Текст книги "Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе"

Автор книги: Еврипид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

между собой право на царский трон в Фивах: несмотря на то, что Этеокл

нарушил договор между братьями, изгнав Полиника, Эсхил в "Семерых против

Фив" показал его идеальным царем и полководцем, защищающим город от

чужеземной рати, в то время как Полинику, ведущему на родную землю вражеское

войско, не может быть никакого оправдания. Эта ситуация составляет

предпосылку трагического конфликта и в Софокловой "Антигоне", где Этеоклу

устраивают почетные похороны, а Полинику отказывают в погребении. В

"Финикиянках" с Этеокла совлечен всякий ореол героизма: как и Полиник, он

беспринципный и тщеславный властолюбец, готовый ради обладания царским

троном совершить любое преступление и оправдать любую подлость. Его

поведением руководит не патриотическая идея, не долг защитника родины, а

неограниченное честолюбие, и в образе Этеокла несомненно полемическое

разоблачение крайнего индивидуализма, откровенно проявлявшегося в Афинах

последних десятилетий V века и породившего софистическую теорию "права

сильного".

Сложнее обстоит дело с трагедией "Ифигения в Авлиде", поставленной в

Афинах уже после смерти Еврипида. С одной стороны, она завершает ту

героико-патриотическую линию, начало которой было положено в аттической

трагедии Эсхилом и которая нашла продолжение в творчестве самого Еврипида:

Макария в "Гераклидах", афинская царевна в не дошедшем до нас "Эрехтее",

Менекей в "Финикиянках" добровольно приносили себя в жертву ради спасения

отчизны, как делает это в последней еврипидовской трагедии юная Ифигения.

Если ее жизнь нужна всей Элладе для того, чтобы успехом увенчался поход

против надменных "варваров" – троянцев, то дочь верховного полководца

Агамемнона не откажется от своего долга:

Разве ты меня носила для себя, а не для греков?

Иль, когда Эллада терпит, и без счета сотни сотен

Их, мужей, встает, готовых весла взять, щитом закрыться

И врага схватить за горло, а не дастся – пасть убитым,

Мне одной, за жизнь цепляясь, им мешать?.. О нет, родная! ...

Грек, цари, а варвар, гнися! Неприлично гнуться грекам

Перед варваром на троне. Здесь – свобода, в Трое – рабство!

И хотя в последние годы Пелопоннесской войны, когда и Афины и Спарта

старались привлечь Персию на свою сторону, идея общеэллинской солидарности

против "варваров" становилась неосуществимой мечтой, мы слышим в словах

Ифигении то же противопоставление эллинской свободы восточному деспотизму,

которым примечательны эсхиловские "Персы" и "Просительницы".

С другой стороны, патриотический подвиг Ифигении осуществляется отнюдь

не в героической обстановке и представляется скорее неожиданным, чем

закономерным следствием сложившихся обстоятельств. В самом деле, эсхиловский

Агамемнон (в "Орестее"), волею Зевса призванный быть мстителем за поруганный

дом и брачное ложе Менелая, вынужден выбирать между чувствами отца и долгом

полководца, возглавившего эллинскую армию, и выбор этот носит воистину

трагический характер. Агамемнон у Еврипида изображен тщеславным карьеристом,

не жалевшим усилий, чтобы добиться избрания на пост верховного командующего,

и в угаре первой славы решившимся принести в жертву собственную дочь. Только

послав за Ифигенией в Аргос гонца с лживым известием о готовящемся

бракосочетании ее с Ахиллом, он понимает, какую низость он совершил и

насколько бессмысленно жертвовать родной дочерью ради того, чтобы возвратить

Менелаю его распутную супругу Елену. В то же время Агамемнон страшится

ахейского войска, которое в стремлении к завоеванию Трои не остановится

перед разорением Аргоса и убийством самого царя, если последний откажется

выдать дочь на заклание. Лишено всяких признаков благородства и поведение

Менелая, демагогически апеллирующего к патриотическому долгу, поскольку в

жертву должна быть принесена не его дочь. Наконец, сцена приезда

Клитемнестры с Ифигенией в ахейский стан напоминает эпизод из жизни

заурядной горожанки, едущей с семьей на свидание к мужу, оторванному делами

от дома, – все это, вместе взятое, создает обстановку подлинной "мещанской

драмы", совершенно не соответствующую героическому порыву в душе Ифигении.

Показательно и другое. Для современного зрителя переход Ифигении от

страха перед ранней смертью к готовности добровольно принести себя в жертву

родине составляет едва ли не самую волнующую черту ее образа; между тем

Аристотель считал ее характер непоследовательным, "так как горюющая Ифигения

нисколько не походит на ту, которая является впоследствии" ("Поэтика", гл.

15). Ясно, что к понятию "характера" Аристотель подходил с точки зрения

классической, то есть эсхиловской и главным образом софокловской трагедии:

при всем динамизме трагического конфликта, в который оказываются

вовлеченными Эдип или Неоптолем (в "Филоктете"), основные черты их остаются

неизменными, и в трагической перипетии только все с большей отчетливостью

раскрывается заложенная в них "природа". Поведение Ифигении во второй

половине трагедии, конечно, никак не вытекает из ее девической "природы", и

Еврипид не пытается показать, как в ней произошла подобная перемена, – его

интересует самая возможность внутренней борьбы в человеке. Но отказ от

изображения людей, цельных в совокупности своих нравственных свойств,

знаменует принципиальный отход от эстетических норм классической трагедии, и

образ Ифигении является только одним из многочисленных примеров этого в

творчестве Еврипида.

"3 "

Впрочем, среди сохранившихся произведений Еврипида есть одно, во многом

еще напоминающее цельностью своих героев классическую трагедию, – это самая

ранняя из дошедших его драм, "Алькеста". Основу использованного в ней

сказания составляет старинное представление о гневе бога, раздраженного

непочтительностью смертного: фессалийский царь Адмет, справляя свадьбу с

юной Алькестой, забыл принести жертву Артемиде и поэтому, войдя в свою

спальню, нашел ее полной змей – верный признак ожидающей его близкой смерти.

Поскольку, однако, Адмет в свое время был хорошим хозяином для отданного ему

в услужение Аполлона, благородный бог сумел уговорить непреклонных Мойр,

ткущих нить человеческой жизни, чтобы они согласились принять в обитель

мертвых любого другого смертного, который проявит готовность пожертвовать

собой вместо Адмета. И вот наступил момент, когда Адмету пришлось искать

себе замену перед лицом смерти, и таким верным другом оказалась его жена

Алькеста.

Наверное, в трагедии, написанной на эту тему в последние десятилетия

его творческого пути, Еврипид заставил бы своих зрителей задуматься над

нравственными качествами богов, то столь жестоко карающих смертного за

незначительную оплошность, то делающих человеческую жизнь предметом

беззастенчивого торга. В "Алькесте", напротив, поэт ни словом не касается

"вины" Адмета перед Артемидой, равно как и не ставит перед собой вопроса о

мотивах, побудивших Алькесту расстаться с жизнью и принести себя в жертву

мужу и семье. Тем более не нуждались в такой мотивировке афинские зрители:

каждому из них было ясно, что судьба малолетних детей царя будет значительно

надежнее обеспечена при жизни овдовевшего отца, чем при жизни беззащитной

царицы. К тому же Алькесте без труда удавалось заручиться обещанием Адмета

не вступать в новый брак и не оставлять детей на произвол злой мачехи

(сказочные мачехи, как известно, всегда злые, и у Еврипида был целый ряд не

сохранившихся целиком трагедий, где мачехи под разными предлогами готовы

были извести своих пасынков, – "Эгей", "Ино", "Фрикс"). Поэтому и Адмет и

Алькеста появляются на орхестре с уже готовым, заранее сложившимся решением,

подобно Софокловой Антигоне, которую зрители увидели, кстати говоря, всего

за четыре года до "Алькесты". Трагизм "Алькесты" еще целиком укладывается в

классический "трагизм ситуации", данной мифом, и драматург призван показать,

как в такой ситуации раскрываются нравственные качества его героев.

В выполнении этой задачи Еврипид следует, в общем, традициям Софокла: в

идеальном образе Алькесты воплощается вся сила супружеской и материнской

любви, способной на высшее самопожертвование. Нормативному характеру образа

соответствует и очевидное стремление Еврипида избежать изображения чисто

индивидуальных, интимных чувств Алькесты к Адмету; она приносит себя в

жертву не ради этого супруга, а ради мужа и отца своих детей вообще, ибо так

велит ей поступить ее долг идеальной жены. Но и в Адмете неправильно было бы

видеть бездушного эгоиста, хладнокровно соглашающегося с гибелью любимого

существа. Во-первых, как мы уже говорили, позиция Адмета не только заранее

дана мифом, но и вытекает из представления древних греков о преобладающей

роли в семье мужчины, и тем более царя, по сравнению с ролью женщины.

Во-вторых, несомненно привлекательной чертой Адмета является его

гостеприимство: неожиданно навестивший царя его старый друг Геракл не должен

ничего знать о постигшем дом несчастье, ибо с почетом принять при любых

условиях гостя – первейшая заповедь той "героической" этики, представителем

которой выступает в трагедии Адмет. Таким образом, и в его фигуре несомненны

черты нормативной характеристики, сближающие героев этой трагедии с

персонажами Софокла, – с той, однако, существенной разницей, что развитие

действия в "Алькесте" в конечном счете ставит зрителя перед вопросом

(немыслимым в трагедии Софокла!) об истинной цене этой нормативности. Эдип,

если бы ему пришлось еще раз с самого начала выяснять все обстоятельства

своих непредумышленных преступлений, без колебаний снова прошел бы весь

путь, ведущий к истине; Неоптолем, как бы ни сложилась его жизнь, никогда не

откажется от следования заветам чести. Когда мы видим Адмета,

возвращающегося с похорон жены, мы понимаем, что, будь она еще жива, он не

согласился бы повторить все сначала: ему помешало бы не только впервые

пережитое чувство угнетающего одиночества, но и сознание навлеченного на

себя позора, – как сможет теперь Адмет смотреть в глаза людям, откупившись

от собственной смерти смертью жены? Нормативность мифологического идеала

приходит в драме Еврипида в столкновение с истинным человеческим

благородством, ставящим под сомнение нравственные ценности классической

трагедии. В "Алькесте" разрешение этому новому конфликту дает благодетельное

вмешательство Геракла, но, прощаясь с вернувшейся к жизни Алькестой и с

обрадованным Адметом, мы одновременно расстаемся с верой в существование раз

и навсегда данных, для всех случаев жизни пригодных этических норм. В себе

самом должен теперь искать человек нравственные критерии, определяющие его

поведение.

Непреодолимые трудности, которые возникают при этом перед индивидуумом

и приобретают воистину трагический характер, лучше всего раскрываются в

борьбе противоречивых чувств, происходящей в душе таких еврипидовских

героев, как Медея (в одноименной трагедии) и Федра ("Ипполит").

До тех пор, пока оскорбленная Медея вынашивает план мести Ясону,

готовясь умертвить его самого, его невесту и будущего тестя, ее поведение

вполне согласуется с традиционным представлением греков о женском "нраве":

греческая мифология и трагедия знали достаточно примеров страшной мести

покинутых жен своим неверным мужьям. Точно так же независимый, неукротимый и

до дерзости отважный нрав Медеи напоминает нам эсхиловскую Клитемнестру из

"Орестеи", которая в ненасытной жажде мести без колебания наносит

смертельные удары мужу и готова схватиться за оружие, чтобы вступить в

поединок с собственным сыном. В то же время между этими двумя фигурами

греческой трагедии есть существенное различие: Клитемнестре незнакомы какие-

либо колебания, она не отступает от однажды принятого решения, ее образ как

бы вырублен из цельной каменной глыбы; Медее на пути к мести приходится

вступить в мучительную борьбу с самою собой, когда вместо первоначального

плана умертвить Ясона ей приходит в голову мысль убить собственных детей:

лишив Ясона одновременно и старой и новой семьи, она обречет на гибель и

вымирание весь его род. Клитемнестра, убив Агамемнона, откровенно

торжествует победу: она отомстила ему за жертвоприношение Ифигении и

освободила себе путь к преступному союзу со своим давнишним любовником

Эгисфом. Замысел убить собственных детей поражает Медею не менее сильно, чем

ненавистного ей Ясона, и соединение в ее образе коварной мстительницы с

несчастной матерью ставило перед Еврипидом совершенно новую художественную

задачу, не имевшую прецедентов в античной драме.

Впрочем, и в этой трагедии, написанной за четверть века до "Ифигении в

Авлиде", Еврипид не стремится показать, как возник у Медеи новый план мести.

Хотя уже в прологе кормилица несколько раз выражает опасение за судьбу

детей, сама Медея, появляясь перед хором коринфских женщин и вымаливая затем

у царя Креонта суточную отсрочку для сборов в изгнание, вовсе не помышляет

об убийстве своих сыновей. Мотив этот возникает неожиданно в монологе Медеи

после ее встречи с бездетным афинским царем Эгеем, и зритель вправе

предполагать, что именно горе остающегося без наследника Эгея внушило Медее

мысль лишить Ясона продолжателей его рода. Сама Медея этого не объясняет, и

ее материнские чувства не играют на первых порах никакой роли; на вопрос

хора: "И ты отважишься убить своих детей?" – она без колебания отвечает:

"Да, ибо так больше всего удастся уязвить супруга". Смерть детей служит для

Медеи в это время только одним из средств осуществления мести. Положение,

однако, меняется, когда наступает время привести план в исполнение:

отравленные дары доставлены сопернице, пройдет еще несколько мгновений, и

всем станет ясно новое преступление Медеи – дети обречены. Здесь, в

центральном монологе героини, и раскрывается то новое, что внес Еврипид в

античную трагедию: изображение не только страдающего, но и мятущегося среди

противоречивых страстей человека. Материнские чувства борются в Медее с

жаждой мести, и она четырежды меняет решение, пока окончательно сознает

неизбежность гибели детей.

Греческая поэзия и до Еврипида не раз изображала своих героев в моменты

размышления. Из эпоса достаточно вспомнить большой монолог Гектора в XXII

книге "Илиады" или частые раздумья Одиссея о том, как повести себя при

различных поворотах его долгой скитальческой жизни; в эсхиловских

"Просительницах" размышление составляет едва ли не главное содержание образа

Пеласга. Есть, однако, существенное различие между названными героями и

еврипидовской Медеей. Гомеровские вожди при любом стечении обстоятельств по-

мнят о существовании постоянной этической нормы, определяющей их поведение:

беречь свою честь и доброе имя, не уклоняться от боя с противником.

Эсхиловский Пеласг должен сделать выбор между двумя решениями, каждое из

которых определит судьбу возглавляемого им государства. Внутренняя борьба в

душе Медеи носит совершенно субъективный характер; изображаемый Еврипидом

человек, находясь во власти своих чувств и мыслей, не пытается соотнести их

с какими-либо объективно существующими нормами: в нем самом находится

источник трагического конфликта.

Изображение противоречивых эмоций и глубины страданий, делающих Медею

трагическим героем в совершенно новом для античности понимании этого слова,

настолько увлекает Еврипида, что ради него драматург жертвует сюжетной

"последовательностью" трагедии. Так, при известии о приближении к ее дому

разгневанных коринфян Медея уходит с окончательным решением убить детей -

ведь лучше сделать это самой, чем отдать сыновей на растерзание взбешенной

толпе. Между тем перед взорами поспешно пришедшего Ясона Медея появляется на

кровле дома в колеснице, запряженной крылатыми драконами, и с трупами

сыновей у ног – если она с самого начала рассчитывала воспользоваться

волшебной колесницей, то почему было не забрать детей живыми и не скрыться

вместе с ними от неверного супруга и отца? Подобным вопросом Еврипид не

задавался – ему было важно изобразить душевную драму оскорбленной женщины, и

своей цели он, несомненно, достиг. Но именно поэтому образ Медеи знаменует

разрыв с традицией греческой трагедии, стремившейся к созданию цельного

"нрава",– если бы ненависть к Ясону распространилась на прижитых с ним детей

и Медея в жажде мести сравнялась бы с эсхиловской Клитемнестрой, афинскому

зрителю было бы легче поверить в ее последовательность, хотя и труднее ее

оправдать; но материнская любовь, звучащая в каждом слове Медеи в ее

центральной сцене, показывает, что в глазах Еврипида она была не одержимой

жаждой крови фурией, а страдающей женщиной, больше способной на крайние

проявления мести, чем рядовая афинянка (недаром Медея все же восточная

колдунья, внучка бога солнца Гелиоса!), но в поведении своем гораздо более

человечная, чем та же Клитемнестра. (Любопытно, что безымянный античный

комментатор "Медеи" правильно увидел в любви героини к детям противоречие ее

"нраву", но, верный аристотелевскому учению о "последовательности"

трагического персонажа, поставил это богатство образа не в заслугу, а в

упрек драматургу.)

Пристальный интерес Еврипида к внутреннему миру человека сделал

возможным и такое достижение афинской трагедии, как образ Федры в трагедии

"Ипполит". В "нраве" Федры, влюбившейся в своего пасынка, отвергнутой им и

перед смертью оклеветавшей его, чтобы скрыть свой позор, нет той, с античной

точки зрения, непоследовательности, которую древние критики ставили в вину

Еврипиду в "Медее" или "Ифигении"; поведение Федры, чья неудовлетворенная

страсть превратилась в ненависть к Ипполиту, находилось в русле античного

представления о готовности отвергнутой влюбленной на любое злодейство. В

сравнительной фольклористике этот мотив известен как история библейского

Иосифа Прекрасного, возникшая в том же Средиземноморском ареале, что и

благородный образ Ипполита, а рядом с ним, в других, не полностью дошедших

трагедиях Еврипида, также юных героев Беллерофонта ("Сфенебея") или Пелея.

Им также приходилось расплачиваться за клевету оскорбленных отказом женщин,

хотя всякий акт мести объяснялся в этом случае необоримой властью Афродиты,

противиться которой не в состоянии ни смертные, ни боги. В "Ипполите", хотя

Афродита и является виновницей запретного чувства, овладевшего Федрой, все

внимание поэта устремлено на переживания влюбленной женщины. Хор и кормилица

напрасно пытаются объяснить недуг Федры воздействием Пана, Кибелы или других

божеств, – источник ее страданий находится в ней самой, и Еврипид с

великолепной психологической достоверностью изображает внутреннее состояние

Федры: то она, боясь признаться себе в преступной страсти, в полубреду

грезит об охоте в заповедных рощах и отдыхе у прохладного лесного ручья, где

она могла бы встретить Ипполита; то, в сознании своего позора, Федра

готовится покончить с любовью, пусть даже вместе с собственной жизнью; то,

позабыв и о позоре, и о супружеском долге, дает склонить себя вкрадчивым

речам кормилицы.

Таким образом, если ситуация, в которой у Еврипида оказывалась Федра, и

поведение отвергнутой влюбленной не выходили за пределы традиционного

античного представления о женском "нраве", то во внутреннем наполнении

образа Федры мы снова встречаем необычность и новизну. Эсхил видел в любви

силу, обеспечивающую плодородие земли и сохранение человеческого рода, – ее

действие представлялось "отцу трагедии" одним из проявлений всеобщего закона

природы. Для софокловской Деяниры ("Трахинянки") пробуждение в Геракле

физического влечения к юной пленнице Иоле не является проблемой – оно

объяснимо и даже естественно, и хотя Деянира прибегает к помощи приворотного

зелья, чтобы вернуть себе любовь Геракла, "Трахинянки" отнюдь не являются

трагедией отвергнутого чувства. Еврипид изображает любовь чаще всего как

страдание – потому ли, что она не находит ответа, потому ли, что она

"греховна", так как нарушает семейные связи и нравственные нормы; в

человеческом чувстве он видит не источник естественной и общественной

гармонии, а причину разлада, противоречий и несчастий. И в этом – еще одно

свидетельство того, что вера в целесообразность мира, основанного на некоем

нравственном законе, все больше вытесняется состраданием к одинокому,

предоставленному игре собственных страстей человеку.

"4 "

«Мир пошатнулся...» – это горькое убеждение шекспировского героя

пронизывает драматургию Еврипида. Разумеется, и Эсхил и Софокл видели в мире

много вольных или невольных проявлений зла; разорение Трои и вереница

кровавых деяний в роду Атрея, невольные преступления Эдипа и мрачная доля

его сыновей – только немногие примеры из этого ряда. Но за страданиями

отдельных людей, за жертвами и испытаниями Эсхил отчетливо различал конечную

цель мироздания – торжество справедливости: возмездие, обрушенное

Агамемноном на Трою за похищение Елены; кара за жертвоприношение Ифигении,

которую он сам несет от руки Клитемнестры; ее гибель от меча сына, мстящего

за отца,– все это звенья одной цепи, где преступление одного служит

наказанием другого, пока человеческий и божественный закон не объединятся в

воле государства, осененного десницей Афины Паллады. В трагедии Софокла

непосредственная причинная связь между поведением людей и высшей волей богов

слабее, чем в мировоззрении Эсхила; тем не менее и у него нарушение

существующих нравственных норм приводит к падению объективно виновного, даже

если в его действиях отсутствует элемент субъективной вины: убийство отца и

женитьба на собственной матери, совершенные Эдипом по неведению, не могут

остаться безнаказанными, поскольку иначе пострадали бы священные устои мира.

У Еврипида опять все иначе, и трагедия "Ипполит", на которой мы как раз

остановились, дает этому первое подтверждение.

Хотя из двух главных героев этой драмы наше внимание привлекла сначала

Федра, Ипполит, именем которого не случайно названа трагедия, играет в ней

ничуть не меньшую роль. Самый образ главного героя содержит в себе зерно

трагического конфликта, отчасти уже разработанного – лет за сорок с лишним

до Еврипида – в эсхиловской трилогии о Данаидах. Там дочери легендарного

прародителя одного из греческих "колен" – Даная, принуждаемые к браку

ненавистными им двоюродными братьями, переносили отвращение к своим кузенам

на брачные отношения вообще и отказывались от утех любви, отдавая себя под

покровительство вечно девственной богини Артемиды. Однако отречение девушек

от супружества представляло в глазах Эсхила такое же нарушение естественного

закона природы, как и понуждение их к насильственному браку. Поэтому в

конечном итоге в трилогии торжествовала любовь одной супружеской пары,

которую благословляла сама Афродита. Если настойчиво сохраняемое девичество,

хотя и имевшее среди греческих богов таких почитаемых защитниц, как Афина и

Артемида, в конечном счете все же вступало в противоречие с природой, то

вечная мужская невинность представлялась греку полной бессмыслицей и в

биологическом, и в общественном плане: долг мужчины-гражданина состоял,

между прочим, также в создании семьи и рождении детей, способных упрочить

славу и благосостояние его рода и всего государства. Существовала даже

специальная формула, которая изрекалась отцом при вручении дочери будущему

мужу: "Для засева законных детей". Неудивительно поэтому, что поклонение

чистого юношиохотника Ипполита, любителя природы и мечтателя, девственной

Артемиде и открытое презрение к Афродите, дарующей людям плотские утехи,

вызывает предостережение со стороны его старого слуги: слишком велико

могущество Киприды, чтобы смертный мог безопасно его отвергать. Впрочем,

зритель уже слышал это от самой богини: появившись в прологе у дворца Тесея,

Афродита не только объяснила, чем ее оскорбил Ипполит, но и сообщила, как

она ему отомстит: Тесей, не зная всей правды, проклянет и погубит Ипполита,

но и Федра, хоть не опозоренная молвой, тоже погибнет.

Некоторые исследователи склонны видеть в отказе Ипполита от союза с

мачехой так называемую hybris – "трагическую вину", искони присущую смертным

готовность идти наперекор воле богов. Однако в древнегреческом мышлении

hybris непременно ассоциируется с нарушением неких нравственных норм,

освященных теми же богами. Покушение на святость супружеского ложа – да к

тому же со стороны пасынка, чтущего своего отца,– несомненно, явилось бы

проявлением той же hybris. Удовлетворив притязания мачехи, Ипполит, конечно,

не совершил бы преступления перед Кипридой, подчиняющей себе все живое, и не

впал бы перед ней в "трагическую вину", но он нарушил бы долг благородного

человека, не допускающего даже мысли о вынужденном бесчестье. Трагический

конфликт в "Ипполите" проходит не между дозволенным или недозволенным, но

естественным для молодых людей половым чувством. Он лежит в плоскости

нравственных ориентиров. Федра могла бы не опасаться за жизнь, пока она

таила свое чувство внутри; как только лукавое вмешательство кормилицы

заставило ее открыть хору (и тем самым Ипполиту) страшный секрет, она

оказалась подсудной общественному мнению. Чтобы восстановить среди

социального окружения репутацию благородной жены, у нее не остается другого

выхода, кроме петли. Ипполит, напротив, отвечает только перед самим собой:

неосторожно дав все той же кормилице обет молчания, он не чувствует себя

вправе открыть отцу тайну, позорящую его дом, и становится жертвой

собственного честного слова. Строит ли человек свое поведение с оглядкой на

внешнюю оценку или соотносит его со своим внутренним нравственным долгом,

ему не остается места в этом мире – таков неутешительный вывод из

проблематики еврипидовского "Ипполита".

В трагедии он еще более усугубляется тем, что теряет всякий смысл

божественное управление миром – очень древняя категория человеческого

мышления, которая восходит к тем далеким временам, когда первобытный дикарь

видел себя еще совершенно беззащитным перед лицом божественного гнева -

непостижимых ему стихийных сил. Представление о гневе богов отчетливо

сохраняется и в самом раннем памятнике греческой литературы – гомеровском

эпосе, где едва ли не каждый мало-мальски заметный герой пользуется

симпатией одних богов и должен опасаться гнева других, которых он успел

чем-нибудь задеть. При всем том, однако, редко какой-либо бог оставляет без

помощи своего любимца, если знает, что ему угрожает опасность со стороны

другого божества: к этому его может принудить только приказ самого Зевса,

следящего за исполнением безапелляционного приговора судьбы. Совсем иначе

ведет себя еврипидовская Артемида: зная о предстоящей гибели своего

поклонника Ипполита, она позволяет Афродите осуществить до конца свой

коварный замысел и появляется только над умирающим Ипполитом, чтобы спасти

его имя от посмертной клеветы и открыть глаза Тесею,– сомнительная услуга,

заставляющая вдвойне терзаться овдовевшего мужа и осиротевшего отца! Почему

же Артемида не вмешалась раньше, чтобы предотвратить ужасное бедствие?

Потому что среди богов не принято мешать друг другу в исполнении их

планов,объясняет богиня. Воистину непривлекательны обе представительницы

олимпийского пантеона: мелочно-тщеславная Афродита, готовая погубить даже

Федру (воспылавшую страстью к Ипполиту вовсе не без воли самой богини), лишь

бы не упустить малейшей возможности отомстить Ипполиту, и предательски

попустительствующая ей Артемида! Напрасно старый слуга обращается к Афродите

с просьбой быть снисходительной к юношеским заблуждениям Ипполита, ибо богам

надлежит быть мудрее смертных,– мудрые боги, правившие в "Орестее" миром по

закону справедливости, навсегда ушли из трагедии Еврипида, как ушли они из

общественного сознания и этики афинян в первые же годы Пелопоннесской войны.

Самую мрачную роль играет божественное вмешательство в трагедии

"Геракл". И здесь Еврипид небольшим изменением, внесенным в миф, существенно

переместил акценты и создал трагедию сильного человека, незаслуженно

испытывающего на себе капризное своеволие богов. По традиционной версии,

Геракл, еще будучи молодым человеком, в припадке безумия убил своих

малолетних детей; за это Зевс отдал его в услужение трусливому и ничтожному

микенскому царю Еврисфею, для которого он и совершил свои знаменитые

двенадцать подвигов. У Еврипида последовательность изменена: Геракл

представлен могучим богатырем, с честью вышедшим из последнего испытания.

Радость от встречи с семьей тем сильнее, что Геракл буквально вырывает ее из

рук смерти, которой грозит его жене и детям фиванский тиран Лик. Заметим

попутно, что все мольбы Амфитриона – престарелого земного отца Геракла – к

его небесному отцу Зевсу о спасении оставались бесплодными, и это давало

Амфитриону повод для нелестных высказываний о Зевсе. Так или иначе,

возвращение Геракла кладет конец проискам Лика, и первая половина трагедии

завершается радостной игрой героя с еще не оправившимися от испуга детьми.

Здесь, однако, в действии наступает резкий перелом, вызванный вмешательством

Геры, ненавидящей Геракла. Это по ее приказу в дом Геракла проникает богиня

безумия Лисса, помрачающая сознание героя; в припадке безумия, видя в жене и

детях своих давнишних врагов, Геракл убивает их и начинает разрушать

собственный дом; только появление его вечной благодетельницы Афины

прекращает губительное помешательство Геракла: ударом тяжелого камня в грудь

она сражает обезумевшего богатыря и повергает его в тяжелое забытье.

Частичное или временное расстройство рассудка человека, ведущее к

совершению нечестивого деяния, нарушению общепринятых нравственных норм,

было знакомо греческой литературе задолго до Еврипида, хотя и получало

далеко не всегда одинаковое истолкование. Гомеровский Агамемнон, оскорбивший

в своей неумеренной гордости славнейшего героя – Ахилла, объяснял это

впоследствии вмешательством богини Аты, персонификации "ослепления",

вторгающегося извне в сознание человека. Эсхиловские герои – тот же

Агамемнон, решающийся принести в жертву собственную дочь; Этеокл, готовый на

братоубийственный поединок с Полиником,– оказываются способными на такой

поступок только в состоянии исступленной одержимости, влекущей за собой

помрачение рассудка, – однако без всякого божественного вмешательства извне.

Еврипид возвращается к "гомеровской" трактовке безумия не потому, что он не

умеет изобразить состояние пораженного таким недугом человека. Рассказ

вестника о поведении Геракла в состоянии сумасшествия, а также о его

патологическом сне, равно как описание безумствующей Агавы или находящегося

в состоянии тяжелой психической депрессии Ореста в более поздних трагедиях,

показывают, что Еврипид успешно использовал в этой области наблюдения