Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)
После молчания в трубке, прерываемого задумчивым хмыканьем, доктор Ландштейнер вновь подал голос:
– Мой ассистент, возможно, сумеет выкроить время для такой поездки. В апреле.
– Сейчас начало января. Нельзя ли пораньше?
– В таком случае в конце марта.
– Отлично, – сказал Три-Вэ, соглашаясь с компромиссом, который предложил человек, находившийся в ту минуту за три тысячи миль от Лос-Анджелеса.
Три-Вэ закончил разговор и повесил трубку. Смяв конверт, он швырнул его в корзинку для бумаг. Оперся локтями о стол и сжал руками вдруг заболевшую голову. «Бад, – думал он. – На моем месте Бад добился бы своего. Он из кожи бы вылез, но заставил бы этого доктора сесть на ближайший поезд, отбывающий в Калифорнию».
Глава двадцать пятая
1
– «Римини продакшнз», – читала вслух Тесса, – объявляет о том, что Кингдон Вэнс будет сниматься в фильме «Храбрец». Это сага о героях, сражающихся в небе над Западным фронтом. Капитан Вэнс...
– ... вновь сыграет роль летчика, которую он обречен играть до конца своих дней, – вставил Кингдон.
На дворе стояла середина февраля, и с его руки уже сняли гипс. Они сидели в кабинете Тессы. Она показала ему статью в газете.
– Сердишься на то, что я тебе не сказал об этом? – спросил он.
– Да.
– Сердишься, что я решил снова покривляться перед камерой?
– И на это тоже.
– После этого фильма я приду в хорошую форму. В смысле финансов.
– Ты же говорил, что счастлив расстаться с Римини.
– Тесса, мне не хватает денег. Точнее, нам с Тексом не хватает. Помнишь, я тебе рассказывал о пассажирском «фоккере» с закрытой кабиной? И потом, еще нам нужен новый ангар.
– Можно одолжить у отца...
– Конечно, – перебил он. – Но ты же меня знаешь. Угрюмый, трудный в общении молодой человек ни за что не станет просить в долг у своего тестя.
Она улыбнулась.
– Значит, я прощен?
– Да.
– Тогда о чем разговор?
Тесса не хотела, чтобы он снова снимался, и ей надо было настоять на своем. Но она не стала настаивать. С Кингдоном, умным и острым на язык, трудно было спорить. Впрочем, на этот раз она сдалась, потому что поняла: его ирония всего лишь маска, под которой скрывается человек, остро ощущающий свою никчемность. Пусти Тесса в ход нежность, робость или фамильное упрямство, она одержала бы верх. Но его чувство неуверенности бременем давило на нее. Не настаивая на том, чтобы отказаться от съемок «Храбреца», она просто отложила «Лос-Анджелес таймс» в сторону.
– Ладно, я буду помогать тебе гримироваться, – сказала она, целуя Кингдона.
Перед началом съемок «Римини продакшнз» выпустила пресс-релиз. В нем сообщалось о том, что Лайя Бэлл, решившая начать артистическую карьеру в Европе, оформила официальный развод с капитаном Кингдоном Вэнсом. Большого шума по этому поводу не было. Публика была захвачена делом Толстяка Арбакла. Он обвинялся в изнасиловании и убийстве, и его дело слушалось в высшей судебной инстанции Сан-Франциско.
Кингдон писал Лайе в Париж. Она ни разу не ответила. Он знал, что она жива-здорова, но насчет ее душевного состояния у него не было иллюзий. «Книга обреченных» облетела весь мир, и Лайю повсюду отлучали от софитов и съемочных площадок. Для нее это было страшнее смерти. Он продолжал писать ей, используя почту примерно так же, как иной человек прибегает к услугам медиума, чтобы войти в контакт с умершим родственником.
О второй женитьбе Кингдона студия умолчала. Пока это все еще держалось в тайне. Семья ждала окончательного выздоровления Бада.
Камера была установлена под левым крылом самолета, но Кингдон не смотрел в ту сторону, а ее жужжание тонуло в реве мотора. Потянув ручку на себя, он все выше взбирался в облака, вновь чувствуя себя наедине с небом.
Свободный полет неизменно освобождал его мысли из плена, в котором они томились на земле.
«Я словно человек, который всю свою жизнь шел по узкому глухому коридору без окон и дверей, обшитому деревянными панелями. И вдруг заметил, что в панелях есть двери. Они появляются через равные промежутки. Глаз не может их отличить от деревянной обшивки стен. Если подойти и дотронуться рукой до такой панели, то ощутишь ее непробиваемую твердость. Но если это дверь, раздастся щелчок невидимой защелки, дверь распахнется и за ней тебя ждет свобода – смерть от несчастного случая.
Почему эти мысли наполняют мою душу спасительной радостью?
Тесса...
Здесь, в небе, я не чувствую себя грешником. Здесь я думаю только о доброте Тессы, об ее абсолютной неспособности сделать что-то злое. Я думаю о Тессе и вижу ее перед собой: как она спокойна, как у нее сдвинуты брови во время чтения... Я вижу тонкий белый шрам у основания ее шеи, я ощущаю тепло ее груди, вижу маленькую мушку в ложбинке... Как она безмятежна!..
Почему же на земле все меняется? Почему в небе ангелы, а там, внизу, грешники?
Впрочем, вспомни классическое изречение своей матери: «Три-Вэ – твой настоящий отец!»
Эти слова – барьер между добром и злом, между законным разрешением на брак между двоюродными родственниками и грехом похотливого кровосмешения!
Я дотронусь до деревянных панелей, и если одна из них окажется дверью, я пройду в нее...»
Кингдон не замышлял самоубийства, он не думал играть в «русскую рулетку». Просто решил проверить себя на мужество: если его не хватит, то перед ним распахнется дверь смерти.
Он летел вперед, вокруг кабины шумел ветер. Кингдон думал о том, как долго ему суждено еще прожить на этой вертящейся, мучающей его планете.
2
К съемкам «Храбреца» приступили второго марта. Через две недели Римини пригласил Кингдона к себе. В тот день они заканчивали работу в просмотровом зале, где вдвоем просматривали еще «сырые», несмонтированные кадры вчерашнего съемочного дня.
Кингдон знал, зачем его позвали. Он появился в павильоне с темной улицы, щурясь от света голой лампочки, остановился перед фанерной дверью и, вставив сигарету в мундштук из оникса, закурил...
Съемки уже закончились, народ направился к воротам, ведущим на Гровер-стрит. Актеры еще не успели смыть с себя белый грим, и их лица в глубине полутемного павильона напоминали обреченных ночных мотыльков, летящих на свет голой лампочки, под которой в ту минуту стоял Кингдон.
По дороге к офису Римини Кингдон приветствовал знакомых, а про себя думал: «Как изменилась «Римини продакшнз»!..»
Римини обставил свой офис так, чтобы ошарашивать входящего. Ступая по персидским коврам, тянувшимся к массивному огромному столу, Кингдон отметил про себя, что тусклое освещение, оставляющее в углах тени, усиливает общее впечатление от этой комнаты. Он решил, что, пожалуй, не был бы так раскован, если бы не знал Римини еще с тех пор, когда его офис помещался в стойле бывшей конюшни с дощатым полом, выбеленном конской мочой.
Римини включил настольную лампу, осветившую его крупное лицо, которое в ту минуту выражало досаду.
– Садись, – не очень любезно пригласил он.
Кингдон остался стоять, только уперся руками в отполированную до зеркального блеска поверхность стола.
– В чем дело?
– Ты прекрасно знаешь, черт возьми, в чем дело! Все то же самое! Я только что просмотрел кадры с твоим воздушным трюком! Ты и раньше откалывал всякие безрассудные штучки, но такого еще не бывало!
– Вещь сумасшедшая, согласен, но и смотрится неплохо, не так ли?
– Нет, с меня хватит, дорогой! – сказал Римини. – Это зашло уже слишком далеко. Стало слишком опасно. Впредь на трюки мы будем приглашать каскадеров.
– Все трюки я всегда выполняю сам.
– Кроме ночных!
– Потому что ночных трюков до сегодняшнего дня вообще не было, – возразил Кингдон. – Я только что создал прецедент.
– Я тебе сказал: довольно! Я приказываю! – резко повысив голос, крикнул Римини. Прирожденный холерик, он не умел скрывать своего гнева, а в Голливуде гнев был неотделим от успеха. Только местные «небожители» могли позволить себе такие эмоциональные взрывы.
– С чего это ты вдруг так разволновался? Трюк-то рядовой!
– Рядовой? – Римини вытащил из ящика стола миллиметровку, разложил ее и провел своим толстым, словно обрубок, пальцем по начерченной на ней траектории полета. – По-твоему, это рядовой трюк? Ты дважды пикируешь и уходишь вверх свечой, а в конце камнем падаешь на сарай и отворачиваешь в самую последнюю секунду!
– Я делал такие и раньше, – возразил Кингдон.
– Раньше ты никогда не позволял себе второго пике и к тому же...
– Я всегда пикировал на какое-нибудь сооружение или другое препятствие, – сказал Кингдон, загасил сигарету в пепельнице Римини и вытащил из мундштука окурок.
– Повторяю: такого еще не было. – Толстый палец Римини пополз по линии штопора на бумаге. Траектория была отмечена крохотными символическими самолетиками. По сторонам были нарисованы дуговые прожекторы. На отметке 150 футов линия полета выравнивалась параллельно земле. – С прожекторами!
– Но это же ночной бой! – терпеливо возразил Кингдон.
– Короче, я тебе ясно сказал. Мне не надо таких трюков.
– Но ведь самолет, то исчезающий во тьме, то появляющийся в перекрестье лучей прожекторов, производит просто потрясающее впечатление на зрителей! Это зрелище ошеломляет их!
– Если хочешь кого-то ошеломить, занимайся этим в свободное от работы время. Этот трюк слишком опасен даже для дневного полета.
– Мы с Тексом репетировали его целую неделю!
Римини ткнул мясистым пальцем в какое-то место на бумаге.
– Кингдон, давай закончим этот спор. – Голос Римини был уже не злым, а только усталым. То, что он так напустился на Кингдона за этот трюк, было продиктовано не столько желанием сберечь своего самого ценного актера, главную свою собственность, сколько дружеской привязанностью к Кингдону. На Кингдоне Римини заработал целое состояние и язву в придачу, за первое он был ему благодарен, второе – простил. И считал его своим другом. – Послушайся хоть раз моего совета. Ты недавно сломал себе руку. Ты не в форме.
– Рука уже зажила. Я в прекрасной форме. И потом, ведь я бросил пить, разве ты еще не слышал?
После аварии, когда к нему пришло осознание того, что жизнь – капкан, из которого при желании можно выбраться, его бессмысленные и безрадостные пьянки прекратились. Теперь он мог смотреть прямо в лицо мучительным сомнениям, вправе ли он любить Тессу, и не прибегать к алкоголю. Кингдона продолжала терзать внутренняя боль, но теперь эта боль стала терпимой, потому что он понял: всемилостивый Господь хоть и дарует нам жизнь, но способен также послать скоропостижную смерть.
– Слышал, – ответил Римини.
– Я сам выполняю все свои трюки, – сказал Кингдон. – Это записано в моем контракте.
– Засунь ты эту бумажку знаешь куда?! Ты работаешь на меня! – Римини стукнул кулаком по диаграмме. – Я запрещаю вот это самое! Запрещаю!
– Что ж, если тебе этого так хочется...
Увидев, что Кингдон так неожиданно легко сдался, Римини подозрительно сощурился. Он пристально посмотрел ему в лицо.
– Значит, договорились? – спросил он.
– Да, только я не пойму, зачем мне теперь самолет. Скакать над самой землей я смогу и без него.
– Так, договорились. – В голосе Римини появились теплые нотки. – Завтра Эдди Стоун организует утечку информации насчет того, что дневник Лайи – сплошное вранье. Не пойму, с чего это ты вдруг стал тогда защищать эту... Зачем я тебя заставил?..
– Вовсе ты меня не заставил, – возразил Кингдон. – А Эдди передай: пусть он своими утечками занимается в туалете. Лайе и без него уже хватило неприятностей. Оставьте ее в покое.
– Ты один из немногих известных мне порядочных людей, – сказал Римини, обходя вокруг стола. – Но все уже забыли про ее басни о твоей импотенции. Сейчас публика занята Толстяком Арбаклом. Беднягу обвиняют в том, что он одной девчонке засунул бутылку, представляешь?.. Теперь к нему приковано всеобщее внимание. Так что за свои гениталии не волнуйся. Сделай мне вместо этого какой-нибудь милый простенький трюк.
– А если конкретнее?
– Выход на крыло.
Проверенный трюк с выходом летчика на крыло самолета в полете неизменно вызывал восторг у зрителей.
– Что ж, неплохая идея, – сказал Кингдон. – Только вот беда: в сценарии нет ни одной ситуации, в которой от летчика требуется выйти на крыло. Кульминация «Храбреца» – воздушный бой.
– Кульминацией будет то, что понравится мне!
– Но ведь съемки этой сцены уже намечены на завтрашний вечер.
– Пока еще я хозяин «Римини продакшнз»!
– А в контракте говорится, что мне предоставляется право планировать воздушные сцены.
– Кингдон, при съемках каждой картины у нас бывают споры о трюках, но вот это...
– Если ты хочешь расторгнуть контракт, я не возражаю, – перебил его Кингдон. – Я уйду. Все равно это мой последний фильм. Никто другой в Голливуде не пригласит меня сниматься. Но и тебе придется не сладко. Без меня ты не сможешь закончить фильм. Как ты будешь объясняться со своими банкирами из Нью-Йорка?
Бычья шея Римини побагровела. Он сверкнул на Кингдона глазами, словно бык на тореадора. Как и все другие студии, «Римини продакшнз» брала деньги для съемок в кредит, и Римини больше всего боялся вызвать какие-либо подозрения у своих кредиторов. Он понимал, что в этом случае он в тот же день пулей вылетит из Голливуда и вернется в свою мясную лавку.
Он в последний раз позволил себе разгневаться.
– Что за жизнь у тебя, черт возьми! Должен свернуть себе шею, доказывая, что ты не верблюд!
«Опять он за свое», – подумал Кингдон и улыбнулся.
– Я рад, что ты наконец-то меня понял, – проговорил он. Легкой походкой, скрывая свою хромоту, он прошел по персидским коврам до двери. Обернувшись, сказал: – В одном ты прав, Римини.
– В чем это? – рыкнул тот.
– Мы с тобой друзья.
Закрывая за собой дверь, Кингдон на мгновение увидел этого пожилого уже человека, который, хмурясь, вновь уставился в диаграмму, склонив коротко остриженную седеющую голову над широким пространством стола.
Кингдон попрощался с двумя секретаршами. Выйдя в коридор, где никого не было, он уже не старался скрывать хромоты, и она вновь стала заметной. Настоящая дружба – не облегченный вариант любви. Настоящая дружба сурово требует от людей быть до конца честными друг с другом. Кингдон стиснул зубы. Он представил себе, как, пытаясь убежать от бесчисленных прегрешений, нажимает на деревянные панели, отыскивая дверь в стене, ведущую к свободе.
3
В то утро в Лос-Анджелес прибыл на поезде ассистент Ландштейнера.
Три-Вэ договорился с ним о встрече. С Амелией он условился увидеться в четыре часа пополудни в «Пиг-эн-Уисл». Она пришла пораньше. Кафе было переполнено. Был как раз тот час дня, когда народ, отправившийся в центр города за покупками, хочет где-нибудь передохнуть и перекусить. Амелия сидела в окружении матрон, поглощавших парфе, покрытые глазурью пирожные и румяные, с поджаристой корочкой треугольные тосты. Одна за маленьким круглым столиком, Амелия пила чай.
Войдя в кафе, Три-Вэ сразу же направился к ней. Амелия показалась ему шедевром великого художника среди множества карикатур.
Их последняя встреча в саду Гринвуда, откровенность Амелии, отозвавшаяся невероятной болью в его душе, и его признание ей в любви словно прояснили все в их отношениях. По крайней мере для него. Она жена его брата. Да и у него самого семья. К тому же он уже стар для всей этой чепухи, называемой флиртом. Наконец в такое время флирт был бы просто неуместен.
Но, сев рядом с ней, сведя вместе пальцы рук и весь сияя, он невольно для себя стал расхваливать ее шляпку-колокол и элегантный костюм от Шанель. Этими комплиментами он, в сущности, хотел подчеркнуть только то, что кремовый шерстяной костюм Амелии подчеркивает ее излучающую свет кожу.
Когда официантка поставила перед ним металлический чайник, он сказал:
– Здесь ты чужая. Тебе следовало бы быть сейчас где-нибудь в «Cafe de la Paix».
– В Париже? Но ведь я родилась в Сан-Франциско.
– Для здешних мест ты недостаточно самоуверенна.
– Если ты отпустишь мне еще пару комплиментов, – сказала она, улыбаясь, – то будет похоже, что мы назначили в «Пин-эн-Уисл» любовное свидание.
После этих слов улыбки исчезли с их лиц, и они молча уставились в свои чашки.
– Что было бы, – шепотом спросил Три-Вэ, – если бы не он, а я нашел вас с Тессой в Окленде? Если бы не он, а я спас ей жизнь? Тогда ты поверила бы в то, что я ее отец?
– Мы с тобой об этом уже говорили, – серьезно сказала Амелия. – Я с самого начала не была уверена. И сейчас не уверена. – Помолчав, она сухо добавила: – Впрочем, это оттого, наверное, что я Ван Влит не по рождению, а всего лишь по мужу. Увы!
Три-Вэ удивленно воззрился на нее.
– Ты хочешь сказать, что я упрямец?
Она слегка улыбнулась, но тут же вновь стала серьезной и посмотрела на свои часики.
– Время идти. По-моему, нам пора.
– Еще пятнадцать минут. А врач поблизости, через улицу. На шестом этаже.
– Сколько времени это займет?
– Ровно столько, сколько ему потребуется для того, чтобы взять у нас кровь на анализ. Остальное берет на себя ассистент Ландштейнера.
– А когда будут готовы результаты?
– Завтра или через день. – Он провел острым ногтем по горячему чайнику. – Амелия, чуда не будет. Впрочем, если мы сообщим Тессе о результатах анализа, возможно, это...
Амелия подняла руку.
– И ты еще удивляешься, когда тебя называют упрямцем? Мы будем действовать по моему плану.
– Но...
– Три-Вэ, скажи, ты когда-нибудь испытывал судьбу? Когда-нибудь говорил себе: «Жребий брошен, и будь что будет»? Я верю в то, что все в человеке подчиняется законам генетики. Я соглашусь с любым результатом, который сообщит нам ассистент Ландштейнера.
– Я тоже.
– Нет, Три-Вэ! Не обманывай меня. Тебе нужна Тесса. Как неразрывная нить между нами, между тобой и мной. Через Тессу ты унаследуешь Паловерде. Ты не пожалел денег на то, чтобы вызвать сюда этого человека, но если он докажет, что Тесса не твоя дочь, ты не сможешь с этим примириться.
За ближайшим столиком болтали четыре женщины.
Наклонившись к Три-Вэ, Амелия шепотом, но отчетливо произнесла:
– Если выяснится, что она не от Бада, мы будем держать это в тайне. Бад ничего не узнает. Равно как и Тесса, и Кингдон. Эта тайна будет только твоей и моей. Если это окажется правдой, то... я всю свою жизнь буду считать обманом и мошенничеством.
Он отпрянул.
– Амелия, прошу тебя, не надо...
– Я буду винить себя, а не тебя. Ничто не изменит моего отношения к тебе, к Тессе и к Баду. Но это будет моя вина. – Она сильно побледнела. – Бад дал мне все. Любовь, счастье. Если Тесса его ребенок, тем самым я отблагодарю его за все. Если же нет, выходит, я обманула Бада, ничего не дав ему взамен...
Амелии с ее выдержкой не требовалось повышать голос, чтобы подчеркнуть весомость своих слов. Они говорили сами за себя. Три-Вэ понял это и тихо произнес:
– Бад – счастливейший человек.
– И снова ты ошибаешься, – без горечи, скорее участливо, сказала она. – Ты очень хороший человек, Три-Вэ. Мягкий, добрый. Но непрактичный. Твоя жизнь была полна грез, далеких от действительности. Ребенок – это реальная победа, которую мы с Бадом одержали над временем. О, как Бад не любит проигрывать! Но если выяснится, что Тесса не его дочь, это будет означать, что он проиграл свою последнюю битву. – Голос ее дрогнул. – А я сыграла в этом поражении решающую роль.
Поражение Бада обернулось бы победой Три-Вэ. Он был настолько уверен в том, что Тесса – его дочь, что, несмотря на сочувствие горю Амелии и ощущение своей вины в случившемся, какую-то секунду он торжествовал победу в многолетнем соперничестве с братом. Пытаясь утаить это от Амелии, он с сосредоточенным видом отсчитывал чаевые.
Амелия взяла со стола сумочку и перчатки.
– Забавно, сколько разных оснований появилось для проведения этого анализа, – проговорила она, пожав плечами. – А ведь поначалу я только хотела помочь Кингдону.
4
Следующее утро выдалось удивительно ясным. В такую погоду туристы решают навечно поселиться в Лос-Анджелесе. Стеклянные двери, ведущие из комнаты на веранду, были распахнуты. Бад сидел на веранде с видом на сад и завтракал. Он нарушил предписание доктора Левина оставаться в постели минимум до десяти часов утра. В нем не чувствовалось вялости, обычной у выздоравливающих, желтый вязаный пуловер подчеркивал загар, который он приобрел на балконе спальни, где обычно сидел днем. Он выглядел хорошо отдохнувшим. И моложе, чем до сердечного приступа. Стол был сервирован на четверых скорее по традиции, чем по необходимости. Амелия просыпалась поздно, и легкий завтрак подавали ей в постель. А Тесса, будучи теперь женой Кингдона, очень рано завтракала в своем кабинете вместе с мужем.
Бад очень удивился, увидев выходящего на веранду Кингдона.
– Я думал, что ты уже давно ушел.
– Сегодня, дядя, у меня вечерние съемки.
– Тогда присаживайся, – сказал Бад, а когда Кингдон занял место за столом, жестом указал ему на серебряные блюда с крышками. – Бобы. Печеные яйца. Ветчина. Тосты, к сожалению, уже остывшие. Джем. Кофе. Если хочешь, чтобы сварили яйца или сделали яичницу, я попрошу.
– Не стоит, сэр. – Кингдон положил себе на тарелку бобов.
Бад налил племяннику кофе.
– Вы с Тессой собираетесь съехать отсюда, – сказал он.
Кингдон удивленно посмотрел на него.
– Тебе интересно, как я узнал об этом? Да очень просто. Раньше ты никогда не спускался вниз, чтобы поговорить со мной наедине. Значит, сейчас ты что-то задумал. Я прав, не так ли?
После некоторого колебания Кингдон утвердительно кивнул.
– Ну, тогда я начну первым, – сказал Бад.
– Валяйте, дядя. Я буду завтракать и не стану обращать на вас внимания.
Они рассмеялись.
– Ну, во-первых, – проговорил Бад, – с твоей стороны было очень любезно, что ты все это время жил у нас.
Кингдон выразительно оглянулся на дом, потом бросил такой же взгляд на роскошный сад и ответил:
– С моей стороны это была не такая уж и жертва.
– Но ведь сейчас у тебя медовый месяц, Кингдон. Я же не слепой. – Бад положил себе на блюдечко несколько долек апельсина. – Ты знаешь, мне не очень-то была по душе мысль о том, что ты станешь моим зятем. Но ты сам мне всегда нравился. Ты мужественный парень. Я имею в виду не твои сумасшедшие полеты, а то, что ты без лишних слов защищал Лайю. Поступить иначе было бы много проще. А я сделал глупость, поверил в ее небылицы о тебе.
– Могли бы этого и не говорить.
– Словом, – произнес Бад, откинувшись на спинку стула, – считай, что я извинился за это.
Это извинение мало что значило для Кингдона, но по лицу дяди было видно, что он говорит искренне, и это очень тронуло Кингдона.
– Может, мне это привиделось, дядя, – сказал он. – Неужели это я, пытаясь понравиться тестю, ставлю себя в дурацкое положение?
– Напротив, это хорошо, Кингдон. – После паузы Бад кивнул в сторону сада. – Видишь вон то дерево?
Среди кактусов росло одинокое дерево высотой около десяти футов. Кора, покрывавшая его стройный ствол, была ярко-зеленого цвета.
– Знаешь, как оно называется? – спросил Бад. – Паловерде. В переводе с испанского – «зеленое дерево». В районе Лос-Анджелеса таких деревьев очень мало. Одно из них росло здесь, на этом плато. И мой пращур назвал свое ранчо в его честь.
– Впервые об этом слышу!
– Для паловерде родной дом – пустыня. Оно научилось выживать в песках благодаря тем же уловкам, что и кактусы. У него почти нет листвы, поэтому оно не расходует драгоценную влагу, а его кора поглощает солнечный свет. Вот почему у него кора такого сочного зеленого цвета. Впрочем, во влажную пору паловерде, похоже, вспоминает, что оно все-таки дерево, и украшает себя несколькими листочками. Но когда почва пересыхает, они опадают. Поскольку наш пращур назвал именем этого дерева свое ранчо, неудивительно, что паловерде всегда имело для меня особенное значение. – Бад посмотрел прямо в лицо Кингдону. – Гарсия не Бог весть какой плодовитый род. Все наши родственники – потомки сестры моего прадеда. Нас немного, но все крепкие и здоровые. Среди Ван Влитов нытиков тоже не бывало.
Кингдон медленно опустил вилку. Во рту появился вкус горечи. Дядя заговорил о детях. Но как же он – именно он! – может говорить об этом?! Или он, как и Тесса, руководствуется интуицией, внутренней бессознательной уверенностью? Если так, то отчего же у него случился сердечный приступ?
– Дядя, вы сами только что сказали, что у паловерде почти не бывает листьев.
– Не надо, Кингдон. Тебе прекрасно известно, как к этому относится Тесса. Ей непременно захочется иметь хотя бы одного.
Кингдон залпом выпил кофе.
– Тесса говорила, что ты подумываешь уйти от Римини? – спросил Бад.
– Это моя последняя картина. Мы с Тексом Эрджилом решили купить «Зефир-Филд».
– И сможете этим прокормиться?
– Полеты для зрителей, доставка почты, пассажирские рейсы. Текс будет продолжать сниматься в трюках. Ну и так далее... Летное поле в хорошем состоянии. Но, впрочем, больших денег ожидать не приходится.
– А вам, ребята, не приходила в голову мысль заняться авиастроением? У братьев Локхид неплохо работает их небольшой заводик. И у Глена Кертиса дела идут хорошо. Он переехал на восток, но не перестал быть нашим земляком.
– Я смотрю, вы здорово подготовились к разговору со мной.
– Если честно, мне больше понравилось бы, если бы ты заинтересовался нефтью.
– Я?! Дядя, я же не бизнесмен.
– Если «Паловерде ойл» начнет выпускать самолеты, ты станешь заправским бизнесменом!
– А знаете, дядя? Вы, пожалуй, правы.
– И потом, ты уже участвуешь в нефтяном бизнесе, хоть по-прежнему отказываешься принимать чеки от Три-Вэ.
– Это он вам сказал?
– Да, был такой разговор. Он тяжело переносит твой отказ брать деньги. – Бад сделал паузу, а потом добавил: – По-моему, довольно одной многолетней междоусобицы в нашей семье.
– Я как раз хотел позвонить отцу. Если увидите его раньше, передайте, что я непременно свяжусь с ним.
– Вот это дело, – сказал Бад с улыбкой. – Кингдон, твой отец навсегда останется для меня пацаном, за которым нужен пригляд старшего. Когда он приходит сюда и мы роняем в пивные кружки ностальгические слезы, меня вдруг начинает беспокоить, что он не на Сигнал-хилл, не вместе со всей бригадой. Как только появляется необходимость в свежей идее – лучше твоего отца не найти. Но постоянный труд не для него. Он даже не знает, сколько баррелей качает его вышка и кто покупает неочищенную нефть. Возможно, что он опять все потеряет.
– Он такой, мой папаша. Предпочитает грезы реальной действительности. Однажды потеряв все, он сможет начать все сызнова. – Кингдон вертел в руках вилку и как бы невзначай спросил: – Вы не забудете передать отцу, что я хочу его видеть?
– Не забуду.
– Так. Теперь насчет дома, – неожиданно сказал Кингдон.
– Дома?
– Я признался, что мы с Тессой собираемся отсюда уехать. Разве вы не собирались предложить нам дом?
– У вас с Тессой уже есть дом. На бобовых полях Беверли-Хиллс.
– Откуда вы знаете?
– Я не так глуп, как может показаться на первый взгляд, – ответил Бад. – А теперь выкладывай: зачем пришел?
Кингдон смутился.
– Я думал, что вы не отпустите ее на бобовые поля без борьбы. Дядя, вы замечательный человек!
– Я простой деревенщина, – хмыкнув, проговорил Бад. – И потом, Амелия всегда пресекала любые мои попытки как-то контролировать жизнь Тессы. Так что можешь передать своей жене, пусть укладывает чемоданы.
– С этим я и сам справлюсь.
Они улыбнулись друг другу. Кингдон, отодвинув стул, встал из-за стола. Бад тоже приподнялся.
– Я рад, что нам удалось поговорить, – сказал он.
– Я тоже, – ответил Кингдон. Он не сделал ни одной уступки и вообще больше молчал во время разговора, но добился того, чего хотел. Уладил свои отношения с дядей и простил отца. Когда он покинул веранду и вошел в свою комнату, им овладело удивительное чувство покоя и мира в себе, словно он принял дозу наркотика.
5
Тесса лежала в постели в той же позе, в какой Кингдон ее оставил – свернувшись калачиком. Но она уже проснулась и, когда он тихонько притворил за собой дверь, сказала:
– Доброе утро!
– Тебе тоже, – ответил он, садясь на краешек постели.
– Ты ел бобы?
– Позавтракал с твоим отцом.
Она обратила внимание на его слова «с твоим отцом», а не «с дядей», но ничего не сказала. Спросила только:
– О чем вы говорили?
– Я сказал ему, что пришло время нам обзавестись собственным домом. Не волнуйся, милая. Я сказал это осторожно. По крайней мере мне так показалось. Потому что второго сердечного приступа от моих слов не последовало.
– А о чем еще вы говорили?
– Да так. Он предложил мне работать в «Паловерде ойл». Я дал ему от ворот поворот. Тогда он пожелал купить мне какой-нибудь авиастроительный заводик. Он подробно изучил этот вопрос.
– Ты и от завода отказался?
– Нет, я решил обсудить это завтра с Тексом.
Она села на постели и взяла его за руку.
– Я хотела тебе сказать...
На ее обычно безмятежном лице появилось выражение тревоги.
– Что сказать, дорогая?
– Сегодня вечером... – еле слышно проговорила она. – Я скажу вечером.
– Вечером? Чтобы я весь день промучился? Это нечестно.
Он нежно снял пальцем пушинку с ее ресниц.
– Вечером у нас будет больше свободного времени.
– Я приду домой часов в десять.
– Так поздно? Ты куда-нибудь уезжаешь?
– Нет. Просто надо выполнить один ночной трюк. – Чтобы закончить разговор, он, наклонившись, поцеловал ее в губы. От нее пахло утром и еще чем-то неуловимо загадочным. Раньше он думал, что это духи, но теперь понял, что это ее природный запах. – Приготовишь мне ужин?
Как бы поздно Кингдон ни возвращался домой, Тесса готовила ему омлет с шампиньонами по-французски или какое-нибудь другое блюдо из тех, которые научилась делать в Руане. Они усаживались на кухне за большим выскобленным столом. Ее кулинарные навыки, конечно, не шли ни в какое сравнение с квалификацией тучного повара-француза, нанятого Амелией, но Кингдон больше любил блюда, которые готовила ему Тесса в полутемной кухне.
– Я придумаю что-нибудь необычное, – пообещала она.
– И побольше. Ты знаешь, что я бываю голодный как волк после трюковых полетов.
Кингдон встал с кровати и почувствовал, как его влечет к ней. Тесса была для него живым олицетворением уюта, благородства и покоя. Она была единственным по-настоящему добрым человеком в его жизни. В то же время он чувствовал к ней огромное физическое влечение, которое нисколько не умаляло в его глазах все остальное.
6
В одиннадцать часов утра Амелия находилась в своей гардеробной. Она рассматривала длинный ряд вечерних платьев и шеренгу тоненьких и узеньких туфелек из атласа, крепа, парчи и серебристой лайки. Когда она услышала телефонный звонок, во рту появился какой-то горький привкус. Она выпрямилась и замерла. В комнату вошла Кэтрин и спросила:
– Вы подойдете к телефону, миссис Ван Влит? Это мистер Три-Вэ.
На несколько секунд у Амелии закружилась голова, совсем как в те далекие дни, когда в суде слушалось «дело Дина» и она, приходя домой, падала в обморок. Она готовилась к этой минуте со вчерашнего дня, когда молодой врач с кустистыми, похожими на мохнатых жуков бровями взял у нее из вены кровь на анализ. Но сейчас у нее все равно было ощущение, что этот звонок застал ее врасплох. Глаза застилал туман.
