Текст книги "Добрым словом и пистолетом (СИ)"

Автор книги: Норлин Илонвэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

– …знаете, скажу больше, приоткрою немного, хоть и не следовало бы: в самой мрачной перспективе его путь может стать темен настолько, что только добровольная гибель окажется последним выходом…

Белег прыгнул с места так, что успел пропустить мимо лица летящий кулак, и сам успел кулаком зацепить – но только вскользь, задев больше, чем ударив.

И снова закружилось: сорвалось в смерч, в круговорот, в бьющую в лицо запахом пота и крови, запахом пыли и костюмной шерсти, запахом лесной прели и ночной прохлады мешанину ударов и взмахов – но чуть сбавившую в темпе, потяжелевшую, погрузневшую; уже не растопыренные ладони летели друг другу навстречу, не скользила между смыкающихся пальцев хлопающая ткань – опускались кулаки и локти, со стуком сталкивались плечи и колени, ощутились под ударами чужие мышцы и чужие крепкие кости.

Что-то хрустнуло – громко, отчетливо и влажно.

Они опять отскочили друг от друга и опять замерли.

Белег опустил взгляд и посмотрел на свою руку: левая рука, та, которую в Северном госпитале сперва просто спасали, а потом доктору Курмину пришлось скреплять ее стальными скобами и обещать, что полностью подвижность восстановится не раньше, чем через полгода, – левая рука согнулась ниже локтя, там, где сгибаться была не должна. Выпирающий бугор выглядел странно и нелепо, Белег накрыл его ладонью, нажал, надавил – тот легко хрустнул под кожей, вправился, встал на место.

– Мое предложение все еще в силе, – глухо и как-то неузнаваемо, невнятно заметил Игливин в прижатые к лицу ладони. Между пальцами обильно текло, и, когда он руки все-таки опустил, оказалось, что нос у него изрядно свернут на бок, да и челюсть, пожалуй, тоже. Смотрел при этом по-прежнему без злобы и даже больше – с сочувствием, с искренним состраданием. – Зачем, Белег? Зачем? Боль ведь должна подсказать вам: нужно остановиться. Прислушайтесь…

Белег на пробу приподнял руку. На грудь и живот ему тяжело падали и разбивались кляксами, превращались в подтеки крупные багровые капли, но откуда они падают и что это означает, выяснять было ни к чему. Он посмотрел на руку снова, и пальцы нехотя, будто плохо смазанный механизм, сложились – сжались в кулак.

– Так не больно.

…они кружились на том же месте еще – тяжело и грузно, отмахиваясь и сшибаясь, роняя в лесную подстилку пот, слюну и кровь, выхаркивая что-то и окончательно перейдя на рычание и хрип.

Потом кто-то кого-то сбил с ног, и оба упали на землю, покатились среди листвы и корней, сцепившись в бодающийся, пинающийся, едва не грызущийся клубок. Земля бросалась Белегу в лицо и отпрыгивала, заслонялась черным небом; земля с листвой лезли в глаза и рот, залепили уши, липли к телу, и он, почти давясь, глотал их, глотал копящуюся во рту кровь и взявшуюся откуда-то острую горькую желчь.

Потом замерло.

Ударило в затылок, ударило в грудь, и то ли там, внутри, то ли рядом – сбоку-сверху, не у него, а может, все-таки у него тоже – снова хрустнуло. В груди сделалось холодно и остро, как-то пусто, а лицу и горлу – горячо-горячо, солоно-железно, очень тяжело и душно, но быстро прошло – отпустило; умыло свежестью и прохладой, близким осенним заморозком, ночью, звездным небом, тишиной, тонким звоном, светом… а еще подступившей вплотную, к самому лицу, а может, даже к самому сердцу близостью леса – запахами коры и листвы, влажным духом земли и мха, грибницы, сырости, звериным и птичьем присутствием, сумраком и покоем…

Белег вдохнул, снова обретя эту способность, и понял, что лежит навзничь – лежит раздавленный, прижатый к земле коленом; что держит правой рукой Игливина за оторванный почти воротник, а левой – опять выгнувшейся в неположенном месте – едва удерживает у самого лица его сжатую в кулак руку, и тот выворачивается, освобождается – уже освободился почти, – и, конечно, никаких сил не хватит удержать его этими мокрыми, скользкими, красными руками…

Он просто отпустил.

Игливина отбросило самую малость, он покачнулся чуть, выправился и стал выпрямляться – темный, изуродованный, печальный; медленно, будто заторможенно отводил для удара все плечо, весь корпус – замахивался как следует.

…наверное, как-то так он и замахнулся, когда недоумевающий Тингол сидел на подлокотнике кресла и пытался понять, что это сейчас такое было и не показалось ли ему… Замах на совесть, такой, что уже много раз кулак молотом пролетал у Белега перед лицом, расходясь буквально на волос.

…еще так замахивался Турин. Когда некстати очнулся и отшвырнул от себя неузнанную фигуру, а у Белега, упавшего все на ту же многострадальную руку, потемнело в глазах и, как сейчас, вышибло дыхание. Он даже крикнуть не смог и только успел перевернуться и видел над собой вот так же поворачивающегося в замахе Турина – видел отчетливо и совершенно ясно, будто со стороны, понимал, что сам Турин в темноте не видит почти ничего, не узнает; и что сейчас произойдет что-то очень глупое и очень страшное – потому что одновременно с этим замахом, с уже опускающимся Белегу в лицо кулаком Турин нащупал в траве столь же глупо отложенный пистолет.

Белег не стал отворачиваться или закрывать глаза, закрываться руками.

Наоборот – выбросил их вперед, как смог, вцепился, куда дотянулся – одной куда-то в болтающиеся лохмотья рубашки, а другой… Наверное, тоже куда-то дотянулся, но куда именно – уже не увидел, потому что тут в голове у него раздался грохот, что-то вспыхнуло, что-то с треском разорвалось…

И закончилось.

========== Глава VI. Вернейший из друзей ==========

Белег вошел в кабинет Тингола и в нерешительности остановился, не дойдя до стола.

– О! – воскликнул Тингол, сразу поднимаясь навстречу. – О как!.. Дождались!

– И? И что застыл как неродной? Падай, – Саэрос извернулся через спинку, смерил недовольным взглядом и ногой пихнул пустое кресло, приглашающе попинал снизу.

– Будешь что-то? – под стеклянное звяканье возле погребца разогнулся Даэрон – неловко, скованно прижимая к груди сразу несколько бутылок. – Только стопку себе сам бери.

А вот Маблунг ничего не сказал: приветственно воздел кулак из сумрачного угла возле шкафа и промычал что-то глухое, неразборчивое.

В кабинете было холодно, стыло.

Белег повел плечами и неопределенно помотал головой, переступил на месте и подошел, но все-таки не к столу, не к ним, а к террасному высокому окну – остановился посмотреть, что снаружи. Шторы на окне по всей длине были раздернуты, створка самую малость приоткрыта, и в нее заползал легкий летний сквозняк, приносил с собой запахи листвы и хвои, нагретой земли и трав, а дальше, в парке, было светло и солнечно, зелено, и клумбы пышно и пестро покачивались цветами.

– И что теперь? – спросил Тингол, подходя сзади, прозрачным отражением возникая на стекле. – Будешь помалкивать или поделишься?

– Чем.

– Ну я не знаю, тебе виднее…

Стукнуло рядом и ударило в нос спиртом и лекарствами – Даэрон тоже подошел и все-таки пристроил на край погребца стопку с чем-то темно-бурым, густым, почти черным, больше похожим на горькую микстуру, чем на настойку.

– Например, расскажи, о чем вообще думал…

– …серьезно?!..

– Нет, я понимаю глубину порыва и даже разделяю его, но…

– …что, кто-то заметил тень мыслительного процесса? Угадывались крохи сознательности?..

– Прекратите.

– Ну нет уж! эту чашу надо испить до дна, – Саэрос помотал головой и тут же схватился за шею, скривился. – Каждая глупость заслуживает порицания и осмеяния. Лично я готов с таковыми на свой счет смириться!..

– Сейчас как дам тебе по лбу, – посулил Тингол, и Саэрос немедленно, взахлеб, будто только случая такого ждал, расхохотался, но сразу поперхнулся и замолчал. Откашлявшись, все-таки закончил:

– А давай лучше я тебе дам, для симметрии?

– Прекратите, – повторил Даэрон.

Они четверо отражались в оконном стекле: и бледный до синевы Даэрон, печальный и, как всегда, понимающий; и схватившийся за свой лоб недовольный, изобразивший обиду Тингол; и вжавший голову в плечи, нахохлившийся Саэрос – раздраженно-обеспокоенный, дерганый и глядящий так, как он один умудрялся совместить – со злым откровенным упреком и с неявным хорошо скрытым сочувствием; и Маблунг, тот просто тихо подошел и тихо остановился, спрятался за спинами остальных. Своего лица Белег в стекле не видел.

– Только не начни вслух говорить глупости, – помолчав, попросил Даэрон.

– Какие.

– Думаешь, не видно?

Белег не ответил, зато Тингол подхватил охотно:

– Видно-видно! Ну и что теперь? Давайте я первый ударюсь в сетования, как я всех подвел, и тогда нам точно полегчает.

– Давай, – сразу согласился Саэрос. – Ударяйся. Размахнись посильнее.

– Ответное предложение!..

– Белег, – опять перебил их Даэрон, – это неумно.

– Мне все равно.

– Уже это неправда, но не буду спорить по мелочи. Вообще не буду с тобой спорить, просто скажу, что мы все достаточно пожили, чтобы уметь разделять, когда следует отвечать за себя лично, не прибавляя чужих ошибок…

– Хо-арош-шо… – раздался невнятный незнакомый голос – Маблунга; он говорил, запинаясь и растягивая слова, будто не слышал себя и будто что-то вязкое пережевывал, – п-подме-е…ечено. Отве…е…етственный… наш.

Даэрон замолчал.

В парке, откуда просачивался и призывно гладил лицо свежий воздух, прошел через лужайку Турин. Он шел уже не первый раз, меряя шагами один и тот же маршрут – почти готовую тропинку, от края лужайки к краю. Белег наблюдал за ним.

– Все это пустой треп и лирика. Вопрос по существу один: куда. Туда? сюда? – Саэрос встрял, но сразу отвлекся, дернул за рукав Тингола. – Да прекрати ты – насквозь проковыряешь! Я же предложил: зажми нос и выдохни резко, вдруг выправится?..

Тингол, свирепея, повернулся и все-таки замахнулся на него, но зато и вмятину свою на лбу трогать перестал, а Саэрос успел увернуться, и только голова у него на плечах от рывка стала съезжать набок, и ее пришлось ловить обеими руками.

Белег закрыл уши.

– …ты подумай… Если вперед, – и все равно даже так доносился до него мягкий, но настойчивый, проникающий голос Даэрона, – вперед страшно, но и просто тоже – в новое, в неведомое. Если здесь – никак, нельзя, не выходит… Если так, то вперед.

– Впе…е…еред… – глухо подтвердил Маблунг.

– Ну или тут, гляди, – продолжил Тингол. – Когда есть чего ради, то можно – нужно! – остаться. Есть же, а?

Турин пошел через лужайку в очередной раз – шорк-шорк-шорк – без разбора через клевер и попадающиеся по пути фиалки.

– Незачем.

– Три раза «ха-ха», – не поверил Саэрос.

– Незачем, – повторил Белег. – Что-то пора отпустить.

– И еще три раза сверху. Нет, если хочется, валяй – мне-то можно врать прямо в лицо…

Идя мимо клумбы, Турин почти задел женщину, но ни сам ее не заметил, ни она не шевельнулась. Она сидела почти на земле – на бордюром выстроившихся вокруг клумбы галечных окатышах, скрестив ноги и держа в одной руке чистую почтовую карточку, а в другой нервно катала короткий обкусанный карандаш. Ничего не писала.

– Не хочу.

– Врать мне?

– Ничего. Я ничего больше не хочу. В этом нет смысла.

– …как будто раньше мы смыслы гребли лопатой…

– Может, и не было никогда. Или я утратил его. Или просто устал. Выдохся.

Саэрос закатил глаза, но дальше промолчал.

Они стояли позади него полукругом, почти вплотную, но не касались и больше ничего не говорили: бледный Даэрон, Тингол со своей даже смешной немного вмятиной, скособоченный Саэрос и Маблунг, темнеющий провалом половины лица. Может, они исчерпали свои доводы и теперь просто ждали чего-то, может, нет – наверное, так, наверное, ничего и не ждали и вообще пропали потом, истаяли, оставив Белега одного перед приоткрытым окном, перед темнеющей на погребце стопкой.

Он посмотрел на нее и снова наружу.

Неправда, что выбирать надо было из двух: можно было не хотеть, не выбирать вовсе. Можно было отпустить и оставить как есть, не заглядывая ни вперед, в неизвестное, не таящее ничего, что было не ведомо раньше, не единожды видено – в разных обличьях, в разных образах; ни назад, где оставалось прожитое, оставались застарелые и новые ошибки, застарелые и свежие раны, утраты, разочарования, вина, бестолковые поиски, не нужные никому разговоры и вообще слишком много всего того, что было лишним, оказалось бесполезным и что лучше было просто бросить и никогда ни к чему не возвращаться.

За спиной собиралась темнота.

Она быстро наползала, густела, затягивала холодный опустевший кабинет, захватывала парк, и вот уже не было там ничего: ни самого леса-парка, ни вышагивающего Турина, ни размышляющей над ненаписанным письмом женщины; не было остановившейся посреди лужайки, будто ищущей, высматривающей что-то Лютиэн и Берена рядом с ней; не было Эльмо, спрятавшегося в полах его одеяния Трандуила и застывшего Орофера с красными глазами; не было непроницаемого Ордиля и заливисто смеющейся, из руки в руку кидающей яблоко Бриан; не было Тиглдана, Марондира с перевязанной головой, взбудораженной Руиндис, сердитого и раздосадованного доктора Курмина… Все они исчезли – пропали.

А потом пропало и окно.

Пропало все.

Осталась только пустота, только тьма, в которой он утонул, опустился на самое ее дно, и там, в этой тьме, у него ужасно – чудовищно, просто кошмарно – болела голова.

***Осенью

Менегрот осенью другой. Он как будто застывает немного, оборачивается то ли вычурной открыткой, то ли причудливой игрушкой, то ли каплей древней смолы, где давным-давно завязло что-то, побарахталось и в муках умерло, превратившись в красоту. Тогда все вокруг пялятся, показывают пальцем, цокают языками и радостно сообщают: глядите, мол, у-ух!

Зимой, весной и летом – нет. Зимой, весной и летом оно прячется за обычной суетой, за сутолокой, за городской жизнью. Жизнь как жизнь, любой большой город такой: пашет, болтается без дела, ест, пьет, гадит, спешит куда-то или только собирается. А вот осенью что-то такое проглядывает: проглядывает ненадолго, на неделю, может, или чуть больше, когда город оказывается только-только сбрызнут свеженьким сусальным золотом и багрянцем, когда целые кварталы душат забродившими яблоками, медом, рябиной, липкой карамелью и следующей за ними тенью зубной боли; когда все снуют с праздничными свертками и коробками, с мотками цветных лент, охапками бантов и венков; когда гремят орехи, шуршат россыпи шоколадных монет в золотой и серебряной фольге; когда из самой замухрыжной лавки доносится музыка и чей-то воодушевленный посвист, все идиотски лыбятся вокруг, все радуются, чуть не пританцовывают на месте… – вот тогда и кажется, что целый город вместе со всеми жителями преобразился, показал истинное свое лицо, превратился во что-то ненастоящее, выдуманное, чего и быть никогда не может. В расписную коробку с игрушечными эльфами.

Он решил, что этой осенью обязательно сойдет с ума.

Иначе не вышло бы. Даже без позабытой праздничной круговерти, без музыки и карамельных яблок все равно случилось позолоченное чудо, а в нем даже настриженные кварталы доходных домов казались пряничными – абсурдно, приторно, до тошноты; и окруженный всем этим – окруженный, стиснутый, задушенный, чужой, лишний и одинокий – он вспомнил, каково это – всей душой, до дрожи, до самых нутряных печенок ненавидеть Менегрот…

…Думать, думать, думать.

Как можно думать не то что на бегу, а если даже не понимаешь, о чем думать-то, а уже надо что-то изобрести, что-то сообразить и что-то сделать такое единственно верное? Не выходит. Нельзя. Может, кто-то и способен, умеет так, но…

Единственное, что придумал (не считая, как под свое «гдеблядь?!» сбил с ног и затоптал прямо на пороге подвернувшегося гвардейского ротозея), пронесся по коридорам, по лестницам, по переходу в сторону площади (почему вообще побежал к площади? наверное, потому, что, когда ставил там «Глаурунга», бездумно заприметил припаркованную мотоколяску)… В общем, ничего не придумал, а просто пронесся через полдворца, собрал за плечами половину его охраны, включая олухов, которые попались по пути под руку и получили в ухо, пронесся и вывалился на ступеньки, выставил оттуда палец и как зарезанный заорал:

– В эту суку вселился Моргот! Держите!

Чудо: хватило остатков соображения не пальнуть прямо там. Пальнул бы – скрутили бы самого, а то и получше… Нет – не пальнул. Орал только, и – о, снова чудо! – повезло. У суки (у той, у главной) сыграло: обернулся и вместо того, чтобы спокойненько покрутить у виска пальцем, удивиться или самому крикнуть что-то типа… типа «Сам такой!» – вместо этого толкнул королеву в коляску и вдавил на газ.

Вдавить на газ проще всего. Это вообще многое решает. Почти все. Когда несешься вперед на полной скорости, смотреть по сторонам некогда, а вариантов остается два – или сам сметаешь, что на пути вылезло, или рано-поздно находишь препятствие потверже и превращаешься в лепешку. Шмяк!

Вот мотоколяска оказалась мягкая и легкая.

Быстрая тоже, поэтому пожужжала еще, покрутилась по площади среди барьеров и стальных корзин факелов, среди наколоченных крест-накрест ограждений и заметавшихся бестолковых эльфов. Они заполошно верещали «Не стрелять!», «Осторожно!», «Королева!» и еще что-то там такое и…

«Глаурунг» пнул мотоколяску лё-о-огонько так и так приятно… – вот так же приятно пнуть кожаный мяч, отправить в красивый полет свистящим навесом.

«Умно ли это?» – подумал.

«Успел ли я что-то решить?» – подумал.

«Ни хрена, Белег. Ни-хре-на».

Рев мотора, высверк в темноте фар – ну чисто глаза проснувшегося чудовища, – и не в меру шустрая мотоколясочка, доигравшись, докрутившись и выехав почти на мост, подпрыгивает и краси-и-ивенько так перелетает через кованые перила… А потом краси-и-ивенько входит в воду.

Бамц.

Плюх.

Бульк.

…Потом, когда ее достали – достали пустую, а вокруг ничего больше не нашли, даже когда вместе со своим чудищем искал Йарво, – вытащили смятую, как жестяная банка, саму мотоколяску, мусор всякий и женскую туфлю – да и та оказалась старой и чужой… Но летело потрясающе красиво.

Восхитительное все-таки чувство – управлять чудовищем. Говоришь ему: «Вперед» – не словами даже, сердцем, – и оно несется, сметая все, послушное и жадное.

Вперед-вперед-вперед… Странно, это даже немного успокаивает, потому что иначе сердце бы или разорвалось, или остановилось, или выпрыгнуло из горла – потому что нельзя так. Слишком.

Очень много вопросов. Очень. Вот: можно ли проехать на бронемобиле по парковой тропинке? Если с разгона можно ломать боковые ворота, разносить кадки и скамейки, то, наверное, можно и проехать. Рискнуть так точно. Будут ли деревья против? Мы проверим. Проверим, дружище Глау?.. Может быть, я угроблю тебя этим, но почему-то кажется, ты поймешь. Почему-то кажется…

Думать-думать-думать. Думай!

Где живут барсуки? Где живут лисы?

Задачка для умственно отсталых детей, нам по силам. Ответ: в лесу. Очень хорошо.

И-и-и?

Кстати, об умственно отсталых детях.

Если ребенок выбегает наперерез ломающему кусты и деревца бронемобилю, нормальный ли он? Даже не беря во внимание иные факты.

«Где?!» – взревел – это уже сам, и даже остановил рвущееся следом дополнение.

От встряски у мальчишки мотается голова – один в один, как у тряпичной куклы. И один в один, как у ловкого прыгуна господина казначея, будь он неладен и прости меня, Создатель.

«Где?!»

«Там…»

Там.

Хорошее указание. Емкое. В самый раз для ночного леса.

«Это что?!»

«Это – он… Я забрал… Я вернулся…»

Забрал он. Опять он забрал.

Маленькая подарочная коробочка, в самый раз сунуть обручальное кольцо для счастливой избранницы. Лучше бы кольцо и сунули, лучше бы обжимались уже где-то по этому поводу совсем другие действующие лица, лучше бы коробочке вовсе не попадать в этот переплет…

Внутри – правда… Он.

Даже фары «Глаурунга» не такие… Нет, яркие, но… Другие. Померкли рядом, будто персональное чудовище застеснялось соседства и сощурилось. Не стесняйся, Глау…

Здравствуй, свет. Что мне с тебя? Что я тебе?

Вот разве…

Говорят, если осознаешь и принимаешь собственную безнадежность – становится проще. Не нужно тогда ждать от судьбы подарков и не нужно в них разочаровываться.

Но если и не ждешь? Если принял? Можно один-единственный раз получить нежданный подарок в маленькой картонной коробочке? Всего один? Не насовсем даже, на время? Я посмотрю и отдам. Я подсвечу. Можно?..

Кстати, еще вопрос: можно ли отвешивать леща и запирать в бронемобиле ребенка, если по факту ребенок старше тебя лет на десять?.. Кто бы ответил.

Думать-думать-думать.

Но думать – это вникать, это погружаться и ощущать все страхи, все риски, сомнения, трепет, дрожь в руках… Думать – это загонять себя в тупик. Если не думать, успеваешь больше. Успеваешь сделать то, что все равно не успел бы обдумать и безнадежно опоздал. Вот пример: если в темноте грызутся две взбесившиеся росомахи, но их самих не видно, а видно только одинаково мелькающие контуры, а потом эти контуры высвечивает, и они застывают на миг, на секунду, и эта секунда – все, что есть… вот тогда – палить или не палить?..

Может, и тут нужно было хорошенько подумать? А еще лучше подойти и спросить: извините, пожалуйста, извольте помедленнее, я за вами совершенно не успеваю.

Бах.

И еще два раза «бах».

Угадал? Угадал?.. Если кто-то с тремя дырками в затылке поднимается на ноги и медленно идет на свет, то, наверное, все-таки угадал…

Бах-бах-бах.

«Щелк-щелк-щелк», – это уже пустой магазин.

Для верности кулаками. И ботинками. Дергается? А, нет, не дергается, сам его дергает…

…наверняка в госпитале, в морге, могли дать бы очень любопытное заключение, но не дали даже самого завалящего, потому что в морг вообще ничего не попало. Обшарили потом и парк, и лес сверху донизу, берег реки и все дороги вокруг – пусто. Ни-ко-го.

Когда уже весь язык стесал пересказывать бред по пятому разу, влез кто-то доложиться, и у бедняги Ордиля лицо совсем вытянулось, а бедняга Орофер опять разорался, как самый потерпевший. А что теперь орать-то… Я тоже умею поорать. Лучше бы ремень из штанов вытащил и сходил поговорить с наследником.

Обиделся?

Выгнали точно так же, как потом выгнали из госпиталя – только в госпитале не орал и даже не хохотал, как помешавшийся, и язык не распускал, вел себя совершенно прилично и тихо и просто ходил по коридору. Ну или, может быть, не просто, поди теперь вспомни…

Дома – тоже. Вопросы, вопросы, вопросы – вылитые воробьи, дай-дай-дай.

«Нис Дорвэн, меня тошнит от вас, ваших проклятых булок и вашего идиотского сочувствия. Идите, пожалуйста, в задницу и не трогайте меня».

Хлоп.

Молодец, так и делай всегда. Скотина и дрянь. Мерзавец.

Ничего нового, все понятно. Еще понятно, что если вокруг черное и воняет, то проще. Понятно, что с этим делать: горелое дерево в одни кучи, исковерканное железо – в другие, вдруг, по счастью, целое хотя бы относительно – в третьи. Если под этим находишь что-то скрюченное, хрустящее, жирное на ощупь, то смотришь лучше, копаешь рядом в золе и углях и, если правда – осторожно переносишь в сторону, там есть кому разбираться, записывать, вычислять… А копаться – тут думать не надо.

Если колотишь доски – примерно так же, не думаешь. Берешь гвоздь – бьешь гвоздь. Берешь топор – рубишь. Стругаешь. Тянешь навес, несешь вещи, поднимаешь – раз-два-взяли – ручки носилок, кого-то куда-то провожаешь, берешь на руки, кладешь. Все очень просто.

Если падаешь и спишь без просыпу сутки напролет, то совсем хорошо.

Можно повторить с любого места неограниченное число раз.

Можно не думать, забыть про застывший игрушечный золоченый город, про выдуманных эльфов, про свое решение сходить с ума – пока не до этого. Пока…

Большую пивную кружку на столе обхватили руки. Вернее, не так: одна рука и одна культя.

– Костюм или форма.

– Что?

– Я не решал за тебя: костюм или форма. Приготовили и то, и то, думай. У нас минут двадцать, церемония через два часа.

– Какая?

– Похоронная.

Думай – опять думай…

«Бульк», – это Берен пьет из кружки, задумчиво катает во рту и проглатывает.

– А пиво-то с привкусом рыбы… Или ухи? Интересно. Смело… Тингола. Если ты не о нем подумал. Его сегодня, остальных завтра.

Под навесом тянет киселью и чем-то сгоревшим – в смысле не с пожарища, а прямо тут в очаге подгорело нечто условно съедобное. «Вша» – место настолько живучее, что умудрилось возродиться под навесами и на расставленных ящиках, на керосинках и пустых ржавых бочках, на каком-то тряпье и гнили даже сейчас. Традициям своим не изменяет.

– Я не пойду.

– Пойдешь.

– Не пойду.

– Пойдешь. Пойдешь и гроб понесешь. Я уступил тебе место: выйдет некрасиво, если приземлю тестя раньше времени, – для доходчивости покрутил увечной рукой.

…если уйти прямо сейчас, то догонять и уговаривать не будет. Не озвучил, но это видно. Можно даже не начинать спорить – просто подняться и разом закончить все.

– Почему я?

– По росту подходишь.

Чувство юмора на любителя, факт. Хотя можно и подумать: это юмор такой или что.

– Мы прикидывали: могли бы нести я, Эльмо и Гилрэс, пока он на костылях, но тогда нам не хватает четвертого, а Белег меня ответом не удостоил.

– А ты предлагал?

– Конечно. Он не разговорчив, хотя… Да ты сходи, разницы-то почти никакой.

Соз-да-тель…

На столбе навеса пришпилена подвыцветшая записка. Их тут таких много – и на столбах, и на задниках фанерных и жестяных стенок, на загородках, халупках, вставших на прикол повозках и дальше на заставленном толкучкой бывшем пустыре. «Айми и Тови, мы у тети Дирхван», «Мама, наш шалаш на берегу, прямо напротив большого красного крана в порту», «Найден годовалый ребенок. Барак №3, спросить Келенрас»… Продам, куплю, меняю.

– Да, племяш, пока у нас есть минут пятнадцать и ты думаешь о костюме, подумай-ка еще.

– М?

– Роль королевского отца – это почти как королевского зятя, только еще смешнее.

– Не нравится?

– Если бы и нравилась, не остаться. А если остаться – ненадолго.

– Старческая немощь?

– Поживешь с мое.

– Страшно как. И что?

– Да попросить тебя хотел. По-родственному.

Все еще можно встать и уйти. Даже не объяснять ничего. Не оглядываться ни на что и не жалеть.

– Посмотришь? Вполглазика.

– В четверть ушка? Из королевских воспитанников в королевские няньки?

– Гляди-ка, угадываешь. Мальчик нехлопотный, задницу сам вытирает, ложку мимо рта не проносит.

– И что, свиты нянек маловато?

– О, народу-то хватает. Народу полно… Людей нет. А людей надо… Так что, Турин Турамбар: костюм или форма?

– Я – и Малый Совет! Нет, ты только представь!

Сестричка в накрахмаленном халате серьезная и памятливая – пускать не хотела. Но только в первый раз, потом растаяла: посулил ей именную надпись на «Дамском обозрении», в которое украдкой капала слезами – читала свежачок от «Таландис Синдимиэль», от госпожи Йорвен то бишь. Когда первый раз висел на стойке, каялся и упрашивал, заметил и брякнул. Не поверила. И надпись потом (госпожа Йорвен с этим своим распевно-низковатым «драгоценный дружо-очек» восприняла просьбу спокойно и с достоинством и даже не спросила ничего больше) разглядывала долго и не верила. Но пустила.

– Где я, а где совет? Пф-ф, вообще не понял, что там делал. Молчал и думал. Ты говорил думать, я вот – послушен.

На тумбочке места нет совсем. Стоит плотно, кое-как помещается: ваза с цветами, мисочка с печеньем (печенье крошится нещадно и бесследно исчезает ровно за то время, что длится пересказ новостей), свернутые трубкой и перевязанные ленточкой детские рисунки, шоколадная лисица с нарисованной на цветной фольге хитрой довольной мордой, жестяная коробка из Амон-Эреб, а в ней лежит все еще запечатанный конверт с непривычным почтовым штампом (Ордиль нес с таким видом, как будто конверт то ли в нужнике побывал, то ли еще чем-то лично ему, Ордилю, насолил – принес молча, кислую мину свою утер и отвалил, как все вернулся к заполонившим дворец разговорам, спорам, планам, сердитым гномам и друг на друга похожим с виду вежливым, но таким же сердитым голодрим), свежее целое яблоко (а вот и нет, уже укушенное), открытка без слов, зато с зайцами и бесчисленными следами разноцветной помады. Еще из-за подушки не видно, но где-то там под нею лежит револьвер – разряженный, конечно, это уже собственная инициатива. Когда доктор Курмин обнаружил, устроил такой разнос, что чуть не выгнал снова – как будто и не сам раньше принес и поставил накрытую марлей стеклянную плошечку (тарелочку? мисочку?) с пулей. Какая разнца? Что пуля, что револьвер – лежит себе и лежит, никому ведь не мешает.

– …но совет нужен. Не Малый – маленький, с маленькой буквы. Диору – нянька, а мне – совет. Объективная оценка реальности сторонним взглядом, так это называется? Хочу, чтобы ты послушал. Сейчас… Где оно там… Вот: письмо сына матери! Я написал, вышла какая-то дичь… Надеюсь, удар ее не хватит? Надеюсь, она сообразит, что «наследник Дор-Ломина и глава семьи» – это я собственной персоной… Ты меня слушаешь?

Будем считать, молчание – знак согласия. И одобрения.

На первом этаже почтовый ящик, туда-сюда пять минут. Да, правильнее-то было бы через Ордиля… Но не хочется к Ордилю. А, разберутся! Не впервой.

Запыхался и заслужил сердитый взгляд коридорной сестрички, извинился, как воспитанный человек. Похвально?

– …много бы дал, чтобы увидеть, как она читать будет … Хотя что фантазировать, все равно ехать надо. Сейчас тут порешаем, помозгуем, разберемся – да и в путь… И потом: кто-то вроде обещал мне компанию, а?.. Слышь?.. Что еще… Говорил с Идмо: Тигл с мелкой официально остаются у нас – пока совсем у нас, в приемной места полно. А потом решим. Он будет дворничать, а мелкой больше – мелкой меньше, разницы уже никакой, у нас и так скоро за стенкой младенец пропишется. Ну и Идмо подспорье, хоть будет время этого… своего… зятя нянчить. А так вроде все. Приветы по списку.

Если рассказывать больше нечего, то можно читать. Газеты – серьезные (с новостями), скучные (с объявлениями), дурацкие (со сплетнями и байками) и неопределенно-разные (с рассказами и новеллами).

Шелестит, шелестит. Что тут выбрать…

– Смотри-ка, госпожа Йорвен осчастливила меня персональным посланием – еще один экземплярчик «Дамского обозрения»… Или кому это оно? «Дорогому читателю с добрыми пожеланиями». Добрые пожелания… Знаешь, это выглядит совершенно чудовищно, здесь прилично страниц, но я с места не сойду – прочитаю все до единой, и даже постовая сестричка меня теперь не выгонит. А если у кого-то имеются возражения, то предлагаю закончить валять дурака и в конце-то концов высказать их! Слышишь меня, а? Слышишь, Белег Куталион?..

КОНЕЦ