Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
Глава шестая
1
Сидя у себя в спальне, донья Эсперанца услышала, как хлопнула входная дверь, но даже не подняла глаз от листка бумаги. Нечесаный мальчишка-мексиканец доставил ей эту написанную карандашом записку час назад, и она уже выучила ее наизусть:
Дорогая мама.
Пишу тебе, потому что папа никогда этого не поймет. Меня тошнит от Гарварда, от Лос-Анджелеса и от того, что все считают меня ребенком. Я должен повзрослеть. А к этому мужчину может привести только одна дорога – самостоятельность.
Папа скажет, что я поступаю глупо, бросая дом, возможность получить образование и все остальное. Но что такое жизнь? Разве это кошелек, который следует наполнять, а потом с умом тратить?
В жизнь каждого человека приходит время, когда нужно поставить на карту все. Для меня это время пришло. Я собираюсь уехать на Запад. Может, буду искать золото, серебро. Пусть мое решение не огорчит тебя. Когда-нибудь ты будешь мной гордиться.
Я очень тебя люблю. Всегда твой
Винсенте (Не Три-Вэ.)
– Винсенте, – прошептала донья Эсперанца. – Почему?
Она сидела в старом кресле, сработанном плотником из Паловерде: в крепком неуклюжем кресле с сиденьем из переплетенных кожаных ремней, нарезанных из шкур скота в Паловерде. Она продолжала смотреть на письмо добровольного изгнанника, ее младшего, любимого сына. На ее лице застыло выражение недоумения. «Почему?» – вновь спросила она про себя.
2
Через час донья Эсперанца спустилась вниз, опираясь о перила, медленно сошла по лестнице. В летнюю жару у нее отекали лодыжки. Из кухни доносился ритмичный стук ножей: Мария готовила ужин. Донья Эсперанца всегда за этим надзирала, и никакие печаль и горе не могли заставить ее изменить этот порядок.
Она всегда следила, чтобы овощи подавались так, как любил Хендрик: без оливкового масла, которым щедро поливала все Мария. Наблюдала за приготовлением салатов и закуски.
Проходя мимо столовой, донья Эсперанца вдруг замерла на месте. На веранде спала молодая Дин. Она лежала на диване, набитом конским волосом, подтянув коленки к подбородку и сунув одну руку под щеку. Она была укутана пиджаком Бада. Черная траурная ленточка развязалась, и блестящие волосы рассыпались по полосатому пиджаку из шерсти альпаки. А рядом на стуле сидел Бад.
«Значит, все-таки между ними что-то есть, – подумала донья Эсперанца. – И поэтому уехал Три-Вэ».
В глазах у нее потемнело. Мягкая и робкая, она прежде никогда не испытывала приступа такой жаркой и темной ярости, ее никогда еще не охватывало такое бешеное желание мщения. Отекшие ноги ослабели. Перед глазами мелькали темные точки.
Бад поднял голову. Увидев мать, он поднес палец к губам.
«Это еще ничего не значит, – подумала донья Эсперанца, пытаясь успокоиться. – Бад всегда помогает людям. В этом его сила, и я восхищаюсь им». Из кухни по-прежнему доносился стук ножей, но более частый и беспорядочный.
Девушка шевельнулась и смущенно открыла глаза. Лицо у нее порозовело от сна, длинные волосы цвета топаза рассыпались по плечам. Донья Эсперанца и не догадывалась, что она такая хорошенькая. Она была похожа на статуэтку из севрского фарфора, которыми американцы украшают свои этажерки. Нежный, хрупкий фарфор, который боишься лишний раз протереть от пыли. Об этом думала сейчас язвительно донья Эсперанца. Пуговицы звякнули о деревянный пол, когда пиджак Бада соскользнул с Амелии на пол. Девушка потянулась за ним и тут увидела донью Эсперанцу. Смущение на ее лице сменилось страхом. Бад вскочил и подошел к Амелии. Гнев доньи Эсперанцы обратился на сына. «Она принадлежала Три-Вэ, – подумала она. – И Баду это известно!» Она не смогла удержаться и обратилась с мольбой к Господу наказать этого удачливого светловолосого молодого человека, ее сына.
Взявшись руками за спинку дивана, он обошел вокруг девушки. Донья Эсперанца не видела его лица, только плечи, которыми он закрывал Амелию, словно защищая ее.
– Это моя мать, Амелия, – произнес он, наклонившись к ней так низко, что коснулся лбом ее волос. – Все нормально, дорогая.
Чуть помедлив, девушка кивнула.
Он поднял с пола пиджак, встряхнул его и посмотрел на донью Эсперанцу. Она никогда прежде не видела на его лице этого умоляющего выражения. Даже будучи ребенком, он никогда не просил об одолжении. Он всегда был крепким и независимым мальчиком.
– Амелия почувствовала себя неважно, – сказал он. – Мама, она слишком молода для таких переживаний. Я имею в виду суд.
В кухне стало тихо. Бад в упор смотрел на мать, в его глазах была мольба. Донья Эсперанца глубоко вздохнула. Она вспомнила о младшем сыне, и боль сдавила ей грудь.
Но потом обычай гостеприимства, принятый среди калифорнийских испанцев и освященный временем, взял в ней верх, и донья Эсперанца Ван Влит Гарсия вышла на веранду.
– Хотите чаю, Амелия? – спросила она. – У нас есть китайский.
– Хорошая мысль, – сказал Бад. Голос его слегка дрожал. – Gracias, мама.
3
– В этом варварском городе, оказывается, принято жениться на детях! – воскликнула мадам Дин.
Она сидела в своей гостиной в обществе Мэйхью Коппарда. Сорок минут назад, после разговора с Бадом Ван Влитом, она послала за адвокатом. Она до сих пор была бледна и еще не оправилась от потрясения. Она любила свою дочь, как никого в этой жизни. Ей, как матери, было приятно сознавать, что у Амелии красивые волосы, прекрасный цвет лица, узкие запястья и лодыжки, что она так хорошо играет на пианино, что она умна и остроумна, что у нее великолепная осанка. Она восхищалась даже ее детским кодексом чести, который иногда вызывал у нее раздражение. «Tres gentille [16]16
Tres gentille – очень мила (фр.).
[Закрыть]», – думала про нее мадам Дин. И подвернись ей хороший жених – титулованный и желательно с деньгами – во Франции, она не посмотрела бы на годы Амелии. Но она не хотела отдавать дочь, самую ценную свою собственность, в руки клерка из скобяной лавки в этом захолустье на пустынном американском Западе.
– Она дитя! – добавила мадам Дин.
Мэйхью Коппард тоже считал про себя, что Амелия – очаровательный, хотя и дерзкий ребенок, цепляющийся за надушенные юбки мадам Дин. К тому же Бад был его собственным соперником. Светский опыт адвоката позволил ему сохранить невозмутимое выражение лица. Он не выказал ни потрясения, ни удивления, ни радости.
– Успокойтесь, дорогая, успокойтесь. Просто этот молодой человек слишком импульсивен. Я поговорю с ним.
– Как вы добры! Что бы мы без вас делали? – Мадам Дин утерла платочком глаза. – Я только что говорила с Амелией. Она полагает, что, дав слово мистеру Ван Влиту, теперь не может не выйти за него замуж.
– Значит, она влюблена?
Мадам Дин, шурша платьем, подошла к камину и оперлась тонкой рукой о каминную полку. Она была не очень умной женщиной, но в отношениях между полами знала толк.
– Это-то и странно, мистер Коппард. Она сама не знает.
– В таком случае, дорогая, мой совет прост. Увезите ее отсюда.
Мадам Дин и сама уже так решила.
– Вы полагаете, без этого не обойтись? – спросила она.
– В этом единственный выход.
– Амелия из рода Ламбалей, – вздохнула мадам Дин. – Она настаивает на том, что связана словом. Я ее знаю. Она никогда не уедет отсюда. Никогда, если только... – Она не договорила.
– Что?
– Если только она не узнает правду.
Хорошенькая вдова и искушенный в судебных делах адвокат молча посмотрели друг на друга. Он понял, что она имеет в виду. Как-то полковник признался жене, что вступил в связь с Софи Бэлл Марченд и стал отцом двух дочерей. Мадам Дин намекнула об этом Мэйхью Коппарду, и тот с рвением принялся за поиск улик. Его люди не нашли ни одной. Значит, рыжебородый полковник позаботился о том, чтобы замести следы. Единственными свидетелями были Софи Бэлл Марченд и ее дочери.
Наконец адвокат прервал затянувшуюся паузу.
– До сегодняшнего утра я не вполне осознавал, как преданна дочь памяти своего отца. Вы были правы, дорогая. Ее с самого начала не следовало везти в суд.
Мадам Дин вздохнула.
– Мистер Коппард, мне нелегко было принять такое решение. Очень нелегко. Но когда Амелия поймет, как она заблуждалась в отношении отца, ей станет ясно, что она еще так неопытна в житейских вопросах.
Тем самым мадам Дин хотела сказать, что дочь удастся склонить к повиновению. Она еще раз вздохнула, глубоко и искренне. Высокий дух Амелии приводил ее в восхищение.
– Она так любит своего отца, дорогая... Поверит ли?
– Поверит, если... если вы ей расскажете.
– Я? – пораженно переспросил Мэйхью Коппард. – Я ей чужой человек.
Мадам Дин закрыла лицо платком.
– Ох, как тяжело быть одной...
– Вы не одиноки, дорогая, – проговорил Мэйхью Коппард, тяжелыми шагами пересекая комнату. Он нажал кнопку звонка.
4
В дверь спальни постучали.
– Мадам Дин и мистер Коппард просят вас в гостиную, – с необычной мягкостью произнесла за дверью мадемуазель Кеслер.
– Спасибо, мадемуазель, – отозвалась Амелия. – Я буду готова через минуту.
«Они не папины дочери, – думала она. – Нет! Никогда! И вопрос на этом закрыт. Спрашивать означает изменить папе. Вопрос закрыт».
Она посмотрелась в зеркало. Поправить прическу? Она взяла гребень. Его черепаховая рукоятка была инкрустирована серебряными розочками. Она положила гребень и отошла к другому зеркалу, потом снова вернулась к туалетному столику. Взяла в руки гребень, но выронила его. Поднять? Зачем? Она опустилась на пуфик, закрыв лицо ледяными руками.
Перед ней возник Бад. Она уже давным-давно перестала обращать внимание на то, что, работая, он засучивал рукава рубашки, на его яркие клетчатые жилетки. Бад – это был Бад. Полоска светлых волос у него на груди спускалась вниз, к крепкому животу, у него была шишка на носу, которую она, бывало, теребила пальцем. У него были очень ровные зубы, если не считать переднего левого, росшего чуть криво, что придавало его улыбке привлекательность и легкость. Ему хочется побеждать в каждом споре, в каждой игре, и обычно он побеждает, относясь к этому с юмором и почти равнодушно. Он привлекателен физически. Даже его пот сильно пахнет и соленый на вкус. А когда его семя, похожее на тягучий яичный белок, выливалось ей в рот, дрожь пробегала по всему телу, а он кричал: «Милая, милая, милая!» А потом он спрашивал:
– Где ты научилась этому?
И она отвечала:
– В Паловерде научишься всему.
И они улыбались друг другу.
«Испытываю ли я к нему что-нибудь? Люблю ли? Если я не способна решить, стоит ли причесываться, как мне разобраться своих чувствах? Впрочем, какая разница? Все было решено в кебе, когда он поцеловал мое истекающее кровью, испуганное сердце. Если я откажусь от данного слова, то изменю себе. Совсем как те девочки, которые утверждают, что они папины дочки. Я буду не той, за кого стану себя выдавать».
Она взяла со столика гребень и быстро зачесала волосы назад. Стянув их новой лентой, она сильно прикусила щеку, чтобы стряхнуть головокружение.
Мадемуазель Кеслер ждала на лестнице.
5
Гувернантка села в самом дальнем конце гостиной, она не вышивала, а только делала вид. Иголка порхала над пяльцами, Мэйхью Коппард непринужденно облокотился о камин. Амелия стояла у золоченого стула и смотрела на мать.
– Дорогая, – начала мадам Дин, – пойми, мне было нелегко принять решение. Возможно, теперь мы даже проиграем из-за этого дело. Возможно, твое присутствие было в высшей степени полезно, а без него... – Она сделала паузу, посмотрев на дочь. – Ты поедешь с мадемуазель Кеслер к дяде Раулю и тете Терезе.
Это был хитрый расчет. Она знала, что Амелия нежно любит своего вдового дядю и его сестру, веселую старую деву, живших в захудалом поместье в Нормандии и на рю Сент-Оноре в Париже.
– Ты забываешь, мама, – с натянутой улыбкой проговорила Амелия, – что скоро ты станешь belle mere [17]17
Belle mere – здесь: теща (фр.).
[Закрыть].
– Мистер Ван Влит не имеет никакого отношения к моему решению.
– Почему, мама?
Мадам Дин обратила беспомощный взгляд своих больших карих глаз на адвоката.
– Дитя мое, – заговорил Мэйхью Коппард таким голосом, словно собирался сообщить клиенту о вынесении ему смертного приговора. – Милое мое дитя, боюсь, отныне с каждым днем судебное разбирательство будет более резким. Скоро прозвучит свидетельство, от которого твоя мама хотела бы тебя уберечь. И она права.
Амелия инстинктивно ухватилась за тонкую перемычку на спинке золоченого стула.
– Поверь мне: поездка во Францию – лучший выход.
– Я... Мистер Коппард... Какое свидетельство?
– Мы с твоей мамой не хотели бы огорчать тебя неприятными известиями.
– Они не могут оказаться его дочерьми! – звонким красивым голосом с отчаянием воскликнула она.
Мадам Дин поморщилась, а пяльцы с вышивкой выпали из пухлых рук мадемуазель Кеслер.
– Он сам признался в этом своей жене, – проговорил Мэйхью Коппард.
Амелия повернулась к матери. После некоторого колебания мадам Дин утвердительно кивнула.
Глаза Амелии широко раскрылись.
– Нет! – сказала она. – Это неправда! Не может быть!
– В свидетельствах о рождении не указано, что он отец, но это правда, – продолжал Мэйхью Коппард.
– Просто им заплатило правление железной дороги! Мистер Коппард, все говорят, что им заплатила компания!
– Если бы так, милое мое дитя...
Амелия крепче сжала спинку стула. С сухим коротким треском она сломалась. Амелия раскрыла ладонь и посмотрела на резной кусочек дерева.
– Мама, прости, пожалуйста...
– Ничего, можно будет починить. Дорогая, тебе очень больно?
– Поэтому ты не хотела быть сегодня в суде?
Лицо мадам Дин приняло жесткое выражение.
– Твой отец был любовником этой женщины многие годы. Да, я не хотела быть сегодня в суде именно поэтому. Я не хочу, чтобы эта грубая невежда ухмылялась мне. Тебе нравится смотреть на ее толстых жеманных дочерей? Это сестры, которых он подарил тебе! – Для мадам Дин это тоже была тяжелая минута, поэтому она позволила себе язвительность. – Он очень любил их. Навещал всякий раз, когда был в Сан-Франциско. Уделял им много времени. Сажал на колени и рассказывал им те же сказки, что и тебе. Он покупал им такие же подарки. Он играл с ними, целовал их на ночь. Они были частью его жизни! Его любимыми детьми!
– Нет! – прошептала Амелия.
– Все это он держал в тайне от тебя. Ты никогда не догадывалась об их существовании. Теперь ты понимаешь, что еще недостаточно знаешь мужчин для того, чтобы принимать самостоятельные решения?
Амелия вертела в руках обломок спинки стула, словно не понимала, что это такое. К ней подошла дородная мадемуазель Кеслер в платье ржаво-черного цвета и отобрала деревяшку.
– Все хорошо, все хорошо, – сказала гувернантка и повернулась к мадам Дин. – Как же вы так неосторожно?
– А вы обманули мое доверие, – по-французски ответила мадам Дин. – Вы упустили из виду мою дочь. Доставите ее к барону Ламбалю и с той минуты можете считать, что вы больше у нас не служите.
– Мама, прошу тебя! Мадемуазель Кеслер ни в чем не виновата.
– Как же я могу держать гувернантку, которая не присматривает за тобой как следует, дорогая?
– Я буду ее во всем слушаться.
– В таком случае она может остаться, – сказала мадам Дин.
– Спасибо. – Амелия судорожно сглотнула.
Мадам Дин вздохнула.
– Будет лучше, если ты уедешь завтра утренним поездом.
– Бад...
– Мистер Коппард все объяснит мистеру Ван Влиту. После того, как ты уедешь.
Амелия отрицательно покачала головой.
– Кто-то должен сказать ему об этом, дорогая.
– Я, – прошептала Амелия.
– Ты?! – воскликнула пораженно мадам Дин.
– Дитя мое, – вмешался мистер Коппард. – Я буду деликатен, обещаю. И мистер Ван Влит, конечно, поймет, что ты еще слишком молода для таких сложных ситуаций.
Амелия снова покачала головой.
– Это мужской разговор, – твердо проговорила мадам Дин.
Лицо Амелии напряглось. Она подошла к дивану, на котором сидела мать.
– Отказываться от данного слова – это низко. Неужели ты хочешь, чтобы я еще и струсила?
Она произнесла это надменным тоном, который мадам Дин слышала только от людей ее круга. Она почувствовала гордость за свою дочь. Теперь она исполнилась решимости не дать Амелии пропасть.
– Хорошо, объясни ему все сама, – сказала она.
6
Бад прошел через холл за черным слугой Динов. На дворе стоял наемный экипаж, из чего Бад заключил, что за двойными дверями гостиной его ждет с возражениями и отказами Мэйхью Коппард. Он мысленно продумывал свои аргументы: «Я очень сильно люблю ее. Даже без отцовских капиталов я не беден. Она никогда ни в чем не будет нуждаться. Я знаю, что Амелия молода, но именно поэтому она нуждается в мужской защите. Я жизнь свою отдам за то, чтобы она была счастлива». Роль просителя была настолько незнакома Баду, что он даже развеселился. Но выражение его лица оставалось серьезным. Он был настроен добиться своего. Мысль о неудаче даже не приходила ему в голову. До вчерашнего вечера, когда отец назвал Амелию «товаром высшей пробы», Бад ни разу не задумывался о том, что мадам Дин может смотреть на него свысока. Предупрежден – значит вооружен. Если Мэйхью Коппард вдруг вздумает заговорить о мезальянсе, Бад парирует его удар своим родством с Гарсия. До сих пор предки матери представлялись ему всего лишь фермерами-скотоводами, притом не очень удачливыми. Но теперь словосочетание «короной дарованная земля» напомнило ему о былой славе рода. Он решил, что в случае необходимости скажет все.
Слуга обеими руками распахнул двери в гостиную. Бад был настроен по-боевому. Он вошел в комнату и увидел, что Мэйхью Коппард не один. Это было потрясением для Бада. Напротив адвоката на уютном диванчике грациозно восседала мадам Дин. Тень в дальнем углу скрывала старую тучную гувернантку. Амелия с прямой спиной сидела на вишневой оттоманке. Лицо у нее было бледное. Кивнув остальным, он подошел сразу к ней.
– Мисс Дин желает вам кое-что сказать, – произнес официальным тоном Мэйхью Коппард, и эта официальность не осталась незамеченной Бадом. «Мисс Дин».
– Я уезжаю, – бесцветным голосом проговорила Амелия. Она сказала это так, словно сама не понимала смысл сказанного.
– Куда? – спросил Бад.
– Во Францию.
– В Париж?
– К дяде и тете, – ответила она.
– Тебя отсылают к ним как посылку?
– Меня отсылают домой. – Шутка Бада осталась без ответа.
Холодок пробежал у него между лопатками.
– Амелия, в чем дело?
Она промолчала.
– Твой дом здесь, – сказал он. Ты родилась в Калифорнии!
– Я должна была тебе сама об этом сказать, – проговорила она.
– Как долго тебя не будет?
Она опустила глаза и уставилась на свои руки.
– Мисс Дин пытается объяснить, – вмешался Мэйхью Коппард, – что она не вернется.
– Это правда, Амелия?
– Да.
– А как же твое обещание?
– Раньше я никогда не отказывалась от данного слова, – сказала она.
«Все, – подумал он. – Конец?» Он не мог в это поверить.
Он и не поверил. Но в нем родился страх, и, как обычно, этот страх вылился в гнев.
– Это очень любезно с твоей стороны – начать с меня!
Она наклонила голову, и на ее лоб упали блики света от настольной лампы с красным абажуром. Ее обычно подвижное лицо окаменело. Встревожившись, Бад вновь стал нежным:
– Прости меня. – Он говорил тихо. – Я сегодня вынудил тебя дать слово. Считай, что ты ничем не связана, дорогая, так что ты ничего не нарушила.
– Мистер Ван Влит, – вновь раздался голос Мэйхью Коппарда, – Вы не должны разговаривать с мисс Дин в таком тоне.
– Амелия, что случилось? – спросил Бад.
– Завтра утром мисс Дин уезжает. – Понизив голос, адвокат обратился к Амелии. – Дитя мое, не стоит продолжать этот разговор. Все остальное я объясню мистеру Ван Влиту сам.
Амелия покорно поднялась и направилась к выходу из комнаты. Старая гувернантка, явно нервничая, раскрыла перед ней двери.
Бад быстро настиг девушку на пороге.
– Прошу тебя, не уезжай, – сказал он. – Пусть все будет, как было. Если ты этого хочешь.
– Дело не в этом, – сказала она.
– Уезжая из Лос-Анджелеса, ты бросаешь меня.
Она обошла его и вышла в холл. Он пошел следом. Он слышал, как его звали Мэйхью Коппард и мадам Дин, но ему было наплевать. Сейчас ему было на все наплевать. Когда она уже подошла к лестнице, он схватил ее за руку.
Она подняла на него глаза, которые абсолютно ничего не выражали.
Казалось, они смотрят друг на друга издалека, где-нибудь на арктическом холоде, в ослепительно пустом и мертвом пространстве. Его опять охватил гнев, и, не помня себя, он замахнулся рукой. В последнюю секунду он попытался остановиться, но все-таки ударил ее, и звук этой пощечины заполнил весь холл. Ничто не могло лучше сказать о характере их отношений. В этой пощечине было признание, разоблачение тех часов, что они провели, обнаженные, в объятиях друг друга при тусклом свете, пробивавшемся сквозь старинное окно.
Сначала ее щека сильно побелела, потом на ней появилось красное пятно от удара. Она закрыла его рукой.
При виде этого ее жеста Баду показалось, что он все понял. Так она всего-навсего смущена тем, что ей пришлось отказаться от данного слова! Всего-навсего смущена, что уезжает!
– Хорошо же, дорогая, – зло проговорил он. – Ты прекрасно справилась со своей ролью. Возвращайся в свой Париж! Или в Перу! Или куда ты там хочешь?!
Он повернулся, пересек холл и хлопнул за собой тяжелой дубовой дверью. По четырем каменным ступенькам крыльца он сбежал вниз. Сердце, недоступное его пониманию и неподвластное его воле, бешено билось в груди. Он услышал, как за ним открылась дверь. Мгновенно вспыхнула надежда. Он обернулся. Это был черный слуга.
– Вы забыли это, сэр, – сказал он, протягивая Баду шляпу.
7
Бесцельно, ни о чем не думая, Бад зашагал вверх по Форт-стрит, через Кортхаус-хилл, пересек Плаза и оказался в пользовавшемся дурной славой районе красных фонарей, который все называли Сонора-Таун. Здесь, среди нищих лачуг и хибарок, еще стояли оставшиеся от калифорнийских испанцев глинобитные дома. Теперь в них размещались бордели. Свет в их окнах мерцал в призрачном тумане, напоминая о славном прошлом этих домов, когда-то известных своим гостеприимством. Мимо Бада прохаживались голодные шлюхи, зазывая его глазами. Но в основном прохожие были просто бедняки. Здесь жило много китайцев. Из одного открытого окна тянуло сладковатым одуряющим ароматом опиума, из другого доносилось шкворчание жаркого на сковородке. В темноте у одной из дверей толкались пьяные индейцы. В этот квартал ходила донья Эсперанца ухаживать за «своими людьми».
Бад едва не наступил в темноте на маленького мальчишку-индейца. На нем была только короткая, вся в лохмотьях курточка. Он писал. С чего это вдруг мальчуган будет писать в грязи в холодную ночь? А, ясно. Рядом сидела, поджав к подбородку колени, его мать, вытянув перед собой руку, черную от въевшейся в нее грязи. Бад машинально вытащил руку из кармана и бросил в раскрытую ладонь женщины несколько серебряных монет.
Затем он покосился на мальчика.
И в эту минуту полнейшего отчаяния к нему подкралось неприятное, отвратительное воспоминание, казалось, давно позабытое. Глядя на мальчишку-индейца, он припомнил одну сцену из своего раннего детства. Ведьма Мария посадила маленького Бада к себе на теплые колени и, обдавая его винным перегаром, рассказала историю, которая показалась ему стыдной, и он больше никогда не вспоминал ее. У Дона Томаса Гарсии и доньи Гертрудис много лет не было детей, говорила Мария. И тогда они отправились вместе со служанкой-индианкой помолиться к гробнице святой девы Гваделупской в Мехико. Спустя год они вернулись с ребенком, пухленьким, черненьким и вместе с тем похожим на дона Томаса. Тот смуглый малыш был дедом Бада, доном Винсенте, тем самым, что беззаботно промотал скот и землю. Эта история, погребенная в самом дальнем закутке памяти Бада, вдруг всплыла на поверхность.
«Роза каким-то образом догадалась, увидела, – подумал Бад. – Она распознала во мне индейца, шкурника».
Он зашагал прочь от оборвыша-индейца, пересек пути Южно-Тихоокеанской железной дороги и свернул на узкую улочку, пропахшую мочой. Еще поворот – и перед ним открылся запущенный двухэтажный дом с плоской просмоленной крышей. Он никогда еще не заходил сюда, но знал, что это такое. Грешить здесь было не так уютно, как у Карлотты. За этими грязными стенами желающий мог купить на время ребенка или посмотреть на то, как женщины совокупляются с животными, удовлетворить мазохистские и иные самые тайные извращенные желания.
«Она покрывала поцелуями все мое тело, и я ее целовал», – думал Бад.
– Боже, я никогда ее больше не увижу! – громко воскликнул он.
Доска прогнулась, когда он переходил через сточную канаву. Он ударил кулаком в обшарпанную дверь, еще и еще раз. Дверь открылась. Темная шелковая занавеска поглотила его.
Он как раз заснул между двумя шлюхами, когда утренний поезд покинул Лос-Анджелес. С этим поездом уехали мадемуазель Кеслер и Амелия.
8
Снова и снова Бад возвращался в тот бордель в Сонора-Тауне.
После одного из таких загулов он пришел домой и забрался на чердак, где спала Мария. Было уже начало третьего, а он находился в таком состоянии опьянения, когда сознание сначала затуманивается, а потом вдруг становится сверхъестественно ясным. На чердаке не было газовой лампы, только керосиновая. Она освещала лишь ту часть помещения, где сидела Мария, разложив на коленях свои амулеты.
– Расскажи мне о доне Винсенте, – без всяких предисловий попросил Бад.
Казалось, она не удивилась его появлению.
– Тебе все известно о твоем деде. Он был хозяином Паловерде и правил нами. По сравнению с другими он был добрым и щедрым хозяином.
Бад нетвердо вступил в кружок света.
– Ты однажды рассказала мне кое-что о нем. – В его голосе слышались холодные требовательные нотки.
Складывая амулеты в мешочек из кроличьей шкурки, она не спускала глаз с Бада.
– Ты слишком много пьешь, – сказала она.
– Это мое дело, черт возьми! Донья Гертрудис не была его матерью? Расскажи!
– Я тоже слишком много пью.
– Что была это за служанка?
– Служанка?
– Ты знаешь, что я имею в виду.
Мария поднесла раковину моллюска поближе к глазам.
– Она была из племени Йанг На. Я ее помню уже старухой. А я была девочкой. Старики часто сочиняют разные истории, чтобы поразить молодых.
– Эта история и вправду поражает!
Мария поскребла морщинистым пальцем по ракушке, провела им по древнему символу, вырезанному на ней.
– Мы сидели над корытами и растирали кукурузу. Это было уже после того, как умерла твоя прабабка. Дон Винсенте много слез пролил по своей матери и зажег много свечей. Он пригласил двух людей, которые должны были украсить часовню в ее честь. Когда они прошли мимо нас, старуха сказала мне: «Он только делает вид, что она была его матерью, но ему известна правда. Донья Гертрудис отдала меня дону Томасу, чтобы я родила им ребенка. О, я была хорошенькая, со светлой, как у рыбы, кожей и молодая. Мы поехали в большой город Мехико, и я родила им сына, красивого здорового малыша, а в награду они позволили мне быть его нянькой. Они так и не рассказали ему правду, но зато я сама рассказала. Он, дон Винсенте, знает, что он один из нас».
– Этот рассказ удивил тебя? – спросил Бад.
– Я ничему не удивляюсь. Потом я слышала его и от других. Меня не удивила ни старуха, ни те, другие. А через год, весной, старуха умерла, и дон Винсенте похоронил ее в саду. Там хоронили только членов семьи. Это выглядело странно, но он объяснил это так: мол, хочет, чтобы нянька была с ним, когда он сам упокоится с миром.
Земля и сад были давным-давно проданы, еще до появления на свет Бада, останки перенесли в склеп за стеной кладбища Калвари, что на Норз-Форт-стрит. «Она лежит там?» – подумал Бад, поднимая керосиновую лампу. Тени качнулись. Он не увлекался мистикой, и слово «шкурник» было ему отвратительно, но в ту минуту ему показалось, что он и ведьма Мария движутся в каком-то калейдоскопе вне времени и цивилизации, что в них течет одна и та же кровь, кровь людей, некогда живших на этой земле, где сейчас стоит город, людей, которые не знали, что такое собственность. Он, она и город слились в единое целое. «Я напился», – подумал он.
– Мама знает об этом?
Впервые старуха выказала признаки беспокойства.
– Все это болтовня! Пустая старушечья болтовня! Сеньор Бад, вы не должны говорить об этом донье Эсперанце! Вы должны молчать!
Мария любила его мать больше всех на свете. Бад поставил лампу на прежнее место.
– Молчать? Неужели ты не видишь, в каком я состоянии? Я уже все забыл.
– Тебе не надо пить, – сказала Мария. – Ты неправильно понял девочку, но...
– Заткнись!
– ...она знает, что ты мужественный и великодушный человек, – спокойно продолжала Мария. – Ты достигнешь величия, какое не снилось никому из рода Гарсия. Она хочет именно тебя, а не Винсенте.
– Три-Вэ? – Брови Бада взлетели. Старуха, похоже, начала заговариваться. – Они просто друзья. Ничего больше. Они говорили только о книгах.
– Он уехал из-за нее.
Три-Вэ посылал письма матери из разных мест Невады. Он писал, что ищет серебро. В то время богатейшие серебряные копи Невады уже считались истощенными, но они все еще манили на запад молодых людей, стремящихся разбогатеть. Эти парни – некоторые были студентами из приличных семей, – начиная самостоятельную жизнь, наскоро схватывали самые азы геологии, учились ловить рыбу и ставить силки на мелкую дичь. Они держались вдали от городов и редко оставались на одном месте более нескольких суток. Лишь немногие из них столбили свой участок на прииске. Просто так они переживали переходный возраст и потом обычно возвращались домой, не выдержав и года, загорелые, крепкие, и покорно – если не с радостью – впрягались в любое ярмо, которое предлагала им жизнь. Родителям Ван Влита все это было известно, поэтому они хранили надежду.
– Он просто потерял голову при мысли о том, что можно намыть золото! – крикнул Бад. – Поэтому он уехал!
Мария повесила мешочек из кроличьей шкурки себе на шею.
– Еще не скоро он станет причиной трагедии в своем доме, – сказала она.
– Я пришел сюда, чтобы узнать о моем деде, а ты несешь какой-то бред про Три-Вэ, – рявкнул Бад, пнув грубо сколоченные стулья, от которых пахло сосной.
«Шкурник, – подумал он, позабыв про вторую часть их разговора. – Шкурник!»
9
Толстый конверт лежал на столе в холле вместе с другой корреспонденцией Бада. Марка и обратный адрес говорили о том, что письмо пришло из Франции, из города Онфлер. Он никогда раньше не слышал о таком. Амелия никогда не упоминала при нем этого названия. Почерк был чужой. Он отнес почту наверх, в свою комнату, и распечатал конверт. Там было несколько листочков тонкой бумаги и еще один конверт, надписанный ее остреньким изящным почерком: «Хендрику Ван Влиту Младшему». Она уехала в июне, а на дворе стоял уже сентябрь. Три месяца прошло, прежде чем она наконец выбрала для него время.
Бад!
Мама просила меня не писать без ее позволения, поэтому я вкладываю это в ее письмо, а она передаст его тебе. Не уверена, что ты захочешь услышать обо мне...
