Текст книги "Самвэл"
Автор книги: Акоп Мелик-Акопян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Он производил впечатление щеголеватого и балованного слуги, приближенного к особе хозяина. В одежде юноши сочетались все цвета радуги: яркой была легкая головная повязка, надетая поверх маленькой круглой шапочки и закрывавшая правую бровь, в то время как левая бровь и часть лба оставались открытыми; ярким золотом отливали длинные кудри, рассыпанные по плечам; яркий пояс из виссона мягкими складками перехватывал несколько раз тонкий стан, и концы его свободно свисали до колен; ярки были кафтан, жилет, даже шаровары, которые мелкими складками спускались до колен и, перехваченные яркими ноговицами, спадали поверх них до щиколотки. Яркой была и обувь, плетеная из разноцветных шелковых нитей и придававшая походке кошачью мягкость и бесшумность. В левом ухе была серебряная серьга – знак принадлежности к личному штату князя.
Молодой слуга глядел на своего господина в полной растерянности. В его красивых голубовато-зеленых глазах застыло несколько насмешливое изумление. Он терялся в догадках, с чего это вдруг хозяин проснулся в такую рань и вышел из опочивальни не умывшись, не одевшись; не в его привычках было вставать так рано. Слуга посмеивался про себя: видно, всегда веселому и беспечному молодому князю тоже легла, наконец, на душу сердечная кручина, раз он так невесел, лежит ничком, головы не поднимает, словно оплакивает кого-нибудь. Так он по-своему объяснял себе неожиданное зрелище.
Видя, что господин не обращает на него внимания, слуга решил дать знать о своем присутствии: подкрался к борзой и наступил ей на ногу. Собака взвизгнула с величайшим негодованием. Князь поднял голову:
– Это ты, Юсик?
– Я, господин мой, – с поклоном отозвался слуга.
По обычаям того времени, слуга, чтобы исполнить какую-нибудь свою обязанность, не смел сам ничего спрашивать или предлагать; он должен был вовремя быть под рукой и молча ждать приказаний. Сейчас была пора умываться и одеваться, и Юсик ждал, когда его господин потребует воды. Не получив на этот счет никаких приказаний, он решил как-нибудь развеселить молодого князя.
– Знает ли господин мой, что случилось ночью в замке? – спросил он с хитрой усмешкой.
– Что еще?
– Мыши обгрызли Папику бороду.
Папик был старик-привратник.
– Вчера вечером, – продолжал Юсик, – он намылся, начистился, умастился и пошел проведать зятя. Обратно явился пьяный-препьяный, завалился спать, а ночью мыши попировали у него на подушке.
Князь взглянул в беспокойно бегающие, блестящие глаза юноши и сердито сказал:
– Не иначе – твоих рук дело, шалопай.
– Нет, Бог свидетель, нет!
– Ну-ка, поклянись тогда моей головой!
Юноша покраснел и ничего не ответил.
– Видишь, негодник! Чтобы таких глупостей больше не было.
Итак, шутка успеха не имела.
– А что было делать? – опустив голову, смущенно пробормотал слуга. – Приперся пьянехонек – и сразу спать. Ночью надо было человека в замок впустить, а его не добудишься.
– Какого еще человека? – спросил князь уже серьезнее.
– Гонца. Пришлось мне ему открывать. Сразу прошел к госпоже.
– А ты что, не спал тогда, что ли?
– Я всю ночь не спал...
При этих словах юноша зарделся еще сильнее.
– Наверное, вокруг ее комнаты крутился? – спросил князь уже помягче.
– Что греха таить, господин мой... так оно и было.
Юноша был влюблен в одну из служанок княгини, матери Самвела, и князь об этом знал. Проделка с бородой старика-при-вратника была тоже одним из следствий этой страсти: старик не раз становился помехой ночным вылазкам влюбленного юноши. Но князь не стал углубляться в эту тему и заговорил о другом:
– А гонца ты не узнал?
– Черта да не узнать?
– Кто такой?
– Воскан Парехеци. Тот самый, что уморил свою жену и забрал жену родного брата. От старого князя письмо привез.
– Он в замке?
– Нет, передал письмо, они долго говорили, и он уехал еще затемно. Ворота опять я же и открывал.
– Об этом зря не болтай.
– Буду глух и нем, господин мой.
Веселому бесхитростному юноше не раз удавалось развеять грустную задумчивость Самвела в невеселую для того минуту, и его смешные проделки над обитателями замка тоже не раз развлекали молодого князя. Но в то утро Юсик остался недоволен собой: его господин был по-прежнему печален и погружен в непривычно мрачные размышления.
Самвел узнал немного, но его насторожило, почему мать сразу же отослала гонца. Всякий раз, когда в замок случалось прибыть вестнику, он обычно оставался ждать ответа, и только потом уезжал. Что же теперь заставило княгиню скрыть гонца от посторонних взглядов, притом подальше от замка, в каком-то селе?
Он обратился к слуге.
– Послушай, Юсик! Когда гонец приедет к княгине в следующий раз, сможешь узнать об этом?
– Смогу, – уверенно ответил юноша.
– От кого?
– От нее. Она мне скажет.
Речь шла о служанке княгини, горячо любившей Юсика.
– А сможешь узнать, о чем будут говорить гонец и княгиня?
– И это смогу.
– Это как же?
– Скажу ей. Она ловкая, как бесенок, всюду сумеет пробраться, все, что надо, услышит, а потом мне скажет.
– Но она не должна знать, что это я тебе велел.
– Юсик не ребенок, столько он понимает.
– А если она проболтается?
_Она не такая. Скажу ей: держи язык за зубами – звука не проронит. ^
Гонец, прибывший к княгине, был не простой человек. Это был один из танутеров Тарона, глава крупного феодального дома. Его тайный разговор с княгиней мог многое прояснить, и именно потому так заинтересовал молодого князя.
Солнце стояло уже довольно высоко, и его лучи заливали комнату теплым золотистым светом. Князь поднялся с тахты и Приказал слуге принести воды для умывания.
Самвел вернулся в опочивальню. В углу был разостлан мягкий, дорогой ковер. Юсик застлал его сверху чистой полотняной тканью, на которую, поджав ноги, сел молодой князь (плотно стелили, чтобы не забрызгать ковер водой). Потом слуга расстелил на коленях у князя белый холщевой передник и поставил перед ним серебряный сосуд для умывания. Сосуд имел форму плоской вазы или, скорее, таза, с резными краями, волнистая линия которых чем-то напоминала зубья пилы. В таз вставлялась более плоская сетчатая крышка, вся покрытая причудливыми узорами из мелких дырочек. Когда над тазом умывались, грязная вода стекала через эти отверстия под сетку и ее не было видно. Юноша опустился на колени перед князем; правой рукой он поливал, а в левой держал наготове серебрян ую мисочку с душистым мылом. Серебряный сосуд для воды имел форму павлина, распустившего хвост. Слуга держал павлина за крылья, служившие ручками, а чистая вода лилась из клюва прекрасной птицы. Павлин был любимой птицей Мамиконянов, памятью об их прежней родине – Китае 1 .
Когда князь кончил умываться, слуга отставил в сторону таз и кувшин и перекинутым через плечо чистым полотенцем обтер своему господину лицо, шею и руки. Потом вынул гребень из слоновой кости и стал причесывать князя. Голова Самвела была обрита, только на макушке оставались нетронутыми длинные черные пряди. В самой середине макушки тоже был выбрит маленький кружок величиною с монету. Расчесав пряди, юноша хотел умастить их дорогими ароматами.
– Не надо, – сказал князь.
Юсик изумился: ведь это впервые волосы его хозяина после расчесывания остались бы без благовоний.
«Мне следует скрывать свои чувства», – мелькнуло у князя, и он позволил слуге убрать волосы по заведенному обряду.
Покончив с благовониями, Юсик уложил волосы князя на макушке в толстый узел, а концы спустил на уши и шею. Потом начал надевать головные украшения. Это была диадема из ткани, украшенной красивой вышивкой, и многоцветная шелковая повязка, которую слуга повязал поверх убора. Посредине повязки, прямо на лбу, слуга укрепил серебряный полумесяц, испещренный таинственными знаками. Две тонкие серебряные цепочки отходили от рогов полумесяца и, обхватывая голову поверх повязки, застегивались на затылке серебряными застежками. На каждой застежке сверкало по крупному драгоценному камню. Теперь очередь была за глазами; их следовало насурьмить. Слуга достал из-за пазухи маленький кожаный мешочек с сурьмой, вынул тоненькую палочку, поднес к губам, подышал, чтобы она слегка увлажнялась, потом окунул в мешочек. Увлажненный конец палочки покрылся черным порошком, и слуга начал накладывать сурьму. Его искусные пальцы осторожно, едва касаясь, проводили палочкой вдоль век, и те, покрываясь черным порошком, оказались окаймленными черными линиями.
Теперь пришло время облачить князя. Слуга надел на Самвела доходивший до колен цветной шелковый кафтан с разрезами по бокам. Золотые пуговицы на широких рукавах имели вид черешен, свисающих с черенков, и служили скорее украшением, чем застежками. Кафтан застегивался на груди на золотые пуговицы в форме пряжек. Талию обхватил инкрустированный каменьями золотой пояс; его концы, соединяясь, образовали застежку в виде выпуклой звезды с расходящимися лучами. В центре звезды сверкал крупный розоватый алмаз, окруженный россыпью алмазов поменьше. К поясу молодой князь пристегнул короткий, едва доходивший до колена меч, с которым никогда не разлучался. Ножны и рукоять этого обоюдоострого клинка были из золота, покрытого красивой чеканкой. Поверх кафтана он надел короткий сирийский плащ, расшитый золотом. Из-под длинного кафтана слегка выглядывали багряные шаровары; подобранные цветными ноговицами, они пышными складками опускались на красные сапожки. Княжеский убор завершили золотые шарики, продетые в уши.
Этот пышный наряд был сегодня не по душе Самвелу. Но молодой князь знал, что мать обязательно позовет его, чтобы сообщить полученные от отца известия. Надо было предстать перед нею таким, как обычно, чтобы не было повода заподозрить, что он получил плохие вести.
Он опять вышел в приемный зал и снова начал бродить, как потерянный, из угла в угол. Как вести себя с матерью, когда она заговорит о новостях из Тизбона? Он с ужасом думал, достанет ли у него силы воли хладнокровно выслушать ее: одно неосторожное слово, одно неосторожное движение могут его выдать... Юсик собрался было подать завтрак, но тут дверь отворилась, и в комнату вошел, низко поклонился и молча встал у стены еще один человек. По лишенному растительности, покрытому ранними морщинами лицу, потухшему взгляду узких глаз с красными без ресниц веками, наконец, по желтым зубам, торчащим из-под бесцветных губ, сразу было видно, что это евнух.
– Чего тебе? – спросил князь.
Евнух снова поклонился.
– Госпожа велела сказать молодому господину, чтобы пожаловал к ней.
Князя передернуло, но он подавил свое недовольство и ответил:
– Хорошо. Передай, что сейчас буду.
Евнух поклонился еще раз и исчез.
Юный слуга с каким-то особым отвращением проводил его взглядом и, широко растопырив пальцы правой руки, сделал жест, означавший «чтоб ты провалился». От князя это не укрылось.
– Когда ты только поумнеешь! – с упреком заметил он. – Вот ей-Богу, если увижу с утра этого человека, – смущенно и все-таки не без лукавства отозвался слуга, – я уж знаю, что ни в чем весь день удачи не будет: или разобью что-нибудь, или разолью, или еще что-нибудь стрясется.
Князь невольно улыбнулся.
V МАТЬ И СЫН
Утренний туман рассеялся. Наступил день, полный тепла и света. Воздух был напоен бальзамическим ароматом нагретой хвои. Все улыбалось, все дышало радостью, одно лишь сердце Самвела переполняла глубокая, безутешная тоска.
Он вышел из своих покоев и шел теперь через обширный замковый двор. Юсик, оставшись у дверей, смотрел ему вслед с особым сочувствием. Ему неведомы были горести молодого князя, он не знал, отчего тот так печален, но печаль его заметил и тоже огорчился. Он любил своего господина, своего доброго и благородного хозяина, который всегда был так снисходителен и никогда не обижал его.
Самвел набросил легкий весенний плащ, не надевая в рукава, и они развевались на ветру вместе с его широкими складками. Белый плащ и яркие краски одежды придавали особую красоту высокой и стройной фигуре юноши». Он был радостью замка, и когда выходил утром из опочивальни и появлялся во дворе, со всех сторон летели к нему взгляды, полные восхищения.
Сегодня он шел, не глядя по сторонам, понурив голову, словно потерял близкого человека. Таким его еще не видели. Как вести себя с матерью? Притворяться? Обманывать ее? Или прямо осудить поступок отца? Эти колебания терзали его, эти мысли не давали ему покоя.
Замок уже проснулся, и вокруг кипела жизнь. Голуби слетали с высоких крепостных башен, бродили стайками по двору и страстно льнули друг к другу. Княжеские служанки в ярких нарядах, веселые и оживленные, шутили друг с другом, смеялись и бросали зерно любимым птицам. Евнухи с серьезными, озабоченными лицами выходили из одних дверей и, скользнув мимо, безмолвные и бесшумные, как тени, исчезали в других. Во дворе забавлялся с красивым олененком в серебряном ошейнике прелестный резвый мальчик. Это был младший брат Самвела.
При дневном свете замок предстал во всем своем грозном, исполинском обличье. Толстая крепостная стена соперничала высотою с окрестными утесами. Казалось, это руки гигантов-циклопов взгромоздили глыбы одну на другую и сложили мощную, неприступную твердыню стены. В ее кольце помещались все службы и помещения, потребные для нужд большого княжеского дома. Под защитой каменных стен было так много места, что в случае опасности за нею могло найти прибежище почти все окрестное население. С этой точки зрения Вогакан походил скорее на неприступную крепость, чем на родовой замок. Повсюду, куда ни падал взгляд, преобладали не столько изящество и красота, сколько простота и несокрушимая прочность. В замке было столь же много разных дворов и построек, сколь широк был круг нужд, которым он служил. Самвел шел теперь по двору, примыкавшему к женской половине.
На полпути он задержался и заговорил с младшим братом, который играл с олененком. Красивый мальчик обрадовался и принялся показывать, как подросли рога у его любимца. Тем временем их окружили молодые служанки. Одна из них, черноглазая смуглянка, даже осмелилась протянуть руку и поправить молодому князю загнувшийся воротник одежды.
_Спасибо, Нвард, – сказал князь, улыбаясь. – Мой
Юсик такой недотепа, не умеет даже как следует одеть своего хозяина.
_Да, он такой, господин мой, – пролепетала служанка и
ее бледные щеки порозовели от смущения.
Это была та самая девушка, которую любил юный Юсик.
Самвел еще несколько минут занимался братом, его красивым олененком, слушал веселые, беззаботные шутки девушек: он старался оттянуть встречу с матерью, чтобы лучше продумать роль, которую придется играть.
В это время в роскошных покоях женской половины перед полированным металлическим зеркалом стояла женщина, глядела на себя влюбленным взглядом, улыбалась и с восхищением поправляла украшения на голове и на шее. Уже не раз подходила она к зеркалу и, словно не веря своим глазам, вглядывалась снова и снова, стремясь удостовериться, так ли к лицу ей новые уборы, как кажется.
За дверью послышались шаги. Женщина быстро отошла от зеркала, села на тахту и, облокотившись на бархатные подушки, придала лицу выражение сдержанного достоинства. Для своего возраста она сохранилась на редкость молодо и свежо: ей было уже под пятьдесят, но выглядела она как совсем молодая, недавно вышедшая замуж женщина. Ее можно было бы, пожалуй, назвать даже красивой, если бы излишняя полнота не грузнила и не грубила ее лица и тела. В больших глазах, начисто лишенных женственной кротости и нежности, горели высокомерие и родовая гордыня.
Эта роскошная женщина была мать Самвела, княгиня Та-чатуи Мамиконян.
Самвел вошел с вымученной улыбкой на лице.
– Доброе утро, дорогая матушка, – сказал он и приблизился, чтобы, по обыкновению, поцеловать руку матери.
Но в двух шагах от нее вдруг остановился и вскричал, то ли иронически, то ли удивленно:
– Что я вижу! Бог свидетель – не надо ничего говорить, сам могу сказать: отец возвращается.
– Как ты догадался? – нежно улыбнулась мать.
– Ты так нарядилась... брови подвела, руки накрасила. Для кого же, как не...
Мать обняла сына, поцеловала в лоб и усадила рядом с собой.
– Да, сынок, отец возвращается. А теперь дай мне, по обычаю, «плату за благую весть».
С этими словами она обняла его левой рукой за шею, а правой схватила за ухо и повторила:
– Ну, говори, что дашь за это?
Два поцелуя, ответил сын, стараясь высвободить ухо. – Что лучше такой платы? А чего бы тебе хотелось?
Этого мне и хотелось, сказала мать, прижала его к груди и расцеловала в обе щеки.
И сыновние объятия и материнские ласки были совершенно искренни. У княгини вообще было любящее сердце, а детей своих она любила особенно сильно. Самвел же был послушным, преданным сыном и тоже любил своих родителей. Но сегодня в эту ничем дотоле не замутненную любовь проникла какая-то дьявольская порча, какая-то тень, которая в дальнейшем могла обратить во вражду семейный мир, которая неминуемо посеяла бы между сыном и родителями раздор, ненависть и, может быть, еще более гибельные чувства. Стоило Самвелу подумать об этом, и его бросало в дро>кь.
Те же мысли и чувства с неменьшей силой терзали и сердце матери. Она знала крепость Самвела в вере, его религиозное рвение, ей известна была и горячая любовь его к родине. Как же теперь объявить сыну, что его отец отрекся от своей веры и идет с персидскими войсками, чтобы уничтожить в Армении все исконно армянское?!
Сама она давно уже была сторонницей своего супруга. Оба принадлежали к той ортодоксально-персофильской части армянской знати, которая ненавидела и греков (то есть византийцев) и армянскую династию Аршакидов. Но проперсидские симпатии княгини доселе не имели еще случая проявиться в сфере серьезных национальных или политических вопросов. Она только упорно насаждала в семье персидский язык, персидские обычаи, хотя всегда сталкивалась с глубоким недовольством сына. Этот глухой семейный разлад начался между ними уже давно, и Самвел был внутренне готов к тому, чтобы воспротивиться стремлениям матери. Но внешние проявления их были пока стодь невинны и поводы настолько слабы, что не могли стать причиной для крайностей семейного раздора. А теперь? Как быть теперь? Теперь появилась ужасная причина, которая или оборвала бы разом все семейные узы, или должна была раз и навсегда подчинить сына воле родителей. Мать на это не надеялась: ей известно было упорство сына, известна была и непоколебимая твердость его воли. Всю ночь княгиня провела в мучительных размышлениях, но так и не нашла выхода. В конце концов она решила сообщить сыну лишь половину чреватых бедственными последствиями новостей, а остальное отложить до более благоприятных времен.
Пока же она решила занять сына, который показался ей чересчур возбужденным, более легкой беседой.
_Как ты находишь мои новые украшения? – спросила она.
_Клянусь головой отца, они великолепны, – ответил
СЬ1Н_Только вот губы ты забыла подкрасить, тогда бы ста
ла точным подобием персидской царицы.
_Ты все насмешничаешь, Самвел!
_Ничуть! – усмехнулся сын и, перебирая одно за другим украшения матери, продолжал:
_Все это прекрасно, все великолепно. Вот на лбу у тебя сияет,
словно молодое ночное светило на ясном небосклоне, серебряный полумесяц, весь в крупных алмазах, – он изольет на тебя все те блага, которые изливает на земнородных его небесный прообраз. А эти алмазы вокруг полумесяца вдохнут вечную радость в твою душу, даруют успех во всех начинаниях и сделают тебя приятной царским очам. А вот эта прелестная тана, которая украшает твой нос – она имеет форму гвоздики, значит, всегда будет своим ароматом услаждать твое обоняние, а вправленная в нее бирюза наполнит твои сундуки золотом и серебром, – одним словом, сделает твои просьбы желанными для всех и отвратит от тебя царский гнев. А вот золотые шарики, в которые вкраплены изумруды – шарики оградят твой слух от неприятных известий и будут веселить лишь радостными вестями, изумруды же ослепят глаза змей и драконов и сделают тебя неуязвимой для жала любой ядовитой твари. А это жемчужное ожерелье с его таинственными амулетами – в них сосредоточена твоя удачливость, сила твоих чар, твое волшебное обаяние – все, что так необходимо женщине...
Он взял руки матери в свои ладони и продолжал:
– Как красивы эти браслеты в форме свившихся в кольца змей, сколько в них таинственности... они даруют удачу твоим рукам, а тебе дадут мудрость змеи, как змий нашей прародительнице Еве. А эти нарукавники, расшитые кораллами и разноцветным бисером, – в них ведь хранятся неведомые талисманы? – они оградят тебя от сглаза, от несчастных неожиданностей, оберегут от бесовских наваждений нечистой силы. Бьюсь об заклад – в нарукавниках спрятаны заклинания какого-нибудь мага!
Мать нахмурилась. Сын продолжал перечислять – теперь уже назначение перстней:
_Вот перстень с красным яхонтом – он сделает тебя
приятной для всех. А это другой, с сердоликом – он предотвращает кровопролитие. Этот, третий, с розовым гиацин-том разгоняет печаль и отгоняет злых духов. Этот, четвертый, с пестрым змеевиком – обезвреживает любой яд. Этот, пятый, с желтым камнем, – уничтожает злые замыслы людей...
Мать поняла, что сын высмеивает ее суеверия и языческие предрассудки, и прервала его строгим и обиженным тоном:
Хватит! Я знаю, что ты маловер... ты в такие вещи не веришь.
Зря ты так думаешь, дорогая матушка, – безмятежно отозвался Самвел. – Наоборот, я хочу показать, что не такой уж невежда, и понимаю назначение всего этого.
Разве я не носила и раньше такие украшения? И разве нет таких же у всех жен наших нахараров?
Носила... и жены наших нахараров тоже носят. Но есть большая разница: – твои до последней мелочи напоминают персидские.
– Пусть так, ну и что?
Ничего... Я только дивлюсь, как быстро ты успела все приготовить.
– Я давно приготовила. Я только ждала...
Чтобы надеть, как узнаешь, что отец едет... правда?
Мать ничего не ответила. Видя, что разговор принимает нежелательный оборот, она переменила тему:
– Знаешь, Самвел, зачем я тебя позвала?
– Не знаю.
– Письмо от твоего отца! Позвала, чтобы сказать тебе.
– Письмо пришло! – воскликнул Самвел. – Это хорошо... очень хорошо! Когда получила?
– Сегодня ночью. Гонец привез.
Княгиня встала, сунула ноги в голубые персидские туфли без задников, подошла к окну и подняла шелковую штору. Когда она отвернулась, Самвел обратил внимание на заколку, поддерживающую прическу; среди других украшений на ней выделялся талисман из когтя гиены, оправленного в серебро.
Княгиня вернулась, держа в руках пергаментный свиток, перевязанный многоцветным шелковым шнуром. Она подала пергамент сыну.
– Вот письмо.
Самвел с радостным нетерпением развернул свиток, но, взглянув на него, сказал:
– Тут по-персидски написано.
_Вот видишь! —заметила мать поучающе и укоризненно. —
Недаром же я тебе всегда твержу: сынок, учись этому языку.
А ты меня не слушал, будто только и свету в окошке, что язык этих проклятых греков или сирийцев. Теперь сам видишь, что из этого вышло: письмо родного отца прочесть не можешь! А ведь ты хотел обездолить и брата, маленького Вагана, запрещал ему учиться персидскому языку. И все-таки он теперь не только говорит свободно, но и пишет по-персидски!
Упрек матери очень раздосадовал Самвела, но он сдержался и сказал только:
– Ты-то ведь читала, вот и расскажи, о чем пишет отец.
Княгиня рассказала то, что Самвел уже знал: что царь Шапух
пожаловал ее мужу должность спарапета, а ее брату Меружану Арцруни обещал армянский престол и свою сестру Ормиздухт в жены. И сейчас Меружан и отец Самвела уже в пути, идут с персидскими войсками в Армению, и здесь они станут: один – главой армянского государства, другой – главой армянского войска.
Рассказывая все это, княгиня излучала беспредельную радость, Самвел же слушал ее с глубоким негодованием, все туже и туже скручивая пергамент, который принес гибельные новости. Но он был уже готов услышать все эти горькие и постыдные вести, в которых видел погибель отчизны.
Княгиня поведала сыну только часть полученных сведений, только то, что было написано в письме. Она скрыла от Самвела, что его отец и дядя отреклись от христианства, приняли персидскую веру, дали обещание Шапуху ввести ее и в Армении и для этого везут с собой множество персидских жрецов с целью построить вместо христианских церквей капища и всюду открыть персидские школы, дабы учить и воспитывать детей армянской знати – и мальчиков и девочек – в персидских обычаях и в персидской вере. Она не сказала Самвелу и о страшной гибели его дяди Васака, и о заточении царя Аршака в крепость Ануш. Обо всем этом княгиня, несомненно, была осведомлена, все это гонец должен был передать на словах.
От княгини не укрылось тягостное впечатление, которое произвел ее рассказ на сына. Однако она притворилась, что ничего не замечает, обняла сына и, прижимая к себе, сказала.
– Теперь можешь меня поздравить, сынок: мой брат – армянский царь, а твой отец – армянский спарапет.
Положение Самвела было не из завидных. Он должен был или без обиняков выразить презрение и негодование, вызванные поступками отца и дяди, прямо сказать матери, что ему все известно об их измене, или должен был молчать, чтобы
по неосторожности не испортить, чего доброго, все дело и не помешать осуществлению уже обдуманных, выношенных им замыслов и решений. Но отмолчаться он не мог, надо было что-то ответить. В такие трудные минуты ему приходили на помощь обычный скептицизм и ирония.
– Радоваться-то пока рановато, матушка, – со смехом отозвался он, выскользнув из материнских объятий.
– Отчего это? – спросила княгиня, и голос ее задрожал от волнения.
– Армянский царь пока жив!
Княгиня не выдержала и сказала то, что намеревалась утаить:
– Армянский царь заточен в крепость Ануш! А оттуда не возвращаются.
– Знаю, что не возвращаются. Но ведь наследник – в Константинополе. У византийского императора, у христианина...
– Кто же вернет его в Армению и посадит на отцовский престол?
– Византийские войска и армянские князья.
– Пока они раскачаются, Армения будет занята персидскими войсками, а мой брат станет ее царем.
– Желаю успеха.
– Ты вот не веришь, Самвел, но скоро сам увидишь, как все сбудется, – сказала княгиня, стараясь убедить сына. – Ты говоришь: наследник у императора, он придет с византийским войском и сядет на трон своего отца. А кто сейчас император, ты знаешь? Валент! А он враг армян. Он ведь не только не удостоил приема католикоса Нерсеса, который сунулся было я Константинополь просить помощи, но даже сослал его на остров Патмос в Средиземном море. Это ты знаешь?!
– Первый раз слышу...
На самом деле Самвел знал о неправедном поступке гонителя армян Валента 2 с Нерсесом Великим. Он с неослабным
вниманием следил за всем, что делалось вокруг и имело отношение к Армении, и его пылкую молодую душу больно ранили творившиеся вокруг злодеяния.
Он хотел было выразить свое порицание тому, что мать одобряет поступок Валента. Он хотел было выразить все свое глубокое неприятие поступков своего отца и Меружана, объяснить, какие гибельные для Армении последствия могут иметь предпринятые ими шаги. И наконец, он хотел было прямо сказать, что сделает все возможное, приложит все усилия, чтобы разрушить замыслы отца. Но он знал беспредельное честолюбие своей матери. Она мечтала стать женой армянского спарапета и сестрой армянского царя. Любые доводы теряли свою действенность перед этой неистовой страстью.
И благоразумие замкнуло ему уста.
VI СЫНОВЬЯ ДВУХ БРАТЬЕВ
Род Мамиконянов издревле имел преимущественное право занимать должность спарапета, то есть стоять во главе армянского войска. Должность эта передавалась из поколения в поколение: сын наследовал отцу. Если и случались отклонения от традиции, и спарапеты избирались из других княжеских родов, то лишь тогда, когда между царем и Мамиконянами
возникала вражда.
Вся область Тарон была наследственной вотчиной Мамиконянов. Здесь, в монастыре Плак, находилась их фамильная усыпальница, здесь была их княжеская резиденция – замок Вога-кан (впрочем, одна из ветвей рода Мамиконянов отделилась и поселилась в области Тайк, в неприступной крепости Ерахани).
Не только высокая должность спарапета из поколения в поколение оставалась в роду Мамиконянов. Именно из этого рода, столь славного воинской доблестью, чистотою нравов, любовью к отчизне и другими высокими добродетелями, выбирались по преимуществу наставники наследника престола и его пестуны-дядьки. Нравственный авторитет рода был столь велик, что все другие княжеские дома Армении неизменно и глубоко чтили Мамиконянов, и сам царь особо считался с ними. Именно поэтому всякий раз, когда решались судьбы Армении, ни одно начинание не мыслилось без участия в нем Мамиконянов. Самоотверженность, высокие нравственные достоинства и героизм были поистине неотделимы от этой фамилии.
При Аршаке II из Мамиконянов наибольшей известностью пользовались два брата – Васак и Ваган. Васак в детские годы царя Аршака был его наставником, а потом занял должность спарапета, Ваган исполнял должность азарапета, то есть ведал хозяйственными делами всего государства.
И вот теперь ни одного из братьев в родовом замке не осталось. 1онцы, о которых мы уже говорили, привезли из персидской столицы горькие вести об их гибели. Васак погиб, предательски казненный персидским царем Шапухом, а Вардан погиб нравственно, отрекшись от всего армянского... В замке остались лишь сыновья двух братьев. Самвел, сын Вагана, и М[ушег, сын Васака.
Была уже глубокая ночь. Во дворце, где жила семья Васака, давно погасли все огни, и только в одном покое из наглухо занавешенных окон пробивалась узкая полоска света: там еще не спали. Какой-то человек то беспокойно шагал по комнате, то ненадолго присаживался на тахту и нетерпеливо устремлял взор на двери. «Что бы это значило? – терялся он в догадках. – Самвел просит тайного свидания... Что случилось? О чем надо переговорить наедине? Плохие вести? – Будь что хорошее, не к чему было бы приходить ночью...».
Это был сын Васака Мамиконяна Мушег. Он был лет на шесть-семь старше Самвела, красив собою, крепкого и соразмерного сложения; во всех чертах его читалось мужественное достоинство воина.
Покои, в которых он находился, не отличались особой роскошью. Пол был застлан грубыми волосяными циновками, у стен стояли тахты, тоже застланные простыми грубыми коврами. Всюду можнобыло видеть оружие, и оно тоже было лишено особых украшений. Во всем бросались в глаза простота и скромность. Видно было, что обитатель этой комнаты даже в своих княжеских палатах сохраняет суровый уклад походной жизни.
