Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
Они долго оставались неподвижными. Лежали рядом. Он прижался губами к ее щеке. Ее глаза были закрыты, он смотрел на нее.
Он привез с собой несколько апельсинов и стал чистить один из них перочинным ножиком. Сок брызгал между ее грудей, он вытирал капли и подносил ей палец ко рту, чтобы она слизнула.
– Завтра, – сказал он, – я поеду вместе с тобой и твоей матерью в суд.
Она отрицательно покачала головой.
– Если я буду там, то смогу укоротить язык кое-кому из любителей шептаться за твоей спиной.
– Нет, я не могу разрешить тебе, – сказала она печально, но твердо. – Это будет нечестно.
– Почему?
– Я не хочу использовать твои чувства.
– Мои чувства здесь ни при чем, дорогая. Мы друзья. – Он разделил апельсин на две части и протянул ей половинку, словно подтверждая этим сказанное. – Как друг, я обязан был присутствовать там с самого начала. Без всяких условий.
Это была правда. За услугу, оказанную другу, Бад никогда не требовал награды, даже благодарности. Принцип «ты – мне, я – тебе» тут не годился.
Она вопросительно посмотрела на него.
– Для друга я делаю все без всяких условий, – повторил он. – Так что попридержи свою гордость и свой кодекс чести. Кто-то должен будет поднести тебе нюхательную соль, чтобы привести в случае чего в чувство? Я буду там, хочешь ты этого или нет.
Она поднесла ко рту дольку апельсина и вдруг, к его удивлению, очаровательно улыбнулась.
6
Легкий ветерок неумолчно шумел в зарослях чапараля, на склонах трещали ветки. За год своего отсутствия Три-Вэ успел забыть этот шум. Зная, что Амелия тоже где-то здесь прогуливается верхом, он предоставил своей лошади свободу идти куда вздумается, надеясь на то, что повстречает девушку. «Наконец-то мы будем одни, – думал он, – и я смогу сказать ей, что люблю ее». Он ехал на запад, в сторону Паловерде. Он не был там почти год, и ранчо манило его к себе. Бад выкупил Паловерде, но Три-Вэ считал себя истинным хозяином гасиенды, ибо именно он был настоящим Гарсией.
На узком уступе между холмами приветливо белели глинобитные стены, а с крыши поднялась в небо стайка зябликов, словно кто-то взмахнул платком, зазывая его в дом.
Три-Вэ спешился под платаном, в тени которого пряталось парадное крыльцо. Массивные двери в zaguan [14]14
Zaguan – прихожая (исп.).
[Закрыть]оказались запертыми и уже уходили в землю. Он обогнул левое крыло и увидел двух стреноженных лошадей во внутреннем дворе. Он узнал жеребца Киппера, принадлежащего Баду. Брат купил его, пока Три-Вэ учился в колледже. Рядом паслась хорошенькая кобылка с дамским седлом. Поначалу он хотел кликнуть Бада, но передумал. Бад озвереет. В конце концов у него свидание с девушкой.
С кем, интересно? С Люсеттой Вудс? С Мэри Ди Франко? Это может быть кто угодно. В городе много красавиц. Кобыла чистых кровей, красивое седло. «Значит, она из хорошей семьи, – подумал Три-Вэ. – Но разве Бад приведет сюда порядочную девушку? С порядочными девушками он никогда не дурачится. Наверняка она со стороны. Нет, она явно не из Лос-Анджелеса».
Теребя маленькие черные усики, Три-Вэ бросил взгляд на запертую дверь sala. «Они там», – подумал он. Ладони вдруг стали потными. Он не хотел знать, что это за девушка, но невольно приподнялся на цыпочках, пересекая заросший сорной травой двор. Ему вспомнилась сцена из далекого детства.
В загоне для скота Бад галопом устремился на своем коне в самую гущу угрожающе колыхавшегося стада. Три-Вэ уже тогда считал Бада взрослым, хотя ему было не больше двенадцати. Это был его брат, в его волосах переливалось солнце, волосы развевались на ветру. Он носился среди огромных животных с отчаянной удалью. Бад делал то, что безумно хотелось сделать Три-Вэ.
Он остановился, прислушиваясь. Шумел ветер, ржали лошади, но внутри было тихо. Толстые глинобитные стены не пропускали звуков. Схватившись рукой за изъеденный термитами столб коновязи, он поднялся на крыльцо. «Застану flagrante delicto [15]15
Flagrante delicto – на месте преступления (лат.).
[Закрыть]», – подумал он и решил не идти дальше. И тем не менее заглянул в окно, старое выпуклое стекло, которое некогда привезли из Европы. Когда человек смотрел в такое окно, казалось, что он смотрит в подзорную трубу на какую-то далекую землю.
Она лежала на спине, закинув одну руку за голову, а Бад, скрестив ноги, сидел рядом и чистил апельсин. Милая семейная сценка... Она гораздо красноречивее говорила об интимности их отношений, чем вид слившихся в одно целое двух тел. В первое мгновение, мгновение оцепенения, Три-Вэ пришла в голову только одна мысль: как они красивы.
Бронзовый загар Бада приобретал оттенок слоновой кости там, где его шея переходила в торс. Плечи были шире, чем казались под пиджаком, полоска золотистых волос делила его мускулистую грудь и впалый живот надвое.
А потом Три-Вэ видел только Амелию. До сих пор он ни разу в жизни не видел обнаженной женщины: модистка из Кембриджа всегда была в ночной рубашке. Белое тело Амелии светилось в сумрачной комнате, словно опал. Оно было необыкновенно грациозным, его изгибы мерцали, как бледные звезды... Бад коснулся рукою ложбинки меж ее грудей и поднес палец к ее губам. Он говорил что-то, но Три-Вэ ничего не слышал.
Он отшатнулся от окна и прижался щекой к толстым саманным кирпичам стены. Грубая соломинка оцарапала кожу. «Умнее и восприимчивее», – вспомнил он. И вот теперь она с Бадом! С Бадом, который никогда не слышал про Генри Джеймса! С Бадом, который за всю жизнь не прочел по своей охоте ни одной книги и считает, что книги – это для женщин. О Боже, разве можно ее теперь сравнить с литературным «женским портретом»? Нет, она обычная, потная, каждый месяц истекающая кровью, раздвигающая ноги самка. И отец прав. «Я заумный идиот. Говорил с ней о книгах, ждал, когда она подрастет, чтобы рассказать ей о любви. Баду наплевать на эти глупые условности. Бад не говорит, он действует».
«Они оба свиньи», – говорил он себе, отлично понимая, что не может винить их. Он завидовал им. Он хотел их возненавидеть, но вспомнил о пачке писем от Амелии, что лежала в верхнем ящике его стола, о самой первой ее записке из двух предложений, посланной ею ему в утешение после отцовских похорон. Ему вспомнился 15-летний Бад, оседлавший стул: он обещает защищать Три-Вэ в школе, не давать его в обиду. Бад сам вышел в люди, но защиту младшего брата считал своей обязанностью.
Как же ему возненавидеть их?
Вместо этого он решил: «Я им еще покажу!» Эта мысль пульсировала у него в голове в такт с резкими толчками крови. «Я покажу им! Я покажу им!» Очнувшись, он понял, что едет на запад, удаляясь от города. Внизу, вплоть до базальтовых скал Тихоокеанского побережья, простиралась долина реки Лос-Анджелес с ее виноградниками, полями пшеницы, темными цитрусовыми рощами, зарослями дикой желтой горчицы. Склоны холмов покрывали густые кусты чапараля, манзаниты и крушины – они ярко зеленели после дождливой зимы. Юкка выбросила высокие, в человеческий рост, кремовые цветы. Кричал перепел. Пробежал олень. «Что со мной? Почему я раньше не замечал, как прекрасен мир? – удивлялся он. – Или мне суждено видеть красоту не непосредственно, а только в книгах, музыке, картинах? Красоту в оболочке?!
«Я изгнанник! Вечный!»
Он спешился на перевале Кахуэнга, в широком разломе в горах Санта-Моника, где в 1847 году полковник Джон С. Флемонт, победитель, и генерал Андрес Пико, побежденный, подписали Кахуэнгский договор, положивший конец правлению мечтательных испанцев и начало господству американцев. Устав от долгого сидения в седле, Три-Вэ немного прошел пешком, пересчитал деньги в своем кармане. Семь долларов и тридцать центов. Меньше, чем ему выдавалось на неделю во время учебы в Гарварде. Маловато для того, чтобы начинать новую жизнь.
«Ничего не поделаешь», – подумал он, вскочив в седло, и поехал через сумрачный перевал Кахуэнга в противоположную от Лос-Анджелеса сторону.
7
В очередной раз пробили часы.
– Четверть девятого, – сказала донья Эсперанца.
– Мама, – обратился к ней Бад. – Вспомни, как часто я опаздывал. Иногда и дома не ночевал. И я был моложе, чем сейчас Три-Вэ.
– А я никогда не оставлял дела без ремня, – добавил Хендрик.
Они сидели на веранде. В прилегающей к ней столовой Мария и ее племянница, переговариваясь, убирали посуду со стола после ужина.
– Бад, ты не Три-Вэ, – сказала донья Эсперанца. Под ее красивыми глазами залегли темные морщинистые тени.
– Три-Вэ год проучился в Гарварде, – возразил Хендрик. – Теперь он уже мужчина. Дорогая, пора тебе к этому привыкнуть.
Бад встал, застегивая пиджак.
– Пойду загляну на минутку к соседям. Может, мадам Дин захочет, чтобы ее завтра сопровождали в суд.
– О, да, – сказал Хендрик. – Женщины, женщины.
– Ее дочь, этот ребенок... – не сразу произнесла донья Эсперанца. – Ты полагаешь, что Три-Вэ с этой девочкой?
– С дочерью Дина? – переспросил Хендрик. – Дорогая, ты говоришь глупости, что тебе совершенно не свойственно. Эта девочка – товар высшей пробы. Мадам Дин и старая дуэнья бдят за ней, как ястребы. Днем они, пожалуй, еще разрешат Три-Вэ перекинуться с ней парой словечек, но не больше того, не больше. Она вырастет, станет графиней, эта малышка. Вот увидишь, не пройдет и часа, как наш Три-Вэ вернется домой.
Бад сказал:
– Пойду загляну к ним, пока не ушел мистер Коппард.
Они услышали, как открылась и закрылась парадная дверь.
– Она приятная женщина. Я имею в виду мадам Дин, – заметил Хендрик.
– Девочка... – начала донья Эсперанца и замолчала.
Она никогда не сплетничала и не строила предположений в разговорах с мужем. Поэтому вопрос так и повис в воздухе. Но разве не сверкнули глаза Бада, когда Хендрик сказал, что девочка – товар высшей пробы? Словно Баду это никогда и в голову не приходило, и он осознал это только после отцовской реплики... «Бад не унаследовал отцовского вкуса, – подумала она. – Впрочем, какая разница? Что-то я совсем уже... Девочка слишком молода даже для Три-Вэ».
Донья Эсперанца прикурила от зажигалки тоненькую пахитоску. До сих пор ни Бад, ни Три-Вэ ни разу не видели мать курящей, ибо она знала, что молодые американцы осуждают приятный испанский обычай, когда женщина завершает трапезу покуривая. Она вдохнула душистый табачный дым, чутко прислушиваясь к каждому доносившемуся снаружи звуку.
Хендрик лежал на диване, набитом конским волосом, прикрывшись «Лос-Анджелес геральд». Чтение на английском так и не вошло у него в привычку. И все же каждый вечер он упрямо просматривал газеты. Сейчас он пробегал глазами колонку, целиком посвященную «делу Дина».
8
Здание суда первоначально предназначалось для крытого рынка. Во внутреннем дворике не было ни сквера, ни статуи Фемиды, единственным украшением была башня с часами с двумя курами-наседками по бокам.
Репортеры и зрители вливались в раскрытые двери. Ни одна женщина, разумеется, не переступила порог суда, но в то утро немало состоятельных матрон прогуливалось по Темпл-стрит. Бад приветственно поднял канотье перед миссис Ди Франко, которой пришлось солгать, что они с миссис Вудс собрались за покупками. Мужчины и не думали притворяться.
– Эй, Бад, сегодня здесь должно быть жарко. Хочешь, я займу тебе место?
Или:
– Значит, наконец-то забросил работу, чтобы не пропустить представления, Бад?
Коротко кивая друзьям, он все ждал, когда появится коляска Динов.
Вот она остановилась перед зданием суда, и первым из нее показался Мэйхью Коппард. Бад подбежал, и они вдвоем помогли Амелии и мадам Дин спуститься по узким ступенькам подножки.
– Привет, Амелия Дин! – сказал Бад и тут же возненавидел себя за эту фамильярность.
– Доброе утро, мистер Ван Влит, – ответила Амелия своим обычным звонким голосом и приветствовала Бада реверансом.
Мадам Дин оперлась о локоть Бада, и толпа перед ними расступилась.
– На девчонке сегодня новое платье, – сказала какая-то женщина. – Не хочет, должно быть, показаться дурнушкой перед своими сестричками.
– Думаю, обе вдовушки обменяются парочкой ласковых, – заметила другая.
Мадам Дин ни на что не обращала внимания.
– Хороший сегодня день, мистер Ван Влит, не правда ли? – обратилась она к Баду.
Сигарный дым уже затянул серой дымкой зал заседаний. Впереди о стенку плевательницы то и дело стучали желтые табачные плевки.
– Мистер Ван Влит, садитесь между мной и Амелией, – сказала мадам Дин, словно рассаживала гостей на званом ужине. За столиком адвокатов раскрывали кожаные папки Мэйхью Коппард и его помощник.
Вдруг стало шумно и оживленно.
В зал вошел главный адвокат компании «Южно-Тихоокеанская железная дорога» Лайам О'Хара, высокий рост и угловатость которого только подчеркивали тяжеловесность женщины, следующей с ним рядом. Она была дородна и затянута в тесный корсет, из-под шляпки с перьями белой цапли, низко надвинутой на глаза, выбивались волосы. Внешне она была совершенно не похожа на мадам Дин. Но траурное одеяние и прическа были грубоватыми копиями траура и прически мадам Дин. Различие заключалось в чисто парижском изяществе одной и в отсутствии его у другой. Вслед за женщиной семенили две толстые рыжие девочки. Одной было лет двенадцать, другой – четырнадцать. На обеих были одеяния из серого поплина. Старшая держалась очень прямо и выглядела грубо и неуклюже рядом с изящной Амелией.
Мадам Дин поднесла к глазам лорнет, окинув всю троицу таким взглядом, будто они относились к какому-то редкому отряду червяков. Заскрипели стальные перья. Публика делала громкие сравнения. Все в зале повернулись в сторону вошедших. Все, кроме Амелии, Она по-прежнему неподвижно смотрела на судейский стол.
Бад наклонился к ней.
– Ты очаровательно выглядишь сегодня, – шепнул он.
Она кивнула, продолжая смотреть в том же направлении.
За спиной у них раздался хриплый мужской голос:
– Дай мужику на выбор любых баб, ставлю десять против десяти, что он выберет для себя самочек одного типа.
– Да, но та несколько полнее.
Смех.
– И девочки потяжелее будут.
Бад обернулся. Это оказались репортеры. Хриплый голос принадлежал журналисту, совсем недавно приехавшему в Лос-Анджелес, сотруднику «Геральд». У него была узкая грудь и маленькая козлиная бородка, а звали его Джоржем Ни То Ни Се. Вообще-то он был неплохой парень.
– Джорж, почему бы тебе не держать свое мнение при себе? – вежливо предложил Бад.
Джорж глянул на затылок мадам Дин и буркнул:
– Разумеется, Бад.
Шериф стукнул молоточком, все встали. Показался судья Морадо. Он был невысок ростом, мантия явно скрывала изъяны его телосложения. Одно плечо у него было выше другого, при ходьбе он прихрамывал. Свою тщедушность он как бы возмещал сильным характером и волей. Со дня открытия процесса по делу Дина ему пришлось уже выдержать страшное давление со стороны политиков, своих коллег и всех тех, кого железная дорога могла подкупить или разорить. Судья Морадо был предельно, кристально честным человеком.
Он сел. Зал с шумом последовал его примеру.
– Гораздо увесистее, чем дочка Дина, – Бад вновь услышал шепоток за своей спиной.
Он опять обернулся.
– Еще одно слово, Джорж, и твоя газета больше никогда не получит рекламу от Ван Влитов: ни их хозяйственного магазина, ни бакалейной лавки. Твой босс захочет узнать в чем дело... – Бад говорил тихо, но твердо, тоном приказа.
– Бад, клянусь Богом, я вовсе не собирался...
Бад, улыбнувшись, оборвал поток извинений. Без крайней необходимости он никогда не давил на людей слишком сильно.
Лайам О'Хара поднялся с места и произнес слова, которых все ждали:
– Вызываю свидетельницу миссис Софи Бэлл Дин.
Опершись руками о стол, привстал Мэйхью Коппард и с протяжным нью-йоркским выговором вежливо произнес:
– Протестую!
– По поводу чего, мистер Коппард? – спросил судья Морадо.
– Если будет угодно высокому суду, эта женщина не является миссис Дин.
Для того чтобы принять решение по этому вопросу, понадобилось больше часа. Наконец договорились, что к свидетельнице защиты будут обращаться как к миссис Софи Бэлл Марченд.
Свидетельница вышла вперед. Пухленькая заурядная женщина, которая когда-то, вполне возможно – а может быть, и нет, – была недурна собой. Амелия, вынужденная смотреть на нее, громко сглотнула.
Бад наклонился к ней.
– Думай о чем-нибудь постороннем, – посоветовал он.
Она прикусила щеку изнутри, сделав вид, что не расслышала. Ее обтянутые перчатками руки сжались в кулачки.
Бада охватила жажда деятельности. Он представил, как целится из винчестера в ее врагов – а его друзей, – зрителей. Представил, как берет ее за маленькую ручку и уводит из зала суда. Она становится добровольной пленницей в Паловерде. «Надо что-то предпринять», – снова и снова повторял он про себя. Он ненавидел бездействие. Но, с другой стороны, он обещал ей быть здесь только в качестве друга.
Его глаза были полны бессилия и гнева.
9
В «Пико-хаус» было две столовых: одна для постояльцев отеля, другая для всех желающих. Местные бизнесмены предпочитали обедать дома, поэтому в большой зале со множеством окон сидели в перерыве между заседаниями владельцы богатых ранчо, торговцы и служащие из ближайших контор, владельцы которых, включая и Бада, ломали головы над тем, как оттяпать побольше земли у местных ранчо. У многих присутствующих жены и матери были калифорнийскими испанками, и поэтому с ними Бад через донью Эсперанцу находился в родственных отношениях. Здесь было немало и его друзей. Каждый из них здоровался с Бадом, воздерживаясь от желания бросить слишком жадный взгляд на мадам Дин и Амелию.
– Кажется, все присутствующие – ваши знакомые, мистер Ван Влит, – заметил Мэйхью Коппард, когда они наконец расселись.
– Мой предок по матери – урожденный Гарсия. Он участвовал в экспедиции Портолы, который открыл эти земли.
– Ваш предок открыл эту землю и отправился открывать дальше? – с легкой веселой улыбкой спросила Амелия. Это были ее первые за весь день слова, обращенные к нему, если не считать: «Доброе утро, мистер Ван Влит».
Он улыбнулся ей в ответ.
– Именно. Но его сын, мой прадед, вернулся сюда с diseno, картой этих мест, которые даровала ему испанская корона.
– Почему же его отправили сюда в изгнание? За какое страшное преступление?
– Амелия! – воскликнула мадам Дин. – Дорогая! Ты должна извиниться перед мистером Ван Влитом.
– Напротив, мадам Дин, это я должен извиниться за то, что недостаточно учтив.
Шепоток пробежал по всей столовой.
На красном брюссельском ковре у входа стоял Лайам О'Хара, а рядом с ним – женщина, выдававшая себя за миссис Софи Бэлл Дин. Ее дочери, вытягивая шеи, с любопытством заглядывали в столовую.
Амелия, сильно побледнев, все так же улыбалась Баду чуть дразнящей, но милой улыбкой. Он коснулся ногой ее ноги под столом. Даже сквозь ткань он почувствовал, как она дрожит.
– Прошу прощения, – сказал он и с туго накрахмаленной льняной салфеткой в руках направился между столиков к метрдотелю. – Артуро, – проговорил он, – все места заняты. – Потом повернулся к Лайаму О'Харе: – Мистер О'Хара, в отеле «Надо» прекрасная кухня.
Миссис Софи Бэлл Дин указала пальцем.
– Вон тот столик в углу! Он пустой!
– Он заказан, – ответил Бад. – Мой отец с бизнесменами из Торнверейна собираются обсудить детали предстоящего здесь банкета.
Он солгал, но Артуро утвердительно кивнул. Метрдотель знал, кто ему платит чаевые.
Бад снова повернулся к адвокату железной дороги.
– В нашу последнюю встречу, мистер О'Хара, вы заверили меня в своем желании помочь. Я понимаю, что это не может распространяться на зал заседаний суда, однако...
Лайам О'Хара кивнул головой, походившей на обтянутый кожей череп.
– Пойдемте, миссис Дин, – сказал он. – Попробуем пообедать в «Надо».
И этот чопорный, будто на похоронах, человек увлек за собой багровую от гнева протестующую женщину и двух ее дебелых дочек в холл, разделявший столовые «Пико-хаус».
Бад вернулся за столик и вновь коснулся ногой ноги Амелии. Дрожь усилилась.
– Амелия, – спросил он, – с вами все в порядке?
– Что-то нет аппетита. Я бы лучше отдохнула, – ответила она.
– Я могу проводить вас домой.
– Мама, ты позволишь?
– Милое дитя, – мягко сказал Мэйхью Коппард. – Сегодня нам понадобится ваше присутствие в зале.
– У тебя опять кружится голова, дорогая?
– Мама, прошу тебя!
В больших карих глазах мадам Дин появилось выражение обеспокоенности. Она повернулась к Баду.
– Вас это не затруднит, мистер Ван Влит?
– Нет, я вернусь в суд в половине третьего.
– Ты сразу поднимешься к себе в комнату, дорогая!
– Да, мама.
Выйдя на улицу, Бад послал швейцара через Плаза в мексиканскую кофейню за черным слугой Динов. Какая-то толстая женщина поднималась по Форт-Мур-хилл, где увитые цветущими растениями домики соединялись между собой шаткой лестницей. Женщина исчезла в зарослях герани и пурпурной бугенвиллии.
Амелия произнесла:
– Бад, я должна сесть.
Он поднял руку. Подъехал кеб. Дав кучеру адрес дома Динов на Форт-стрит, он помог Амелии подняться в экипаж и сел с ней рядом.
Она откинулась на спинку сиденья в темном углу душного кеба и закрыла глаза. Бад положил руку на ее колено и снова почувствовал, как она дрожит. Вчера, предлагая дружескую услугу без всяких условий, он говорил серьезно. Дружба раздвигает границы. У любви же никаких границ нет. Сегодня он ничем не смог помочь ей, и собственная беспомощность была ему невыносима. Фантазии, родившиеся у него в голове – похищение, взятие на «мушку» шумных зрителей в зале суда, – казались ему более реальными, нежели мысли о том, что она ребенок, а он взрослый мужчина. Он чувствовал себя сейчас таким же несчастным ребенком, как и Амелия.
– Все в порядке, милая? – тихо спросил он.
Она кивнула. Он не убирал ладони с ее колена и вынужден был сильно придавить ее, когда кеб накренился и резко остановился. На Мэйн-стрит застряла конка. Обычное дело! Новая, непривычная к делу норовистая лошадь норовила утянуть трамвай с рельсов.
Амелия открыла глаза.
– Бад, ну как они тебе показались? Девочки?
Он понял вопрос. Он знал, как нуждается Амелия в подтверждении того, что она была единственным ребенком полковника. Для нее это вопрос жизни и смерти.
– Обычные девочки, которых нарядили так, чтобы они выглядели, как ты, – ответил он.
– А их рыжие волосы?
– При чем здесь волосы? Они толстые и некрасивые, – твердо проговорил он. – Ничего общего с тобой.
– Я тоже так думаю, но все в зале сразу стали нас сравнивать. Оценивали, как лошадей на базаре.
– Амелия, – сказал он. – Компания плодит своих свидетелей, и я не могу ей в этом помешать. Но кое-что я все-таки могу. Ведь люди, собравшиеся в зале, вовсе не звери. Но я способен остановить их, даже будь они зверями.
– И тебе это уже удалось сегодня, – заметила она.
– Ты думаешь, это все, чего я хотел? Они мои друзья, а я был готов убить их всех!
Она с шумом вобрала в себя воздух.
– Не надо было позволять тебе идти туда.
Трамвай наконец вновь встал на рельсы. Раздался звонок, и он легко тронулся с места.
– Мы больше не будем встречаться в Паловерде, – сказала она.
– Что?
– Не надо еще больше усложнять положение. Прошу тебя, Бад!
– Черт возьми, но ты ведь говорила, что это единственное место, где ты чувствуешь себя спокойно!
– Именно поэтому нам обоим хорошо известно, что я буду просто использовать твои чувства ко мне.
– Это глупо! Мужчина должен платить женщине за привязанность.
– Бад, забудь обо всем.
– А ты сможешь забыть?
Она посмотрела на его ладонь, которая все еще лежала на ее колене, и горестно покачала головой.
– Значит, мы будем продолжать встречаться, – сказал он.
– Нет!
– Почему? Скажи!
– Я уже пыталась объяснить тебе.
– Я плохо понимаю намеки.
Она вздохнула.
– Встречаться с тобой означало бы использовать тебя.
Он смотрел на ее бледное лицо, пытаясь осмыслить то, что она ему говорила. «Она нуждается во мне. Знает, что без меня ей не выжить. И тем не менее отказывается использовать меня. Она могла бы преспокойно лгать мне, пообещав, что выйдет за меня замуж, а после окончания суда бросить. Но нет, моя Амелия так поступить не может. Глупышка! Какая она честная, и как я люблю ее!» Только сейчас его вдруг поразила эта мысль о том, как сильно его чувство к ней.
Несколько месяцев назад он бы всласть посмеялся, скажи ему кто-нибудь, что он будет на коленях умолять девушку выйти за него замуж. Но сейчас он сполз с кожаного сиденья и стоял на коленях в узком кебе перед Амелией. Шея у него напряглась, на щеках играли желваки.
– Знаешь, чем я занимался прошлой ночью? – сказал он. – Сидел на крыльце и смотрел на твое окно. Я ждал и ждал. Ты долго не выключала свет. Я тоже не спал, Амелия. Я никогда не копался в своей душе. Тем более в душе другого человека. Но, сидя там и глядя на твое окно, я думал о тебе. Ведь ты сама пришла ко мне с теми письмами. Кокетничала со мной. Хотела, чтобы я стал твоим другом. Ты смеялась, шутила. А когда мы занимались любовью... Милая, другие женщины ведут себя совершенно иначе. Они не получают от этого удовольствия. Может быть, ты не любишь меня... Это неважно... – «О Боже, это важно, важно!» – Но я тебе не совсем безразличен, я знаю. Ты будешь со мной счастлива. Клянусь!
Тормоза надсадно скрипели, когда они спускались под уклон к Пятой улице. Он продолжал стоять на коленях, не в силах поднять на нее глаза. Ее грудь чуть вздымалась. В то мгновение ему в голову пришла страшная мысль. Казалось, вот-вот он заплачет.
– Или все именно так, как ты говорила? Использовала? Может, ты все это время, каждую минуту просто использовала меня? Письма, Паловерде... наш смех и наши шутки... Неужели все это было притворством?
Он услышал, как она прерывисто вздохнула.
– Нет, – прошептала она. – Нет, Бад... Поговори с мамой сегодня вечером.
– Ты серьезно?
– Скажи ей, что я дала тебе слово, – словно издалека, донесся ее голос.
– Амелия, это будет означать, что ты останешься здесь!
– Скажи ей, что я дала тебе слово.
– Спасибо, любимая! Я так тебя люблю!
Он наклонился к ней и поцеловал ее грудь. Он ощутил биение ее сердца, уловил легкий аромат туалетной воды. Он поднялся с колен и сел рядом, обняв ее за плечи. Вскоре он уже успокоился, дыхание выровнялось.
Когда они проезжали мимо дома Ван Влитов с красной крышей, Бад постучал в окно.
– Остановите, – крикнул он. Щедро заплатив кучеру, он сказал: – Передайте Артуро, пусть объяснит тем, кто был со мной, что у меня неотложные дела и я не смогу вернуться. Запомните?
– Да, сэр, запомню.
– Вот видишь? – шепнул Бад Амелии. – Я уже тащу тебя в свою берлогу порока.
Этот дразнящий тон он выбрал, желая разрядить обстановку. Он ждал ее остроумного ответа. Под поникшим перечным деревом она повернулась к нему, и он сразу же вспомнил их вчерашнюю встречу. У нее было лицо ребенка, которого секли так долго и жестоко, что он перестал уже что-либо понимать.
