Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
Глава двенадцатая
1
Ветер Санта-Ана налетает из пустыни Сонора, словно из зева гигантской печи. Горящий и злой, он метет по каньонам и долинам, высушивая заросли чапараля на холмах и цитрусовые сады, выжигает траву до тех пор, пока не пожелтеет и не высохнет каждая былинка. Небо становится неестественно ясным, синева его нестерпима для глаз, воздух настолько прозрачен, что трудно ориентироваться на расстоянии. Ветер валит деревья, телеграфные и телефонные столбы, сметает черепицу с крыш. Обожженная земля принимает бесформенные очертания, действуя раздражающе на глаза и на нервы.
Юта называла Санта-Ану дьявольским ветром, и когда из пустыни налетал зной, она становилась очень раздражительной и такой вспыльчивой, что сама себе удивлялась.
В то январское утро Юта вышла из трамвая напротив церкви на Плаза. Для пригляда за Чарли Кингдоном она наняла служанку-хромоножку. Это позволило ей ходить к мессе почти ежедневно. Несмотря на Санта-Ану, она надела новый роскошный зимний костюм. У нее никогда еще не было такого дорогого наряда. «И потом, в конце концов разве на дворе не январь, не зима?» – подумала она. От зноя у нее побагровело лицо. Юта вступила под спасительную тень церкви, поправила шляпку и погрузила руки в купель с прохладной водой. Преклонив колени, она затем прошла вперед по проходу между скамьями в первом ряду, где обычно сидела с доньей Эсперанцей. Витражные окна церкви поглощали слепящий свет, и вой ветра снаружи доносился приглушенно. Румянец постепенно сошел со щек Юты, и она расслабилась. В руках она держала четки. Юта сидела, но не молилась. В церкви она всегда успокаивалась, и снисходивший на нее покой освобождал ее веру от воинственной оболочки. Здесь она могла думать о Чарли Кингдоне, забывая о совершенном ею плотском грехе. «Он хороший, здоровый мальчик, – думала она с доброй улыбкой на губах. – У него уже прорезалось шесть зубиков, и он может стоять».
Месса началась, и Юта внимала ей всем своим существом.
Она покинула церковь умиротворенной и благостной. Направилась вверх по Мэйн-стрит к мануфактуре Ди Франко. Ей нужно было купить льняных полотенец. Но порыв знойного ветра вновь атаковал ее, и вскоре под тугим корсетом уже побежали струйки пота. Она ясно представила себе уютную комнату и лимонад, искрящийся в стакане со льдом. «Перед магазином загляну к Амелии», – решила она и почувствовала облегчение.
С Амелией она не чувствовала той скованности, которая охватывала ее при встрече с другими молодыми женщинами этого города. Несмотря на успех Три-Вэ, на нанятую хромую служанку и новую мебель, Юта все еще чувствовала себя неуверенно. Она советовалась с Амелией по поводу каждой мелочи, свойственной светскому образу жизни. В ответ она давала советы Амелии по беременности и уходу за ребенком. Они стали друг другу как сестры. И надо отдать должное Юте, ей частенько удавалось побороть в себе разрушающую зависть. Хотя и трудно было примириться с тем, что ее богатая, известная в городе и аристократичная невестка все же сумела забеременеть.
Фуникулер поднял Юту почти под прямым углом на Банкер-хилл. Час назад по улице проехала поливальная тележка, но влага успела испариться, и песчинки уже поднимались в воздух, закручиваясь маленькими вихрями. Томясь по прохладе, Юта шла против ветра, подавшись всем телом вперед. Она миновала каменную подпорную стенку у дома доктора Видни. Отсюда уже была видна веранда дома Амелии.
Они стояли, защищенные от ветра. Три-Вэ смотрел на Амелию снизу вверх, а Амелия облокотилась о резные перила. Ее утренний с кружевными оборками капот уже не скрывал большого живота. Три-Вэ что-то говорил. Она подняла на него глаза. Три-Вэ еще что-то сказал.
Умиротворенность Юты после посещения церкви улетучилась. «Она плохо выглядит, – подумала она, останавливаясь. – И почему все называют ее хорошенькой? И что это Три-Вэ делает здесь в такое время? Почему они стоят так открыто, будто заявляя всему миру, что они любовники? Почему она так говорит с моим мужем?»
2
Амелия сказала:
– Не смей больше заговаривать об этом.
– Но об этом нужно поговорить, Амелия, и...
– Я запрещаю! Ты пришел для того, чтобы передать Баду какие-то чертежи. Считай, что ты их передал.
– Мне в кои-то веки удалось поговорить с тобой, Амелия! Никто не может наложить запрет на прошлое. А фанданго...
– Я уже простила тебя. Но при условии, что ты не будешь никогда вспоминать об этом.
– Ты никогда не боялась правды.
– Правды? Здесь нет никакой правды, Три-Вэ, а есть только твоя вина.
– Тебе известно, что мне хочется все рассказать каждый раз, когда я вижу Бада?
Она страшно побледнела.
– Разумеется, известно.
– Значит, ты поверишь, что я ему скажу?
Она уставилась на свою руку, которая вцепилась в перила.
– Я не знаю, во что верить, – прошептала она.
Три-Вэ ответил:
– Я люблю брата. Я никогда не прощу себе. И вместе с тем, я ни капельку не жалею, что... что я был с тобой. Теперь ты понимаешь, как сильно я тебя люблю?
Она положила руку на его плечо.
– Три-Вэ, это бессмысленно. Бессмысленно! Я испытываю только страх и все.
– Ты носишь моего ребенка!
Неожиданно она быстро ударила Три-Вэ по губам.
В углу его рта показалась струйка крови. Кровь побежала по его бороде прежде, чем он успел утереть ее рукой.
– Прости, – сказал он.
– Это ты прости, – ответила она. – Боже мой, Три-Вэ, прости!
Но ни он, ни она не понимали, что означают эти взаимные извинения.
3
Горячий ветер донес через весь сад до Юты обрывки фразы:
– ...носишь моего ребенка...
До Юты донесся и звук пощечины, которую Амелия залепила Три-Вэ. Потом:
– Прости...
Юта застыла на месте. Роскошная юбка полоскалась на ветру, с руки, в которой она держала шляпку, свисал ридикюль. Безвозвратно исчезла привязанность, которую она питала к Амелии. Навсегда испарилась глубокая любовь, которой она любила Три-Вэ. В тот миг Юта чувствовала только приступ ревности, настолько сильной, что перед глазами у нее поплыли красные круги. Ни разу в жизни она не падала в обморок, но тут ей показалось, что вот-вот она потеряет сознание.
Мысли в ее голове закружились в диком вихре, словно подхваченные ветром Санта-Ана. «Мужчины слабы, – подумала Юта. – Во всем виновата она, эта принцесса! Ей непременно должно принадлежать все! Деньги! Семья! Драгоценности! Мой муж! Ей во что бы то ни стало нужно было переспать с ним! Француженка! Да, иностранцы все такие. А он к тому же наполовину испанец! Они легко возбуждаются». – Все предрассудки Юты проснулись, потом они испарились, и она осталась один на один с ужасным фактом.
Ее муж – отец ребенка Амелии!
У нее не было сомнений в том, что именно это было предметом их разговора. Никаких сомнений. Юта рассуждала здраво. Несколько коротких фраз и пощечина сказали ей все. Они переспали и сделали ребенка.
Юта судорожно и шумно вобрала в себя воздух. Ревность куда-то ушла, и все ее тело свело судорогой от осознания того, что было для нее главным. Оплодотворив эту суку, ее муж разрушил привилегированное положение Юты! Этот ублюдок родится и со временем отнимет наследство у Чарли, у других ее детей. Юта дышала коротко и хрипло. Он уничтожил ее единственную надежду на будущее! Она неосознанно согнула ногу в колене. Ей захотелось пнуть Амелию в живот, бить ее до тех пор, пока плод не превратится в кровавое месиво...
Разум покинул Юту. В ту минуту она была беспощадна. Рана, нанесенная ей, была слишком неожиданной и слишком глубокой. Повернувшись, она пошла по Гранд-авеню. Круглые щеки тряслись при каждом шаге, но взгляд был неподвижен. Она больше не ощущала, как вдавливается в ее тело корсет из китового уса, не обращала внимания на знойный и злой смерч, кидавший в нее песком. Лицо у нее стало багровым. Она решительными шагами спускалась с холма.
У Юты не было никакого определенного плана до тех пор, пока она не дошла до Спринг-стрит. И тут ей пришла в голову мысль, каким образом облегчить горечь своего несчастья.
4
Она нашла Бада в его стеклянном офисе в квартале Ван Влита.
– А, Юта, дорогая, какая приятная неожиданность! – приветствовал ее Бад, поднимаясь из-за стола.
Юта вошла и закрыла за собой дверь. Под шляпкой с перьями Пурпурной царицы ветер растрепал ее прическу валиком. Два красных пятна горели на ее щеках. Она быстро, прерывисто дышала.
– Что такое? – спросил Бад, пододвинув ей стул.
Она опустилась на него.
– Спасаешься от Санта-Аны? – спросил он.
– Да, спасаюсь. Конец света на дворе.
В приоткрытой двери офиса показалась голова клерка.
– Бад, через тридцать минут отходит поезд в Санта-Паулу.
– Да, я знаю. Gracias. – Дверь закрылась. Бад с улыбкой взглянул на Юту. Тем самым он тактично давал ей понять, что у него мало времени. – Три-Вэ рассказывал тебе, что я веду переговоры с нефтехимиком в Санта-Пауле?
– Ты и ночуешь там? – спросила она, заметив чемодан из свиной кожи.
– Да, как-то уже ночевал.
Юта поджала губы.
– Ты так много пропадаешь на работе. Амелии не одиноко?
– Ни разу не жаловалась. Думаю, очень скоро мне придется больше бывать дома.
– Она ни разу не жаловалась?
– Амелия так же заинтересована в успехе «Паловерде ойл», как и все мы.
– А чем она занимается в твое отсутствие?
От порыва ветра задрожали стекла в кабинете.
– Ты прекрасно это знаешь, – сказал Бад. – Читает, играет на пианино, принимает гостей. – Он не стал говорить о работе Амелии с бухгалтерскими книгами в магазине Ван Влитов. Они решили помалкивать об этом. – Видится с мамой, с тобой, с Чарли.
– Как великодушно со стороны такой леди, как Амелия, что она не брезгует навещать своих бедных родственников, меня и Чарли Кингдона, не правда ли?
Бад глянул на нее, сузив глаза.
– Я больше не хочу ничего говорить, Юта. – Теплые нотки в его голосе пропали. – Ты ей симпатична.
– Спасибо ей за это.
– Санта-Ана плохо действует на тех, кто не родился в Лос-Анджелесе. Иди домой, прими ванну, ляг в постель. Ты почувствуешь себя лучше.
– Тебе я тоже советую пойти домой. Забудь о своей поездке. Лучше поинтересуйся, что делает у тебя в доме Три-Вэ.
Голубые глаза Бада потемнели.
– Моя жена дружила с братом еще до нашего знакомства.
– Дружила? Ха!
– Дорогая, я знаю, что ты ей завидуешь. – Бад давно почувствовал то, чего не замечала Амелия. С самого первого дня его знакомства с Ютой он понял, как велика ее зависть к жене. – Но не дай этому чувству взять верх над тобой. Лучше иди домой, пока не сказала чего-нибудь такого, о чем потом будешь жалеть.
Юта шумно дышала.
– А что мне говорить, Бад? Теперь твоя очередь. Это ты спроси свою жену, как это у нее получилось зачать ребенка после стольких лет бесплодия? Чудеса, да и только, верно? Спроси, как ей удалось проделать этот фокус? Спроси также о ее лучшем друге...
– Вон отсюда! – тихим хриплым голосом приказал Бад. Он встал из-за стола. – Пошла вон из моего кабинета! И вообще вон из этого здания! Оно принадлежит мне!
– А ребенок нет! – крикнула Юта. Словно порыв ветра налетел. – Он от Три-Вэ!
Два красных пятна на ее щеках стали багровыми, глаза дико блестели. Она резко развернулась – взметнулись пурпурные юбки – и вышла, хлопнув дверью.
Бад остался стоять, глядя в окно. Ветер полоскал флаги, гнул флагштоки. Он медленно подошел к вешалке и машинально потянулся за шляпой. Чемодан из свиной кожи он не взял.
5
Он вошел в дом. Дверь была не заперта. До позднего вечера в Лос-Анджелесе никто не закрывался, а многие оставляли двери открытыми и по ночам. Он снял шляпу и остановился, чтобы пригладить волосы. Из-за двери в гостиную доносились звуки фортепьяно. Музыка была незнакомая. Мелодия взлетала и падала печальными, несвязными аккордами. Ему она играла Виктора Гарберта, Оффенбаха и музыку к театральным представлениям, шедшим на Бродвее.
Он открыл дверь в гостиную, и музыка оборвалась. Амелия удивленно посмотрела на мужа.
– Я не слышала, как ты вошел, – сказала она.
– Три-Вэ уже ушел?
– Почти полчаса назад, – сказала она. – А как же Санта-Паула, Бад?
– Значит, он все-таки был здесь!
– Он принес наброски какого-то двигателя, работающего на нефти. Сказал, что вы с ним обсуждали эту тему. – Она опустила крышку пианино.
Бада очень угнетало то, что он не мог разделить многие ее увлечения: музыку, книги и поэзию, которые она любила. Три-Вэ все это было доступно. А что еще ему оказалось доступно? Бад сунул кулаки в карманы брюк. «Да что это со мной? Я уже приговорил ее. С чего это вдруг я сразу поверил в донос толстухи горничной на самого благородного человека в мире?»
– Юта заходила в офис, – проговорил он. – От Санта-Аны она повредилась в уме. – Он покачал головой. – Амелия, милая, она просто отвратительная женщина! Завидует тебе и всему, что у тебя есть.
Говоря это, он оглядывал комнату. В представлении Бада гостиная должна быть обставлена непременно мебелью с обивкой из темного бархата и темной парчи, а эта комната была вся в голубых и белых тонах, на стенах висели яркие пейзажи, такие комнаты он видел на юге Франции. Светлая и воздушная, она подходила Амелии, и дом ей подходил. Следов его пребывания в доме не ощущалось. А были ли они вообще в чем-нибудь? Что их связывает?
Амелия поднялась из-за пианино.
– Что сказала Юта?
– Это было так отвратительно... Боже!
– Ты не поехал в Санта-Паулу. Значит, для тебя важно то, что она сказала.
– Нет, клянусь.
– Тогда почему ты здесь, Бад? – дрожащим голосом спросила Амелия.
– Скажи мне, что я не должен ей верить! Это просто немыслимо... Ты и Три-Вэ?!.
Амелия судорожно вздохнула. Расправив плечи, она медленно подошла к окну и уставилась на растрепанные ветром кусты.
– Дорогая, я знаю, что ты говорила с ним о книгах и музыке... О тех вещах, в которых я ничего не понимаю...
– Не смей никогда думать, что у меня есть кто-то, кто мне дороже тебя, – зло проговорила она. – Бад, как ты мог поверить?!
– Значит, она солгала?
Сильный порыв ветра налетел на кусты. Окно было открыто, и в комнату ворвалась струя горячего воздуха, разметав ноты на пианино.
Амелия повернулась к мужу лицом.
– В ночь фанданго... – тихо, но отчетливо сказала она. – В ночь фанданго Три-Вэ вообразил, что он неудачник. Он рыл свой колодец и думал, что все над ним смеются. А праздник он назвал пародией на прошлое. Настроение у него было подавленное. Он ощущал свою полную беспомощность.
– Я его знаю, не забывай. Он мой брат. – Он бессознательно содрогнулся. «Спокойно, – приказал он себе мысленно. – Спокойно. Судить пока рано. Выслушай ее». Ему вдруг вспомнилась Роза и его умерщвленный ребенок. Вспомнился он сам, валяющийся ночью на влажной от росы траве за салуном в Ньюхолле, где его рвало от горя и ярости. Он поднял глаза на жену. – Продолжай, – сказал он.
– Он слишком много выпил. Вышел на улицу. Я пошла за ним. Он... я...
У Бада мгновенно перехватило дыхание. Он услышал собственный шумный вдох.
– Значит, Юта честная женщина, – произнес он и сам удивился своему громкому язвительному тону. – Ты погуляла с братцем у меня за спиной.
– Я... Это было только один раз. Прошу тебя, Бад...
– Просишь меня? Ну конечно, о чем речь, дорогая?! Я счастлив, что у меня такая верная жена, хранительница домашнего очага!
– Он был сильно пьян. Он... Я не хотела.
– Три-Вэ изнасиловал тебя?! – Бад неестественно хохотнул. – Ты хочешь сказать, что Три-Вэ изнасиловал тебя?! Три-Вэ?! Боже! Лично мне кажется, что у него были бы с этим трудности даже в идеальных условиях! За кого ты меня принимаешь? Три-Вэ ее изнасиловал! Дорогая, достаточно того, что ты сказала мне вначале, зачем приукрашивать! Скажи просто, что ты переспала с моим братцем!
От изумления она открыла рот. Губы у нее задрожали. Раньше он никогда не позволял себе говорить в ее присутствии непристойности. И сейчас он был не уверен, что она поняла это слово.
– Я не должна была тебе этого говорить, – прошептала она.
– Но ты у меня шибко честная и не смогла утаить правды!
– Я думала, если ты узнаешь об этом, то что-нибудь с ним сделаешь.
– Дорогая, будь уж честной до конца. Не надо приплетать сюда еще свое знаменитое душевное благородство, хорошо? Ты переспала с ним. Отлично! На твоем месте всякая здравомыслящая женщина держала бы свой роток на замочке. Впрочем, чего это я так огорчаюсь! Тебе просто явно недостаточно моего глупого страстного петушка!
– Бад, прошу тебя, не говори со мной в таком тоне.
– Что мне теперь остается? Только заняться подсчетами. Когда был фанданго, я помню. И примерно знаю, когда ты должна разродиться, грязная потаскуха!
Лицо ее исказилось, словно от удара хлыстом. Она была в полнейшем замешательстве.
– Дорогая, раз уж ты решила играть в эти игры, тебе пришло время усвоить и соответствующий жаргон. Ты потаскуха! Знаешь, что это значит? Или мне нужно и это разжевать? А то, что у тебя в животе – ублюдок. Впрочем, это слово тебе уже известно благодаря подвигам твоего папаши!
Амелия так побледнела, что Бад даже подумал, что она сейчас потеряет сознание, и быстро подошел к ней. Он знал, что она так и не признала вторую семью своего отца.
– Ребенок... – еле слышно прошептала она. – Я почти уверена, что он от тебя.
– Будь спокойна, дорогая, своим я его никогда не назову!
Как только у него вылетели эти слова, он понял, что так и будет. С некоторыми вещами, считал он, примириться невозможно. И в доказательство он мог продемонстрировать множество своих «боевых шрамов». Ему тут же вспомнилась Роза и те слова, которые она визгливо выплеснула ему в лицо. Она не желала иметь от него ребенка. А потом были семь лет надежд и даже молитв с Амелией, радостное ликование последних месяцев, и теперь вот это...
Амелия поднесла кулачки ко все еще дрожащим губам.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Все очень просто. У тебя в животе – ублюдок, которым тебя наградил мой братец. Или, может, твои откровения еще не закончились? Как мне называть твоего ублюдка? Племянником? Или, может, просто ребенком какого-нибудь моего друга?
– Почему бы тебе не признать его своим?
– Шансы на это, конечно, есть. Почти семь лет как-никак. Но именно поэтому шансы невелики. Так что ты скажешь? Там был только Три-Вэ или кто-то еще?
Она подняла на него ледяной взгляд.
– Спасибо хоть, что блудила внутри нашей семьи. Все-таки Три-Вэ – брат родной. Кстати, ты проделывала это с ним тогда, еще девочкой?
– Ты прекрасно знаешь, что нет.
– Откуда же мне знать? Выясняется, что я о тебе ничего не знаю, ничего! Я знаю только, что твой отец едва не разорил моего! Я знаю только, что твой отец был замешан в неблаговидных делах! – «У нее на глазах появились слезы, – подумал Бад. – Хорошо! Это хорошо». – Я знаю только то, что ты покувыркалась с моим братом! Дорогая, ты сучка не только по наследству, но и по собственному поведению. Будет лучше всего, если ты избавишься от своего ублюдка.
Она инстинктивно прикрыла живот руками, словно боялась, что он причинит физический вред ребенку, и хотела его защитить. У него в голове пронеслись те сцены, когда она засыпала у него в объятиях, и радость подступала у него к горлу, едва он чувствовал странное шевеление у нее во чреве.
– Ты можешь не верить в то, что этот ребенок твой. Но он мой, – голосом, в котором сквозило презрение, проговорила она. – Я отвечаю за него.
– Как тебе будет угодно.
– Спасибо, – холодно ответила она.
– De nada. Только держи его подальше от меня. Я не желаю видеть его рядом с собой.
Лед в ее голосе тут же растаял.
– Бад, скажи, что ты пошутил!
– Ты уже достаточно меня знаешь, дорогая. Я человек жесткий. К тому же ненавижу проигрывать. Это тебе тоже известно. Подумай сама, как ты мне удружила! И ты считаешь, что я позволю ему жить в моем доме?!
– Да, – прошептала она. – Я так думаю.
– Согласен, но на определенных условиях. Ты можешь тратить деньги на самое необходимое для него, но без излишеств. Я собираюсь за этим следить. Что касается времени, которое ты будешь ему уделять, – это твое дело. Коль скоро это не будет отражаться на твоих обязанностях по дому. – «Неужели это я, Бад Ван Влит?! Неужели я говорю все это своей любимой?!» – Дальше: пока я дома, ты к нему ни ногой. И вообще держи его от меня подальше. Со своей стороны я позволю ему жить в моем доме, буду одевать его и все такое. – Он говорил ровным чеканным голосом, словно оговаривал условия какой-то сделки. Ему хотелось удариться в слезы, на коленях попросить у нее прощения, но он продолжал говорить и намерен был каждое сказанное слово подкрепить действием. – Я ясно выражаюсь?
– Да.
– Врачи, дантисты – пожалуйста. Но никаких домашних учителей, никакого колледжа. И еще. Я не хочу ничего слышать о его проблемах, болезнях и прочем. Он будет носить мою фамилию. Все! На моем месте большинство мужчин выказали бы меньше великодушия.
– Ты хочешь наказать меня, – проговорила она ровным голосом. Но в глазах у нее застыло умоляющее выражение, как у раненого зверька. – Ты рассердился. Я тебя понимаю.
– Еще бы, рассердился! Но, Амелия, я никогда не лгал тебе. С самого начала я рассказал тебе о себе все. Я не собираюсь лгать и сейчас. Я презираю твоего ребенка и никогда не смогу скрыть своего отвращения к нему. Ты веришь в это?
– Да, Бад, верю.
Кожа ее потускнела, четче обозначились тени под вдруг запавшими глазами. Он окинул ее взглядом, маленькую женщину с раздувшимся от бремени животом. Он никогда еще не любил ее так, как сейчас. И никогда еще ему не хотелось так больно ранить ее. Его раздирали любовь и ненависть, торжество и поражение, радость и отчаяние, вера и измена. Эти противоречивые чувства сжимали его словно в тисках. От осознания утраты во всем теле разлилась слабость.
Он открыл двери гостиной.
– Люди, если они об этом узнают, подивятся моему великодушию, тому, что я вообще согласился признать этого ребенка.
– Бад, всегда помни, что я тебя люблю, – чуть слышно, будто задыхаясь, прошептала она.
– Могу тебе ответить, что сейчас я счел бы за счастье убить тебя! Так что лучше уж мне все-таки поехать на несколько дней в Санта-Паулу, переждать там, пока это желание не ослабеет.
На столе в холле лежали чертежи локомотива, работающего на нефти, которые принес Три-Вэ. Бад даже не взглянул на них. Взяв шляпу, он повернулся и увидел, что Амелия вышла в холл следом за ним. Позволив своей злобе нанести ей последний жестокий удар, он сказал:
– Для меня он всегда будет ублюдком!
Она кивнула. Казалось, она отгородилась от него, и его удары уже не достигают цели.
Желая убедиться, что она страдает не меньше его самого, он повторил:
– Для меня он всегда будет ублюдком!
6
Прошло уже несколько минут после того, как Бад ушел, а Амелия все еще стояла не двигаясь. Через веерообразное окно в холл проникал желтый солнечный свет. Налетел неожиданный заунывный порыв Санта-Аны и швырнул на крыльцо опавшую листву и сломанные ветки. Амелия покачала головой. Она медленно стала подниматься к себе в спальню. Плод был большой, он раздул хрупкое тельце, и каждый ее шаг был неуклюжим и болезненным. Она сохранила равновесие, цепляясь за перила лестницы.
Амелия вошла в спальню, закрыла за собой дверь и опустилась перед туалетным столиком. Открыла верхний ящик и вынула большой и плоский футляр с драгоценностями. Крышка была обтянута кожей, в которую была врезана маленькая золотая пластинка с выгравированной надписью: «Миссис Ван Влит Младшая». Она нажала на замочек. Крышка отскочила. В бархатных ячейках лежал ювелирный гарнитур. Великолепное колье из жемчуга с алмазной пряжкой, два золотых браслета с жемчугом и бриллиантами, пять маленьких брошек в форме полумесяца и пара серег с подвесками из мелкого жемчуга и бриллиантов. Один из алмазов застежки колье весил больше карата, камни браслетов – чуть меньше. Бад купил ей этот гарнитур в Париже, и она надевала его в Лос-Анджелесе только однажды, когда их пригласили на бал в честь тридцатилетия Люсетты Вудс. На ее драгоценности люди пялились не из-за их красоты, а из-за высокой стоимости. Впервые Амелия и сама смотрела на них оценивающе. Она взяла самую маленькую брошку. Бриллианты сверкнули на солнце. Когда Бад подарил ей этот гарнитур, он приколол именно эту брошку, самую красивую из всех, ей на грудь. Теперь ее глаза были пусты. Она положила брошь обратно в шкатулку.
«Для меня он всегда будет ублюдком».
Она закрыла лицо руками, но тут же выпрямилась.
– Хватит, – проговорила она вслух. – Плакать уже поздно.
Она тяжело подошла к своему комоду, достала три смены белья, две пары белых, ручной вязки, ажурных чулок, две ночные рубашки. Подумав, вернулась за третьей. Бросила это все на постель, рядом со светлой вязаной шалью. Потом подошла к шкафу, выбрала свободный белый капот, еще три других, шерстяную накидку кремового цвета с высоким воротником и две юбки. Медленно и неуклюже нагнулась за парой коричневых дорожных башмаков из кожи и лакированными туфлями, взяла бежевые бархатные гамаши. Она спустилась в холл, где была маленькая темная кладовка, и нашла там чемодан, которым пользовалась еще будучи девочкой. Потом вновь поднялась к себе и стала укладывать вещи. В других обстоятельствах она криво усмехнулась бы тому, что берет только самое необходимое и простое, если не считать своих дорогих украшений. Но сейчас ей было не до смеха. Она аккуратно выложила все драгоценности из шкатулки и каждую вещицу завернула отдельно в носовой платок. Сняв с руки обручальный изумрудный перстень, она посмотрела на него и, положив в шкатулку, закрыла крышку. Оставила себе лишь простое золотое колечко.
Потом она сняла батистовое, отделанное кружевом платье и надела свободную темную юбку и такой же жакет. Приколола шляпку и подошла к зеркалу поправить вуаль. Увидела в нем свое отражение, нездоровое бледное лицо...
Сев за маленький письменный стол, Амелия написала:
Бад!
Я понимаю твои сомнения и не виню тебя за то, что ты не смог принять моего ребенка. Надеюсь, что по отношению ко мне ты проявишь такое же понимание. Ребенок связан со мной пуповиной, он – часть меня. Нет на свете ничего ближе, чем отношения матери и ребенка. А может, я просто ощущаю эту связь сильнее, чем другие женщины.
Мой отец, несмотря на все его моральные грехи, нежно любил меня. И мама тоже любит по-своему.
Родители – такая же часть меня, как и ребенок.
Мое решение уехать нельзя назвать неожиданным. Все последние месяцы я напряженно думала о том, что буду делать, если ты, узнав о двусмысленности моего положения, поставишь меня перед необходимостью принять решение. Я люблю тебя всем сердцем. Ты для меня все. Но точно так же я – все для крошечного и абсолютно беззащитного создания, которое растет у меня во чреве. Я не допущу, чтобы мой ребенок рос в атмосфере насмешек и ненависти.
Перед тем как подписаться, она перечитала письмо. Ей показалось, что оно написано в слишком холодной и обвинительной манере. «Он все поймет и без него, – подумала она. – Потом он спокойно вспомнит наш разговор и поймет, почему я так поступила». Она прошла в просторную ванную и, присев на диванчик, покрытый турецким ковром, разорвала письмо в клочки и бросила в унитаз.
Вернувшись в спальню, она потянула за шнурок колокольчика. Никто не отозвался. Она вспомнила, что в середине дня дома никого не бывает. Лию и Хуанита у себя в квартире, служанка-ирландка наверняка у приятелей. Амелия подняла чемодан и, отклонившись для равновесия в другую сторону, стала спускаться вниз. При каждом медленном шаге чемодан бился о ее правую ногу. Спустившись, она вызвала по телефону кеб, чтобы тот доставил ее на станцию Аркейд.
Она не думала ни о чем, кроме того, что покидает Бада, покидает Лос-Анджелес. Она не знала, куда ехать, у нее не было в голове никакого плана. Она полагалась только на инстинкт и походила на человека, который бежит от катастрофы. В душе у нее был такой же туман, как и тогда, несколько лет назад, когда она уезжала отсюда с мадемуазель Кеслер.
Она ждала кеб на захлестываемой порывами ветра парадной веранде, беременная женщина с большим животом и белым растерянным лицом.
7
Спустя три дня, в субботу, Бад вернулся домой из Санта-Паулы утренним поездом. Он сошел на станции Аркейд другим человеком. Куда-то задевался галстук, пропал воротничок, костюм был смят и испачкан. На лице была бледная жесткая щетина. От него несло рвотой и перегаром. Выйдя со станции, он глубоко вздохнул. На востоке восходящее солнце окрасило оранжевым пик Сан-Бернардино, но только приглядевшись, он понял, что это не пожар.
Он не взял кеб, не сел в трамвай. Пошел пешком по Пятой улице, застроенной большими домами. Прошлой ночью ветер угомонился. Служанка подметала парадное крыльцо одного из домов. Он выбрал самую длинную дорогу к дому, обогнув деловой центр города и держась тихих улочек, на которых было меньше вероятности встретить какого-нибудь приятеля. Ему было плевать на то, как он выглядит, просто не хотелось сейчас ни с кем разговаривать.
Все трое суток, что он пробыл в Санта-Пауле, он просидел в разных салунах этого городка, выросшего в нефтяной долине. Каждую ночь он засыпал в новом борделе. Всякий раз, когда он вспоминал о ребенке – о ребенке Три-Вэ, – ему становилось так больно, что он не мог сдержать громкого стона. Раздувшийся живот Амелии, который еще не так давно был предметом его гордости, смотреть на который ему доставляло удовольствие, теперь преследовал его как кошмар.
Он повернул на Гранд, медленно поднялся на Банкер-хилл. Слава Богу, соседи сидели по домам и не выглядывали наружу. Когда он подошел к крыльцу своего дома, со стула на веранде кто-то поднялся. Это был Три-Вэ. Он был небрит, словно просидел здесь всю ночь. Теперь он встал и оперся руками о резные перила веранды. Братья смотрели друг на друга. Светило утреннее солнце. Слышался грохот взбиравшейся на холм телеги.
– Где Амелия? – спросил Три-Вэ. Слова его прозвучали гулко, будто он говорил, стоя в пещере.
– Вон из моего дома!
– Где она?
Бад взбежал по ступенькам веранды и, не обращая на брата внимания, распахнул парадную дверь.
– Амелия! Амелия!
Он пробежал через столовую по направлению к кухне. В коридоре показался Лию в своей бесформенной синей пижаме.
– Где моя жена?
– А она не с вами? – удивился Лию.
– Разве я звал бы ее, будь она со мной?!
– Она ушла из дома сразу после вас.
– Проклятье!
– Я слышал, как вы вернулись домой в среду днем. Мы с Хуанитой как раз собирались к себе, – растерянно бормотал Лию. – Когда пришли опять, чтобы приготовить ужин, миссис Ван Влит уже не было. Она не оставила записки. Мы решили, что она успела на тот же поезд, которым вы уехали в Санта-Паулу.
– Но вы не были уверены! Тогда почему же не телеграфировали мне? Вы же знали, что я в лаборатории «Юнион ойл»!
– Я пытался телеграфировать, – сказал Три-Вэ, входя в дом и закрывая за собой дверь. – Но ветер повалил все столбы.
