Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)
Бад повернулся к брату.
– А ты-то тут при чем?! – рявкнул он.
– Юта рассказала мне, что случилось. Она заболела, Бад. Стоит ей потерять над собой контроль – она всегда потом болеет. – У Три-Вэ были красные глаза, веки подрагивали. – Она мне такое устроила! Что ты наговорил Амелии?
– Вон отсюда!
– Почему она убежала?
Бад устремился по лестнице в их спальню. Его жена, его Амелия, на восьмом месяце тяжелейшей беременности ушла из дома! «Господи, почему у нее не было выкидыша?!» – зло подумал он, распахивая бельевой шкаф. В нос ему ударил мягкий цветочный аромат ее одежды, и он отшатнулся. Не пересчитав ее платья, он захлопнул дверцу шкафа. Подошел к комоду, открыл ящики. Один из них упал на пол, и из него высыпалось ее тонкое белье. Он повернулся к туалетному столику и увидел футляр от бриллиантового гарнитура, который он подарил ей на последний день рождения. Нажав на замочек, он тупо уставился на пустое бархатное ложе шкатулки. В одной из ячеек лежал только обручальный изумрудный перстень.
В дверях спальни показался Три-Вэ. Он уперся руками о косяк.
– Что ты с ней сделал? – еле слышно проговорил он. – Она не хотела!
«Значит, она сказала мне правду», – подумал Бад. Он вынул из шкатулки перстень с небольшим, чистой воды зеленым изумрудом и швырнул его на ковер.
Он сказал:
– Убирайся из моего дома, поганый сукин сын!
– Я уйду после того, как узнаю, что ты с ней сделал.
– Что я с ней сделал? Это интересный вопрос, учитывая то, что задаешь его мне ты! Что ты с ней сделал, а?! Твоя жена задала мне несколько простых вопросов, которые я повторил Амелии. Странная штука! Вроде бы простой вопрос, а не знаешь, какая змея из-под него может выползти! Я выслушал ее. О, будь спокоен, я был терпелив! А когда она закончила, братец мой, я сказал, что приму твоего ублюдка! – Голос Бада сорвался на хрип. – Я сказал, что возьму его под свое крылышко, но предупредил, что он всегда будет для меня ублюдком!
– Ты сказал ей это?!
– А что, мне надо было послать ей поздравительную открытку?! – язвительно проговорил Бад. Но в глазах его не было усмешки. – Прошу прощения. Я сейчас сяду за стул и напишу не откладывая.
– Я всегда любил ее! Ты знаешь! Ты меня отговаривал, говорил, что она еще совсем ребенок, что она слишком молода для меня. А потом взял и женился на ней сам. Она была такая милая, такая...
– Я знаю, какая она была. Все-таки мы прожили в браке почти семь лет. Эту мелочь вы оба упустили из виду.
– Я же сказал, что она не хотела. Я напился. Господи, как же ты мог сказать Амелии... Амелии!.. Что ее ребенок – ублюдок?!
– Это твой ребенок, так что я сказал это очень просто.
– И ты полагал, что после этого она останется с тобой?! Боже, неужели ты такой толстокожий?! Ты же не мог не знать, что она не допустит, чтобы ее ребенок жил под одной крышей с человеком, который так его обозвал! Она слишком благородна, чтобы подвергать ребенка таким страданиям. Не только своего ребенка, любого! Теперь-то ты понимаешь, как много для нее значит семья?!
– Наша маленькая святая, наша хранительница семейного очага сбежала из дома, не оставив мужу даже записки!
– А какой записки ты от нее ждал?!
– Сообщила бы по крайней мере о своем местонахождении.
Три-Вэ провел руками по влажному лбу.
– У нее был такой неважный вид. Беременность! А тут еще это. Ты убил ее!
– По крайней мере, когда забирала лучшие драгоценности, купленные мной для нее, она была еще жива.
– Значит, по-твоему, женщины только для того и существуют, чтобы им что-то покупать?!
Бад оглянулся на шкатулку с надписью: «Миссис Ван Влит Младшая». Он потратил два дня в Париже на то, чтобы найти подарок, который понравился бы прежде всего ей, а не ему. Он сказал:
– Между прочим, этот гарнитур обошелся мне недешево.
Три-Вэ издал какой-то утробный рычащий звук и весь напрягся. Верхняя часть лица, не заросшая бородой, пошла пятнами. В следующую секунду он бросился на Бада.
Братья никогда не дрались между собой. Разница в годах полностью исключала обычные семейные потасовки. Бад всегда защищал Три-Вэ, и поэтому тот не знал, что такое жестокость старшего брата. Он всегда приходил Три-Вэ на помощь. А если поддразнивал его, то добродушно. Любовь Бада к младшему брату была беспечной и открытой.
Но теперь у него были все основания его ненавидеть.
Три-Вэ стиснул Бада в удушающей медвежьей хватке и едва не вышиб из него дух. Он был почти на целую голову выше, шире, тяжелее. Не такой мускулистый, как Бад, но и его мышцы закалились от долгой работы лопатой и киркой. Обычно мягкие, его карие глаза сейчас излучали бешенство.
Бад был застигнут врасплох и, падая, толкнул туалетный столик. Тонконогий французский столик полетел на пол, зеркало треснуло. Этот шум отвлек Три-Вэ, и он на секунду ослабил схватку. Сделав четкий боксерский маневр ногами, Бад восстановил равновесие. По природе он был гораздо более жестким человеком, чем Три-Вэ. Он дрался в школе, на нефтяных разработках, не раз дрался в барах, прокладывая себе дорогу в жизни кулаками. Он замахнулся, но Три-Вэ тут же заехал ему кулаком в нос. Бад решил ударить Три-Вэ правой в заросшую бородой челюсть, а левой в живот. Три-Вэ поднял руки, чтобы вновь зажать брата в своей стальной хватке. На этот раз Бад был настороже. Он уклонился, сделал ложный маневр корпусом и потом нанес два удара Три-Вэ по почкам. Он хотел уничтожить брата именно в этой комнате, из которой ушла его жена, его любовь, прихватив драгоценности и всю его душу.
Три-Вэ в драке глушил свою боль и чувство вины. Бад пытался подавить горечь утраты, величину которой еще не мог осознать. Три-Вэ сжимал брата так, словно хотел вышибить из него весь дух. Бад разил насмерть.
На пол полетели изящные стулья на тонких ножках. С одного из окон была сорвана австрийская штора. Треснуло стекло.
– Она не вернется! – тяжело дыша, хрипел Три-Вэ. – Ты ее больше никогда не увидишь! Теперь мы равны! Ты тоже никогда больше не обнимешь ее, не услышишь ее голоса!
Бад не хотел бить коленом, но оно само поднялось и ударило Три-Вэ в пах, туда, где крылась причина его горя. При этом Бад испытал чувство горького облегчения. Три-Вэ взвыл. Хватка его ослабела, он согнулся пополам и придавил спиной тряпичную куклу, лежавшую на полу у комода.
Наступила тишина. Слышалось только шумное дыхание обоих братьев.
Бад пошел в ванную, наклонился и подставил свое помятое, окровавленное лицо под кран с водой. Грязный пиджак разъехался между лопатками. Выпрямившись, он взял полотенце, осторожно утерся, потом смочил его под краном и, не выжимая, унес в разгромленную спальню. Три-Вэ лежал, привалившись к шкафу, и стонал. Бад швырнул ему полотенце.
Три-Вэ прижал влажную ткань к лицу и стал медленно возвращаться к жизни. Боль волнами прокатывалась по всему телу, и он пока был глух ко всему, кроме своих ощущений. Глаза у него были закрыты, он часто дышал, пытаясь унять боль в ноющих мышцах. Потом вдруг услышал судорожные рыдания.
Бад стоял на коленях у постели и плакал. Три-Вэ никогда еще не видел рыдающего мужчину. И меньше всего он ожидал увидеть плачущим своего сильного, язвительного брата.
– Бад... я... не надо! Прошу тебя, не надо!
Бад обратил к нему залитое слезами избитое лицо.
– В следующий раз я тебя убью, – хрипло проговорил он. – Я больше не желаю тебя видеть! Я больше не желаю видеть твою жену! Я больше не желаю видеть твоего ребенка! И других детей, которых ты, возможно, еще наплодишь с моей женой!
– Она любит тебя! Очень любит! Она мне сказала это.
– Я почтой вышлю чек на сумму твоего пая в «Паловерде ойл».
– Мне не нужно! Бери все! У тебя сейчас не хватает наличных.
– Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего! С этой минуты у меня больше нет компаньона, у меня нет брата! И я не остановлюсь ни перед чем, чтобы навредить тебе. А теперь убирайся! Оставь меня в покое!
Бад упал лицом на шелковое покрывало постели, которую он делил с Амелией, и снова громко зарыдал.
Широко расставив ноги, Три-Вэ стал неуверенно спускаться по лестнице вниз. Он сел в холле на стул с прямой спинкой. Он раньше не думал, что его брат способен на что-то большее, чем некоторая привязанность и пыл в любовных делах. Тот брат, которого он знал до сих пор, не был способен любить. А теперь, слыша доносившиеся сверху рыдания, он понимал, как недооценивал способность брата на глубокие чувства. «Он любит ее, – подумал Три-Вэ. – Он любит ее с такой беззаветностью, которая недоступна мне. И она его любит. За несколько мгновений я сломал им жизнь».
Три-Вэ поднес ладонь ко лбу и с силой сдавил его. Ему сейчас очень хотелось раскаяться в тех нескольких мгновениях близости с Амелией, но они значили для него больше, чем вся остальная жизнь. Поэтому вместо раскаяния он позволил своему чувству вины разрастись до невероятных размеров: «У совести моей сто языков. Все разные рассказывают сказки! Но каждый подлецом меня зовет».
«Откуда это? «Ричард Третий», кажется».
Три-Вэ ждал, когда брат спустится вниз. Ему хотелось как-то помочь Баду, как Бад помог ему, протянув мокрое полотенце. Но из спальни не доносилось ни звука. Бад остался наверху. Наконец после того, как часы в холле пробили полдень, Три-Вэ поднялся и на негнущихся ногах вышел на крыльцо. На веранде он задержался. Только тогда ему пришла в голову мысль, что до сих пор никто из них не допускал и мысли о том, что ребенок мог быть не от него, а от Бада.
Глава тринадцатая
1
Смерть подкрадывалась к донье Эсперанце.
Доктор Видни без конца повторял, что ей необходимо отдохнуть. Хендрик говорил о лете, которое они проведут в отеле «Коронадо» близ Сан-Диего, как о чем-то решенном. Но донья Эсперанца разбиралась в медицине и понимала, что с ней происходит.
Весь прохладный апрель и весь май она провела в гостиной. Ноги ее были укутаны вязаным шерстяным платком. Они сильно отекли. Прежде эту комнату почти не использовали, но теперь донья Эсперанца именно ее предпочитала веранде, на которой обычно сидела рядом с Хендриком. Все время она проводила в гостиной, у портрета своего отца. Портрет висел над камином, на нем был изображен дон Винсенте верхом на белом коне. Подняв глаза к картине, она любовалась каждой подробностью, каждой деталью: темной бородой дона Винсенте, его румяным лицом, костюмом, расшитым серебром и золотом. Этот костюм обошелся ему в восемьсот акров земли. Она любовалась аметистовым перстнем, который позже отец проиграл к карты. Подолгу пристально вглядывалась донья Эсперанца в портрет, словно хотела выведать у него тайну возрождения, которая является также и тайной смерти.
«Ее люди» каким-то образом прознали о ее недомогании и пришли к ней. Босоногие, нищие старики и старухи стучались в дверь черного хода. Донья Эсперанца принимала их в любое время дня и ночи, даже когда боль не отпускала ее. На прощание каждый целовал ее большую руку с пигментными пятнами, тем самым отдавая ей последние почести.
Были и другие посетители. Дородные, одетые во все черное дамы, подруги и родня доньи Эсперанцы. Они пили вместе с ней шоколад, тихо разговаривали по-испански и клялись, что она выглядит заметно лучше и скоро совсем оправится. Каждый день Юта, опять беременная, приносила ей Чарли. По вечерам, плюнув на газеты, Хендрик подолгу беседовал с женой. Он часто вспоминал свой приезд в Лос-Анджелес. Тогда цвела дикая горчица и казалось, что городок со всех сторон окружен золотым морем.
– Это было место, о котором я мечтал. А дальнейшая жизнь, моя дорогая, превзошла самые радужные мои ожидания.
Он говорил, обратив на нее значительный взгляд своих голубых глаз, и она понимала, что он – человек, не признающий никаких комплиментов, – хочет тем самым сказать, что прожил с ней счастливую жизнь.
Каждый вечер, до половины десятого, заглядывали сыновья. Они приходили всегда порознь и никогда не встречались в родительском доме. Она подозревала, что это не случайно, но никогда ничего не обсуждала с Хендриком.
Ей очень хотелось получить весточку о своем втором внуке, ребенке Бада и Амелии. Она понимала тщетность этого желания, но ничего не могла с собой поделать. Ей страшно хотелось узнать, кто родился: мальчик или девочка? Как малыш выглядит: светленький он или темный? Ей очень хотелось хоть раз взять его на руки. Но ей только сказали, что Амелия уехала. Она хотела знать почему, но, когда вглядываясь в лицо своего старшего сына, видела морщины от злоупотребления спиртным и переутомления на работе, избороздившие его загорелую кожу, у нее просто язык не поворачивался задать свой вопрос. «Сильные переносят боль труднее», – только и думала она.
Однажды туманным вечером в конце мая Хендрик и Бад вместе ужинали. Донья Эсперанца уже не спускалась к столу, поэтому еду разносила племянница Марии, которая стала поварихой в доме. Она принесла традиционные закуски, суп, вареное мясо и к нему много разных овощей.
Хендрик дожевал последний кусок. Решительно отложив нож и вилку, звякнувшие о тарелку, он спросил:
– Сколько еще времени Амелия и ребенок будут во Франции?
– А кто тебе сказал, что они во Франции? – холодно и хрипло проговорил Бад.
Хендрик заморгал глазами, но не растерялся.
– Ты же именно во Францию ездил, чтобы присутствовать при родах!
Бад уехал из Лос-Анджелеса на следующий день после драки с Три-Вэ. Он очень надеялся найти жену во Франции, куда она однажды уже уезжала, расставшись с ним. В апартаментах на рю Сен-Лазар графиня Мерсье, однако, встретила его криком:
– Что с моей дочерью?! Почему она не с вами?! Почему вы здесь?!
Тревога в ее выпуклых глазах показалась Баду достаточно искренней, и он решил, что ей ничего не известно о местонахождении дочери.
Он нанял лучших французских сыщиков, побывал у всех знакомых Ламбалей, телеграфировал в Кольмар, но ему ответили, что мадемуазель Кеслер совсем недавно умерла. Через три дня он вернулся в апартаменты Мерсье. Тревога осталась в глазах графини, но по выражению ее все еще привлекательного лица Бад почувствовал, что со времени его последнего посещения она уже что-то узнала. «Бесчувственная сука, – подумал он. – Раньше она скрывала от меня болезнь Амелии. Она ничего мне не скажет». Он потребовал от нанятых детективов деятельнее вести поиски и первым же пароходом отправился в Штаты. В Нью-Йорке он задержался, чтобы и здесь нанять целое сыскное агентство. До сих пор ни у французов, ни у американцев не появилось ни одной зацепки. Бад продолжал оплачивать их дорогостоящие услуги.
Хендрик спросил:
– Ответь хоть: девочка или мальчик?
Бад ковырял вилкой кусок маринованного арбуза.
– Бад!
– Лично мне наплевать, существует он вообще или нет.
Хендрик с шумом вобрал в себя воздух, его двойной подбородок дрогнул.
– Ты же видишь, в каком состоянии мать, – сказал он. – Она хочет знать.
– Мама меня ни разу ни о чем не спрашивала.
– Ребенок – ее внук.
– Вот это точно! – произнес Бад и неприятно рассмеялся, приведя этим отца в замешательство.
– Амелия не может знать о том, как плоха сейчас твоя мать. Иначе она обязательно привезла бы показать малыша.
Бад оттолкнул от себя тарелку, прошел на примыкающую к столовой веранду и уставился на туманный, будто ватный закат. Девушка-служанка убрала тарелки, на круглом блюде принесли фруктовый торт.
– Бад! – позвал Хендрик. – Десерт!
– У меня нет времени, – сказал Бад. – Мы бурим новую скважину. Я там нужен.
При этих словах сына Хендрик со всей своей ненавистью к нефтяному бизнесу увидел корень всех его бед: «Паловерде ойл». До того дня, как нефть брызнула из земли, Бад и эта очаровательная девочка жили вроде бы дружно и счастливо. Бад ладил с братом. Да и с ним никогда так не обращался. «Паловерде ойл» перевернула его жизнь. Хендрик знал, что Бад не раздумывая поставил на эту нефть все, как это делали Гарсия. Вбухал всю свою наличность в этот нелепый бред, а теперь начал распродавать уже и недвижимость. Отщипывал по кусочку. Работал по восемнадцать часов в сутки, даже больше.
– Ты мой сын, – громко проговорил Хендрик, – и поэтому мой долг сказать тебе это. Бад, тобой завладело нефтяное безумие, горячка. Ты поссорился с братом. Жена убежала от тебя тоже из-за этого. Теперь ты хочешь, чтобы нефть разлучила тебя и с родителями?
Бад показался в дверях веранды.
– Папа, я просто не могу говорить о ней, только и всего. Господи, я даже не знаю, жива она или мертва!
Глаза Бада увлажнились. Покопавшись в своей памяти, Хендрик так и не припомнил случая, когда бы он видел плачущего Бада. «Разве что в младенчестве», – подумал он. Он положил руку сыну на рукав.
– Ступай, – с грубоватой нежностью проговорил он. – Пока мужчина молод, он должен много работать.
2
В июне стало жарко. Донья Эсперанца уже не вставала с высокого супружеского ложа из ореха. Хендрик повесил портрет с доном Винсенте на противоположную стену, чтобы жена могла смотреть прямо на него.
В следующее воскресенье с матерью сидел Три-Вэ. Донья Эсперанца отказывалась от морфия, который предлагал ей доктор Видни. Она только что приняла настойки чиа из толченых ягод манзаниты, приготовленной Марией. Боль мгновенно отпустила.
– Что произошло, Винсенте? – спросила она. – Ты такой невеселый.
– Порой, мама, я жалею, что не стал католиком, как ты и Юта. Какое облегчение, наверное, чувствует человек, исповедуясь.
– Все, что ты хочешь сказать, можешь сказать мне. Скоро твоя история все равно уйдет вместе со мной.
Он покачал головой.
– Это об Амелии и ребенке? – спросила донья Эсперанца.
– Разве Юта говорила...
– Я всегда чувствовала, как ты относишься к Амелии. Ты никогда не скрывал этого от меня. Вы с Бадом поссорились. А она ушла, будучи в таком положении! Никакая другая женщина не тронулась бы с места.
– Я... Мама, я думаю, что ребенок от меня. – Сказав это, Три-Вэ еще ниже опустил голову. Признание не только не принесло облегчения, но заставило его почувствовать себя еще большим преступником. – Они любили друг друга, она и Бад, но я встал между ними. Может, я убил ее.
Донья Эсперанца смотрела на человека, расставаться с которым не хотела больше всего на свете. Во взгляде у нее была нежность, хотя под запавшими глазами болезнь оставила темные тени.
– Три-Вэ, ты не должен так убиваться.
– Как я могу все поправить?
– А какой смысл казнить себя? – вопросом на вопрос ответила донья Эсперанца. – Прошлое есть прошлое, будущее же – не в нашей власти, а в руках Господа. Сегодня утром мы с Марией говорили об этом.
– С Марией? – Он поднял голову. – Значит, тебе известно, где сейчас Амелия?
На какое-то мгновение лицо доньи Эсперанцы осветила ставшая уже редкой улыбка. В ней он увидел проблеск надежды.
– Но ты ведь не веришь во все эти старушечьи языческие бредни, верно?
– Я хочу верить, – сказал он. – Я хочу знать, где она.
– Я бы все отдала за то, чтобы хоть одним глазком посмотреть на малыша, – сказала донья Эсперанца.
– И я тоже. – Он помолчал и вдруг добавил: – Может, его нет в живых.
– Винсенте, не надо. – Она взяла его за руку.
– Мама, я не должен обременять тебя сейчас своими невзгодами.
– Я сама попросила тебя рассказать, – ответила она и, взяв его за руку, прижала ее к своей щеке. Глаза ее закрылись. Снадобье Марии навевало сон.
Три-Вэ, не убирая руки, прижатой к горячей сухой коже материнского лица, посмотрел на портрет деда. Белый конь казался настоящим гигантом, художник изобразил его как-то неестественно расставившим ноги. Дону Винсенте на портрете было около тридцати. Казалось, будто он танцует, а не сидит в седле. Достоверен был, пожалуй, только его костюм. Тот самый расшитый серебром костюм, в котором Три-Вэ был на фанданго...
«В душе я такой же игрок», – подумал Три-Вэ.
Бад выслал ему почтой чек на сумму, равнявшуюся его доле в «Паловерде ойл». На эти деньги Три-Вэ купил участок земли, где, по его предположению, должна быть нефть. Юта поощряла его усилия, хоть по складу характера терпеть не могла азартных игр и риска. Ее зависть к невестке вновь смешалась с ревностью и вспыхнула с новой силой. И неважно, что Амелия покинула Лос-Анджелес. Для полного торжества Юты этого было недостаточно. А ей хотелось торжествовать полную победу. Теперь вопрос о превосходстве Юты мог разрешиться только одним способом: у кого из них будет больше денег. Ей непременно нужно было стать богаче Амелии, и нефть должна была помочь ей в этом.
– Надо найти богатый фонтан, – сказала она Три-Вэ.
Он перестал бурить в районе главных лос-анджелесских разработок, начало которым, в сущности, положил сам Там он мог столкнуться с братом. Он бурил на востоке и западе округа, вел геологическую разведку в соответствии с законом о добыче полезных ископаемых. Одна скважина рядом с выходами на поверхность нефти вдруг забила фонтаном, но Юта продала ее, сказав, что она неприбыльна.
Донья Эсперанца задышала ровнее и отпустила руку сына. Три-Вэ мягко убрал ее и прикрыл мать покрывалом. Он поцеловал ее в седую голову и на цыпочках вышел из комнаты.
Мария сидела за дверью на полу и была похожа на маленькую девочку. Точно так же она сидела когда-то в галерее Паловерде, ожидая, когда ее примут на службу. Она подняла глаза на Три-Вэ. Под туго натянутой кожей лица проглядывали все кости черепа. Жили, казалось, только глаза. «Наверно, ей далеко за восемьдесят», – подумал он.
Он опустился рядом со старухой, вдыхая исходящий от нее запах травы и оливкового масла.
– Мама сказала, что ты говорила с ней о миссис Ван Влит... об Амелии...
– Это которой нет теперь в Лос-Анджелесе?
– Где она?
Она скрипуче засмеялась.
– С чего ты взял, что мне известно больше, чем остальным?
Он вздохнул.
– Помоги мне, Мария.
Она обратила на него долгий изучающий взгляд.
– Скоро мои дела будут на земле закончены, – сказала она, – и я умру.
– Мария!
– Я не могу помочь тебе. Придет время, и ты испытаешь скорбь и чувство вины. Ты отнял у брата, брат отнимет у тебя.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я говорю о жизни и смерти, – таинственно ответила она.
Раздраженный Три-Вэ поднялся с пола и сердито молча уставился на старуху.
Покрытая шалью голова склонилась к поджатым коленям, старушечье лицо спряталось.
– Никому не пожелаешь такого дара, как у меня, – сказала Мария.
3
Знойным августовским днем дом на Бродвее с красной крышей из кровельной дранки украсился цветами. Донья Эсперанца умерла. В Лос-Анджелесе еще был жив обычай вместе горевать. В случае чьей-нибудь смерти знакомые покойного приходили выразить свои соболезнования родственникам и помочь пережить день и ночь перед похоронами, пока гроб стоит в доме. Приходили все, независимо от званий и сословий. Приходили и богатые, и бедняки. Женщины приносили еду. Обеденный стол Ван Влитов пришлось раздвинуть во всю длину. Он был накрыт тончайшей камчатной скатертью и весь заставлен яствами, среди которых были окорока, треугольники empanadas [24]24
Empanadas – паштеты (исп.).
[Закрыть], картофельный салат, гуакамола, огромные вазы с нарезанными тонкими дольками апельсинами, маринады, финики из ближайшей пустыни, свежие оладьи, только что снятые со сковороды, воздушный пирог, шоколадный торт, сладкий кекс с поджаристой корочкой.
Все запахи заглушал аромат роз. Многие сады лишились утром своих самых красивых цветов, которые перекочевали в малую столовую дома Ван Влитов, где стоял лакированный деревянный гроб. Малиновые розы покрывалом устилали его крышку, а белые стояли в высоких вазах. Самые маленькие цветы помещались в ликерных бокалах, расставленных по подоконникам. Подобное цветочное изобилие было обычным для Лос-Анджелеса, где выращивание цветов не требует никаких усилий. Вокруг гроба, однако, не стояли стулья для главных плакальщиков. Это было единственным отступлением от местных традиций.
Бад и Три-Вэ встретились у гроба матери впервые после их драки. Они долго и напряженно смотрели друг на друга, потом Бад резко повернулся и ушел на веранду. Три-Вэ и Юта перешли в гостиную, где на камине, прямо под портретом дона Винсенте, стояла в рамке фотография доньи Эсперанцы. У Юты снова вырос большой живот. Она все пыталась унять Чарли Кингдона, смуглого любопытного и очень живого малыша, когда принимала соболезнования от гостей.
Весь день люди шли в дом Ван Влитов, ибо застенчивую донью Эсперанцу очень любили. Весь город разделил скорбь семьи: люди, которые осели здесь давно, как Хендрик, и недавние поселенцы, одетые в черное престарелые дамы, приходившие оплакивать покойницу, и их мужья, дети и внуки тоже плакали, ибо считалось, что умерла их родственница. Франц Ван Влит, бакалейщик, пришел, сел на стул в холле и так и не вставал с него до самого конца церемонии. Рядом сидела его дородная жена-испанка, которую он привез с севера, откуда-то из-под Монтеррея. Пришли и бурильщики из бригады, которая работала на Бада, его друзья.
Отсутствовали только те, которых все называли «мамиными людьми», ибо они уже простились с последней урожденной Гарсия. Боль их утраты была велика. У покойной было доброе сердце. Об этом сказал Хендрик. Обычно совсем не возвышенный голландец, рыдая, вопросил:
– Какой прок будет Лос-Анджелесу от двух железных дорог, трамваев, множества туристов, электричества и всей нефтяной индустрии, если перестало биться сердце благородной испанки?!
Наутро после похорон Марию нашли мертвой в ее клетушке на чердаке. В руках она сжимала мешочек из кроличьей шкурки со своими амулетами.
4
Туманным декабрьским утром Три-Вэ искал нефть вблизи Сан-Падро. Смерть матери ошеломила его, но желание найти нефть не пропало. К полудню он приблизился к крутому бурому холму. Спешившись и держа лошадь в поводу, он поднялся на его вершину, где скалы пирамидой громоздились одна на другую. Это был его ориентир. В соленом воздухе над головой у него шумели чайки. Море было затянуто сплошным туманом.
Наслаждаясь уединением, Три-Вэ достал из седельной сумки пакет с едой, которой его снабдила Юта. Она, как всегда, приготовила слишком много, поэтому, насытившись, он откинулся на спину и стал швырять хлеб чайкам, которые тут же устроили из-за него драку. Три-Вэ расслабился. Мысли текли сами по себе. Ему почудилось, что он на острове, и вспомнилась древняя легенда о Калифорнии: «Знай же, что по правую руку от Индии лежит остров Калифорния, от которого рукой подать до Земного Рая. Остров этот населен смуглыми женщинами, среди них нет ни одного мужчины, и они живут как амазонки, их сила огромна, а храбрость велика». Перед его мысленным взором возник образ матери, когда она еще была молода: высокая, статная, темноволосая... «Их остров неприступен: крутые утесы вздымаются посреди его, скалистые берега обрываются прямо в море. Оружие у тех женщин только золотое, как и сбруя диких зверей, которых они приручили и на которых ездят верхом. И, кроме золота, на всем острове нет другого металла...»
Голова Три-Вэ качнулась, словно он почувствовал чье-то приближение. Подмышки у него мгновенно вспотели. Встав на колени, он нагнулся и прижался щекой к сухой холодной земле.
– Она там, – проговорил он. И в ту же секунду ему показалось, что он почуял запах нефти, навсегда завладевший его сознанием: насыщенный нефтяной запах brea. Его темные глаза увлажнились.
Это пустынное место недалеко от Сан-Педро называлось Сигнал-хилл. Три-Вэ купил здесь по дешевке десять акров, нанял бригаду бурильщиков, и началась работа. Он всегда был неважным начальником, но рабочие попались неплохие. Бог ведает, где и как они ошиблись, но только на глубине 2061 фута они потеряли бур и не смогли его выловить. Три-Вэ купил новый бур и стальной трос, который был прочнее пеньки. Они перенесли установку в другое место и опять принялись бурить. И снова ни намека на нефть.
Глубина шестой скважины достигла уже почти трех тысяч футов, когда Юта визгливо закричала, что у них осталось меньше сотни долларов. Она уже нянчила к тому времени их второго сына, Тома, которому было три месяца. Пока Юта кормила малыша, Три-Вэ усадил Чарли, непоседливого двухлетнего мальчугана, себе на колени. Прижав к себе Чарли покрепче, Три-Вэ откинулся на спинку стула. Наступило странное расслабляющее облегчение. «Деньги кончились, – подумал он. – Наконец-то они кончились». Странно, но почему-то эта мысль притупила то чувство вины, которое не отпускало его со дня исчезновения Амелии.
– Нельзя нам жить в Лос-Анджелесе, – проговорил он.
Юта согласилась.
– Мы должны уехать. На то есть воля Господа.
В последнее время все свои решения она отождествляла с божественной волей.
Они переехали чуть севернее в Бейкерсфилд, жаркий тихий поселок в удаленной от побережья долине. Юта взяла в долг у свекра денег и сняла большой квадратный дом со множеством спален, которые она стала сдавать «порядочным леди и джентльменам». Она прослыла раздражительной хозяйкой, но зато у нее всегда была хорошая кухня и пирожки к каждому приему пищи.
Три-Вэ теперь редко спал с женой в их спальне наверху.
Он работал на «Юнион ойл», вел геологоразведку. Разъезжал по округе в рессорном фургоне, набитом современными романами, сборниками стихов и географическими картами. Была там и кирка, компас Брантона, куль сена, мера зерна, 10-галлоновый бочонок с водой, два брезентовых бурдюка с ромом и запас бекона. Ромом и беконом он делился с пастухами-басками, которые встречались ему в пути. В горах под звездным небом он жевал ломти хлеба, отрезанные пастухом от огромного круглого каравая, а пастух в это время жарил его бекон. Баски сошлись с Три-Вэ в основном потому, что испанский был для них вторым языком, как и для него. Они могли с ним потолковать о том о сем. Он отдыхал с ними на привалах. Им доставляло удовольствие рассказывать ему о необычных скальных формациях, о нефтяных выходах на поверхности земли, о местах, поросших бурой травой, что тоже было верным признаком наличия нефти.
Вдали от Лос-Анджелеса, где остались пережитые им поражения, измены, чувство вины и воспоминания, вдали от своего брата Три-Вэ чувствовал странное умиротворение.
5
Бад стоял перед особняком в стиле королевы Анны, где он когда-то жил. Вернувшись из бесполезной поездки во Францию около полутора лет назад, он занял номер на втором этаже отеля «Надо», что на углу Спринг и Ферст. С тех пор он ни разу не переступал порог дома, который выстроил для жены. У Лию теперь было свое дело, но вместе со своей женой Хуанитой он продолжал следить за домом.
Свет горел во всех окнах, отовсюду доносились голоса людей. Глубоко вздохнув, Бад взбежал по ступенькам крыльца. В столовой суетились два помощника аукционера, развешивая на мебель ярлыки с ценами. Бад был здорово пьян и поэтому весело приветствовал этих людей. Двери в гостиную были распахнуты. Сюда со всего дома снесли фарфор и белье, которое было приданым Амелии. Он взял в руки наволочку от подушки. На ней были вышиты инициалы «А. Л. Д.» Ему показалось, что сквозь пыльный запах давно не стиранной наволочки он чувствует аромат розы... Амелия всегда клала в бельевой шкаф саше с лепестками роз. Это был аромат ночей, которые они провели вместе...
