Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
Два могучих противника долго сражались друг с другом и ни один не мог одолеть другого. Наконец, сасунский князь воскликнул:
– Признаю, о Айр-Мардпет, что евнух царя Аршака – доблестный воин.
И грянул бой уже между воинами. Персы, под прикрытием своих щитов, нападали с поразительным мастерством; сасунцы осыпали их градом стрел из исполинских луков. Прирожденное, стихийное мужество горцев столкнулось в поединке с мужеством обученных, организованных персидских воинов. В воздухе стояла густая пыль. Грохот, лязг, звон сшибающихся мечей и доспехов заглушали крики и стоны людей. Кровь лилась ручьями.
Пока здесь шла ожесточенная схватка со всеми ее ужасами, в другом конце персидского стана в бой вступили горцы Рштуника во главе с князем Гарегином Рштуни. Персов возглавлял полководец Карен.
Меружан, окруженный телохранителями и приближенными, вихрем носился из конца в конец, наблюдая за ходом битвы. Всюду, где появлялся, он сеял вокруг себя страх и ужас. Вдохновленные его присутствием, персидские воины творили чудеса.
Он заметил, что полки, которые возглавлял Карен, дрогнули и понемногу отходят назад, а из рядов рштунийцев уже раздаются победные клики. Меружан сразу сбросил своего белого коня в ту сторону, прямо под град стрел. Каково же было удивление и возмущение князя, когда он еще издали заметил в рядах противника старого Арбака: тот с юношеской легкостью орудовал копьем в поединке с одним из персидских военачальников. Меружан повернулся к своему полководцу:
– Итак, Карен, убитый тобою Арбак, похоже, воскрес?
Карен растерялся и от стыда лишился дара речи. Меружан напомнил, как он утром похвалился, что убил Арбака на Княжьем острове.
– Взять под стражу этого лжеца! – приказал Меружан. – Полководцу царя царей не подобает быть трусом. Еще менее подобает ему быть лжецом!
Приказ был тут же исполнен.
Появление Меружана воодушевило персидских воинов, придало им новые силы; они с невероятной отвагой отражали бешеный натиск противника.
И тут Меружан встретился с ненавидящим взглядом князя Гарегина Рштуни.
– Меружан! – крикнул тот. – Уже второй раз горькая судьба нашей родины сталкивает меня с тобою: под стенами Вана и теперь – у развалин Нахичевана. Ты был здоров, когда велел убить мою жену, и ускользнул из моих рук. Сейчас ты болен. Любопытно, как ты поступишь со мной?
– Сейчас увидишь, нечего спрашивать! – презрительно ответил Меружан и бросился на рштунийского князя. Однако тот даже не сдвинулся с места:
– Я отказываюсь от поединка с больным – это все равно, что драться с трупом, как бы я ни жаждал мести.
Меружан пришел в ярость.
– О князь Рштуни! – воскликнул он. – Твое великодушие уязвляет сильнее, чем удар копья – если, конечно, тебе удался бы столь славный подвиг! Да, твоя жена убита по моему приказу, и священный долг мести обязывает тебя требовать ответа за ее кровь. И ты не смеешь отказываться от поединка!
Он снова погнал коня на князя Рштуни. Но между ними с криками бросились персидские воины:
– Пусть наша кровь разделит тебя с рштунийским князем! Битва принадлежит нам!
И Меружан отступил.
С обеих сторон воины снова ринулись в бой, снова раздался смертоносный лязг оружия. Одни наносили удары копьями, другие мечами. Рштунийские горцы отражали их легкими кожаными щитами, персы – тяжелыми, окованными железом.
Меружан поставил вместо полководца Карена одного из своих храбрых соратников и, покинув битву в самом ее разгаре, поспешил в сторону Нахичевана, к тем холмам, на одном из которых находилась его мать. За ним следовало несколько полков хорошо вооруженных всадников. Серые клубы пыли плотной завесой окутали дорогу, по которой двигалась его страшная конница; она неслась вперед без остановок и без передышки.
Гурген, старый полководец княгини Арцруни, еще издали заметил быстрое приближение Меружана и поспешил к своей госпоже.
– Видишь, госпожа, я не ошибся. Меружан идет на нас. Идет, чтобы вступить в бой со своими подданными и со своей матерью. Если он одолеет, то, без сомнения, уведет в плен и тебя, госпожа.
– Куда уведет? – скорбно спросила несчастная женщина.
– В Персию. Туда, где в темных подземельях крепости Ануш томится армянский царь. Туда, где заключена армянская царица. Уведет к ним...
– Ужели он будет столь жесток?
– Его жестокость беспредельна, как и его высокомерие.
Материнское милосердие и причиненное безжалостным
сыном горе боролись в ее истерзанном сердце. Со слезами на глазах княгиня обратилась к старому воину:
– Да исполнится воля Всевышнего. Нам, жалким смертным, не дано изменить ее. Пусть придет этот неблагодарный! Вступите в бой с войском, но не поднимайте руки на него самого.
Тень недовольства прошла по иссеченному морщинами лицу старого военачальника, и в его умудренном взгляде сверкнул гнев. Но он сдержал свои чувства и ответил довольно мягко:
– Мы никогда не подняли бы меч на своего князя и господина, если бы он сам не поднял его на все, что свято для нас. Ведь он посягает на нашу жизнь, на нашу веру, на само существование нашего государства!
– Христианский долг повелевает нам, Гурген, прощать заблудшего не раз, а много раз.
Старый полководец недовольно замолчал.
Юный Артавазд стоял рядом и весь кипел, слушая распоряжения княгини. Он не выдержал:
– А я подстрелю его! Теперь-то я знаю, как надо...
Он чуть было не проболтался о своей ошибке на Княжьем острове, когда еще не знал, что Меружан носит под одеждой кольчугу.
Княгиня печально посмотрела на пылавшего гневом юношу и ничего не сказала: в его сердце кипел дух мести всего юношества Армении.
Меружан со своей конницей был уже совсем недалеко от холма, на котором находилась его мать. Он быстро повернул к склону, где проходила единственная дорога, ведущая на вершину.
Старый Гурген оставил возле княгини отряд телохранителей, а сам во главе остальных васпураканцев поспешил навстречу врагу. Бой разгорелся у развалин сожженного Меружаном Нахичевана. В считанные минуты воспураканцы соорудили против него крепкий вал из камней разрушенного города. Укрывшись за ним, они осыпали врагов стрелами. Многие закладывали камни в пращи, и обломки разоренного Меружаном города обрушились на его же голову. Князь, презирая опасность, вел конницу напролом. Его воины были в доспехах и вооружены только мечами и копьями; чтобы пустить в ход это оружие, им надо было подойти вплотную к противнику, и они рвались вперед. Васпураканцев охватило яростное неистовство, и в воинов Меружана летело все, что попадалось под руку. В пылу боя они забыли наказ своей госпожи и не делали исключения для ее сына.
Копья и мечи, стрелы и секиры, пожалуй, не причинили бы вреда закованному в медные доспехи исполину: он был весьма искусен в обращении со щитом. Но камни, градом сыпавшиеся из тысяч пращей, могли за короткое время погрести его под собою. Тем не менее Меружан приказал прорвать заграждение и двигаться дальше.
Всадники бестрепетно ринулись на приступ; они крушили сразу и вал, и его защитников. Меружан бросился в самое пекло. Вдруг увесистый камень попал в лоб его коню. Тот вздрогнул, зашатался и грохнулся наземь. Он завалился на тот самый бок, где у Меружана была рана на бедре. В горячке боя князь совсем забыл о ране. Повязка ослабла, от сильного удара рана открылась и начала кровоточить.
Мать увидела, что сын упал. Свет померк в ее глазах. С душераздирающим воплем княгиня вскочила и, бия себя в грудь, кинулась к Меружану. «Безжалостные... жестокие...» – кричала она и все рвалась к сыну, хотя ослабевшие ноги почти не держали ее. Княгиню с трудом вернули обратно, уверив, что пострадал конь, а не всадник.
У матери немного отлегло от сердца, когда она увидела, что конь очнулся, поднялся на ноги, и Меружан снова в седле.
Но кровь из его раны продолжала струиться и, стекая с седла, уже прочертила на боку и животе белого коня несколько тонких извилистых ручейков. Один из телохранителей заметил кровь, но решил, что это конь поранил себя при падении, и потому никому ничего не сказал.
Когда Меружан вновь очутился в седле, бой разгорелся с новой силой. Его воины уже прорвали кое-где каменный вал и проникли за него. Васпураканцы отошли назад, продолжая издали метать камни и стрелы. И тут один из телохранителей Меружана обратил его внимание на то, что делается в другом конце битвы:
– В стане смятение, господин мой!
Меружан кинул взгляд в ту сторону.
– Я ждал этого!.. – вскричал он, побледнев как смерть. Там дерутся пленные!
Он забыл о матери и ринулся к пленным.
Самвел, который прорвал однажды то крыло персидской армии, где находились пленные, появился снова, на сей раз с большими силами. Он молнией рассек кольцо охраны и кинулся в самую гущу своих соотечественников.
– Настал миг избавления! – вскричал он, – Разрывайте же ваши оковы!
Словно воплощенное мщение, пленные, все как один, бросились на охрану. Одни сражались голыми руками, другие – своими цепями. Многие кинулись к персидским шатрам, в мгновение ока разнесли их и напали на персов, орудуя опорами шатров как дубинами. Весь стан был разгромлен. Пощадили только пурпурный шатер князя Мамиконяна, в котором лежало тело отца Самвела. Всеобщая ярость перехлестывала через край. Сражались мужчины, сражались женщины, сражались старики и дети. Даже служители церкви, бывшие среди пленных, приняли участие в кровавом побоище. Тысячи рук поднялись на своих поработителей.
Самвел вихрем носился из конца в конец и всюду проявлял чудеса героизма. Он прорезал клокочущую гущу пленных, как огненная молния ударяет в сухие камыши. Когда резня достигла ужасающей силы и кровь лилась уже не ручьями, а реками, Самвел вскричал:
– Довольно! Надевайте свои оковы на своих мучителей. Господь предал их в наши руки. Теперь уже мы у ведем их пленниками в нашу страну.
Меружан подоспел, когда весь стан кипел, охваченный смятением. Пленные взбунтовались все до единого и сражались с бешеным неистовством. Но ворваться в гущу пленных он не успел: дорогу преградил мокский князь Ваграм, который стоял со своими войсками в засаде в болотистых зарослях Аракса.
Мокцы возникли на пути Меружана так внезапно, что на его гневном лице мелькнула та горькая, зловещая усмешка, которая всегда появлялась в особо тревожные минуты. С коротким горьким смешком он воскликнул:
– Только вас мне нехватало, нечистая сила с Мокских гор!
– Колдуны же не боятся нечистой силы! – отозвался князь Ваграм.
У этой перепалки были свои корни: в народе говорили, что мокцы якшаются с нечистой силой, Меружан же слыл колдуном.
Но на сей раз это ему не помогло.
Солнце давно уже село, и ночная тьма опустилась на разгромленный, опустошенный персидский стан. Ночь была тиха и спокойна. Лишь иногда ее безмолвие нарушали победные клики: кое-где битва еще продолжалась.
Меружан не знал, что делать. Разум изменял ему. В ушах звучали горестные и зловещие крики, сердце готово было выскочить из груди в неистовом смятении; однако он все еще не терял надежды спасти свою утраченную славу.
Телохранители и верные соратники в ночной темноте и всеобщей сумятице боя отстали от Меружана и потеряли его. Сам князь тоже не замечал, что остался один.
Но он ощущал какое-то гнетущее оцепенение, какую-то убийственную, изнурительную слабость. Он чувствовал, что нездоров: голова кружилась, в глазах все чаще темнело. Меружан уже с трудом держался в седле и, словно во власти опьянения, лишь смутно понимал, что делается вокруг. Конь выбирал дорогу по своей воле: поводья давно выпали из рук седока.
В конце концов обессилевшее тело уже не могло держаться прямо, и князь уткнулся лицом в гриву. Умный конь сразу встал, как вкопанный. Гаснущее сознание еще успело подсказать Меружану, что ноги нельзя оставлять в стременах. Напрягая все силы, он сумел все-таки высвободить их и только потом рухнул в траву в полном беспамятстве. Верный конь остался возле него.
Некоторое время Меружан пролежал в забытьи, недвижимый, как труп. Конь встревоженно приблизил к нему голову и начал влажными ноздрями тыкаться в его лицо, пытаясь понять, что случилось с любимым хозяином. Меружан пришел в себя.
Все происшедшее вставало перед ним как в беспорядочном сне: темные полки врагов, зловещий блеск кровавой стали, дикие выкрики... грозное лицо матери...
– Прочь, прочь от меня! —вскричал он, приподнимая отяжелевшую голову. – Я не хочу видеть твое зловещее лицо...
Он приподнялся и с трудом сел. Голова пылала, сердце словно жгли раскаленным железом. «Воды... хоть каплю воды...» – простонал князь и принялся дрожащими руками шарить вокруг себя. Пальцы нащупали что-то влажное, Меружан обрадовался. «Вода!..» – вскричал он и попытался зачерпнуть пригоршню. Но густая влага лишь омочила пальцы. Он поднес их к запекшимся губам и начал жадно облизывать.
Он лизал собственную кровь, стекавшую на землю...
С тел пор, как Меружан повел конницу на полки матери, камнем сбило его коня и рана его открылась, – с той самой минуты из нее не переставая струилась кровь. Тряска от быстрой скачки и молниеносные броски из конца в конец обширного поля битвы разбередили рану, и она кровоточила все сильнее. В пылу сражения Меружан был так захвачен тем, что происходит вокруг, что за весь день так и не заметил, что происходит с ним самим, пока не потерял слишком много крови, не ослаб и не упал без чувств...
В то время как этот железный человек терзался предсмертной мукой, Самвел привел в исполнение свое заветное желание – он освободил пленных. Теперь молодой князь бросился к пурпурному шатру. Он спешил спасти гроб отца: в своей необузданной ярости горцы могли обрушиться на шатер и отомстить князю, пусть даже и покойному, растерзать и разметать по всему полю его тело. Сын ехал отдать последний долг и последние почести покойному отцу. Все его желания исполнились, он мог быть вполне доволен и счастлив, но Самвел был весь во власти печали: ему предстояло увидеть гроб, в котором лежал убитый его рукою отец.
Но вместо мертвого отца он столкнулся с полумертвым Меружаном.
Самвел ехал по полю со своим конным отрядом, когда из ночной темноты донеслось печальное конское ржание, казалось, молившее о помощи. Молодой Мамиконян повернул в ту сторону, и из ночного мрака выступили очертания белого коня. Это был всем известный белый конь Меружана.
– Скорей огня! – велел он.
Юный Юсик зажег факел.
Меружан был распростерт в луже крови 10 .
При виде врага Самвела охватило какое-то остолбенение, которое возникает равно и от сильной радости и от сильного гнева. Он спешился и некоторое время стоял над умирающим исполином в мучительной нерешительности. Как поступить? Прервать нить угасающей жизни или не прикасаться к раненому?
Конский топот на мгновение прояснил сознание Меружана:
– Есть тут кто-нибудь? – спросил он, силясь поднять голову; она снова бессильно упала на землю.
– Да, – ответил Самвел.
– Чем кончилась битва?
– Армяне победили.
– Победили?! – воскликнул он, снова пытаясь поднять отяжелевшую голову.
– Да, победили, – подтвердил Самвел.
Трагическое известие отдалось в затуманенном мозгу Меружана с такой ужасающей силой, что потрясение привело его в чувство. Несколько мгновений прошло в горьком молчании отчаявшегося, изнемогшего в борении страстей сердца. Он обвел вокруг помутившимся взором, но ничего не увидел.
– Я – Меружан... – произнес он наконец угасающим голосом. – Все кончено... Я ищу только смерти, но она бежит от меня... пытаюсь покончить с собой, но нет сил... Если ты из числа моих славных воинов, если чтишь своего полководца, сослужи последнюю службу... обнажи меч и даруй мне покой... жажду смерти... пусть же я приму ее от соратника, а не от врага...
Он умолк и снова впал в беспамятство.
Самвел подошел и оглядел при свете факелов бессильно распростертое в крови тело. Он заметил, что кровь течет из памятной ему раны, той самой, которую нанес Меружану на Княжьем острове юный Артавазд. Самвел туго перевязал рану и повернулся к своим воинам:
– Вино осталось у кого-нибудь?
– В моем бурдюке есть немного, – отозвался Юсик.
– Дай сюда.
Юсик подал небольшой бурдюк, перекинутый через плечо: во время битвы верный слуга утолял из него жажду своего господина. Самвел взял бурдюк и начал по капле вливать вино в рот умирающему. Потом обернулся к своим людям:
– Сойдите с коней, прикройте раненого щитами и охраняйте. Чтобы никто не смел подходить к нему, пока я не вернусь!
Приказ был без промедления исполнен.
Самвел вскочил в седло и с частью своих воинов помчался к пурпурному шатру отца.
Умудренный жизнью старик Арбак, неотлучно находившийся при Самвеле, покачал головой при виде подобного великодушия и пробормотал:
– Не понимаю такого милосердия! Как можно оставлять в живых раненого дракона?..
VI ЗАМОК ВОГАКАН
И строили капища во многих местах и принуждали людей принимать маздеизм и детей и родс-твенникое своих отдавали в обучение маздеизму. И тогда один из сыновей Вагана, по имени Самвел, убил... свою мать...
Фавстос Бюзанд
Прошла осень, прошла и суровая армянская зима.
Обширная равнина Тарона снова надела зеленый наряд, и первая ласточка возвестила своим прилетом радостное возвращение весны. Утихли метели, улеглось леденящее дыхание борея; сменивший его сладостный зефир мягко колыхал бархатный ковер долин и струил над землею токи жизни и обновления.
Было первое утро весны.
Замок Вогакан выглядел в тот день особенно привлекательно: крепостные стены и внутренние покои были убраны зелеными ветками с молодыми, клейкими листочками, слуги и служанки надели лучшие одежды, выкрасили волосы и руки хной. Они весело сновали по замку, занятые праздничными приготовлениями. Все дышало глубоким, радующим душу ликованием.
Едва показались первые лучи солнца, грянула музыка и уже лилась не умолкая. Замок Вогакан праздновал приход весны, который вместе с тем возвещал приход нового года по персидскому календарю.
Это был не любезный армянскому сердцу Навасард, армянский Новый год, который справляли ежегодно праздничные толпы в украшенных цветами храмах Аштишата. Это был чужой и чуждый армянам праздник, в его справляли в крепости Мамиконянов впервые.
Это был персидский праздник.
Сколько всего сменилось и переменилось в Вогакане с тех пор, как Самвел покинул замок! Слуг и служанок, оставшихся верными дедовским обрядам и обычаям, уже не было: некоторые ушли сами, других удалила мать Самвела. Новая челядь носила персидское платье, говорила по-персидски и состояла большею частью из персов. Армянские священники уже не имели доступа в замок, и религиозные обряды отправлял персидский жрец. Наставники и даже дядьки, воспитывавшие своих питомцев в духе христианства и христианских добродетелей, были удалены и заменены персидскими жрецами, которые проповедовали заповеди маздеизма. Даже пища и напитки стали теперь иные. Изменилось и убранство покоев и весь уклад жизни: вместо старых патриархальных обычаев царили новые, – персидские, вместо издревле заведенных порядков, прекрасных именно своею благородной простотой, царили персидские излишества и персидская расточительная роскошь.
В замке недоставало и многих из его владельцев. Семья Мушега Мамиконяна переселилась в крепость Ерахани в Тайке. Вдова Вардана Мамиконяна, княгиня Заруи, вместе с детьми тоже находилась в крепости Ерахани. Не было и прекрасной Ормиздухт, мачехи Самвела. Она покинула крепость Вогакан сразу же после отъезда Самвела и вернулась в Персию.
В замке оставалась только родная мать Самвела, княгиня Тачатуи. Она стала теперь полновластной госпожой и повелительницей Вогакана.
В то утро княгиня в одиночестве ходила взад и вперед по парадному залу замка и внимательно, вникая во все подробности, осматривала и проверяла, все ли в порядке. Одежда княгини сияла слепящим блеском золота и каменьев. Сияло и ее красивое лицо. Сестра Меружана обладала столь же счастливой наружностью, что и он, но ей недоставало благородной величавости его облика.
По случаю праздника зал был убран со всею возможной пышностью. Пол устилали самые дорогие ковры, стены были обтянуты парчой и тончайшим шелком, на окнах, в прелестных фаянсовых сосудах, стояли свежие цветы и вечнозеленые растения. Даже сосуды для вина, воды и прохладительных напитков, расставленные на столе, были увиты свежей зеленью. Всюду глаз радовали ростки, побеги, бутоны, всюду улыбались цветы – дары наступившей весны. Зал был опрыскан душистой розовой водой, и в воздухе носились волны дивного аромата.
Чтобы новый год оказался сладким и приятным, были в изобилии приготовлены изысканные сласти, благоухавшие привозными пряностями. Из даров таронской земли на столе стояли в больших, богато украшенных блюдах сушеные фрукты семи перемешанных между собою сортов.
Новый праздник был чужд армянам и не имел ни корней, ни традиций, но мать Самвела, царица праздника, проявила столько вкуса и изобретательности, что сумела придать ему и блеск и очарование, и многие решились принять в нем участие не столько в знак одобрения, сколько из простого любопытства. Впрочем, немало было и таких, кто готовился принять участие в торжествах с радостью и удовольствием: древние языческие обычаи и верования были еще далеко не до конца искоренены в христианской Армении. Наконец, некоторые вынуждены были участвовать в празднике против воли, ибо опасались неумолимой мстительности княгини Мамиконян: сестра Меружана обладала жестокостью своего брата, но ей недоставало его великодушия.
Княгиня все еще прохаживалась в одиночестве по роскошно убранному залу. Все уже было готово к приему гостей, которые явятся к властительнице Тарона с новогодними поздравлениями. Княгиня смотрела на окружавшее ее великолепие и приходила в восторг. Но он был так недолговечен, этот восторг, так мимолетен... и исчезал бесследно, стоило ей обратить взоры в свое сердце, к своим сокровенным мыслям и чувствам. Она давно не получала никаких известий от мужа, она ничего не знала о сыне. Не знала и как обстоят дела у Меружана, ее брата. Суровое дыхание зимы на целых пять месяцев прервало всякое сообщение с внешним миром, и ей еще ничего не было известно о бедственных, поистине горестных событиях, которые произошли за это время на севере страны. Но глухой внугренний голос говорил ей: случилось что-то недоброе.
В ее окружении началось какое-то перешептывание, затаенный ропот, смутное брожение, которые со всей тщательностью скрывались от нее. Она замечала все это, и в ее и без того неспокойном сердце зарождались неопределенные подозрения. С другой стороны, и в своих подданных княгиня ощущала какую-то холодность; в самой их покорности было что-то принужденное, что невольно проявлялось в каждом их движении. Что могло означать все это? Она затруднялась ответить на этот вопрос.
Слухи о поражении ее брата Меружана и роковая весть о том, что князь Мамиконян, ее супруг, пал от руки собственного сына, еще только достигли Тарона, и пока были окутаны мраком неопределенности. Некоторые не верили, другие хоть и верили, боялись говорить об этом. Однако же слухи эти радовали ее подданных, хотя никто не осмеливался выражать свои чувства открыто.
Княгиня сделала даже больше, чем было в ее силах. Все чуждые, иноземные нововведения, которые ее муж и брат не смогли утвердить в стране даже огнем и мечом, она утвердила в доме Мамиконянов, издревле являвшем собою совершенный образец христианского благочестия, пусть не без сопротивления, но без всякого кровопролития. Как радовалась она, как гордилась своими успехами! Княгиня полагала, что почва подготовлена, семена засеяны, остается ждать желанного урожая. И как благодарен будет ее супруг, когда вернется и увидит, что все уже готово!
Но что заставило эту честолюбивую женщину окунуться в гущу религиозных проблем – удел умов более недюжинных? В сущности, безделица. Если ее муж и брат претворяли в жизнь свои беззаконные начинания, движимые политическими соображениями, то у нее не было даже этих резонов. Не было у княгини и стойких религиозных убеждений. Но она была женщина, притом падкая до новшеств, и принадлежащая к высшей знати, то есть знатная женщина в полном смысле этого слова. Все, что делалось в высших сферах, все, что исходило оттуда, было, на ее взгляд, достойно только восхищения. Через вторую жену своего мужа княгиня породнилась с царствующим домом Персии, ей не раз случалось бывать при персидском дворе, она была знакома с семьей царя царей. Персидский двор приводил ее в восторг. И точно так же, как пленяли княгиню наряды и украшения жен Шапуха, пленяла ее и религия Шапуха. И она старалась во всем уподобиться персидской знати: старалась, чтобы сыновья говорили на том же языке, что и при дворе царя Персии, старалась, чтобы они получили такое образование, какое принято при персидском дворе. Все исконно армянское казалось ей простонародным и даже постыдным. Зачем же вечно краснеть перед персами, вечно отставать от них? – эта мысль не давала ей покоя.
Княгиня подошла к окну и посмотрела на солнце. «Отчего они так запаздывают? Что бы это значило?» – подумала она, и в ее нетерпеливом взоре мелькнуло раздражение. Что если все приготовления напрасны?
Время от времени в зал входили слуги, что-то приносили или уносили. Вошел и главный евнух Багос с постоянной угодливой улыбкой на голом и наглом лице.
Главный евнух пользовался полным доверием княгини, однако она сочла ниже своего достоинства делиться с ним опасениями, что праздник выйдет не такой великолепный, как хотелось бы. Впрочем, хитрый евнух хорошо изучил свою госпожу. Он с первого взгляда понял, что творится в ее честолюбивом сердце, и сказал с лицемерной улыбкой:
– Кое -что из вещей надо бы вынести, госпожа.
– Почему?
– Иначе не хватит места для гостей.
– В этом огромном зале?
– Но ведь гостей будет еще больше!
Княгиня обрадовалась. Однако она скрыла свою радость и даже притворилась несколько рассерженной.
– Гостям пора привыкать к порядку, Багос! Нет нужды, чтобы они все время торчали в зале и занимали место. Войдут, принесут мне принятые в таких случаях поздравления, получат благословение – и пусть пройдут в соседний зал, ждут там. Когда я приму всех, они вместе со мной пройдут в капище, чтобы поклониться священному огню и присутствовать при торжественной церемонии жертвоприношения. Понял? Пойди скажи дворцовому управителю, он знает эти порядки, пусть проследит за обрядами, чтобы все прошло, как подобает.
Главный евнух поклонился и вышел, не переставая улыбаться.
Княгиня осталась одна. Теперь она успокоилась, ибо окончательно поверила, что празднество будет иметь блестящий успех.
Не прошло и четверти часа, как вошел придворный, доложил, что вельможи и сановники ее княжества просят принять их.
Княгиня прошла в другой конец зала, где было возвышение, и села в роскошное, напоминающее трон, кресло. Наиболее знатные из приближенных встали, в соответствии с чинами и званием, по обе стороны от княгини. Все были в праздничных одеяниях, оружие их блистало золотом.
Вошли представители таронской знати, отвесили низкие поклоны своей повелительнице и молча встали вдоль стен. Княгиня обратилась к ним с подчеркнутым благоволением:
– Слава и благодарение светлому Ормузду! Он даровал вашей госпоже судьбу счастливейшей из счастливых, ибо удостоил чести праздновать, вместе со своими поданными, великий день, когда все сущее охвачено восторгом возрождения. Птицы и звери, цветы и травы, крохотные былинки и развесистые лесные великаны – все ликует, ибо пришла весна и принесла новый год и новую жизнь. Людям тоже надлежит слить свою радость с всеобщим ликованием природы. Прошла зима с ее губительными морозами, кануло в небытие царство сумрака и туманов, на смену им пришел новый день, а с ним свет и тепло. Священный огонь сошел с небес, и его животворные лучи вдохнули жизнь в застывшую природу. Безжизненная земля наливается новой силой, спящие деревья пробуждаются. Всюду ощутимо дыхание божества, всюду оно воскрешает замершую жизнь. Среди всеобщего возрождения природы берется за свои труды и человек: пахарь выходит в поле с плугом, садовник взрыхляет напоенную влагой землю, пастух гонит стада на зеленые пастбища. Работа кипит, как кипит жизнь на пробужденной, полной жизненных сил земле. Не просто необходимость, но священный долг повелевает человеку, разумнейшему из земнородных и более всех других вкушающему от щедрот вечной природы, чтобы он перед каналом весенних трудов вознес благодарность тому, кто осыпает его этими благами. Именно поэтому наши блаженной памяти предки и установили праздник весны. Мы, недостойные их потомки, перестали было отмечать его. Воскресим же праведное и справедливое установление,, вернемся к естественному порядку вещей любезные мои соотечественники! Там в храме вечного огня, горит божественное пламя, эта животворная сила, которая дарует тепло и жизнь всему сущему. Пойдем же туда и выразим торжественным жертвоприношением свою любовь, свое преклонение перед силою, которая являет собою земной образ недостижимого и непостижимого божества, да сияет вечно честь его и слава!
Слова княгини произвели глубокое впечатление. Все в один голос повторили: «Да сияет вечно честь его и слава!».
После этого присутствующие начали по-одному подходить к княгине. Они преклоняли колено и приложившись к руке высказывали ей пожелания нового счастья в новом году.
По обе стороны княжеского трона стояло по большому круглому подносу. Правый был из золота, и на нем грудой лежали золотые монеты, левый был серебряный, и на нем лежали серебряные монеты. Эти монеты, символ серебряного и золотого счастья, были отчеканены в честь праздника. Один лишь солнцеподобный персидский владыка имел право в начале нового года раздавать своим приближенным такие монеты, наделяя их, тем самым, серебряным и золотым счастьем. Но княгиня Мамиконян, повелительница всего Тарона, не желая ни в чем отставать от принятых обычаев, позволила себе эту маленькую вольность. Когда ее приближенные подходили, чтобы приложиться к руке, она зачерпывала пригоршнями золотые и серебряные монеты, смешивала их и одаряла гостей, в свою очередь желая им нового счастья в новом году.
Юные прислужники лили на руки гостям из изящных золотых сосудов благовонную розовую воду: те умащали лицо и волосы и подходили к столу, чтобы отведать сластей, сулящих сладость новому году. Стол был заставлен яствами; главное место среди них занимали груды перемешанных между собою фруктов семи разных сортов – дары родной земли.
Увенчанные розами, слуги в роскошных нарядах держали большие серебряные кувшины с изысканными винами и прохладительными напитками, разливали их в золотые кубки и безустали подносили гостям.
