Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)
Глава четвертая
1
В начале марта напряжение Амелии наконец прорвалось. Тот день выдался промозглым и холодным. Амелия сидела в суде, где давал показания аптекарь, который рассказывал о том, что полковник Дин носил пояс от артрита. Пикантной подробностью пояса была его шелковая подкладка. Судье Морадо приходилось беспрестанно стучать молоточком, обрывая смешки и саркастические замечания. Амелия сидела в первом ряду, гордо вздернув подбородок, и пыталась сдерживать свои бурные чувства. Время не притупило ее скорбь. Из уютной детской комнаты она сразу попала в мир, где вульгарные женщины и неряшливо одетые мужчины пялились на нее и обменивались громкими шуточками по адресу ее отца. Каждый новый взрыв смеха во время выступления аптекаря вызывал у нее приступы дурноты.
Вернувшись домой и поднявшись к себе в спальню, она упала в обморок. Очнувшись, обнаружила, что нижнее белье увлажнилось. «Я потеряла над собой контроль, – подумала она. – Если это случится на глазах у них... если... Это будет еще одно позорное пятно на имени папы. И тогда я умру». Она стала развязывать короткие, до колен, панталоны, отделанные кружевом.
О случившемся она никому не сказала ни слова.
На той неделе она еще дважды падала в обморок в своей комнате. А в воскресенье, когда она играла на пианино в красной гостиной для Мэйхью Коппарда и матери, у нее вновь закружилась голова. Амелия сильно закусила губу, но это не помогло. Пьеса Моцарта прервалась на очередном аккорде, и Амелия упала с круглого стульчика на пол. Хладнокровная мадам Дин, все мысли которой в то время были заняты главной драмой ее жизни, тем не менее искренне любила дочь. Встревожившись, она послала за доктором Видни.
Тот осмотрел девушку. Она дрожала всем телом и лежала с закрытыми глазами, словно пытаясь спрятаться. Доктор припомнил, в каком ужасном состоянии она была, когда стояла у смертного ложа своего отца, подумал о том, какой пугающе публичной стала ее жизнь с тех пор. Доктор был очень добрым человеком.
– Это нервы, – сказал он мадам Дин. – Ей нужно закаляться. Вы ездите верхом, Амелия?
Лежа на узкой кровати под балдахином, Амелия утвердительно кивнула.
– В Париже, разумеется, она ездит, – сказала мадам Дин.
Доктор улыбнулся девушке сверху вниз. Его седеющая борода была пушистой после недавнего мытья.
– С юной леди и здесь будет все в порядке. Мы не дадим ей впасть в меланхолию, правда? Итак, мое предписание – верховая езда.
2
Бад галопом врезался в самую гущу объятого облаками пыли и угрожающе мычащего стада. Пришпорив взятого напрокат коня, он отклонился в сторону и неуловимым движением метнул reata [8]8
Reata – веревка (исп.).
[Закрыть], завалив белую, с бурыми пятнами, телушку. Спешившись, он ловко спутал ее ноги другой веревкой. Marcador [9]9
Marcador – маркировщик (исп.).
[Закрыть]достал свое клеймо. Если бы это происходило несколько десятилетий назад, то оно имело бы вид фигурной Г – «Гарсия». Но теперь использовали простую американскую С.
Как и у всех пастухов, на лице Бада был повязан платок, защищавший от пыли нос и рот. Как и у всех, у него была широкополая шляпа с плоским верхом. Их штаны сшил Леви Страус в Сан-Франциско, только синяя грубая хлопчатобумажная ткань уже поблекла, в нее въелась пыль, и она потеряла первоначальный цвет. Как и на остальных, на нем была черная куртка, узкая, с серебряными бляшками. Но в отличие от пастухов Бад появлялся в ней как в маскарадном костюме на различных празднествах.
Пастухи в своих традиционных костюмах носились из одного загона к другому. Они родились на земле Паловерде и считали себя частью той жизни, которая уже канула в Лету, а они были вынуждены превратиться в кочевников.
Раскалившееся докрасна железо впечаталось в крестец телки. Животное отчаянно забилось, и Баду пришлось напрячь все силы, чтобы удержать его. Запахло паленой шкурой и горелым мясом. Маркировщик смазал рану целительной известью. Бад ослабил петлю. Маленькая телушка вскочила и сломя голову умчалась в сторону колыхавшегося шумного стада.
Бад вновь вскочил в седло и врезался в беспорядочно сбившееся стадо, где носились на лошадях и другие пастухи. Пыль, запахи, стук копыт, оглушающий рев животных – Бад уже свыкся со всем этим. Он зычно крикнул. Почти не прикасаясь к поводьям, одним быстрым движением он разлучил молоденького бычка с его матерью...
Солнце стояло еще высоко, когда Бад покинул загон и вернул лошадь на платную конюшню. Потом он сунул голову в бочку с водой. Вожделенно фыркая, умылся, освежил грудь и светлые выгоревшие волосы. После этого он прошел в поварской фургон и подкрепился тарелкой бобов и маисовыми лепешками. Сев на своего Киппера, он повернул обратно в Лос-Анджелес.
Зима была дождливая, и виргинские дубы буйно зеленели. Кусты бузины, усыпанные ягодами, казались охваченными ярко-желтым пламенем. Шемизо – самый сухой и легковоспламеняющийся кустарник – покрылся листьями, сплошь усеявшими его серые, словно мертвые, стебли. Склоны холмов пламенели маками. Заливался песней крапивник. Его возбужденные трели все учащались и учащались, словно поезд, набирающий скорость. Бад сбросил с головы шляпу, и она, повиснув на шнурке, билась широкими полями о его спину. Труд спозаранку внутренне раскрепостил его, и он наслаждался красотой дня. В эти минуты его оставило привычное стремление куда-то бежать, что-то делать и побеждать, побеждать... Подражая свистом веселой песне крапивника, он ехал на восток через отроги гор Санта-Моника, которые некогда принадлежали его предкам.
3
Горы Санта-Моника отделяют долину Сан-Фернандо от плоской равнины, где течет река Лос-Анджелес. Горная гряда поднимается вверх очень круто, и перевалов через нее почти нет. Даже в самые солнечные дни на дне здешних извилистых оврагов сумрачно. Горы Санта-Моника всегда влекли к себе тех, кто хотел укрыться, спрятаться.
Амелия сидела на корточках. Ее кобылка паслась неподалеку. Маленькие бежевые цветочки запутались в тонкой паутине, которая живо напомнила Амелии расшитый шарф из прозрачного тюля, подарок отца. Вдруг она услышала стук копыт чужой лошади. Чтобы избежать встречи с незнакомцем, она уже хотела было вскочить в седло и укрыться в каком-нибудь овраге, но, подняв глаза, увидела Бада Ван Влита, который рысью приближался к ней.
Она не разговаривала с Бадом три месяца, с той самой ночи, когда он поцеловал ее. Чего только она не передумала о том поцелуе, прислушиваясь к своим многочисленным и приводящим в смущение ощущениям. Но она не потеряла от него голову. Амелия была наполовину человеком европейской культуры, к тому же воспитанным в тепличных условиях снобизма, пронизывающего мир ее матери, мадам Дин. Она смотрела на Бада несколько свысока. Он, как простой работяга, вкалывает на складе, закатав рукава рубашки до локтей! Он, по словам Три-Вэ, нанимался в услужение! И все же – никто на похоронах, кроме него, не выразил им своих соболезнований. И еще: он согласился помочь ей отомстить за отца. Он обращался с ней, как с ребенком, вплоть до того неожиданного поцелуя. Но и после он был к ней добр. Поэтому она считала его своим другом.
Подъехав к ней, он остановился.
– О, Амелия Дин, здравствуйте! Что вы нашли там, на земле, такое интересное?
– Паутину. Очень красивая.
– Ее сплел паук-фанель, дорогая.
Поднявшись с корточек, она по привычке сначала оправила платье, потом присела в вежливом реверансе.
– Мистер Ван Влит!
Красный платок был повязан вокруг его шеи. Солнце играло во взъерошенных светлых волосах. Он с улыбкой смотрел на нее сверху вниз.
– Вы охотитесь на медведя? – спросила она.
– Я загоняю скот.
– Три-Вэ говорил, что вы нанимались в услужение, – снисходительным тоном проговорила она.
«Негодная высокомерная девчонка», – весело подумал Бад.
– Нет, дорогая. Я был рабочим на нефтяных промыслах. А сейчас я просто помогал загонять скот. Заработал всего-навсего тарелку жареных бобов, потому что мне пришлось рано уехать. У меня свидание.
– Деловое?
– Вряд ли. Я танцую котильон с Мэри Ди Франко.
– Она ваша невеста?
– Мэри? Нет, но она из моего гарема.
После этих слов сдержанное выражение на лице Амелии исчезло. Она впервые за несколько недель рассмеялась.
– И большой у вас гарем, мистер Ван Влит?
– Средний.
– А где вы держите своих женщин?
– В Паловерде. Ты когда-нибудь видела Паловерде?
– Нет. Но Три-Вэ мне рассказывал. Это родовой замок предков вашей матери. Гасиенда.
– Именно. Если твой верный дракон не будет изрыгать огонь, я могу его показать.
– Мне разрешают ездить верхом одной, мистер Ван Влит.
Она легко вскочила на свою кобылу, уперев колено в переднюю луку седла.
Он перевел Киппера в галоп и поскакал вверх по склону холма. К его удивлению, она легко последовала за ним. Он снова пришпорил жеребца, и они поскакали наперегонки по холму, поросшему люпином. Издали цветы казались пепельно-красными. Вблизи же они были ярко-синими. Бад знал, что под этим цветочным ковром скрываются скальные выступы и норы сусликов, и хотя Амелия не отставала от него вот уже четверть мили, он забеспокоился, как бы она не вылетела из седла.
– Сдаюсь! – крикнул он.
Они остановили лошадей.
– Дорогая, вы прекрасная наездница. Пожалуй, я возьму вас в свой гарем.
– Вынуждена отклонить ваше великодушное предложение, – ответила Амелия. Щеки ее горели. Глаза блестели. – Ибо вторая по значимости цель моей жизни: уехать из Лос-Анджелеса.
– А первая?
– Разобраться с Южно-Тихоокеанской железной дорогой.
– В этом я помогу вам.
– Да. А потом я возвращаюсь домой. В Париж. – Она все еще как следует не отдышалась, и ее губы были раскрыты. Эти губы запомнились Баду, они были очень нежными и податливыми.
– И там будете счастливо жить?
– Мама говорит, что с тем великолепным dot [10]10
Dot – приданое (фр.).
[Закрыть], которое она мне даст, я буду очень богатой невестой. – Они ехали по высохшему руслу. – Конечно, она проиграет дело и никакого приданого не будет. Но я все равно не хочу выходить замуж за какого-нибудь жирного и старого буржуа, так что...
– Уйдете в монастырь?
– Я стану великой куртизанкой, как Дама с камелиями.
Он расхохотался так громко, что Киппер даже дернулся. Успокоив коня, он сказал:
– Интересное поприще!
– В Париже полно писателей, художников, музыкантов, людей с любопытными идеями. Они все будут приходить в мой салон. Мы будем проводить время в беседах настолько умных и интересных, что никому не захочется расходиться по домам.
Он подавил улыбку. Оказывается, она понятия не имела о том, каким образом та дама заработала свои камелии.
– А вы, мистер Ван Влит? Чего вам хочется?
– Остаться здесь, дорогая. С моими друзьями.
– Вы производите впечатление человека, которому предначертана более содержательная жизнь.
До сих пор Бад весело флиртовал с ней – так он общался с другими девушками. Но вдруг он стал серьезным.
– Здесь моя родина, – сказал он. – Видите этот куст, у которого стебель словно отполированный и сплошь увит листьями? Это манзанита. Он растет в Южной Калифорнии. Здесь его дом родной. Как и у меня. – Он показал вперед рукой. – А вон и Паловерде.
На плато между двумя полого спускающимися холмами протянулись длинные развалины. Красная черепица крыши местами обвалилась. Все восточное крыло дома вообще лишилось перекрытий. От серых стен остались лишь куски. Выстроенная из самана гасиенда Паловерде постепенно все глубже и глубже уходила в землю.
– Я здесь часто бывала во время прогулок верхом.
– Вы, кажется, разочарованы?
– Просто Три-Вэ описывал это место как какой-то... дворец.
– Это он для вас старался, – с улыбкой сказал Бад.
– Но дом и правда большой.
– Дорогая, со мной не нужно быть такой дипломатичной. Это просто полуразрушенное ранчо.
– Кто теперь его хозяин?
– Я. Недвижимость – одно из моих дополнительных деловых увлечений. Возможно, я как раз и есть ваш жирный и старый буржуа.
– Я никогда не смогла бы жить в Лос-Анджелесе, – без улыбки сказала Амелия.
Перед массивной запертой дверью намело высокий холмик пыли, трава, словно зеленые волосы, росла на еще не обвалившейся местами кровле, а из изъеденных непогодой саманных кирпичей торчала солома. Обогнув восточное крыло, они объехали вокруг фруктового сада и спешились в подковообразном внутреннем дворике. Грейпфрутовые деревья, овощи и розовые кусты, которые когда-то росли здесь, давно засохли, но после сильных зимних дождей из земли неудержимо полезли маки и люпин.
– Здесь красиво и очень пустынно, – сказала Амелия. – Почему этим владеет не ваша мама, а вы?
– Когда у отца были трудные дни, нам пришлось продать ранчо. В прошлом году я выкупил его.
Бад заплатил за Паловерде больше его настоящей цены. К тому же он не знал, что делать с этими развалинами и несколькими акрами бесплодной холмистой земли в пяти милях от города. Но он должен был выкупить ранчо!
– Значит, кроме вас, некому показать мне родовой замок семейства Гарсия.
Он привязал лошадей к столбу в галерее и показал на поросшие сорняками потолочные балки.
– Видите? Скреплены сыромятными ремнями. В Паловерде изготавливали собственные гвозди, но даже они были слишком дороги. Балки перевязывались еще сырыми ремнями. По мере того как кожа высыхала, она сжималась и намертво скрепляла балки. А черепицу на крышу привезли из гончарных мастерских миссии Сан-Фернандо, что находится по ту сторону гор.
Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться на галерею. «Странная парочка, – подумал он. – Она в аккуратном костюме черного сукна, в маленькой шляпке с высокой тульей, и я в пыльном и помятом платье пастуха».
В первой же комнате, в которую они вошли, не было крыши и были высажены все окна. Сохранились только толстые, в четыре фута, саманные стены.
– Здесь была столовая. По-испански – comedor, – проговорил Бад. – Она была построена сразу же, вместе с домом. А когда требовалось расширить помещение, собирали индейцев и делали пристройки. – Они перешли в соседнее помещение, более узкое, но и более длинное, чем столовая. В стене напротив них виднелись дверцы духового шкафа в виде арки. Над ним висел проржавевший крюк. – Эта комната тоже была построена одной из первых. Без cocina – кухни – не обойтись. Здесь не было стульев, потому что поварами были индейцы. Впрочем, видите? – Он показал на сломанную деревянную табуретку. – Тут сидела женщина, которая должна была раздувать огонь в очаге веером из соколиных перьев. Одна индианка просидела на этой табуретке почти сорок лет!
– Ужасно! Представляю, как ей было душно и скучно!
– Она была индианкой, не забывайте. В этом закутке была кладовая. Видите, ни одного окошка. Кладовая была постоянно закрыта, и ключи от нее всегда были при матери. А вот эта комната... Знаете, что здесь было?
Она приподнялась на цыпочки в своих ботинках для верховой езды и заглянула в окно, разбитое стекло в котором торчало неровными краями.
– Эта квадратная норка напоминает римские бани в миниатюре.
– Прекрасно! Это и есть баня.
Они прошли по галерее с растрескавшимся полом, заглядывая и в другие комнаты. Он показал ей часовню, комнату священника, салон для музыкальных вечеров. Проходя по пустынной галерее, они вспугнули зябликов, свивших гнезда в карнизах крыши. Птицы с шумом принялись носиться по двору. Амелия даже вздрогнула от неожиданности.
– Это всего лишь птицы, – сказал Бад, взяв ее за обтянутую перчаткой руку.
Он шел, не выпуская ее руки, порой останавливаясь, чтобы рассказать о том или ином обычае старого гостеприимного ранчо. Он никак не мог забыть тот поцелуй. «Она ребенок, – твердил он себе, – ребенок. Почему я не могу думать о ней как о ребенке?»
– А это sala, – проговорил он. Ему пришлось отпустить ее, так как одной рукой он не мог открыть массивную дверь. – То есть гостиная.
– А там что? – спросила она, показывая на кучку вылинявших тряпок в углу комнаты.
– Fazardas – одеяла. Ими укрываются пастухи. Они ночуют здесь, так как это единственная во всем ранчо комната, где не протекает крыша. Видите рисунок на потолке?
Она вошла в комнату и задрала голову.
– Геральдическая лилия, – сказала она по-французски.
Он последовал за ней.
– Вы говорите по-французски как на родном языке, дорогая, – проговорил он. Его голос гулко прозвучал в пустой комнате.
– А мне нравятся ваши испанские словечки.
– А мне нравятся твои волосы, – сказал он, коснувшись густых прядей, выбивающихся из-под маленькой шляпки для верховой езды. – Я знавал нескольких куртизанок, но только великие, – он проговорил последнее слово, подражая ей, с французским прононсом, – были поистине высший класс. Как ты, милая.
– Вы всех своих наложниц называете «милая» и «дорогая»?
– Не всех, милая.
– Я предпочитаю «дорогая».
– Пусть будет «дорогая», – понизив голос, проговорил он. – Это обращение я оставлю только для тебя. – Он обнял ее за плечи и ощутил, что она вся дрожит. «Не надо, – подумал он. – Не надо опять».
Но на этот раз она сама поцеловала его. Когда их губы встретились, в ушах у него зазвенело.
– Нет, – сказал он.
– Ты не хочешь целоваться?
– Я уже объяснил. Это слишком.
Проведя рукой по его подбородку и шее, она снова его поцеловала. Ее поцелуй, медленное блуждание ее языка таило в себе такую нежность, какой он не испытывал прежде. Местные девственницы всегда напружинивали стянутые корсетами тела, будто готовились к отражению возможного нападения. А шлюхи сразу переходили к делу. Даже с Розой, своей первой девушкой, он такого не испытывал. Поцелуи Амелии были более нежными и более страстными. Это были поцелуи ребенка.
– Бад, я хочу, чтобы мы... Ну, я хочу, чтобы мы сделали то, что все делают.
Он толкнул дверь, и она закрылась. Проржавевшие, выкованные вручную петли скрипнули, с земли взвилась пыль. Он обвил обеими руками ее изогнутый стан и поцеловал ее в приоткрытые губы.
«Я тоже хочу, – подумал он. – Пусть хоть раз в жизни не будет победителя и жертвы. Пусть будет только та сладкая грусть, которую я чувствую к ней и к себе».
– Да, – прошептал он и начал расстегивать пуговицы на ее костюме.
С маленькой золотой булавкой пришлось немного повозиться. Не переставая целовать ее, он расстегнул перламутровые пуговицы ее английской блузки. Узкая расшитая лента поддерживала лиф. Под ним, как он увидел, ничего больше не было. Сглотнув, он проговорил:
– Милая, я хочу тебя больше, чем когда-нибудь кого-либо хотел. Но я не вправе так поступать. Ты должна остановить мужчину. Амелия, прошу тебя, останови меня!
Она подняла на него карие влажные глаза. Он потянул за ленточку, обнажив стройное тело, лишенное пышных прелестей, которые большинству мужчин показались бы желанными. Но сама беззащитность ее узких плеч, изящество ее юной груди глубоко его взволновали.
Вскоре у них в ногах уже валялась его скомканная одежда и ее надушенное, сшитое в женском монастыре нижнее белье, похожее на морскую пену. Их обоих охватила сильная дрожь. Он уложил ее на кучу одеял.
Наступила минута гораздо более трудная для Бада, чем для Амелии. Он сейчас шел на риск, чувство которого глубоко сидело в нем: шлюхе платишь наличными, а порядочной девушке – всей своей жизнью. Ему живо припомнилось, как исказился рот Розы, когда она крикнула: «Я не собираюсь рожать твоего маленького шкурника!»
«Остановись, – мысленно приказывал он себе. – Остановись!»
Но он уже не мог остановиться.
– Ты обиделся. Я не хотела тебя обижать, – прерывисто дыша, проговорила она, прижимаясь к нему. – Ты такой красивый, такой красивый!
Она шептала, зажмурив глаза, и водила рукой по его плечам и ниже, дотрагиваясь с нежностью до самых интимных мест. Он и не подозревал, что их можно ласкать. Его руки блуждали по ее телу. В sala не было слышно звуков борьбы, только их шумное дыхание. А потом она вдруг вскричала:
– О Бад!.. Бад, Бад, Бад, Бад, Бад!..
И весь мир перед ее глазами пошел кругом.
С бешено бьющимся в груди сердцем он глянул на нее сверху вниз. Лицо ее было неподвижно. «О Иисус! – подумал он. – Я убил ее! Я убил ребенка!»
Ее глаза раскрылись, и она робко коснулась его губ.
Бад знал о женщинах все. Женщины не способны испытывать оргазм. Это научно доказанный факт. Современная медицина подтвердила его. Шлюхи, конечно, притворяются, что испытывают оргазм, но это всего лишь условность. Бад так и воспринимал это у проституток. Но его тело помогло Амелии испытать такую же полноту ощущений, какую испытал и он.
Его пыл постепенно ослабевал, и он отвернулся. Он не хотел показаться холодным или злым. Но ничего не мог с собой поделать. Она хотела его так же сильно, как и он ее. Она получила такое же удовольствие, какое получил и он. Это обстоятельство подразумевало равенство между ними, что было для него слишком. «Я должен отдаваться ей так же, как она отдается мне», – подумал он. Ужаснувшись этой мысли, он успокоился, вспомнив о традиционной половой субординации. Женщина не может быть равной мужчине. Лос-анджелесские сплетники правы... Амелия Дин чужая... иностранка.
С моря на берег наступал туман, застилая горы Санта-Моника. Бад и Амелия рысью возвращались в город. Они сегодня случайно встретились, так что было бы просто глупо скрывать эту встречу. Условившись об этом, они обнаружили, что больше и сказать-то друг другу нечего. Поэтому они скакали молча. Амелию охватили мысли и чувства, смысла которых она еще не осознавала. Бад, вспоминая о собственной глупости, был совершенно подавлен.
«Впредь этому не бывать, – решил он. – Сегодняшний вечер я проведу с Мэри».
Эта мысль не принесла ему радости. Мэри Ди Франко была сестрой его приятеля Чо, с которым он вместе охотился. Ее отец владел кварталом Ди Франко на другой стороне улицы, напротив квартала Ван Влита. У Мэри были пушистые светлые кудряшки, румяные щечки, большая грудь и пухлые ручки. В свои двадцать лет Мэри считалась самой красивой девушкой Лос-Анджелеса. Она умела добиваться своего и очаровательно плакать. Мэри ждала, когда же наконец Бад Ван Влит объяснится с ней.
4
Как только суд приступил к слушанию «дела Дина», Форт-стрит сразу же превратилась в излюбленное место прогулок лосанджелесцев. Народ прохаживался под пестрой сенью перечных деревьев, останавливаясь, чтобы заглянуть через железную ограду на дом Динов. Амелия теперь уже не отваживалась появляться в саду. Вместо этого она отдыхала в оранжерее среди зеленых растений и, вдыхая запах влажной земли, представляла, что гуляет на свежем воздухе. В тот день они сидели с мадемуазель Кеслер поодаль друг от друга. Гувернантка вышивала что-то малиновым шелком, а Амелия водила глазами по неровным строчкам Бодлера. Она не читала, а пыталась осмыслить случившееся вчера.
Кодекс чести Амелии не допускал компромиссов. Она никогда не приукрашивала случившееся в ее жизни. Она пыталась отыскать правду и поняла наконец, что вчерашнее происшествие оказалось возможным отчасти потому, что ей просто больше некого любить. К своим друзьям она всегда испытывала горячую привязанность. Во Франции у нее была большая любящая семья. У нее были очень близкие отношения с отцом. Он занимал в ее сердце большое место. Когда они гуляли вместе, она держалась за его плотную теплую руку. По вечерам она садилась на пол и опиралась спиной о его ногу. После похорон отца ее жизнь превратилась в сплошное несчастье. Она лишилась объекта любви, и это было очень тяжело переживать. Каждый вечер перед сном она на прощание целовала мамину надушенную и постоянно ускользающую щеку. Каждую субботу мадемуазель Кеслер разводила яйца в розовой воде и намыливала ей голову этим средством, но в остальном эта пожилая женщина четко выдерживала дистанцию, принятую между госпожой и гувернанткой. Порой Амелия обнимала сама себя за плечи, словно желая убедиться в том, что она реально существует.
Отношения с Бадом переполняли ее, но ее чувства были иными. «Это вожделение», – думала она, краснея. Даже в этом она была честна перед собой. Она не связывала того, что произошло в Паловерде, с любовью. Любовь она уже познала. Любовью называлось то всепоглощающее чувство, которое она испытывала к отцу.
«Вожделение», – снова подумала она. Мускулистое тело Бада, исходящий от него жар, его запах, осязание его... Все это были новые, восхитительные ощущения. Его горячая пульсирующая плоть, твердая как железо и вместе с тем такая нежная... Это ее глубоко поразило. Все ее тело охватила дрожь, сердце бешено колотилось в груди. А потом странный покой, будто лежишь на дне глубокого бассейна со стоячей водой. Но вдруг вода вздыбливается и превращается в бурлящий поток. Ощущения так же не подчинялись ее воле, как и обмороки. Обмороки приводили ее в ужас, а это... это совсем не испугало. Она просто не поняла. Знала только, что, очутившись в Паловерде, попала в единственное место, где сможет обрести покой.
«Каждый из нас делал то, чего ему хотелось, – думала она. – Он теперь жалеет об этом. Я потеряла единственного друга в этом скверном городе».
Спина ее по-прежнему была прямой, но лицо обмякло, детское лицо со смешанным выражением скорби и полного опустошения и с застывшими в глазах невыплаканными слезами. Она поняла, что мадемуазель Кеслер смотрит на нее. Амелия поднялась.
– Бодлер никакой не грешник, – заявила она. – Он просто глуп!
С этими словами она выбрала из небольшой кучки на столе другую книгу.
Она никому не могла рассказать о своем несчастье. Собственный кодекс чести не позволял Амелии перекладывать свое бремя на другого. Порой из-за этого она казалась внешне холодной и хмурой – она об этом догадывалась, – но это все же лучше, чем взваливать свои проблемы, будто скользкий кирпич, на плечи другого человека. Она открыла книгу на закладке. Слова плыли перед ее глазами. «О Боже, после всего он посмотрел на меня так же, как здесь смотрят все остальные».
5
Следующие пять дней лил дождь.
Улицы раскисли и были похожи на остывшую и склизкую овсянку, а когда наконец выглянуло солнце, на Спринг-стрит образовались глубокие непроезжие борозды. Два поросенка шумно возились в луже. Мэри Ди Франко вошла в магазин Ван Влита, громогласно заявляя, что без помощи Бада ей не перейти на другую сторону улицы, чтобы попасть в квартал своего отца.
Через Спринг-стрит были настланы доски, и, когда Бад нащупывал безопасную дорогу, он вдруг увидел мадемуазель Кеслер и Амелию, выходивших из книжной лавки и библиотеки С. С. Бархэма.
– Мадемуазель Кеслер! – проговорил он, приподнимая котелок. – Амелия Дин! Здравствуйте!
Амелия присела в красивом девичьем реверансе.
– Добрый день, мистер Ван Влит.
– Сегодня вы не катаетесь верхом? – спросил он.
– В понедельник, – ответила она.
Он представил их Мэри.
– Мисс Ди Франко! – приветствовала ее Амелия, вновь приседая в реверансе.
Мэри, уставившись на девочку, наморщила лоб и скривила губы, будто в ту минуту тянула через соломинку лимонную кислоту.
– Прошу прощения, мисс Ди Франко и мистер Ван Влит, – произнесла Амелия, поглядывая то на Бада, то на Мэри с легкой веселой улыбкой. – Мы опаздываем.
Мэри все так же пялилась на девочку, удалявшуюся от них по деревянному тротуару вместе с гувернанткой, к которой она обратилась по-французски.
– Надменная девчонка, – проговорила Мэри.
– Дорогая, ты так проницательна! Тебе всего лишь и сказали, что «здравствуйте», а ты уже прочитала всю ее душу, – поддразнил ее Бад.
– Все в Лос-Анджелесе так считают. Я просто согласна с остальными.
6
Кобылка была стреножена во дворе рядом с охапкой травы. Бад улыбнулся. Так мог поступить только ребенок: дать лошади что-нибудь поесть в свое отсутствие. Амелия читала, сидя на полу галереи. Когда Бад спешился, она положила закладку и закрыла книгу.
– Амелия Дин! – Он приложил шляпу к левой стороне груди и поклонился. – Как странно встретить вас здесь.
– Я удивлена не меньше вас, мистер Ван Влит. – Она поднялась, глядя как он привязывает Киппера к столбу, и провела рукой по влажному носу жеребца. – Бад, – сказала она. – Прежде чем мы войдем внутрь, я должна объясниться. Для меня, в моем положении... совершенно необходимо, чтобы наша прошлая встреча здесь рассматривалась вне всякой связи со всем остальным. Ты, конечно, понимаешь. Поэтому, если ты хочешь, чтобы мы продолжали встречаться – а я очень-очень этого хочу, – представь себе, что это происходит на поверхности Луны.
Она говорила скороговоркой, словно заранее все отрепетировала.
Ее беспокойство застало Бада врасплох. Она говорила голосом искушенной молодой женщины, но на самом деле была всего лишь ребенком. На него вновь накатило чувство вины.
– Амелия, ты вполне осознаешь, чем мы тут занимались?
– Ну я же была здесь, – сказала она.
Ее нахальство взбесило его.
– И ты говоришь так спокойно, словно и впрямь с Луны свалилась! Тебя совсем не беспокоит то, что мы вполне могли сделать ребеночка?
Она вновь провела рукой в перчатке по носу Киппера.
– Так ты не знала? – спросил он.
Она отрицательно покачала головой.
И снова ему вспомнилось, что она дитя. На смену раздражению пришла трепетная нежность. В обществе Амелии его настроение было подвержено внезапным перепадам.
– Бад, а как проверить?
– У тебя после того случая... прекратились месячные? – До сих пор ему еще ни разу не приходилось говорить с женщиной о менструации, даже со шлюхой, поэтому он смутился и покраснел.
Она тоже покраснела, но продолжала смотреть на него прямо.
– Нет, были как раз после.
– Хорошо, дорогая. Теперь я буду заботиться об этом.
– Значит, ты... хочешь, чтобы мы продолжали встречаться?
– Еще бы!
Она одарила его ослепительной счастливой улыбкой.
– По-моему, мы приехали сюда за одним и тем же, – проговорил он, подступая к ней.
Она отступила на шаг, продолжая смотреть на него.
– Нет, – сказала она наконец. – Я хочу еще одной вещи...
Он нахмурился.
– Какой?
– Я хочу, чтобы ты был моим другом.
– Что?
– Другом! После того как уехал Три-Вэ, у меня в Лос-Анджелесе совсем не осталось друзей.
Ее щепетильность в вопросах чести глубоко тронула его.
– Дорогая, – мягко сказал он, – я и так уже твой друг.
– Правда?
– Да.
И снова эта живая яркая улыбка.
– Спасибо, Бад.
– De nada [11]11
De nada – не за что (исп.).
[Закрыть], – ответил он, обнял ее за узкую талию и повел по галерее.
– Хотя бы здесь, – сказала она, возвращаясь к вопросу о дружбе.
– Я понял. А ты не думаешь о чем-нибудь... постоянном?
– Постоянном?! – От потрясения у нее даже побелели губы. – Я уеду из Лос-Анджелеса сразу же, как только закончится это судилище! Как ты можешь говорить о чем-то постоянном между нами?!
7
Они встречались в Паловерде трижды в неделю. Она могла проводить с ним только час сорок пять минут, иначе дома возникли бы подозрения, поэтому каждый раз Бад устанавливал свои золотые часы на пыльном и широком подоконнике в sala. По мере того как стрелки бежали вперед, чувства Бада, спрятанные глубоко внутри, начинали выходить наружу. Робко и осторожно, будто маленькие ночные зверьки.
