Текст книги "Хигналир (СИ)"

Автор книги: Curious Priestess

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Я постучал подсвечником о дверь. Рикфорн узнал знакомый звук подсвечника и в мгновение выскочил на порог.

– Наконец-то! Мои старые подсвечники! – обрадовался он, – Кстати, погляди-ка на мои боевые грабли. Я их тут немного... усовершенствовал...

Он скрылся за дверью, затем вынес из дома те самые грабли, только на рукояти появилось удобное углубление, а зубчики грабель сменились огромными скрученными лезвиями. – Ну, как тебе?

– Ты не думал стать оружейником, Рикфорн?

– Я и есть оружейник! Просто всякий раз, когда я создаю оружие, я вдохновляюсь граблями. На, бери, безвозмездно.

Я поблагодарил его и попрощался. Мне уже было невтерпёж поскорее опробовать подарок на отцовских идолах.

– Если что понадобится – обращайся, я ведь не просто так бессмертный: и советом помочь могу, – улыбнувшись, шокировал меня напоследок Рикфорн и закрыл дверь.

Действительно, ещё Споквейг заметил, что старый грабельщик выглядит абсолютно так же, как выглядел, когда даже сам Споквейг был ребенком! Неприятно осознавать, что мы все для него как крестьяне – рождаемся и умираем в один миг.

Когда чувство тревоги начало отступать, я поднялся с крыльца, на котором пролежал последние несколько минут, свернувшись клубочком в ужасе от услышанного, и посетовал на свою впечатлительность.

“Эта часть мозга объявила суверенитет, и больше тобой не контролируется”.

Кто это говорит? Ах, да, всего лишь грибы-искусители. Не стоит вслушиваться к их разжижающим мозг речам, а то “расхлябаюсь в зюзю”, как в детстве предостерегла бабушка на смертном одре.

Я вернулся в дом, продолжая искать Снолли.

– Лэд, вот ты где! Пекари тебя уже обыскались, – позвал меня Фродесс у в прихожей.

– Какие пекари? Что им надо?

– Такие пекари, – нахально представились пекари.

– Что вам надо?

– Мы принесли весть от религиозного объединения “Хлебница Иакова”, – угрожающе прогудел один из них.

– Уходите прочь. И хлеб свой заберите, – грубо отрезал я, указав на хлеб, который они разбросали по всему дому.

– Ты вкусил не того хлеба, – медленно протянул пекарь и прищурился.

– Ты надломил не тот ломоть, – поддержал его кто-то из них.

– Что это значит? – не вразумил я.

– Тот, кому приелся наш хлеб, – главный пекарь прикоснулся к кресту-сухарю на своей шее и оглянул своих товарищей в ожидании увидеть признаки невербального одобрения и поддержки, – отведает калача с толкача!

Кто-то из пекарей сплюнул дрожжи и сказал:

– Тьфу! Тесто мне в рот, ну и урод...

В прихожую зашла Снолли. Она пнула буханку, лежавшую у неё под ногами, чем вызвала всплеск негодования у пекарей.

– На хлеб хулить смеешь?! Из какой муки тебя испекли, чудище?! – рычал пекарь.

Снолли была невозмутима. Тогда пекарь повернулся ко мне и загадочно произнёс:

– У кого хлеб на уме, у того и крошки во голове. Одумайся, Лэдти Дархенсен, – два раза стукнул себя по виску пальцем незваный гость.

После этих слов пекари покинули дом. Я был уверен, что вижу их не в последний раз.

– Будь осторожен, их рассудок извратило хлебопоклонничество. Кто знает, на что они способны, – предостерегла меня Снолли.

– Где ты была все это время?

– Скоро всё изменится, – оживленно заявила она.

Из-за шумной сцены, устроенной священниками-пекарями, снаружи собралось много людей и кур. Подошёл и Актелл. Фродесс позвал нас всех поесть, так что сейчас не время говорить Снолли об инциденте в погребальнице.

Дело шло к вечеру. Я всё ещё не отоспался как следует, так что просто отправился в кровать. Пора заканчивать этот день. Расскажу Снолли завтра.

Вокруг огромного одинокого холма простиралась жёлто-зелёная степь, граничащая с лесом в дали. Облака плыли так низко, что я невольно пригибался. Или это спускается туман? Нет, это пухкие облака. Далеко из-за горизонта по широкой тропе сюда медленно приближалась карета, в которой, собственно, я и находился. Кучка сонных крестьян стояла посреди дороги, прямо у подножия расчудесного холма, на котором произрастали невероятных размеров овощи.

Спустя какое-то время лошади остановились за километр до этого холма и наотрез отказались продолжать путь. Кучер сказал, что нет повода для беспокойства, выглянул, повернул голову назад и кого-то позвал. Ждавшие нас люди у холма апатично переговаривались меж собой. К нам шёл дед с густой молочной бородой и длинной накатанной палкой.

– Кто это? – спросил я у кучера.

В ответ он лишь жестом руки дал знать, что сам со всем разберется, и направился навстречу незнакомцу. Они встретились и приступили что-то бурно обсуждать. Я не мог расслышать их слов и лишь наблюдал, как они поглядывают в сторону холма, то и дело кивая друг другу, пока бородатый старик вдруг не указал на меня рукой. Вздохнув, я вышел из кареты и подошёл к ним.

– Ты, – указал он на меня удивительно светлой рукой.

Его белоснежный палец отражал солнечный свет прямо мне в глаз, ослепляя и очаровывая.

– Это – твой путь, – молвил он, указывая на дорогу, по которой мы ехали, – и на пути этом муть: ждут тебя несчастий кручина, позора пучина, а в итоге – скорбь и утрата, ну а с ними и Божья награда в виде благосклонности, как следствие безыдейной шаблонности. Разделайся с этим курсом вконец, и не настигнет тебя роковой огурец.

После этих слов старец охмурил кучера своей бородой, обменял свою палку на лошадь, таким образом кучер обернулся путником, а путник – кучером.

Прежде кучер, теперь путник, заговорил противным натужным голосом:

– Толпа с виду нищих крестьян, – он смотрел в сторону тех самых крестьян, – ждет тебя, им не нужен твой мудрый совет; не узнал ты в них правых краясиан... Я ещё плохо строю рифмы... о, нет! Меня обманул негодяй! Вот совет: ни на что лошадей не меняй.

Кучер, из которого получился никудышный путник, бросился вслед за каретой, которая была прикреплена к лошади, которую он продал. Старый хитрец уже сидел в карете и гнал лошадь острыми афоризмами, оставляя за собой клубы пыли. Предполагая метафоричность дороги, я символично сошёл с неё и двинулся по траве.

Я уходил дальше и дальше, подобно изгою, пока не обернулся. То, что я увидел, было шокирующей картиной. Карета с бородатым рифмостарцем неслась прямо на толпу тех самых крестьян-краясиан. За каретой бежал кучер, люди в панике разбегались кто куда. Испуг охватил лошадей, и те свернули в сторону крутого холма – того самого одинокого холма в степи. Гремя, карета перевернулась и врезалась в почву, вспахивая землю, и... словно сама природа содрогнулась в этот момент: с вершины холма посыпались огромные покатые помидоры, редьки и прочие овощи. Они катились с холма, набирая убийственную скорость. Несясь сверху, овощи разбивали людям головы...

Вскоре после того как катастрофический переполох утих, мне захотелось вблизи осмотреть результаты трагедии. Я подошёл и увидел пару дюжин людских тел. Ни одного выжившего. Оторванные спины и рубахи были разбросаны у холма по всей дороге. Узнав кучера среди трупов, я наклонился к нему в надежде, что его ещё можно спасти... Но нет – из его головы торчал огурец. Только старика, охмурившего кучера, не обнаружил среди пострадавших.

Ликуют кровожадные овощи. Злорадствует помидор. Пролитая на землю кровь послужит отличным удобрением. Плоды станут ещё больше. И смертоноснее.

Луч света пал мне на темечко с неба. Я поднял голову и увидел сияющий деревянный плот, плавно опускавшийся вниз. Вот он приземлился и души погибших устремились к нему. Нет, я не видел сих душ, я просто знал, что они там.

Плот заполнился десятком погибших, после чего неспешно начал подъем...

Я не стал дожидаться, пока каждый переведется на тот свет и проснулся.

Идя по коридору, я размышлял о своём голодном чреве и, чёрт подери, вышел из себя вон!

М-да, типичное утро. Выборка из гнетущих дум составляет крайне напряжённое и тягостное мировосприятие. Неприятное чувство ограниченности понимания. Большинство тем для дум обходит меня стороной, остаются только самые убогие мысли. Я будто вынужден сознательно осуществлять то, чему по задумке природы в голове моей должно происходить непроизвольно.

Прозой выразить мою печаль нельзя, поэтому решил спеть песню я, которой меня научил бродячий церковный хор уродов:

“Свидетели-кони,

Чего стоите?

К иконе

Подходите.

Все, сюда идите.

Мухи и альпаки

Тоже.

О, мудрейшие Яки,

А Вам Господь, похоже,

Дал частицу собственной души.

Ах, мне Вас не понять.

Велит нам Джейс: “Ломай, круши,

Иноверца задуши!”

Так что позвольте, Яки, просто Вас обнять.

Быть может, Вы меня поймёте

И широченными рогами

Земную твердь перевернёте

Вверх ногами.

Тогда наступит ночь и тишина,

Покой, чертог, величина

Тревоги у неверных

Под стать дурного сна,

Что учинил для суеверных

Сам Сатана.

Я преисполню Вам поклон.

Учтивым лбом и до земли,

Да так усердно, чтобы звон

В ушах исполнил бы для Вас хвальбу-балладу.

Всё на твою, почтенный Як, отраду.

Я преисполню Вам поклон

Прям до крови, лбом по земли.

Ну, а в ушах сей славный звон

Вам будут вечно напевать шмели”.

Эта песня, пусть и еретическая, заставила меня снова проникнуться любовью. Ох, Яки. Как же я по ним скучал.

Помню, как когда-то давно взбирался на снежный пик горы Келькхег, чтобы задать вопрос пребывавшим там мудрым Якам. Тогда я обратился к Ним:

– О, Яки! О-о-о-о-о, Я-я-я-яки!!! Вот Они Вы, устойчиво и величаво теснитесь с нами, ничтожным человечеством, на этом крохотном и скудном мирке. Но Вы стоите здесь, на самой вершине, стоите, время от времени поглядываете на нас. Не желая ни власти, ни денег, Вы просто стоите здесь и смотрите, ибо Ваш внутренний мир значительно превосходит мир внешний. Поведайте, Яки, о, просветите, куда двигаться дальше, чтобы хоть чуточку приблизиться в постижении того, чем владеет душа Ваша, и чем она славится?

Мудрые Яки безмолвно смотрели на меня. Но мудрости в их молчании было больше, чем в заветах тысяч Богов.

Полный вселенской значимости момент длился целую вечность, пока один из Них не подошёл прямо ко мне. Он молча глянул мне прямо в глаза, словно посмотрел на суть корня души, а затем поглядел вниз с горы. И я всё понял. Туда я и направился.

Покинув сакральный пик Келькхег, я спустился к подножию и всё осмыслил.

Так оно было.

Теперь я знал.

Погрузившись с головой в воспоминания, я сидел на кухне и пил кофе. Один. Куда все подевались?

В гостиной я раскинул свои конечности по дивану и улегся в некотором замешательстве. Ещё сонный. Закрыл глаза. Вспоминался сегодняшний сон: карета, лошади, крестьяне-краясиане... овощи... Что это могло означать? Путник не похож ни на какого бога или известного мне духа. В сегодняшнем сне его наставление уберегло меня от овощной трагедии. Сейчас в моей памяти тот старик выглядел подобно белоснежному яку, но во сне я почему-то не придавал этому значения. Наверное, из-за этого сна мне и вспомнилась песня? А, может, это потом из-за песни старик в моей памяти стал напоминать мне яка? Этот старик... его сияние...

– Лэдти, вот ты где, пошли со мной, – тихо, но очень бодро позвала Снолли.

Я с трудом оторвался от дивана и, ничего не отвечая, последовал за ней. Мне не хотелось отвлекаться от увлекательных размышлений.

Пока мы куда-то шли, я заметил, что Снолли на редкость веселая.

– Куда мы идём? Что-то произошло? – забеспокоился я.

– Скорее, ты должен увидеть это своими глазами.

Мы вышли во двор и двинулись в сторону огорода-кладбища. Споквейг говорил: “Урожай на дедах наших будет хорошим и уважительным”, и велел хоронить всех погибших прямо в огороде. Сразу за огородом на краю леса располагался склеп, где покоились самые почитаемые жители Хигналира. Мы зашли внутрь.

Снолли разожгла пару факелов. Мы спускались по лестнице, попутно сжигая паутину прямо на укутавшихся в неё гревшимися бездомными крестьянами – нечего им там ошиваться, пусть лучше пойдут себе дом построят.

А в склепе и в самом деле оказалось довольно холодно. Мы вошли в ту самую погреб-погребальную и остановились у захоронения Споквейга. Крышка гроба приоткрыта, внутри пусто.

– Где он? – спросил я. – Или Спок как Джейс, который однажды воскрес и вырезал всю свою семью?

– Хах, надеюсь, что только воскрес. Но я хотела показать и кое-что ещё. Вот, обнаружила вчера вечером.

Снолли обошла могилу Споквейга и протянула руку с факелом к месту, где располагалась табличка с выгравированными цитатами из его жизни. Поверх цитат табличка оказалась исписана свежей кровью. Надпись гласила:

“В ночь, когда на небе неожиданно воссияет полсотни лун, лицемерные умники станут искать среди них настоящую, глупцы соотнесут происходящее со своими вероубеждениями, а ты, в ужасе и отчаянии, будешь тщетно пытаться проснуться. Немой кошмар опустится на этот мир и разорвёт трепещущее сердце веками сложившегося порядка. И после этого ночь рассеется, оставив ваши безвольные души на растерзание вечному хаосу”.

====== II ======

«Ах, моё счастливое поднебесное детство. Ещё в юности у меня проявлялись тучевые наклонности. От счастливых воспоминаний у меня кружится голова, а моя грудь наполняется радостными молочными вздохами. Я могу бесконечно рассказывать о висельных проделках и кочевых переделках. Как-то раз я чуть не лишился, как говорил мой дед, своего не своего, но что же я за существо, счастья, душевного причастья. А потом наоборот, словно ваты кучу в рот. Но обо всём кучевом со сладкострастным озорством – по порядку.

Я – пастух. Пастух, который ласкает своих животных. И у меня были проблемы с часовыми поясами, они то и дело паясничали: натирали живот, спадали с пояса, когда ремешок износился. Их неприязнь ко мне несколько волновала меня. Эта, вроде бы, незначительная мысль, совершенно неважная, едва заметная, но такая навязчивая, ужасно назойливая, словно маленькая надоедливая сторожевая мушка, от которой никак не избавиться, невыносимо навязчивая, поселилась внутри моей головы и звенит, и звенит, и давит, на меня, на моё измотанное сознание...

Так вот, наблюдал я за коровками и думал, как же им сейчас хорошо. Мы топчем травку, коровки топчут травку, потом они её кушают и дают молочко, а мы пьём молочко – и хорошо. Вот так травка и свела нас с облаками.

Ах, луговая травка, что сама стелется под ноги, куда бы я не пошел; сладкая травка, что так любима моими животными, и никакого вреда от неё – только хорошо делается! Порой батя мой по пьяни выходил на поле и начинал осквернять её: кричать всякую препохабщину, ложиться на спину и бить её своими плечами, тереться об неё своими тигровыми ягодицами и бешено вырывать татуированными руками-якорями, обвиняя несчастную в сломанном черенке, неистово указывая своим на него черствым сопревшим взглядом. Больно было смотреть. Даже вспоминать не хочу этот позор.

Люблю, когда облака клубятся со мной и друг с другом. Я ощущаю своё тело на земле, а душа моя вопрошается к небу. Когда шёл дождь, мне казалось, что это тучи плачут мне на лицо. И я, и даже коровы, плакали вместе с ними. Наверное, потому что рисунок на боках коров похож на чёрные облака?

Все облака такие разные! Облака бывают услужливые, бывают почтительные, бывают предпочтительные, но бывают и сердитые. Я как-то в очередной раз пытался угнаться за маленькой тучкой, но каким-то образом получилось так, что большая туча гонится за мной. Видимо, я неумышленно перекрестился, когда убирал свисающие с капюшона мешающие мне веревки для регулировки его размера. Я почувствовал её злое намерение и побежал поскорее домой. Спрятавшись в кладовке, я затаился, как учили тому лесные клещи. Грозное облако проникло в дом следом за мной. Оно пролетело по коридору мимо винтовой двери, за которой я сидел долго и впроголодь, и, спустя время, вылетело в окно. Я чуть приоткрыл дверь и всё стало на свои места. Я оказался у себя дома, в руках у меня была доска, которую я подобрал в кладовке. Именно её всегда так не хватало нашему дому. Как часть пазла, я вставил дощечку в пол в дырку среди паркета, и, улыбаясь, вздохнул пылью. Подойдя к окну, я увидел, как та самая туча устремляется ввысь. Я поклонился до самых штанов и потешился. А восходящая вверх туча как бы показывала мне вывернутые наизнанку пустые карманы, с таким выражением, как бы говоря: “Ну, что поделаешь, ничего у меня с собой и не было”. И я простил её. Я понимал, что агрессия некоторых облаков небезосновательна: анафемские браконьеры из гильдии волшебников, это они убивали их. Это они делали изделия из облаков.

Некоторые облака обладают экстрасенсорными способностями. Облака-чернокнижники. Они в силах контролировать разум. Так я однажды, ведомый их чарами и заушным нашёптыванием, убил тишину в полночь раскатом трахейного грома.

Хоть я и любил облака, однако мне было всегда плевать на солнце. Я мог часами пялиться прямо на него совершенно равнодушным взглядом, пока летящее мимо облако заботливо не прервет это безумие, зверское издевательство над собственной сетчаткой. В общем, я прекрасно проводил время. Но однажды все изменилось: родители развелись. Мать ушла от отца из-за того, что тот пьяный насыпал ей в рот щебень, пока та спала. Ещё он бил её лопатой по животу, чтобы ребёночек не появился”, как бы предохраняясь; душил свиной жилой и давил всякой околесицей, например колесницей из трупов лошадей и кабины, ну или просто гнал небольшими колёсицами. И вот, нам с ней пришлось уехать из нашего маленького родного поселка. Перед отъездом я оставил коров следить друг за другом, собрал с них последний оброк, и мы отправились навстречу новой жизни. Сначала мы с мамой поселились на окраине столицы, чуть позже мы немного подзаработали и уже сместились в центр, а спустя несколько месяцев взяли кредит и вовсе переехали в центр Земли.

Это место было хуже некуда. Температура ядра достигала тысяч градусов, а давление – миллионы атмосфер! Но главная проблема не в этом – я скучал по коровкам, по нашим карточным и не только играм, я так хотел снова их обнять, ощутить коровий покров по всему телу. Хотелось уткнуться в корову носом и втянуть этот кисельный аромат по самый мозг, после чего в беспамятстве и экстазе рухнуть в мягкую травку. Хотел снова увидеть облачко, которое бы напомнило мне желудочно-кишечный трактат, или маленький обколотый татуировками сучок, или нежную щёку коровы... Не могу сидеть, пока мои животные отвергаются там без меня. Видит Бог, коровам тяжело дается наша разлука, но меня Бог не видит, ведь я нахожусь в проклятом центре Земли! Спасибо, конечно, господи, за атмосферу на Земле, но избави меня от ядра, и от мантии, и прочей преисподней херни. Можешь налить воду в огромное ведро и положить всё это туда, чтобы остыло, или просто остуди его своим дыханием, чтоб можно было в карман положить, потом положи в карман и отнеси назад, откуда взял!

Но как-то раз мне приснился необычный сон: вокруг жопы бегал слон. Это было настолько дико и волшебно, что во время этого сна я плакал в кровати и не мог понять, что происходит. Это событие было последней каплей в чаше терпения, которую я забыл при переезде, из-за чего она осталась дома. Эта капля – слеза грустной коровы? Или просто капля дождя? Этого узнать мне не было суждено, но одно я знал точно: пора возвращаться в свой родной посёлок и забрать чашу, а то отец алкаш точно её пропьёт. Что я и сделал.

Во время поездки я снова видел облака. И когда я вновь спустился обратно в центр Земли, у меня остался грустный осадок. Этот осадок осел в моих почках и мне потребовалось лечение. А так как в центре Земли не было ни больниц, ни врачей, ни даже бактерий – вообще ничего там не было, кроме железа и ненавистного магнитного поля, то нам пришлось вернуться в наш родной посёлочек, потому что и в столице нет хорошей знахарки, которая лечит любую болезнь самым прелестным на свете способом – коровьей любовью».

Чтобырь, притчи 2.21: “Душа моя”

II.

“...Сожжение оплодотворителя икон на кресте само по себе являлось кощунством, ибо сии деяния были свершены не во осквернение святыни ради, а дабы разоблачить причину таинственного мироточения. Ну, а реакция духовенства на попытку раскрыть их секреты лишь только подтверждала его слова”.

Под светом свечных лучей библиотеки я изучал написанный Споквейгом Дархенсеном труд “После вчерашнего”, представляющий из себя стопку субботних газет-рукописей с изложением последних событий года и комментариями разных мыслителей.

“«Также не мог не обратить внимание на то, что церковь никогда не отрицала существование учений о священных фокусах и трюках, а также самих священников-иллюзионистов. Однако не многие сочли этот факт убедительным» (Инокварог)”.

Я и сам обучался искусству священных иллюзий и показывал некоторые фокусы перед обрядом экзорцизма.

“С появлением печати, мыслящие люди стали писать дерзкие разоблачения. Церкви понадобилось укрепить свою власть быстро и дёшево. Конечно, доход с ритуальных пожертвований прихожан был внушителен, но большая часть денег, как объясняло духовенство, уходила Господу на личные нужды. Тогда церковь основала культ так называемых “хлебников”, что представлял из себя шайку обнищалых оборванцев, согласных за хлеб родную мать зажарить и сожрать. Со временем хлебники стали заниматься неугодных духовенству персон. Однако в дальнейшем жажда хлеба стала сводить с ума ненасытных “новоиспеченных”, простите за каламбур, инквизиторов, что вынудило их заключить союз с матёрым культом “Вольных пекарей”. Новообразованное радикальное объединение получило название “Хлебница Иакова”, в честь древнего артефакта, по легенде мгновенно освящающее любое хлебобулочное изделие, расположенное внутрь”.

– Серьёзное дело, – вздыхая, произнёс я, – не хватало мне инквизиции на пороге. По крайней мере, я всегда смогу откупиться от них пшеницей.

В ответ последовала тишина. На моё удивление в библиотеке я оказался один. Затем я удивился тому, что вообще нахожусь в библиотеке в такой одежде... так ещё и перевернутым! Я встал с головы на ноги и снял с себя робу жреца четырёх начал, позволявшую мне сохранять равновесие как стоя на голове, так и внутри самой головы...

– Если хочешь и дальше считать меня своим последователем, немедленно надень робу! – велел незнакомый голос.

– Кто ты?

– Я есть Всё.

Моё существование затруднилось. Словно недовольный туман окутал мои глаза, а ворчливый дым норовился посетить легкие.

– Почему я был перевернут?

– Перевёрнут? В этой вселенной всё относительно, смертный. Ты ничего не знаешь о перевёрнутости. Я, как центр мироздания и абсолютное начало, заявляю, что относительно Меня ты перевёрнут сейчас.

Сознание застопорилось… Словно адекватная элита моего внутреннего мира покинула меня, а необузданная челядь побросала свою работу.

Прошла короткая пауза неловкого молчания.

– Мне перевернуться как раньше?..

– Раньше?! Что ты знаешь о времени, смертный? Я, как единственная точка отсчета времени, заявляю, что в этом мире не существует “раньше”! В этой вселенной есть только “сейчас”!

Живот разболелся... словно раскалённые камешки обвалились в области пупка, и тысяча всадников пронеслась по ним табуном через весь мой кишечник.

– Так кто же Ты?.. Если вкратце, – неуверенно спросил я.

С огромными усилиями я обернулся, чтобы посмотреть на божественного Собеседника.

Худощавый перевёрнутый мужик невысокого роста лет пятидесяти парил в воздухе под потолком. Он был одет в свободный тёмно-зелёный свитер и коричневые штаны. Его лысина была буквально идеально круглой, а Его усы заставляли меня трепетать.

– Я и есть те самые четыре начала, на которых зиждется мироздание: Я – Буквы, что льются из твоего поганого рта, Я – Алфавит, который состоит из Букв, Я – Звуки, обозначающие Буквы. Как видишь, в основу мироздания вовсе не заложен никакой “смысл”, – говорил Он, чётко проговаривая свои буквы, а я периодически кивал ему с понимающим видом. – Но прежде всего Я – незримый Пробел.

С последними словами божество четырёх начал исчезло. Вдруг я заметил, что мои глаза закрыты. Я тут же открыл их, ожидая вновь увидеть божество, но вместо этого я проснулся в той же библиотеке. Я сидел на стуле, а моя голова лежала прямо перед банкой отцовских чернил, которые он смешивал с одурманивающими ароматными веществами, чтобы “вдохновение не улетучивалось”.

Приевшееся в конец нашествие созидателей мира всё продолжалось. Я – как вошь на перекрёстке, через чьи апартаменты пролегают божественные пути.

– Будешь котлетку? – спросила где-то справа Авужлика.

– А?.. Да... лишь бы что на зубок накинуть, да языком потолочь, – томно вздохнул я.

Откуда-то справа прикатилась котлета и ударилась о мою руку, оставив след на запястье в виде жирного кусочка. След на руке цеплял мой поникший спросонья взгляд. Где-то в комнате послышался неодобрительный вздох Фродесса. Он не любит, когда кусочки тел его говяжьих друзей катаются по столу. Он слишком сильно привязывался к коровам, что даже смерть не могла разорвать их связь.

Однажды на службе один батюшка поведал мне занимательную историю. Ярнилиус, или просто, Ярнилус (так звали батюшку) помыл посуду разбавленной святой водой, чтобы самоосвящаться, кушая кашу. На следующий день в раковине на грязной освящённой посуде появилось полуметровое чудище с шестнадцатью красными глазами и извивающимися щупальцами-похлестушками. Существо изливало желчь, щупало и плескалось водой, источая зловоние. Соседи помогли батюшке забить тварь камнями, но на следующий день в раковине появился новый, белокаменный, монстр. Его же прогнали раскалённым крестом. Так более продолжаться не могло, и было принято решение очистить раковину от скверны традиционным способом: раковину сожгли на кресте. Церковь прознала о сожжении, и большинство священников в один голос нарекло сей инцидент богохульством, поскольку раковина была освящена святой водой, а значит являлась святыней, несмотря на возникавшие в ней ужасные порождения. Сам иеромонах Инфернус сказал, что неведомые чудища – никто иные как потомки шестидесяти шести незаконнорожденных выродков Джейса, и тяжким проклятьем обернётся нам так грубо встретить их в нашем мире. Так вот, в связи с последними событиями, сейчас в Хигналире я чувствовал себя грязной вилкой в той раковине.

Дождавшись, когда Фродесс с Актеллом покинут кухню, мы с Авужликой приступили решать куриный вопрос. Я рассказал ей о том, что увидел со Снолли в погребальной, а Авужлика известила меня ещё об одной стычке. Некая высокопоставленная куриная особа в сопровождении знатного боевого петуха и нескольких вооружённых кур посетили конюшню. По словам конюха, куры вели себя весьма нахально: они опрокидывали ведра, корыта, запугивали лошадей, пытались поджечь стойло, но, к счастью, в конюшне оказалось слишком сыро; они курили табак, из-за чего старый конь, страдавший астмой, стал задыхаться и чуть не скончался. Сейчас он находился в лазарете. По всей видимости, они что-то искали, но не нашли. Или нашли? Мы с сестрой решили наведаться в конюшню и ещё раз опросить конюха. Может, лошади смогут дать нам подсказку? Я предложил взять с собой Фродесса, ведь кто как не он тонко чувствует лошадиные намеки, но Авужлика категорически отказывалась, объясняя тем, что если он догадается, что это куры убили его коровок, то он не сдержится и устроит скандал в курятнике, из-за чего куры перестанут поставлять нам яйца и менеджмент.

Но, прежде чем отправиться, Авужлике нужно было сходить к воротам встретить дилижанс с гостями, в большинстве своём из родов Кьёркбриг и Хорниксен – сегодняшним вечером намечалось пиршество. Предчувствуя многочисленные просьбы по изгнанию духов нерождённых младенцев, надменные придирки к неувязочкам в Слове Божием и мольбы о возвращении блудного целомудрия легкомысленной дочери, я соизволил пойти погулять.

Ещё ни разу с моего возвращения мне не удавалось просто прогуляться, без ущерба для здоровья и каких-либо сюрпризов. Споры грибов-искусителей ещё долго арендовали уголок моего подсознания, оставив после себя прелое послевкусие.

Захотелось сходить на мельницу. Мельники днями напролет сидят там и протирают свои штаны. Они, как правило, пьют медовуху и играют в кости.

Я вышел на тропинку, по которой, как нарочно, шёл бродячий кот в том же направлении впереди меня. Тропинка вела в большой сарай, так что я подумал, что кот направлялся туда поохотиться на мышей или набрать воды. Но тот обогнул сарай и свернул вместе со мной налево. Кот то и дело нервозно оглядывался, ускоряя шаг. Следуя за котом, я обошёл старый дуб, затем свернул в сторону реки, где находилась мельница. Стало неловко от мысли, что кот думает, что его преследуют, поэтому пришлось отложить игру и свернуть налево. Я решил заглянуть к грабельщику и поболтать как в старые добрые времена. Его дом был крайним, и находился в некотором отдалении от других крестьянских жилищ, у огорода и полей.

Рикфорн стоял снаружи, лицом к своей задрипанной тесной халупе. Он выглядел обеспокоенным.

– Рикфорн! Как там твои грабли, – подошёл я к нему, – поживают?

– Поживают, Лэдти Дархенсен. Ну, как там Богу-то Его жизнь богатая? Нравится? А Джейс как? Весело Ему пляшется? – иронично заворчал он.

– Слышал, что Джейс удар перенёс, благо успешно исцелился, а что там у Бога на самом деле только Сатана ведает... – удивлённо ответил я.

– Конечно Ему хорошо пляшется... На моих-то деньгах, – бурчал себе под ухо Рикфорн, – и граблях. Зачем они вообще Ему?

– Что ты метелишь языком своим пьяным? Опять у тебя одни грабли на уме.

– Да вот же, приходили ко мне тут эти... – он поглядел в сторону поля.

– Кто приходил?

– Ну, эти... С хлебом в руках и крошками на устах, которые. Разве ты не в курсе?

– Хлебники Хлебницы Иакова?

– Да, падлюка. Обобрали добрую половину деда и люд наш весь. Сказали: “На нужды Божии”. Весь дом перевернули. Пришлось потом обратно переворачивать. К счастью, для самого ценного тайник у меня имеется. Ах да, ещё потребовали, чтоб мы пшеницу для них приготовили, иначе всех пожнут. Они за ней послезавтра придут.

Грабельщик потупил взглядом и до него дошло.

– Чего встал черенком, заходи! – позвал он меня.

Мы вошли и уселись за пыльный стол. Внутри дома тесно и захламлено случайными предметами. Рикфорн суетливо смахнул рукой грабельные компоненты и механизмы со стола, освободив место для медовухи.

Пошла первая, вторая пошла. Я чувствовал, что хлебникам нужен только я.

– И что теперь нам, люду простому, делать остается? – пенял на обстоятельства он.

– Хлебники действовали без нашего ведома – мы церковных налогов никогда не вводили.

– Легче мне от этого не становится.

Жадными громкими глотками мы поглощали медовуху. Пошла третья, четвертая, пятая. А что, если безумие хлебников делает их неодолимыми войнами? Воплощая волю святого духа, не зная страха и сомнений, не имея инстинкта самосохранения...