Текст книги "Вернись и полюби меня (ЛП)"

Автор книги: laventadorn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Постарайся она как следует – наверное, смогла бы забыть, кто она такая и что с ней происходит; смогла бы забыть, как у нее на глазах умер муж, и как умоляла это чудовище пощадить ее дитя… Понимала, что это бесполезно, и все равно не могла остановиться, всем сердцем зная, что готова на все, все что угодно в обмен на жизнь Гарри – все сделает, даже умереть согласится и не усомнится ни на мгновение – и тогда она… и тогда она действительно…

И сколь странное посмертие ее ожидало. Она проснулась в пригородном доме своих родителей, в своей маленькой и уютной комнате, и обнаружила, что ей снова шестнадцать, что она вернулась назад в то время, когда еще не успела выйти замуж за Джеймса Поттера, родить сына, бросить вызов Темному Лорду и погибнуть…

Вот только все это случилось, и она это знала. Это другие не имели ни малейшего представления.

Холодный ночной воздух обжигал горло, огнем пылал в легких; тяжело дыша, она жадно ловила его ртом. Идти оставалось всего ничего – от улицы, на которой стоял родительский дом, ее отделяла только череда уходящих вниз ступенек… может, спуститься по ним – и удрать куда глаза глядят? Нестись бы со всех ног, пока от усталости не забуду все, даже собственное имя…

Вот только забудет ли она Гарри – даже если сумеет забыть себя?

Ноги поехали на корочке льда, которая уже успела намерзнуть перед спуском с детской площадки. С некоторым раздражением Лили поняла, что сейчас упадет, и потянулась к перилам – те оказались мокрыми, и рука соскользнула. Еще чуть-чуть – и она пересчитала бы эти ступеньки головой…

Вторая смерть за день – и какая нелепая…

Кто-то сгреб ее за воротник дубленки и дернул вверх; качнувшись по инерции назад, она окончательно потеряла равновесие и оказалась в кольце чьих-то рук. От них пахло старым нафталином и тушеной капустой; эти запахи всегда ассоциировались у нее с Северусом – он ненавидел их потому, что не мог вывести с одежды, как ни старался – настолько его дом был ими пропитан…

Северус подтолкнул ее, заставляя выпрямиться, и развернул к себе лицом. Лили моргнула, недоумевая, когда он успел так вырасти, – еще в конце пятого курса они были примерно одного роста, – и только тогда обнаружила, что он уже давно разразился какой-то длинной тирадой:

– …куда ж тебя черти понесли, не видно ж ни хуя – как нехуй наебнуться в эту мудоблядскую голоебицу и расхерачить голову нахуй – хоть раз бы мозги включила…

Она молчала, позволяя ему выговориться. Акцент то прорезался – особенно когда он бранился, – то вновь пропадал. Лили надеялась, что он выдохнется и успокоится, но через несколько минут усомнилась, что это вообще возможно – похоже, на него снизошло вдохновение. Он что, полгода в себе это копил? Она попыталась вслушаться в слова, но, как всегда, когда у Северуса окончательно срывало крышу, его речь перестала быть связной. Из всей филиппики ей удалось понять только то, что некоторым – цензурно выражаясь – безрассудным гриффиндоркам иногда стоит хотя бы на пять секунд включить голову перед тем, как ринуться навстречу опасности, и, может быть, сделать взамен что-нибудь другое, а не только сдохнуть к чертовой матери.

– Например, чинно спуститься по лестнице? – перебила она.

Северус осекся на полуслове – как будто этот ответ перекрыл в нем какой-то клапан. На долю секунды его лицо исказилось в дикой, почти безумной гримасе; Лили невольно подумала – и мысли эхом отдавались в ее голове, словно под сводами темной пустой пещеры – да что же с ним случилось, отчего он такой?

Ей хотелось взять его за руку. Хотелось на него накричать. Хотелось уговорить его пойти с ней, оставить Волдеморта и спасти Гарри, а иначе она совсем свихнется, потому что он должен был лежать у нее на руках, ее мальчик, ее малыш – но его не было, не было! Явился этот ненормальный и убил ее мужа, а потом был зеленый свет, а потом она очнулась тут…

– Я вовсе не пытаюсь умереть, – сказала она непонятно откуда взявшимся голосом – таким твердым и рассудительным, но чувствовала себя при этом сумасшедшей, такой же безумной, каким показался ей Северус – уже дважды за этот вечер… Кого он потерял?

– Хорошо, – он тяжело дышал. – Не наебнись с этой пиздоблядской лестницы – и будем считать это неебически хорошим началом.

– Я постараюсь. Вот, смотри, – она обошла заледеневший участок и принялась спускаться по ступенькам. – Смотри и убедись, что мне не грозит кончина.

Лили не хотела, чтобы ее слова прозвучали всерьез – но, когда она спустилась на дорогу и повернулась попрощаться с Северусом, тот стоял на верхней ступеньке лестницы, залитый холодным, зеленовато-белым светом уличного фонаря, превращавшим его лицо в череду ярких выступов и черных впадин, и был серьезен, как сама смерть.

– Пока я жив, ты не умрешь.

Лили моргнула – он тут же отступил в темноту, словно втянулся в тени за границей освещенного круга.

– Иди домой, – сказал он резко. Она явственно представила, как он поплотнее запахивается в куртку, прячась в нее, словно черепаха в панцирь. – Пока совсем не околела. Погодой я не командую.

– Хорошо, – произнесла Лили медленно.

Она шла вниз по улице, по направлению к дому, с необычайной ясностью воспринимая и каждый свой шаг по тротуару, и каждый свой вдох и выдох, и каждый шорох в шелестящих на ветру кустах. Дойдя до дорожки, ведущей от изгороди к коттеджу, она остановилась и снова обернулась – и, разумеется, Северус все еще наблюдал за ней, возвышаясь над верхней ступенькой приснопамятной лестницы.

Приблизившись к дому с боковой стороны, Лили схватилась за плющ и полезла к окну своей комнаты.

***

Лили давно уже скрылась за живой изгородью коттеджа, но Северус еще долго стоял, не сводя глаз с того места, где видел ее в последний раз. Отчасти он стоял там потому, что Лили попрощалась с ним, как будто все было в порядке – не так, как если бы собиралась порвать отношения навеки или раствориться в неведомых далях, куда ему заказан путь; нет, это выглядело так, как если бы они провели вместе вечер, занимаясь чем-то рутинным и обыденным, а потом ей настала пора возвращаться домой. Дьявольщина – сколько же раз он стоял на этих ступеньках и смотрел, как она идет к своему дому и, обернувшись на повороте (точь-в-точь как сегодня), машет ему рукой (чего она сегодня не сделала)? Неисчислимое множество; он не мог вспомнить каждый день в отдельности, но знал, что их бесценные мириады бережно хранятся где-то в недрах его памяти.

Он не провожал ее до дома, поскольку знал, что не нравится ее родителям. Вряд ли они одобрили бы, если б узнали, что их дочь бегала с ним по городу после… кстати, а который сейчас час? Вот говно…

Ему захотелось проверить часы на запястье, потому что мать всегда возмущалась, когда он опаздывал домой – и этот порыв заставил его осознать, насколько все вокруг казалось настоящим. Дело было не только в том, что у него замерзли нос и кончики пальцев; не только в том, что он все еще был голоден, брюки из синтетики натирали внутреннюю часть бедер, а на носу у Лили были те самые веснушки – нет, точность была и в психологических аспектах. В частности, ему не составило труда вспомнить, как в четырнадцать лет мать его предупредила, что если он опоздает к отбою, то может оставаться нахрен на улице и ночевать во дворе.

Итак, детали складывались в реалистичную и целостную картину, однако сами события прошлого изменились. В частности, он не помнил, чтобы возвращался домой на каникулы – ни на эти, ни на какие-либо другие. И совершенно точно не встречался с Лили, ни в закусочной, ни на необитаемом острове. После Того Дня они вообще больше не разговаривали.

И уж само собой разумеется, они никогда не сидели за пластиковым столиком, швыряясь через него обвинениями. Он никогда не отправлял на больничную койку несостоявшегося насильника, а Лили, насколько ему известно, никогда не пинала в пах второго – с такой силой, что тот бы, небось, охотно поменялся местами со своим дружком… Что же касается остатка вечера, когда он не дал ей сломать шею, а потом Бог весть как долго на нее орал, то это было столь головокружительное фиаско, что в чем-то даже граничило с успехом. Непонятно, правда, с успехом в чем – вероятно, в искусстве терпеть фиаско.

Что ж, в любом случае домой его сейчас не пустили бы. В семь вечера мать накладывала на их жилище охранные чары, а этот час уже давно прошел. Однако возвращаться туда ему совершенно не хотелось. Во имя всех кругов ада, зачем он вообще притащился на Рождество в эту унылую жопу мира? Северус наскоро перетряхнул воспоминания, но в них все равно зиял пробел. Однако причина должна была быть, и на редкость веская. Потому что если бы кто-то предложил ему на выбор либо расстаться с пальцем на ноге, либо вернуться домой, он без колебаний согласился бы на отрезанные пальцы, а когда они закончились на ногах – вспомнил бы еще и про руки.

Он взглянул на свои замызганные ботинки и пошевелил пальцами ног. Подметка правого грозила оторваться, но все десять пальцев были на месте. И что теперь? Это еще одно отличие? Или же прореха в памяти означала, что все происходящее нереально? Он уже много лет как не позволял себе роскошь забыть даже малейшую ерунду. Забывать – это было так на него непохоже.

А разговаривать с ним – так непохоже на Лили. Пусть она и хотела только поскандалить.

Северус побрел мимо детской площадки, собираясь вернуться в центр города, пока кто-нибудь не принял его за извращенца. Пришлось напомнить себе, что теперь он выглядел на шестнадцать, не на тридцать восемь, и если его за кого и могли принять – то только за подростка, который шляется по темноте и изображает из себя бунтаря. Тем не менее, он все-таки не хотел, чтобы сюда приехали полицейские и, насторожившись, попытались бы вытянуть из него всю подноготную. Поэтому он обошел детскую площадку стороной – позади остались и неумолчный скрип качелей, и обледеневшая доска-качалка для малышей, и уличный фонарь, разливавший по земле болезненно-яркий свет.

Он решил еще немного пройтись, несмотря на негреющую куртку и разваливающиеся ботинки. Люди вокруг казались бодрыми и жизнерадостными – дьявол бы побрал всех этих придурков… Услышав пение церковного хора, Северус повернул голову – церковь стояла на другой стороне улицы, и из ее окон лился свет, золотистый, как сливочное масло. Он не мог вспомнить, когда последний раз заходил в церковь, если когда-нибудь вообще там был; в памяти всплывал смутный образ алтаря и свечей, но с тем же успехом это могла быть и какая-нибудь маггловская передача, которую смотрел по телевизору его отец. Тот был не слишком набожным человеком, а волшебники – так и вовсе неверующими: трудно положительно относиться к вероучению, которое требует, чтобы тебя сожгли на костре. Да, формально они праздновали Рождество, а не Йоль, но только потому, что эта привычка укоренилась среди них за долгие века мимикрии, когда волшебникам приходилось прятаться среди магглов. На самом деле Рождеством Северусу по-настоящему докучали только в детстве, в начальных классах, где от школьников требовались всяческие глупости – например, клеить из цветной бумаги красно-зеленые украшения…

Северусу вдруг вспомнился тот календарь из его спальни. Сегодня и впрямь было двадцать третье декабря, если только он не ошибся – а он совершал ошибки ничуть не чаще, чем терял воспоминания. По крайней мере, так ему казалось.

Стоп. Он представил календарь еще раз. Какая-то из дат была обведена черным кружком… которая? Тридцать первое декабря. Никаких пояснений, только жирный чернильный кружок. Но почему именно это число? Он бы не сделал этого без веской причины… как и не вернулся бы домой на праздники. Невозможность вспомнить выводила его из себя.

С досады он лягнул подвернувшуюся урну – та покатилась в сточную канаву, разбрасывая мусор, точно выпотрошенные внутренности.

– Эй, полегче, – запротестовал какой-то старик – но, заработав ледяной взгляд, поплотнее запахнулся в свою куртку, которая была куда как лучше, чем у самого Северуса.

– Приют там, юноша, – сказала старуха, показывая через дорогу, и добавила: – Пошли отсюда, Артур, здесь сыро, и…

Приют? Северус взглянул в указанном направлении, но там была только церковь. Церкви, правда, как он припомнил, часто ассоциировались с благотворительностью…

Например, с временными приютами для бездомных.

По некотором размышлении он счел эту идею вполне достойной. Ночевать было где-то надо, а денег у него не осталось. Будь он совершеннолетним – использовал бы Конфундус, чтобы попасть в гостиницу, но дважды за вечер незаконно применять магию в маггловском районе было слишком рискованно. В приют же было можно попасть, полагаясь не на магию, а на умение убеждать; если Северус смог морочить голову Темному Лорду на протяжении двух войн, то уж точно сумеет проторить себе путь в ночлежку для бездомных, выглядя как тощий мальчишка в обносках.

Он очень надеялся, что там его покормят, потому что так и не успел съесть свою яичницу из-за Лили.

На мгновение Северус чуть ли не всерьез задумался о том, чтобы зайти в церковь и сделать что-нибудь религиозное – скажем, поставить свечку или вознести молитву той неведомой силе, которая отправила его в это гнусное, отвратительное, беспросветное место, где была еще жива Лили.

========== Глава 3 ==========

Лили спрятала промокшую дубленку в платяной шкаф, а грязные ботинки запихнула под кровать. С волосами было ничего не поделать – они закручивались на кончиках, как всегда от влаги, но при известной доле везения и при включенном обогревателе они успеют высохнуть до того, как к ней заглянет кто-то из родных.

Переодевшись в пижаму, она села за письменный стол и достала листок бумаги для записей и зеленую ручку – ей вечно дарили зеленые подарки, хотя любимым цветом Лили был синий, – намереваясь записать все, что знала.

Привычку эту она переняла у Северуса и не отказалась от нее даже тогда, когда их дружбе настал конец, даже когда едва могла продохнуть от злости и обиды. На самом деле, именно тогда эта привычка ей очень помогла – тогда, и еще позже, когда Лили забеременела и приходила в ужас от одной перспективы стать матерью, – и особенно потом, когда Гарри наконец родился.

А началось все с того, о чем почти никто не подозревал – с того, что Северус был весьма эмоциональным человеком. (Типично, на самом деле; в отношении него много о чем даже не подозревали.) И в чувствах своих он не знал ни границ, ни полутонов. Либо восторг, либо отчаяние; либо омерзение, либо благоговение; либо ярость, либо блаженство. Но спокойным он не был никогда. И если уж он расстраивался, то расстраивался до такой степени, что не мог ни здраво рассуждать, ни внятно говорить. Взять хотя бы ту ночную бессвязную тираду – это был Северус чистейшей воды.

Как-то раз, когда он почти потерял дар речи от беспомощной злости, – им тогда было лет по одиннадцать, – Лили застенчиво предложила записать все это на бумаге, потому что иначе она его не понимает. В письменном виде оно оказалось столь же маловразумительным, однако привычка записывать мысли все равно прижилась, так как это помогало Северусу успокаиваться и восстанавливать душевное равновесие. А потом ее переняла и Лили – пока, наконец, это не стало для нее столь же естественным, как причесываться по утрам.

Так что она вывела на бумаге зеленой ручкой:

Что же все-таки произошло?

– Волдеморт пришел в мой дом, убил моего мужа, а потом… остановился и предложил мне отойти в сторону?

Это было… мягко выражаясь, странно. Она и не вспоминала об этом до того, как коснулась ручкой бумаги. Помнила, как заклинала, умоляла, всхлипывала так, что сердце разрывалось, слышала, как Гарри вопит в самое ухо, прижимала к груди его теплое, такое хрупкое тельце…

Следующие строчки получились неровными.

– Дальше вспыхнул зеленый свет, так что я, наверно, умерла, а потом очнулась 23 декабря 1976 года в доме моих родителей… то есть теперь уже только в мамином.

За пять истекших лет она кое-как смогла свыкнуться со смертью отца, вот только здесь с момента его смерти прошло… всего несколько месяцев, поскольку это случилось летом семьдесят шестого. Если ей в чем и повезло – то только в том, что эту потерю заново переживать не придется.

– Доверенный Питеру секрет каким-то образом тайной быть перестал. Должно быть, его схватили и выведали у него информацию – да хотя бы с помощью Империо…

Возможно, Пожиратели Смерти сначала похитили Сириуса и обнаружили, что он не Секретный Хранитель, а потом пришли к Ремусу и, наконец, к Питеру… они, должно быть, все погибли – как и она, и Джеймс, и Гарри…

Она замерла, пытаясь восстановить дыхание. Заставила себя сконцентрироваться на листке с записями. Информации было прискорбно мало, и пользы от этой малости не было почти никакой.

Почему она вернулась назад во времени? Или так бывает со всеми умершими? Они все попадают в чистилище, в котором приходится проживать жизнь заново? Или же все это – лишь плод ее воображения, порождение ее души – того, что от нее осталось после смерти?

Что ж, на этот вопрос она при всем желании ответить не могла. К тому же было совершенно непонятно, почему ее закинуло именно в это время, а не в какое-нибудь другое – чтобы носиться по городу и скандалить с бывшим лучшим другом, который стал Пожирателем и чуть не разбил ей сердце? Если придется смотреть, как все это повторяется снова… она не сможет, у нее не хватит сил – может, это все же такой ад?..

Северус…

Она достала второй листок бумаги и записала:

Что я знаю о Севе?

– Он много лет хотел стать Пожирателем Смерти.

– Он обозвал меня грязнокровкой в… о Боже, это было лишь в прошлом мае.

– Он постоянно якшался с той компанией, которая тоже метила в Пожиратели… как бишь их звали? Розье, Уилкис, Эйвери, Мальсибер и Лестрейндж…

– Он вышел из себя, когда я чуть не свернула шею на лестнице.

– И спас меня сегодня дважды.

Но был и третий раз – два года назад, в родной временной линии Лили.

Она была единственной, кто знал, что Северус Снейп стал Пожирателем Смерти. И единственной отнюдь не случайно: предусмотрительный Волдеморт заставлял своих последователей носить маски, и друг друга они зачастую не знали. Если кого-нибудь ловили, то – угрозами ли, посулами ли – из него не удавалось вытянуть много. По одному, по два имени от каждого схваченного Пожирателя, и не более того; все равно что пытаться выдернуть поле по одной травинке.

Но никто из тех Пожирателей, которых арестовали авроры или Орден, ни разу не назвал Северуса. Когда на собраниях зачитывали список известных Ордену Пожирателей – до безнадежности короткий список – Лили почти дрожала от тошнотворного, липкого страха, что сейчас прозвучит имя “Северус Снейп”, и готова была расплакаться от облегчения всякий раз, как этого не происходило.

А потом, как раз после свадьбы с Джеймсом, случилась та драка… ну ладно, битва. Битва на Парсонс Хилл. Та, в которой они с Джеймсом во второй раз взглянули в лицо Волдеморту – и сумели уйти от него живыми. Нет, разумеется, они там были не вдвоем – с ними были Ремус, и Марлин, и другие – но все вокруг кишело Пожирателями Смерти, повсюду виднелись их черные мантии и маски, которые выглядели бы по-дурацки, не прячься за ними психопаты, пытающиеся убить ее и ее друзей. Лили то ставила щиты, то сыпала атакующими заклинаниями направо и налево, напряженная, как проволока под током; все вокруг казалось искаженным, все происходило одновременно и со скоростью света; а потом что-то ударило ее в спину – и был огонь, оставляющий за собой лед, и в ней вспыхнула боль, а потом – странное высасывающее ощущение, и мир потемнел до черноты, а звуки в ушах стихли до беззвучия.

Она пришла в себя, лежа на холодной траве. Где-то потрескивало пламя, где-то шелестел ветер – она слышала это и чувствовала, как потихоньку спадает боль. К ней кто-то прикасался; движения пальцев были быстрые, легкие, как будто этот кто-то опасался надавить слишком сильно – и правильно опасался, потому что одно неловкое движение – и она слабо вскрикнула, пытаясь откатиться, но откуда-то взялся голос, он настаивал захлебывающимся шепотом: “Не двигайся, пожалуйста, я сейчас, ты только не двигайся…”

И она послушалась, потому что Пожиратель вряд ли бы стал повторять вполголоса что-то напевное и похожее на колыбельную. Боль постепенно затихала, как будто продвигалась к финалу вместе с мелодией, с каждой низкой и какой-то неправильной нотой. Лили открыла глаза и увидела сначала руки – длинные пальцы, ногти в пятнах и трещинках, шрам в форме звездочки под большим пальцем – а потом перевела взгляд вверх и увидела эту жуткую маску и черные глаза, которые блестели в прорезях…

А затем он исчез – аппарировал прочь, будто растворился в черной дыре. Морщась, она поднялась с холодной земли, обнаружила, что способна двигаться, и аппарировала к коттеджу, где ее встретил насмерть перепугавшийся – из-за насмерть перепуганного Джеймса – Сириус. Он тогда удивил ее, сдавив в крепчайших объятиях, как только она переступила порог; а ей-то всегда казалось, что Сириус ее терпеть не может…

Про Северуса она тогда так и не рассказала. Даже Джеймсу, потому что сказать Джеймсу означало сказать Сириусу, а сказать этому – все равно что проорать на весь свет. Она даже подумывала обратиться к Дамблдору и попросить его защитить Северуса, но не была уверена, что он вместо того не засадит ее спасителя за решетку… Или не захочет использовать его как шпиона. Но раскрытого Волдемортом предателя ждала такая участь, что смерть в битве с Орденом по сравнению с ней показалась бы сущей милостью. И Лили промолчала.

Той ночью она узнала две вещи, которые так и не смогла забыть: что Северус и в самом деле Пожиратель Смерти – целиком и полностью, без каких-либо сомнений и возможных ошибок – и что он спас ей жизнь. Вылечил ее и исчез, как только она открыла глаза.

В полузадумчивости Лили нарисовала маленькую змейку под получившимся списком. Она поняла бы, если бы тот Северус вел себя как этот – человек, который видел пытки и убийства, который дрался насмерть и, рискуя всем, спас врага – грязнокровку! – на поле боя… да, тот человек должен был цепляться за рассудок ногтями и зубами… С той ночи – особенно когда Лили мучилась бессонницей – она не могла не гадать, жив ли он еще, или же его… наказали, потому что кто-то за ними проследил… Она написала ему сотни писем – от свирепо-обвинительных до залитых слезами и умоляющих о встрече; одно письмо состояло лишь из короткой строчки “Я скоро стану матерью, и мне так страшно” – над этим листком она думала добрых десять минут перед тем, как все-таки швырнула его в огонь. Бушевавшая внутри нее неразбериха тогда впервые оформилась в слова, которые можно было бы произнести вслух – и первым делом ее обуял порыв все рассказать бывшему лучшему другу, ныне Пожирателю Смерти.

Поскольку поделиться с Севом было невозможно, она поделилась с Ремусом. Тот посмотрел на нее пристально, а потом обнял и произнес: “Ты станешь замечательной мамой”. И это было куда лучше того, что сказал бы на его месте Северус, поскольку от него она наверняка услышала бы что-то вроде: “Ты совсем с ума сошла – забеременеть в разгар войны! Твоя мамочка тебя что, совсем ничему не научила?”

Лили не раз ловила себя на подобном после их разрыва. На протяжении многих недель после Того События ей казалось, что все произошедшее лишь сон, и она сейчас проснется. Или что Слагхорн велел им сварить Одурманивающее зелье, и у Сева оно вышло настолько удачным, что заставило ее перепутать все на свете. Вот только она ничего не перепутала – это и была реальность. И именно эта неправильная реальность и пыталась постоянно улетучиться у нее из головы. Она перестала называть всех вокруг “Сев” только тогда, когда научилась разговаривать с ним мысленно. Разумеется, Лили никому не рассказывала об этих каждодневных воображаемых диалогах – ее и так считали странной, когда эта дружба еще была настоящей, если бы они узнали, что она так цепляется за дружбу выдуманную – то точно сочли бы, что это диагноз.

Дело ведь было отнюдь не только в том, что Лили безумно скучала по Севу. Ей не хватало его так же, как сейчас не хватало Джеймса и Гарри, как не хватало бы отрезанной левой руки. Когда он назвал ее грязнокровкой, и она осознала, что это значит для их дружбы – что ее Северуса больше нет, он стал одним из них – Лили отсекла его от себя, и это было почти так же больно, как если бы пришлось отрубить гангренозную конечность, чтобы спасти остальное тело. А ведь ее потом с этим еще и поздравляли – многие и многие недели подряд, и Лили злилась до невозможности, потому что как они смели праздновать, когда у нее сердце кровью обливалось? Как смели ликовать, когда она испытывала – могла испытывать – только отчаяние, потому что ничто в ее мире никогда больше не будет прежним, не будет правильным – теперь, когда Северус решил присоединиться к Пожирателям? Эти злобные чудища забрали у нее лучшего друга – первого человека, рядом с которым она перестала быть одинокой! – и уничтожили его. Они добились того, что он сделал первый шаг: усвоил слово “грязнокровка” и поверил, что причинять боль людям – не так уж гнусно и жестоко… или же гнусно и жестоко, но по отношению к грязнокровкам можно быть и таким… Кусочек за кусочком они забрали у нее Сева – того Сева, который выглянул тогда из кустов и взволнованно прошептал: “Я знаю, кто ты”; того Сева, который в первые выходные в Хогсмиде слопал так много шоколадных конфет с кремовой начинкой из “Сладкого королевства”, что его потом стошнило; того Сева, который как-то раз сказал, что она когда-нибудь станет самой выдающейся ведьмой и будет править миром… Они забрали его и заменили на Пожирателя Смерти.

Лили трясло; она отложила ручку и, пытаясь успокоиться, потерла друг о друга ладони, но едва ощутила собственные пальцы – настолько ей было холодно.

Сегодня она увидела Сева в первый раз… в первый раз с того дня, как он спас ее, спрятавшись под той маской Пожирателя… И даже в тот день смесь боли, непонимания и горя не была такой… яркой. Даже когда она писала ему письма и доставала их детские фотографии из секретного ящика в комоде. А теперь они встретились снова – в первый раз за два года – и она почувствовала себя слабой и ошеломленной. Потому ли, что была потрясена, потеряв Джеймса и Гарри? Или так никогда и не оправилась от утраты Северуса, и сегодняшняя встреча напомнила ей об этом?

В дверь постучали. Она быстро накрыла свои записи чистым листком бумаги – не то чтобы кто-то в доме был способен понять их смысл, но они казались ей слишком личными даже для несведущих глаз – и попыталась утереть лицо.

– Да-да! – откликнулась Лили, стараясь, чтобы ее голос прозвучал бодро, а не хрипло и устало.

– Лили? – это оказалась мама, и Лили обрадовалась, что единственная лампа в комнате светила ей в спину и не позволяла заметить, как ее глаза наполнились слезами при одном виде матери, одетой в старенький купальный халат – ее любимый, цвета моря в облачный день.

– Уже поздно, милая. Ложись-ка спать – нам завтра к бабушке.

– Хорошо, мам, – еле выдавила Лили.

Мать замолчала; потом внезапно спросила, подступая ближе:

– Дочка? Ты что, плачешь?

– Да глупости все это, – слабо отмахнулась Лили, точно зная, что глупость – последнее слово, которым она бы обозвала причину своих слез. – Просто из-за мальчика.

Мать обняла ее за плечи, и она позволила себе прижаться щекой к шелковистой ткани халатика, ощущая полузабытый аромат гардении и апельсинов.

Лили снова охватило отчаяние. Как же ей хотелось рассказать обо всем матери! Матери, которую она потеряла два года назад, которая так и не увидела внука и умерла, даже не узнав о Гарри…

Но та бы ее не поняла. Ни за что. Да и откуда бы? Несмотря на дочь-ведьму, миссис Эванс никогда не могла понять магию до конца – точно так же, как ее дочь не могла до конца представить жизнь в Египте или Непале. Наверное, она бы поняла, какой это кошмар – потерять дитя, но Лили не была уверена, что готова об этом рассказать, даже если бы и знала, как объяснить остальное.

– Я тут подумала… – пальцы матери ласково касались волос, и Лили улыбнулась. – Если у меня родится сын, я назову его Гарри. Гарри Джеймс.

Ласковые пальцы внезапно сжались, как когти, но прежде чем Лили успела всерьез озадачиться, мать подтолкнула ее, заставив откинуться на спинку стула, и посмотрела на нее пристально, побледнев до такой степени, что могла бы поспорить в этом с Северусом.

– Лили, ты беременна?

– Что-что? – вытаращилась на нее Лили. – Какой бес в тебя… ой, – она словно в первый раз услышала то, что сама же сказала мгновение назад, и густо покраснела. – Боже мой, я не это… я совсем не то… я просто не так выразилась!..

Мама все еще была в ужасе, и Лили взяла ее за руку и повторила так серьезно и убедительно, как только могла:

– Мам, ну я чем хочешь клянусь – нет никакой беременности. И быть не может. Разве что свершилось чудо непорочного зачатия.

Мать снова впилась глазами в ее лицо – и наконец расслабилась и даже зажмурилась от облегчения.

– Раз ты так богохульствуешь, то вряд ли.

Потом выпрямилась и сказала уже почти нормальным голосом:

– Боже милостивый, как же ты меня напугала. Сначала говоришь, что плачешь из-за мальчика, а потом – о Господи… – она прижала руку к груди. – Пожалуйста, не шокируй меня так больше, у меня чуть сердце не оборвалось…

– Блестяще ляпнуто, что и говорить, – созналась Лили смущенно. – Прости, что я так ступила. Мне правда очень жаль, мам. Ей-богу, никаких младенцев в обозримом будущем.

Мой малютка… он был, он был у меня на руках – но его больше нет… больше нет…

– Лили, – мать снова заговорила дрожащим голосом. Лили сердито утерла пару сбежавших по щеке слезинок. Ей наверняка полегчало бы, если б можно было хотя бы выплакаться, а потом как-то попытаться жить дальше, но если она не сдержится, то точно не остановится, пока не дорыдается до смерти.

– Ты же не… ты бы не… не захотела – не решила избавиться?..

– Что?! Никогда! – от одной этой мысли Лили едва не стало дурно; на глаза сами собой навернулись слезы – и на этот раз они все-таки потекли по щекам. – Мам, я бы ни за что…

Долгий пристальный взгляд – и мать снова обняла ее, зашептала на ухо:

– Ох, Лили… деточка моя… почему же ты не рассказала – я бы была тут, с тобой… твое счастье для меня важнее всего, всего на свете…

Лили недоуменно моргнула и лишь тогда поняла: теперь мама подумала, что она забеременела и потеряла ребенка из-за выкидыша. А возразить совсем не было сил, потому что хотя это была и неправда, но все-таки… правда. Она потеряла Гарри. Умерла и бросила его на растерзание чудовищу, потому что оказалась слишком слаба. И смерть не принесла ей облегчения, никак не смыла эту боль – смерть вообще оказалась не такой, как полагалось…