне опасен. Персия не прогадает, если посулит за его голову хоть целую провинцию. Он пользуется большим влиянием как среди светской знати, так и среди духовенства. Умелый полководец, неустрашимый воин и заклятый враг персов...».
