Текст книги "Самвэл"

Автор книги: Акоп Мелик-Акопян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

I ДВА ГОНЦА

II УТРО ТАРОНА

III ВЕСТНИК БЕДЫ

IV В УМЕ САМВЕУУА ЗРЕЕТ НЕЯСНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

V МАТЬ И СЫН

VII ПРЕДЛОГ

VIII ОХОТА

IX АШТИШАТСКИЙ МОНАСТЫРЬ

X ТРИ МОЛОДЫЕ СИЛЫ

XI МАЧЕХА

XII ЗЛОЙЗАМЫСЕЛ,

КОТОРЫЙ НЕ УДАЛСЯ

XIII ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ОСЛОЖНЯЮТСЯ

XIV НОВЫЕ ВЕСТИ

XV КНЯЖНА ИЗ ГОРНОЙ СТРАНЫ

XVI И НАРЕКЛИ СЕБЯ ВОЖДЯМИ

XVII СОВЕТ ЖЕНЫ

XVIII ЮНЫЙ АРТАВАЗД

II ГОСУДАРСТВО И ЦЕРКОВЬ,

ВЛАСТЬ ДУХОВНАЯ И ВЛАСТЬ СВЕТСКАЯ

III РАССТАНОВКА СИЛ

ВНУТРИ АРМЯНСКОГО ДУХОВЕНСТВА

ОДИН ЦА ЗАПАДЕ, ДРУГОЙ – НА ВОСТОКЕ

I ПАТМОС

II КРЕПОСТЬ АНУШ

ПУТИ РАСХОДЯТСЯ

I РШТУНИК

II АРТОС

III «ИСТОЧНИК СЛЕЗ»

IV АМАЗАСПУИ

V УТРО ПОСЛЕ УЖАСНОЙ НОЧИ

VI ОТСТУПНИК НА ПОРОГЕ СВОЕГО ДОМА

VII МУКИ СОВЕСТИ

VIII ШАПУХ У РАЗВАЛИН ЗАРЕХАВАНА

IX АРТАГЕРС

X МУШЕГ: «ОКО ЗА ОКО»

XI «МЕНЬШЕЕ ИЗ ДВУХ ЗОЛ»

XII АЙР-МАРДПЕТ

СОДЕРЖАНИЕ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

КНИГА ПЕРВАЯ

I ДВА ГОНЦА

Месяц скрылся за горою Карке, и Тарон погрузился в непроглядную тьму. В эту ночь на небе не было ни одной звезды, все наглухо обложили серые тучи; они медленно тянулись в сторону Кркурских и Немрутских гор, клубились, наливались густой зыбкой чернотой, сверкали порою молниями и громыхали глухими раскатами грома – предвестниками сильной грозы.

В этот тревожный ночной час равниной ехали два всадника. Путь их лежал издалека, очень издалека. Целый месяц назад выехали они из ворот 1избона, столицы Персии, миновали пустыни Хузистана, миновали выжженную солнцем Сирию, миновали армянское Междуречье и день назад ступили наконец на землю Мушской долины.

Оба были гонцы.

Один ехал на вороном коне, другой на сером. Всадник на сером коне знал о первом гонце и следовал за ним по пятам, таясь сам и не выпуская того из виду, первый же не знал, что за ним наблюдают, и потому они двигались, словно две планеты, в одном направлении, но по параллельным орбитам, и пути их не пересекались. Оба знали друг друга в лицо.

Они уже достигли берегов Арацани – так армяне называли Евфрат.

Всадник осадил серого коня. Взглянул на небо, осмотрелся: ему хотелось определить, далеко ли до рассвета. Но не было ни единой звездочки, чтобы подсказать, который час. Все было погружено в беспросветную тьму.

Однако надо было спешить.

Некоторое время он стоял в нерешительности, не зная, переплыть реку или перебраться по мосту? Но ехать по мосту – означало сделать немалый крюк и, может быть, столкнуться с тем, другим, да и ночной страже попасться в лапы. И всадник решил переправиться вброд.

Тихая серебристая Арацани, вздувшись после весенних паводков, словно взбесилась и набегала на берег шумными, бурливыми валами. Но наш путник знал все броды. Он спешился, потрепал серого по голове и красивой гриве и ласково сказал: «Ты храбро пересек страшные волны Тигра, тебя ли испугает родная Арацани?» Он разнуздал коня, чтобы тому легче дышалось в воде, сел и, перекрестившись, погнал его в реку.

Река ревела и грохотала, словно разъяренный дракон, и в ночном мраке ее мутные валы казались еще угрюмее. Конь целиком ушел под воду, так что поверх нее виднелась только голова; храпя и отфыркиваясь, он боролся с волнами. Ноги его не касались дна, он пересекал реку вплавь. Всадник вместо уздечки держался за гриву и рукою посылал коня в нужном направлении. Несколько раз в бурных водоворотах и конь и всадник с головой уходили под воду, но выплывали снова. Мимо них проносило пни, коряги, обломки деревьев, и с плеском увлекало дальше. Всадник старался избежать столкновения с ними. Вдруг издали послышался глухой рев. Приближалась какая-то опасность. Всадник не потерял самообладания; он с напряженным вниманием всматривался в ту сторону. Темная, бесформенная глыба двигалась по реке. Чем более она приближалась, тем огромнее становилась и тем больший ужас внушали ее очертания: казалось, целая гора наползает на тебя но поверхности реки. Временами она вроде бы исчезала, но появлялась снова, еще более зловещая, чем прежде. Всадник понял, что это такое. В мгновение ока соскользнул он с седла на круп, чтобы облегчить коню его ношу, и, ухватившись за хвост, принялся понукать его. Гибельное мгновение неотвратимо надвигалось: темная громада, плотная и безобразная, словно какое-то фантастическое чудовище, приблизилась почти вплотную; ее шум заглушал все прочие звуки. Во что бы то ни стало надо было разминуться с нею, иначе она словно щепку подхватила бы и коня и седока! Конь тоже почуял надвигающуюся беду и удвоил свои усилия, рассекая волны с невероятной быстротой. И вот чудовище пронеслось мимо. Это оказались деревья из ближнего леса: селевый поток вырвал их с корнями и сбил, скрутил в своих водоворотах в огромный безобразный ком.

Выбравшись на берег, всадник с облегчением перекрестился.

Он досуха выжал одежду, снова взнуздал коня и двинулся дальше, теперь уже пешком, ведя коня на поводу, чтобы дать ему передохнуть. Однако тот еле передвигал ноги. Насколько стремителен был он в воде, настолько же медлительным стал на суше. Хозяин приписал это усталости.

Он порядком отдалился от реки и приближался к отрогам горы Карке. Дорога шла вверх, вилась по горным склонам, спускалась в глубокие овраги, в расщелины скал и снова карабкалась все выше и выше. Ему были знакомы эти лесистые кручи, он знал их трудные переходы и тропинки, ибо и сам вырос в этой сырой и сумрачной полумгле, куда никогда не проникал луч солнца; он был сыном этих утесов и лесов.

Молния сверкнула прямо над верхушками ближних деревьев, и окрестность озарилась бледно-розовым заревом. Раскаты грома страшным грохотом прокатились по темным ущельям. Путник бросил взгляд на насупившееся небо и ускорил шаги. Его не устрашили волны реки, но буря внушала ему страх. В этих девственных дебрях, особенно в ночную пору, она может натворить немало бед: ее порывы с корнем вырывают деревья и швыряют их с высоких утесов на дорогу. Вместе с деревьями летят вниз и обломки скал. Путник был бы заживо погребен под этими осыпями, имей он несчастье оказаться на их пути.

Вновь прокатились оглушительные громовые раскаты, и на землю хлынули потоки дождя. Ветер ревел, и дождевые капли, словно крупные градины, хлестали путника по разгоряченному лицу. Он не замечал ничего: все его мысли, все чувства были направлены к одной цели, которая поглотила все его существо, которая неотступно толкала его вперед. Надо было добраться до места хоть на несколько часов раньше, чем всадник на вороном коне.

Но конь с трудом поспевал за своим седоком. Только теперь он заметил, что конь хромает на заднюю ногу: видно, какой-то обломок дерева, уносимый потоком, покалечил его. Это очень огорчило бесстрашного путника: он спешил, а теперь лишался своего быстроногого помощника. Что же делать? Бросить коня и положиться на свои ноги? Но как покинуть в беде любимого скакуна, который столько лет – и на поле битвы и во время нелегких дальних переходов – был ему верным другом? Несколько минут путник раздумывал. Потом свернул с большой дороги на тропинку, которая вела к Аштишатскому монастырю.

Монастырь был не очень далеко, и через час он добрался до ворот обители. В глубине векового заповедного леса, на древних

священных холмах, высилась в своем гордом, величавом покое эта древняя святыня Тарона. Под защитои высоких крепостных стен и сторожевых башен монастырь выглядел в ночном мраке неприступной крепостью. Ни неистовая буря, ни завывания ветра, ни потоки дождя не смущали его мирного благочестивого забытья.

В узком оконце домика, стоявшего несколько на отшибе, вне монастырских стен, горел свет. Путник повернул в ту сторону и подошел к запертой двери. На деревянном столбе висела доска, на земле у столба лежала колотушка. Путник поднял ее и трижды постучал в доску. Окошко отворилось, высунулась всклокоченная заспанная голова.

– Кто там?

– Путник, – прозвучало в ответ.

Строение за монастырской стеной давало приют запоздалым путникам, чужестранцам и странникам. Привратник удовлетворился ответом, открыл двери и вышел на порог со светильником в руках.

Да ты же промок насквозь! – участливо сказал он. – Входи, я разведу огонь, обсушись.

Премного благодарен за заботу, – ответил путник,_

но я прошу приютить только моего коня.

– Почему только коня? – удивился привратник.

Он хромает, ногу повредил... а мне надо идти дальше.

– Хоть обогрейся, я мигом разведу огонь.

Не могу... спешу... – ответил путник и подошел поближе к свету.

Он вытащил из-за пазухи гребень из буйволиного рога, вырезанный в форме полумесяца, и показал привратнику.

Запомни этот гребень. С одной стороны туг не хватает двух зубьев. Если не вернусь, отдашь коня тому, кто покажет этот гребень.

А ты кто же такой? – спросил привратник с некоторым недоверием.

– Воин, – ответил путник.

Привратник счел достаточным неопределенный ответ: в те тревожные времена мало кто решался испытывать терпение воина.

Путник снял с седла переметную суму, перекинул через плечо, пожелал доброй ночи и пошел прочь.

Привратник со светильником в руке стоял на пороге, озадаченно глядя ему вслед, пока тот не исчез в ночном мраке и завывания ветра не заглушили его шагов.

Отдалившись от монастыря, путник свернул на дорогу, ведущую к замку Вогакан.

II УТРО ТАРОНА

На смену бурной ночи пришло безмятежное утро, полное тишины и прохлады. Лесистые холмы, окаймлявшие замок Вогакан, курились клубами снежно-белого пара. Горы и долины были окутаны густой пеленой тумана. Мельчайшие капельки воды плавали в воздухе и вспыхивали в первых лучах солнца мириадами золотистых бисеринок. Листья деревьев, побеги травы, яркий цветочный ковер лугов – все было окроплено капельками дождя и казалось усеянным россыпью самоцветов.

Это дивное утро заставляло вспомнить те таинственные рассветы на заре нашего мира, когда Астхик, светлая богиня Тарона, выходила из Аштишатского храма и вместе со своими вечно юными прислужницами спускалась с высей горы Карке плескаться в серебристых струях Арацани, а молодые армянские витязи прятались в темной чаще священного Аштишатского леса, надеясь хоть издали, украдкой увидеть прекраснейшую из богинь. Но Астхик окутывала всю Мушскую долину непроницаемой туманной дымкой и укрывалась от нескромного любопытства.

Солнце поднималось все выше, и утренний туман постепенно рассеивался. Сквозь его редеющую пелену, как сквозь прозрачную завесу, стали проступать все новые горизонты. Показалась горная цепь Сим с зелеными волнами лесов на склонах и вечными снегами на вершинах, горевших розовым заревом в лучах солнца. А еще дальше по направлению к горам Кркур и Немрут, поблескивала, словно синяя лента, узкая полоска Бзнуникского моря – озера Ван. Виднелись и скалистые уступы горы Карке с их сумрачными теснинами и угрюмыми, суровыми лесами, в непроходимых чащах которых обитали такие же суровые люди. В исполинской раме из горных хребтов, словно прекрасное творение живописца, простиралась обширная Мушская долина, раздольная и ровная, будто необъятный многоцветный ковер. На сочной зелени этого ковра были разбросаны многочисленные деревни, поселения и великолепные города Тарона. Вот Муш, с величавым достоинством раскинувшийся на склонах Тавра. Вот вдоль змеистых извивов реки Мехти виднеются высокие крепостные башни города Одз, что по-армянски означает «Змеиный». Вот город Вишап, или «Дракон», с его грозными, распахнутыми, словно пасть дракона, городскими воротами. Вот город Кавказ, вот белоснежный Дзюнакерт, само название которого не случайно означает « Построенный из снега».

Река Арацани рассекает Мушскую долину на две части. На ее плодородных берегах, кроме исконного армянского населении, осело немало переселенцев с берегов Ганга, которые нашли здесь гостеприимный приют, и индийский лемех блестел под армянским солнцем и армянская песня индуса, шедшего за сохой, оживляла тишину лучезарного таронского утра.

По берегам Арацани жил и еще один народ, пришедший сюда в поисках гостеприимного пристанища с далекой реки Хуанхэ. Желтокожие китайцы обрели со временем совершенно армянский облик и возделывали вместе с армянами армянскую землю. Их многочисленные стада паслись по берегам Арацани, в ее камышовых зарослях; их красивые женщины собирали на зеленых росистых лугах кошениль ¹и добывали из нее знаменитый армянский пурпур, чтобы потом украсить своими многоцветными тонкими вышивками палаты армянских князей.

В то утро Арацани металась в гневе. Но это был материнский гнев, который не пугает сыновей, и ее могучие валы несли на себе целый караваи судов – флотилию древних времен. Родные и близкие отплывающих толпились на берегу и посылали им пожелания счастливого пути; моряки отвечали пожеланиями счастья остающимся. И вот стайка легких, обтянутых кожей суденышек, нагруженных дарами армянской земли, пустились в путь к дальним берегам Вавилона. Песни гребцов, их веселые голоса смешивались с глухим рокотом вод и оживляли глубокий невозмутимый покой окрестных берегов.

Мушская долина окружена со всех сторон высокими горами, и эта естественная преграда, словно гигантская крепостная стена, защищает ее от вражеских нашествий. Но не только сама природа охраняла долину. На уступах гор высились неприступные замки таронских князей и их грозные крепости: Егнут, Мецамор, Астхаберд, Айциц и Вогакан.

Замок Вогакан находился неподалеку от Аштишатского монастыря; он возвышался на утесистом отроге горы Карке и горделиво смотрелся в струящиеся у ее подножия воды Арацани.

'Кошениль – несколько видов насекомых, из которых добывали природный краситель – кармин. Наиболее известны кошенили армянские, польские и мексиканские. На Востоке пурпурную краску нередко называли армянской («вордан кармир»).

Система потайных подземных ходов вела из замка к р _еке– дабы не оставаться во время осады без воды, или в лесную чащу – дабы тайно сноситься с внешним миром. Эти ходы были известны только владетелям замка. Высокая крепостная стена, сторожевые и боевые башни веками противостояли натиску стихий и врагов и всегда выходили победителями. Постройкам замка дарили тень вековые дубы-великаны, соперничавшие с облаками высотою своей густой кроны.

В незапамятные времена, за много веков до рождества Христова, замок принадлежал князьям Слкуни, исконным властителям Тарона. В царствование Вагаршака Первого, за 150 лет до христианской эры, род Слкуни возвысился еще более, ибо когда Вагаршак ввел иерархический порядок среди армянских феодалов, он возвел князей Слкуни, храбрых и удачливых в охоте, в нахарарское достоинство, т. е. в ранг самых крупных феодалов, и пожаловал надзором за царской охотой. Но в 320 году, при царе Трдате, род Слкуни поднял мятеж против царя, и тот посулил все владения этого рода тому, кто доставит ему взбунтовавшегося князя Слука. Лазский князь Мамгун вызвался исполнить царскую волю и предательски убил Слука. Весь род Слкуни пал жертвою его меча прямо в замке Вогакан, а Мамгун в награду за свою службу получил в наследственное владение и замок и весь Тарон. Мамгун и стал родоначальником нахарарского дома Мамиконянов, которые из рода в род отныне владели Тароном.

В это утро в замок Вогакан еще затемно прибыло два человека. Один въехал в главные ворота, другой проник через ход, ведущий в замок из лесной чащи. Первый был всадник на вороном коне, второй – владелец серого.

III ВЕСТНИК БЕДЫ

В одном из покоев замка, на застланной дорогим ковром тахте, среди множества роскошных шелковых подушек сидел юноша. По заспанному лицу видно было, что он только что вышел из опочивальни, и притом намного раньше, чем обычно. Он даже еще не умывался, был не одет и не причесан и только набросил широкую накидку из тонкой шерсти; длинные пряди с непокрытой головы в беспорядке ниспадали мягкими волнами до плеч и порою почти закрывали его красивое бледное лицо. Беспокойные пальцы то и дело покручивали небольшие усики над пухлыми алыми губами (хотя особенно покручивать было нечего), что было проявлением глубокого душевного смятения, черные миндалевидные глаза горели негодованием. Юноша был на вид лет двадцати пяти, изящного сложения, с желтоватым отливом смуглой кожи, наследственным признаком всего его рода.

Это был Самвел, сын Вагана Мамиконяна.

Помещение, в котором он находился, предназначалось для приема гостей. Пол покрывали толстые пушистые шерстяные ковры, по углам были расставлены тяжелые и легкие копья, пики, дротики и огромные железные булавы, украшенные инкрустацией и чеканкой по золоту. Со стены, у которой стояла тахта, свисала огромная тигровая шкура (хищника убил на охоте сам князь, когда ему было всего восемнадцать лет). Шкура была увешана оружием. Там были колчан со стрелами, изогнутый лук, секиры на длинных железных рукоятках, легкий щит из прозрачной верблюжьей кожи и тяжелый щит – стальной, весь угыканный крупными шипами, шлемы с острой, как копье, верхушкой, шлемы, украшенные пышными султанами, кольчуга, толстый медный нагрудник, в центре которого свивал свои кольца чеканный дракон, всевозможные клинки – мечи, кинжалы, сабли – короткие и длинные, прямые и изогнутые, с одним лезвием и обоюдоострые; их ножны были сплошь в золоте и серебре, а рукояти – в драгоценных каменьях; булат многих клинков был отравлен.

Комната походила скорее на оружейную палату, чем на зал для приемов: молодой князь любил окружать себя оружием, столь близким его сердцу. Единственным напоминанием о назначении этих покоев были убранные с редким великолепием тахты вдоль стен – они предназначались для почетных гостей.

Все двери были заперты изнутри, и пурпурные занавеси с тяжелыми золотыми кистями плотно закрывали окна. Открыта была лишь дверь в опочивальню. У двери, положив обе руки на рукоятку кинжала, стоял человек в легкой одежде гонца: короткий нагольный тулуп, поверх него широкий кожаный пояс, который захватывал часть груди и низ живота, чтобы при быстрой скачке не растрясти внутренности. Узкие кожаные штаны были пристегнуты к кожаным же ноговицам. На ногах была легкая и бесшумная обувь, сплетенная из конского волоса, на голове – круглая войлочная шапка, обвязанная куском шелка, концы которого, обмотанные вокруг шеи, развевались на широкой спине. Ему было от силы лет тридцать пять, но в короткой курчавой бороде уже поблескивала седина. Лицо, смуглое от природы, было выдублено к тому же непогодами и палящим солнцем. Сумрачное выражение этого мужественного лица несколько смягчали живые блестящие глаза.

– Значит, письма с тобой не дали, Сурен? – продолжал расспрашивать молодой князь.

– Не дали, господин мой, – ответил гонец. – Боялись, как бы по дороге не перехватили. Я и сам-то – как живое письмо – еле добрался до моего господина. Я рассказал все, теперь вы все знаете...

– Но ты так и не объяснил толком, Сурен, – взволнованно воскликнул князь, – что же толкнуло моего отца отречься от нашей веры и взяться за такое постыдное дело... Или этот злодей Меружан лишил его разума? Я-то знаю этих Арцруни... Как-никак родственники... За славу, за власть и почет от всего святого отрекутся... Но отец! Не таков был мой отец... он обманут!

При последних словах голос молодого князя дрогнул, он провел рукой по лбу и поник в горестном раздумье. Сурен смотрел на него с глубоким состраданием. Когда княжич снова поднял голову, Сурен сказал:

– Его не обманули. Но с того дня, как вашего дядю привезли в Тизбон и царь Шапух предал его страшной смерти, ваш отец стал добиваться должности спарапета. Шапух пожаловал его в спарапеты, а ваш отец исполнил волю Шапуха.

– Тогда понятно... – прошептал молодой князь. – Но расскажи, Сурен, как погиб мой дядя.

Гонцу было очень нелегко рассказывать о гибели славного героя: ведь он был из числа его телохранителей и столько лет бок о бок с ним сражался в походах. Но юноша повторил просьбу, и Сурен начал свой рассказ:

– Вам известно, господин мой, каким обманом царь Шапух заманил в свою столицу царя Аршака и вашего дядю. Царя заковали в цепи и бросили в крепость Ануш ¹в Хузиста-не, – об этом я вам уже говорил. Потом Шапух велел привести на суд вашего дядю. В тот день на площади перед дворцом Шапуха, где он вершил суд и расправу, яблоку упасть негде было. Я тоже там был. Когда вашего дядю поставили

'Крепость Ануш, связанная с именем красавицы Ануш (буквально «сладостная»). На самом деле крепость называлась «Анхуш», т. е. «крепость забвения», так как даже упоминать имя пожизненно заключенного в ней было навсегда запрещено. Фавстос Бюзанд называет ее еще Андмишт, что означает «навсегда». О крепости упоминают также византийские хронисты.

перед Шапухом и его приближенными, царь смерил его взглядом, увидел, какого он маленького роста, и презрительно усмехнулся: – «Так что ты, выходит, столько лет губил персов? Так это ты так долго причинял нам беспокойство?» – «Да, _{эх0 я}», – смело ответил спарапет. – «Порождение лисицы! – воскликнул в ярости Шапух, – Лисьей смерти велю предать тебя – из собственной шкуры выскочишь».

И дядя ваш так ответил на эту страшную угрозу: «Сейчас ты увидел, что я невелик ростом, и презираешь меня. Неужто за столько лет не разобрался, какой мерой меня мерить? Ведь до нынешнего дня львом я тебе казался! Что же теперь стал вдруг лисицей? Слушай же, царь: я тот самый Васак Мами-конян, который был великаном, ибо одной ногой попирал одну гору, а другой – другую. И когда я переносил тяжесть на правую ногу – одна гора под моей пятою уходила в землю, а когда на левую – уходила в землю другая гора». – «Это какие же горы ты загонял под землю?» – спросил Шапух. – «Одна гора – ты, другая – император византийский! Пока армянские князья были едины между собой и с царем армянским, пока мы хранили заветы Нерсеса, нашего пастыря, десница божья была с нами, и мы не раз давали урок врагам нашей страны – и тебе тоже, о царь. Но едва междоусобицы наха-раров предали нашего царя в твои руки – мы сами уготовили себе гибель... А теперь делай что хочешь – я готов».

Народ, заполнивший площадь, дивился смелости вашего дяди. И сам Шапух был удивлен и воздал хвалу его смелости. Но потом приказал умертвить его, содрать кожу, набить сеном и отправить в крепость Ануш. Там поставлен он, в знак поношения, перед закованным в цепи царем Аршаком, и с тех пор не высыхают слезы нашего несчастного государя, ибо перед его глазами вечно стоит его храбрый и верный полководец.

Выслушав эту горькую повесть, юноша поднес платок к глазам, стараясь скрыть слезы.

– Он жил как герой и умер как герой! – воскликнул молодой князь. – Мушег, его сын, может гордиться и жизнью отца и его смертью! А я... мне чем гордиться?! Вечный позор будет отныне моим уделом! Мой отец, польстившись на спарапетство родного брата, стал подлым орудием в руках Шапуха, убийцы брата... и теперь идет с персидским войском, чтобы залить Армению кровью.. . О я несчастный!.. Чем, чем смыть мне этот позор?

Первые лучи солнца упали на пурпурные занавеси, и комнату залило багряным светом. Юноша был неприятно удивлен, когда заметил, что уже рассвело. Обратившись к гонцу,

он сказал. г-р

– Благодарю тебя, Сурен. Я не забуду твоих заслуг. 1е-

перь уходи, пока в замке еще спят. Понадобишься я позову. Сурен поклонился до земли.

_Ты, конечно, поживешь пока у себя дома? – спросил князь.

_Нет, господин мой. Я дал клятву не видеть ни жены, ни

детей до тех пор...

Сурен не договорил, но молодой князь понял, что тот’ хотел сказать. Доблестный и преданный воин! Целых пять лет он не был на родине, ибо служил в армянской коннице в Персии, участвовал во многих походах на кушанов, теперь вернулся, наконец, на родную землю, и родное селение Хорни было недалеко от замка, но он не хотел переступить порог своего дома, ибо отдал себя делу, которое было ближе его сердцу, чем жена, дети, родные и близкие.

– Где же ты будешь жить?

_3 Аштишатском монастыре. Там меня никто не знает,

буду жить как чужестранец. Я и коня своего там оставил.

Юноша встал, запахнулся плотнее в накидку и направился в опочивальню. Сурен последовал за ним. Князь подошел к своему ложу и отогнул разостланный перед ним ковер. Потом нажал едва заметную пружину. Одна из досок пола поднялась, под нею открылось квадратное отверстие.

– Тебе ведь знаком этот ход? – повернулся он к Сурену. _Неужто нет, господин мой?! – отозвался тот с особым

чувством. – Эта комната была опочивальней погибшего спара-пета Васака. Я еще мальчишкой подметал пол в этой комнате...

Сурен вырос в замке. Он был из крестьян вотчины Ма-миконянов и с малых лет был взят в услужение в замок, как отрок сметливый и чистоплотный, а со временем, когда стал достаточно умелым, получил должность сенекапета, начальника над всеми слугами в замке.

Молодой князь взял с окна огниво, кремень и трут и стал высекать огонь. Посыпались искры, трут затлел. Самвел зажег серную спичку, а от нее клубок вощеной бечевки и дал Сурену.

– Ну, иди.

Сурен еще раз молча поклонился и, перекрестившись, спустился в квадратный лаз, такой узкий, что в него едва мог протиснуться один человек. Юноша опустил за ним дверцу и

прикрыл ее ковром.

Под замком было множество подземных ходов и переходов, которые, подобно сети лабиринта, тянулись в разных направлениях. Главные покои – те, в которых жили владельцы замка, – имели свои особые тайные ходы, которые соединялись в глубинах подземелья и сообщались таким образом между собой и с внешним миром.

IV В УМЕ САМВЕУУА ЗРЕЕТ НЕЯСНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Самвел вернулся в зал для приемов.

В это утро в просторном, великолепно убранном помещении его словно что-то душило. Молодой князь подошел к окну, отдернул тяжелый занавес и распахнул створку; ему хотелось впустить хоть немного свежего воздуха. Потом отпер дверь, чтобы мог войти слута. Но вместо слуги вбежала собака – красивая борзая с отливающей золотом шерстью. Умное животное, видимо, караулило у дверей, дожидаясь, пока откроют. В поджаром выхоленном теле борзой, казалось, можно было разглядеть каждую косточку. На стройной шее был серебряный ошейник. Борзая подбежала к хозяину, поднялась на задние лапы, уперлась передними ему в грудь и как-то особенно умильно стала заглядывать в глаза, пытаясь понять, отчего он так печален. Юноша ласково потрепал ее по голове, погладил уши и изящно вытянутую морду; борзая, утешенная этой лаской, отошла в угол и легла, не спуская преданных глаз с обожаемого хозяина, который все ходил и ходил из угла в угол медленными неверными шагами.

В душе его бушевала буря, молодая кровь кипела. Чем больше думал Самвел о грядущих испытаниях отечества, тем большие размеры обретали в его глазах и само зло и его последствия.

Армения оказалась покинутой и беззащитной.

Царь Аршак томился в оковах в Персии, в зловещей крепости Ануш. Наследника престола, царевича Папа с женой Зарман-духт и детьми, Аршаком и Вагаршаком, насильно удерживали в Константинополе. Царя держал на чужбине Шапух, наследника – византийский император Валент. Первосвященник Армении Нерсес Великий ¹, могучий заступник земли армянской, по

'НерсесВеликий, по свидетельству историков Ф. Бюзанда, так и М. Хоренаци был отравлен царем на пиру. Однако данное Бюзандом описание кончины католикоса («И войдя в свои покои, он распахнул подрясник и показал около сердца посиневшее место величиною с хлебец» и далее «кровь хлынула сгустками из его рта и текла почти два часа») заставляет усомниться в виновности царя Папа, которую последний решительно отрицал; по-ви-димому, Нерсес умер от потери крови после легочного кровотечения.

приказу того же императора томился в ссылке на необитаемом острове Патмос. Армения осталась без защитников: двух ее оплотов – главы государства и главы церкви – не было с нею. Император Византии с одной стороны и царь Персии – с другой, словно два алчно разверзших пасти дракона, соперничали между собой, кто скорее проглотит оставшуюся без защиты страну.

Именно эти горестные раздумья породили бурю в душе Самвела, и он с ужасом предугадывал великие испытания и надвигающуюся гибель своей родины.

С другой стороны, он видел междоусобицы, раздиравшие армянских феодалов: одни хотели признать верховную власть Византии и выплачивать дань ромеям, другие предпочитали признать верховную власть Персии и платить дань персам. Нахарары, выступавшие за независимость Армении и ее самостоятельную государственность, были охвачены унынием и отчаянием, ибо не знали, как спасти страну от неизбежной гибели. Не было никого, кто сплотил бы их – не было ни царя светского, ни царя духовного.

Зато были предатели.

И этими предателями оказались представители двух самых могущественных нахарарских домов Армении: Ваган Мамиконян и Меружан Арцруни. Один был отец Самвела, другой – дядя, брат матери. Оба отреклись от христианства, оба перешли в персидскую веру и стали в руках царя Шапуха страшным орудием уничтожения всего, что было святого, что было заветного для Армении.

Это повергло юношу в ужас и одновременно наполнило его неизъяснимым бешенством. «Мой отец идет сюда с персидскими жрецами, – думал он с горечью, – ив помощь себе ведет персидское войско... идет уничтожить наши церкви, наши школы, нашу литературу... идет, чтобы превратить нас в персов... идет рука об руку с Меружаном... Государственность нашу уже уничтожили, теперь хотят уничтожить наше национальное лицо, нашу религию... Отныне мы вынуждены будем говорить по-персидски, молиться по-персидски... И мой отец станет соучастником такого злодеяния и навлечет вечное проклятие на род Мамиконянов!».

Губы Самвела побелели, колени подогнулись, в глазах потемнело; он с трудом добрался до тахты и опустил отяжелевшую голову на подушки. Сжимая ее руками, он долго пребывал в каком-то лихорадочном возбуждении. Неясные мысли, словно темные туманные смерчи, клубились в его воспаленном мозгу. Вдруг он содрогнулся всем телом и снова вскочил на ноги, говоря сам себе:

«В роду Мамиконянов родятся изменники... Но рождаются и герои! Когда мой дядя Вардан с царевичем Тиритом восстали против царя Аршака и направились за помощью к царю Шапуху – разве не мой же дядя Васак догнал их, преградил путь и убил и Тирита и своего брата?! Его рука не дрогнула, проливая родную кровь, ибо брат изменил своему царю и своей отчизне... А что же я?»

Последние слова словно обожгли ему губы; Самвел не смог договорить. Он снова бросился на тахту и, закрыв лицо руками, горько зарыдал. «О отец мой... отец мой...», – повторял он, и слезы ручьями лились из его глаз.

Он любил своего отца, любил горячей и искренней сыновней любовью. Но он любил и свою родину! Молодой князь был воспитан в духе беззаветной сыновней любви – к родине и только потом – к родителям.

Дверь отворилась. Неслышно ступая, в комнату вошел юноша, бросил взгляд на молодого князя и застыл у стены, как вкопанный.