Текст книги "Обитель любви"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)
– Да, – сказал он, – мне известно, что ты заболела в море.
Ему сильно захотелось дотронуться до ее волос.
– Наша каюта располагалась прямо над гребным колесом, и все в ней сотрясалось. Но я ничего не замечала. – Она заговорила запинаясь и покраснела. – Перед отъездом я узнала правду об отце и... той женщине. Папино отношение к людям не всегда было на высоте, но я не обращала на это внимания. Со мной он был очень добр. Я верила ему всем сердцем. После его смерти... Ты знаешь, Бад, как я преклонялась перед ним. А потом узнала, что он скрывал от меня свою вторую жизнь, лгал мне. Я не могла этого вынести. – Она пожала плечами, словно извиняясь. – Я сентиментальна? Знаю, но просто хочу, чтобы ты понял, почему я заболела. Не совладала с собой. Это получилось само собой, очень легко... – Она сделала паузу. Ресницы ее опустились. – Однажды на море было очень неспокойно. Волны захлестывали иллюминаторы. Кажется, к нам приходил доктор. Мадемуазель Кеслер плакала. Она назвала тебя по имени. Решила, что я умираю. А потом я подумала: «Я больше не увижу Бада, никогда в жизни». Почему-то это было невыносимо. – И снова она как-то болезненно улыбнулась. – Я заставила себя проснуться. Все болело. Казалось, моя голова зажата в тиски. Все кости ныли. От качки мне было дурно, Но я больше не впадала в беспамятство. Потом мадемуазель Кеслер много говорила о чудодейственной молитве. Но молитва здесь ни при чем. Просто я снова захотела тебя увидеть.
Стыд, нежность, любовь, облегчение вихрем охватили Бада. Ему захотелось сжать ее в объятиях и целовать, целовать. Она станет его женой, и позже, в постели, когда все остальное потеряет свое значение, он все расскажет ей. Обнимая ее, поведает ей историю, когда-то слышанную им от Марии. «Нет, не буду, – тут же подумал он. – Это все стариковские басни».
Он сказал тихо:
– Я бы не смог жить без тебя.
– Значит, ты чувствуешь то же, что и раньше?
– Нет.
– Нет?
– Еще сильнее.
Она улыбнулась.
– Тогда почему же ты не приехал? Каждый день я ждала, что ты постучишься в дверь дяди Рауля и перекинешь меня через плечо. Я надеялась, что ты похитишь меня. То, что ты все не приезжал и не приезжал в Париж, было ужасно, Бад. Это не похоже на тебя.
– Но я сделал так, что ты сама приехала, разве нет?
– Да, письма, – протянула она. – Когда они появились в «Фигаро», я сразу поняла – я очень надеялась на это, – что ты выполнил свое обещание. Это было по-рыцарски галантно.
– Вот именно.
– Я сказала дяде Раулю, что должна вернуться в Лос-Анджелес, а он прокашлялся и ответил, – она пыталась подражать хриплому голосу своего дядюшки: – «Ты собралась к своей матери? Я возражаю». – «Нет, дядюшка, я собралась к мистеру Ван Влиту». Тогда он заявил: «Пусть молодой человек сам явится. Девушки, которые торопятся высунуть свой нос, как правило, остаются без него». Но тут вмешалась тетушка Тереза: «Рауль, некоторым людям плевать на свою анатомию. Племянница, я оплачу твой проезд». И вот я здесь, стою от тебя через стол и отдаю себя в твои руки.
– Позволь заметить, что ты водрузила свою хорошенькую анатомию на стул, предназначенный для покупателей.
Она рассмеялась.
И тут он понял, что больше ждать не может. Он неожиданно сказал:
– Что ты будешь чувствовать ко мне, если узнаешь, что я шкурник?
– Шку... Что?
– Шкурник. То есть что в моих жилах течет индейская кровь.
Ее ноздри надменно затрепетали.
– Ты, кажется, спутал меня с той несчастной глупышкой, которая не перенесла аборта.
– Это имеет для тебя какое-то значение?
– Ты что, хочешь сказать, что в один прекрасный день твои родители нашли у себя на крыльце светловолосого индейского подкидыша? У которого был папин нос, а брови как у доньи Эсперанцы?
– Мама не знает. Она никогда не должна об этом узнать. Ее отец был наполовину индеец. Дон Винсенте, в честь которого назвали Три-Вэ!
– Это тот, у которого был аметистовый перстень?
– Да. Его мать не могла иметь детей, поэтому она воспользовалась услугами своей служанки-индианки.
– В наших семьях проблема незаконнорожденности, как видно, стоит весьма остро. – Улыбка на ее губах была печальной. – А Три-Вэ знает?
Бад отрицательно покачал головой.
– Не думаю. – Я сам слышал эту историю много лет назад и не рассказывал ее никому. Даже забыл про нее и вспомнил только после твоего отъезда. А несколько месяцев назад убедился в ее правдивости.
– Каким образом? Кто рассказал тебе?
– Мария.
– И ты ей поверил?
– Она настоящая ведьма. Думаю, что вся прислуга об этом знает. Ну и что ты скажешь?
– Эти картины... – проговорила она, глянув на живопись в богатых рамках. – Кто тебе спихнул их?
– Они мне стоили кучу денег, – защищался он и тут понял, что она не ответила на вопрос. – Я, между прочим, спросил тебя о том, что для меня крайне важно.
– А я ответила. То, что в тебе течет кровь аборигенов, меня не волнует. Даже больше чем просто не волнует. Но вот твой вкус... О Бад!
– Аборигенов?! Аборигенов?! А тебе известно, что в здешних местах иметь каплю индейской крови даже хуже, чем быть мулатом на Юге! Гораздо хуже!
– Никогда не думала, что ты фанатик.
– Ты росла в Европе, – сказал он. – А у нас все люди с испанскими фамилиями под подозрением. В школе меня постоянно задирали из-за предков по маминой линии. Три-Вэ тоже. Как-то я уж слишком осмелел, и ребятам захотелось указать мне мое место. Они набросились на меня впятером. Раздели, связали штанами, измазали жиром. «Вот теперь от тебя пахнет настоящим шкурником», – сказали они. Я потом неделю не мог отмыться от запаха свиного жира.
– О, Бад...
– Но оскорбительнее всего было то, – продолжал он, горько усмехнувшись, – что они были правы насчет шкурника.
В глазах у нее была печаль.
– И это все еще так важно для тебя? – спросила Амелия.
– Чем больше я думаю об этом, тем меньше меня это занимает. Меня волнует твое отношение к этому. В конце концов я не какой-нибудь дурацкий комок глины. Я сам строю свою жизнь. Я не хуже других.
– Ты намного лучше других! Сильнее! Великодушнее! Вокруг тебя всегда люди, которые ищут у тебя тепла и поддержки.
– Ну что ты, – проговорил он, улыбаясь от удовольствия.
– Значит, поэтому ты не поехал в Париж?
– Да.
– Как глупо! Ты никогда не спрашиваешь самого себя, не сомневаешься! Ты слишком уверен в себе. Это одно из самых ценных твоих качеств.
– Когда-то я и впрямь оценивал себя трезво. Но сама видишь, что со мной сделала любовь.
– Любовь, – эхом отозвалась она, громко вздохнув, – именно из-за нее мне придется жить здесь!
Любовь вернула ее в город, который ее мучил, в город, пригвоздивший ее отца к позорному столбу, любовь заставила ее покинуть центр мировой культуры. Она должна была считать любовь своим врагом. Первые месяцы во Франции она так и думала.
– Ты очень благородных кровей, а я незаконнорожденный, шкурник. К тому же сильный, как медведь. Мы будем ссориться, – проговорил Бад. – Но не постоянно и начнем еще не скоро. Милая, когда за мной захлопнулась дверь вашего дома, я обезумел. И только сейчас впервые обрел покой.
Ее глаза были полны слез. Это ее состояние было ему хорошо знакомо. Он услышал колокольный звон церкви на Плаза, перекрывавший металлический лязг трамвая. Старинные бронзовые колокола звонили в этот солнечный день особенно красиво.
– У тебя по-прежнему очень красивые волосы, – услышал он свой голос.
А потом в ушах поднялся шум, и он больше ничего не слышал, только этот шум. Он обошел вокруг стола и дотронулся до ее волос. Его рука дрожала.
Книга вторая
Открытие нефти вызвало в городе глубокие, хотя и радостные перемены. Вся западная сторона Лос-Анджелеса чернела буровыми вышками, а упряжки мулов со стальными подковами тянули тяжелое бурильное оборудование через некогда заботливо орошаемые зеленые сады.
Ч. К. Ван Влит («Основатели: История «Паловерде ойл»)
Нефть. 1891 год
Проезжая мимо Паловерде пять лет спустя, случайный путник не заметил бы каких-либо явных изменений. Только от внимательного взгляда не укрылось бы, что глинобитные серые стены содержатся в исправности да новая крыша более густого красного цвета, нежели прежняя. Впрочем, внешние стены всегда были чем-то вроде раковины, скрывавшей внутри себя Паловерде. Именно внутри многое изменилось. Сплошная галерея, тянувшаяся вокруг всего дома, была выложена мексиканской плиткой, сгнившую дубовую коновязь заменили на другую, из крепкой секвойи. Восточное крыло гасиенды было полностью перестроено, а быстрорастущие австралийские эвкалипты на заднем дворе скрывали водонапорную башню, позволившую провести в дом воду – неслыханная роскошь для вилл. А для процветающего, богатеющего мистера Ван Влита и его супруги Паловерде стало именно виллой. Их друзья соглашались с тем, что, сохранив очарование старинного ранчо, гасиенда Ван Влитов вполне соответствовала современному образу жизни в Лос-Анджелесе.
Глава восьмая
1
К 1891 году в Лос-Анджелесе уже отгремел Великий Бум. 19 ноября 1885 года первый локомотив дороги Атчисон – Топика – Санта-Фе, весь в цветах и флагах, въехал в город. Прежде пассажирский билет до Лос-Анджелеса из долины Миссисипи стоил 125 долларов. Южно-Тихоокеанская железная дорога уверяла, что никто не станет сбивать эту цену. Это было, по сути, объявлением войны. Обе компании стали снижать цены, и дошло до того, что 6 марта 1887 года несколько часов билет до Лос-Анджелеса стоил один доллар.
Заключив перемирие, сошлись на сорока долларах или около того. Новые поселенцы не заставили себя ждать. Их поток подхлестнул спекуляции землей, принявшие неслыханные масштабы. В поросшей сухими колючками пустыне возникали новые города. Обычно это происходило так: резали быка, пили местное вино, после чего на крышу фермерского фургона взбирался отец города и произносил речь. Видения сотен процветающих, залитых солнцем поселений появлялось на свет божий, словно кролики из цилиндра фокусника.
К 1889 году, когда разразился Великий Бум, рядом с Лос-Анджелесом появилось несколько городков: Глендейл, Ацуса, Барбэнк и другие. Они росли, расширялись и, постепенно вливаясь в Лос-Анджелес, придавали ему вид деревни без конца и края. В других местах белые столбы, которыми отмечались участки застройки, сносили, а фасады отелей, оставшихся без постояльцев, обрушивались.
Южную Калифорнию трясло. Счастливчики – такие, как Бад Ван Влит, – сумевшие точно рассчитать время, выкарабкались. Другие разорились. Были даже случаи самоубийств. Но население Лос-Анджелеса все равно утроилось и составляло пятьдесят тысяч человек. Утопающий в апельсиновых рощах и виноградниках плодородный сонный город ждал сурового натиска индустриализации.
2
Стоял прохладный, но солнечный октябрьский день 1891 года, вторник, когда Три-Вэ вышел из поезда Южно-Тихоокеанской железной дороги на станции Нью-Аркейд.
Сначала Три-Вэ искал серебро, потом стал мыть золото. За шесть с половиной лет он сильно возмужал, окреп, стал настоящим медведем. И мускулы его, внешне не производившие особенного впечатления, были сильными, как у медведя. На нем свободно висел потрепанный плисовый костюм. Кудрявая черная борода скрывала накрахмаленный стоячий воротничок. Лишь его карие глаза остались прежними. Мечтательные глаза поэта, изобретателя, святого. В них светился живой ум человека, которому не везет в жизни.
Он помог сойти с поезда женщине, закутанной в шаль. У нее было крепкое тело, и ее звали Юта Кингдон Ван Влит. Они были женаты четыре дня, а ее беременность длилась уже три месяца.
– Ничего, я не стеклянная, – сказала Юта, беспокойно оглядывая заполненную народом платформу. Свет проникал большой пыльной дугой из сводчатых окон над головой, пахло машинным маслом, нагретым металлом, паром и свежей краской. – Три-Вэ, пригляди за сумками, пока их кто-нибудь не спер.
– Я найму носильщика.
– Зачем он нам?
– Для багажа.
– До сих пор мы прекрасно обходились своими силами, разве нет? – У Юты была круглая голова с высоким валиком темных волос, полная шея, округлые плечи и большая грудь, поддерживаемая корсетом из железной проволоки. У нее был добрый, но переменчивый характер. – Сколько мы еще будем тратить впустую?
Три-Вэ извинился.
– Ты права. Я не умею обращаться с деньгами.
Это и вправду было так. Как и большинство старателей, которые сталкиваются с богатством в его природном, естественном состоянии, Три-Вэ плохо представлял себе, как следует тратить деньги. Деньги вызывали у него растерянность. В черной шахте при мигающем свете карбидной лампочки он мог увидеть наяву мерцание золотой жилы. С одной стороны, в этом не было никакого смысла, и в то же время – оно было исполнено значения. Три-Вэ понимал, что в каждое мгновение своей жизни он приносит себя в жертву, и это тянется бесконечно. Он знал, что выбрасывает жизнь на ветер ради того, чтобы самоутвердиться. «Вот я найду кучу золота и покажу им!» «Им», то есть Баду и Амелии, которые до сих пор являлись ему в том виде, в каком он видел их в последний раз: нагие в Паловерде. Эта непреходящая ревность изумляла его самого. С сексом у него, в общем-то, не было трудностей. Три-четыре раза в год он предавался отвратительному пьяному разгулу в одном из заведений мамаши Лод, раскиданных по мелким шахтерским поселениям.
Он был робок с женщинами, даже с теми замарашками, которых покупал за деньги. Юта являлась для него прибежищем и источала тепло, словно горячая печка в холодную ночь. Он познакомился с ней в дешевых меблированных комнатах, где она служила горничной. Юта была вдовой старателя, потеряла не только мужа, но и ребенка. Но не унывала. Суетилась, бегала, ворчала и пекла яблоки. А несколько месяцев назад Три-Вэ уговорил ее переехать в его хижину. Он сделал это в равной степени из-за сладкого пирога, который она пекла ему, и из-за ее большого и крепкого тела, скрытого под фланелевой ночной рубашкой.
Десять дней назад донья Эсперанца прислала сыну коробку с книгами. Между страницами Оскара Уайльда была газетная вырезка:
ВАН ВЛИТЫ ОТПРАВИЛИСЬ В ГРАНДИОЗНОЕ ТУРНЕ!
Известная в нашем городе супружеская пара, мистер и миссис Ван Влит Младшие, с удовольствием окунулась в водоворот праздничных увеселений, который увлекает их все больше по мере их приближения к Европе. Мистер и миссис Ван Влит планируют провести четыре месяца в Париже (Франция), чтобы погостить у матери миссис Ван Влит, графини Мерсье, известной нашим старожилам под именем мадам Дин. Потом супруги отправятся в Юнгфре, Флоренцию, Рим, Венецию, Лондон и Стокгольм. Bon voyage [18]18
Bon voyage! – счастливого пути (фр.).
[Закрыть] , счастливая парочка!
Три-Вэ задумчиво смотрел на вырезку. Его мать, интуитивно догадавшаяся о причине его побега из отчего дома, давала ему тем самым понять, что он может вернуться. «Я снова увижу родителей», – подумал он, и на него накатила волна радости. Он потушил огарок свечи и лег на широкую, встроенную в стенку койку.
– Юта, – сказал он. – Я поеду в Лос-Анджелес. Вернусь примерно через неделю, только и всего. Долго не задержусь.
Юта в ответ сообщила ему о своей беременности, добавив с вызовом:
– Я рожу нормально, как положено. Как и того...
И вот он, женатый человек, стоит на многолюдной станции, немного нервничая от присутствия такого огромного количества народа. В левой руке у него сумка, тяжелый большой саквояж балансирует на правом плече. В руках жены перевязанная веревкой стопка постельного белья. Несмотря на то, что они намеревались вернуться домой через две недели, она боялась за свое имущество.
Выйдя со станции, он остановился, щурясь на солнце, затем пошел к стоянке наемных экипажей чуть поодаль.
Юта показала на электрический трамвай с двумя сцепленными вагонами.
– А чем тебе это не нравится?
– У нас слишком много багажа, – как можно убедительнее ответил Три-Вэ.
Он так и не рассказал ей о своей семье. Несколько раз пытался, но к горлу подкатывал комок, не дававший говорить. Скажи он, что у него состоятельная семья – тем самым он напомнил бы жене о том, что в прошлом она была горничной. Даже сейчас чрезмерная деликатность не позволяла ему сказать об этом. «Юта увидит новый квартал Ван Влита, – подумал он, – и объяснять ничего не придется».
Подойдя с сумками к вознице, он сказал:
– Отвезите нас по Спринг-стрит до Темпл-стрит, а потом вниз по Форт-стрит.
– Да это у черта на рогах, – ответил старик с протяжной испанской интонацией.
– Верно, – вежливо по-испански сказал Три-Вэ. – Вам знаком дом Ван Влитов?
– Дом доньи Эсперанцы?
– Да, на Форт-стрит.
– Форт-стрит, – тихим голосом отозвался старик. – Теперь она называется Бродвеем. У нас здесь, сеньор, все начисто переменилось.
Абсолютно все!
Электрические трамваи были оснащены длинными шестами, цеплявшимися за провода. Создавалось впечатление, будто на всех улицах установили гигантские виселицы. До Кортхаус-хилл замостили все улицы. Пустых участков, где прежде среди лавок и контор паслись коровы, не было и в помине. Красивые витрины больших магазинов тянулись по обеим сторонам улиц. В западной части города, на крутом Банкер-хилл, у подножия которого прежде ютился старый склад, были выстроены большие новые дома, окруженные субтропической растительностью. На тросах, как паром, медленно полз в гору вагон фуникулера. На востоке, на другом берегу пересыхавшей осенью реки, поднялся огромный газовый завод. Вокруг него промышленные корпуса выбрасывали копоть в чистое октябрьское небо.
Прохожие, мужчины и женщины, спешили по своим делам в темных городских костюмах и платьях. Громыхали коляски, экипажи, телеги, шустрый дворник подметал катыши лошадиного навоза. От сонного полуиспанского городка не осталось и следа. Американский город с грохотом и скрежетом поглотил его.
Три-Вэ откинулся на спинку сиденья кеба. В письмах об этом не было ни слова. Он был застигнут врасплох. Лос-Анджелес изменился до неузнаваемости. Только в памяти, словно на кальке, сохранились его прежние контуры. Ему пришли на ум стихи:
И вот он там, куда давно стремился:
Моряк в свой дом вернулся с моря,
Охотник с гор крутых спустился.
– Квартал Ван Влита? – спросила Юта, выглянув в окно. – Это имеет к тебе какое-нибудь отношение?
Они проезжали по Спринг-стрит между Третьей и Четвертой улицами. Когда он уезжал, здесь еще никто не строил контор. Теперь высокие здания офисов теснили друг друга. Три-Вэ выглянул в окошко кеба, внимательно разглядывая оштукатуренные стены и выступы домов. Этот новый квартал принадлежал Баду. Скобяная лавка Ван Влитов превратилась в четырехэтажный магазин, выкрашенный в зеленый цвет. Первый этаж с зеркальными витринами занимал собственно магазин, а на трех верхних этажах размещались конторы.
– У тебя богатый дядя? – спросила Юта.
– Это мой отец, – пробормотал Три-Вэ.
– Отец?!
– Магазин принадлежит ему.
– Этого не может быть! – почти гневно воскликнула она. – Не может быть! Такой огромный магазин!
– Он стал вдвое больше. Они переехали сюда три года назад во время Великого Бума.
– Ты что меня дурачишь! – теперь в ее резком голосе послышались тревожные нотки. – Три-Вэ, скажи, что ты пошутил.
– Я не шучу, – вздохнул он.
– Почему ты до сих пор не говорил мне, что миллионер?
– Девятнадцать долларов – красная мне цена, – ответил он.
– Три-Вэ! – Она побагровела и разгорячилась так, словно пыталась поднять тяжелое ведро с водой. – Три-Вэ, пусть этот мексиканец отвезет нас в меблированные комнаты. Твоим родителям ничего не надо про меня говорить.
Под шалью на ней было крикливое ярко-красное сатиновое платье, купленное давным-давно ее первым мужем, когда ему повезло удачно ковырнуть киркой на прииске. Яркая оторочка ее шляпки смялась. Для Три-Вэ ее одежда и его собственный потрепанный рабочий костюм из плиса был вечным напоминанием о его деловой несостоятельности.
– Они не чудовища из сказки, – мягко проговорил он. – Они такие же люди, как и ты, Юта. И Бад тоже.
– Бад?
– Мой старший брат.
– Он живет с твоими родителями?
– Нет, он женат.
– Мне давно пора было догадаться, что ты джентльмен. То-то я смотрю, что ты все книжки читаешь. – Тут она взмолилась жалобным голоском: – Три-Вэ, я еще не готова к знакомству с ними. Они ничего обо мне не знают. Они даже не знают, что ты приехал. Оставь меня в меблированных комнатах и ничего не говори родителям.
Какое-то мгновение, какую-то гадкую секунду он сомневался, но потом сказал:
– Не говори глупостей, Юта. Мы с тобой муж и жена. Я пойду к ним с тобой. Не волнуйся.
– Твой брат и его жена... – она запнулась. – Мне с ними тоже придется встречаться?
– Не придется, – сказал он. – Они в Париже.
– Во Франции?!
– Да. Гостят у матери Амелии, которая там живет. Она француженка.
– Значит, и эта Амелия тоже француженка?
– Наполовину.
– Фу, – фыркнула Юта. Она была католичкой и верила не просто ревностно, но агрессивно. Религия в ее руках была орудием борьбы со всеми силами, которые священник из ее далекого детства называл греховными. Франция была именно такой силой, так как несла на себе печать греха. Поэтому беременная Юта встала в позу. Три-Вэ был не против. С беременной женщиной нужно во всем соглашаться. Ее нужно постоянно оберегать.
– Ты моя жена, и все, – сказал он и ободряюще взял ее за руку.
3
Форт-стрит – то есть Бродвей – стала шире. Пришлось пожертвовать перечными деревьями. Дом Динов лишился своего сада. Зажатый между темными зданиями в стиле новой готики, он казался одряхлевшим и слишком громоздким для занимаемого им участка. Ни кипарисов, ни пальм, ни юной девочки с волосами цвета топаза в белом летнем платьице, мелькающем меж зеленых ветвей...
Три-Вэ прикрыл глаза, прежде чем взглянуть на свой дом.
Красная крыша была свежевыкрашена. Олеандры все еще затеняли парадную веранду. Там он отдыхал в детстве, замученный зубрежкой. Три-Вэ заранее знал, что комнаты с окнами, выходящими на фасад, погружены во влажный полумрак. Подойдя к двери и подняв молоток, он обнаружил, что ему трудно дышать.
Дверь открыла Мария. Древняя старуха с коричневым худым лицом, казалось, совсем не удивилась.
– Ага, – спокойно сказала она, – пришло время действию разворачиваться.
С этими словами ее беззубый рот скривился в улыбке, и она обняла Три-Вэ, прижав его к пахнущему оливковым маслом костлявому телу.
– Миссис Ван Влит? – спросила Юта.
– Это Мария, – ответил он и стал их знакомить, переходя с английского на испанский, но вдруг осекся.
По лестнице спускалась донья Эсперанца. Разноцветные блики из витража падали так, что Три-Вэ снизу не мог как следует рассмотреть ее лицо. Но и так было видно, что сделали с ней прошедшие шесть лет. Волосы под высоким черепаховым гребнем стали совсем седыми. Медленная, грациозная походка давалась ей с трудом. Остановившись, она глянула вниз, держась одной рукой за перила, а другой теребя кружевной воротничок.
– Винсенте? – прошептала она.
– Мама, – тихо проговорил он. Он бросился к ней, перескакивая сразу через три ступеньки. На лестничной площадке у цветного витража она прижала его к своему полному телу мягкими руками, потом слегка отстранила и снова прижала.
– Ах, мой Три-Вэ, мой Винсенте! Ты вырос и стал так похож на моего отца!
Тихий протяжный голос и резкий запах калифорнийской лаванды тут же перенесли его в детство.
– Мама, мама, как славно снова увидеть тебя!
Синие и красные блики падали на них из окна. Он обнимал ее за талию, и они медленно спускались по узким ступенькам.
Внизу ждала Юта, нервно вцепившись руками в свою сатиновую юбку.
Донья Эсперанца вопросительно взглянула на сына.
– Мама, это Юта. Моя жена.
– Жена?! – прошептала донья Эсперанца, инстинктивно вцепившись Три-Вэ в плечо.
– Мы поженились в субботу, – сказал Три-Вэ.
– Юта?
– Да, мэм. Названа в честь штата Юта, – сказала Юта. – Если сейчас неудобно, миссис Ван Влит, я могу прийти потом.
Донья Эсперанца не отпустила плеча Три-Вэ, судорожно сжатого ее пальцами. Но голос у нее был теплый, приветливый.
– Это теперь твой дом, – сказала она. – Юта, дитя мое, зови меня мамой или доньей Эсперанцей, как тебе больше понравится. Амелия, моя другая дочь, зовет меня доньей Эсперанцей.
4
Они сидели за столом и ужинали. Три-Вэ и донья Эсперанца вспоминали о вырубленных перечных деревьях. Юта чистила ножом грушу. С непривычки у нее свело от напряжения руки. Ей гораздо легче было носить ведра с водой или колоть дрова.
Хендрик отрезал щедрый ломоть сыра. Обычно он ничему не удивлялся, однако, услыхав в телефонной трубке искаженный расстоянием голос сына – телефоны уже были самым обычным делом в состоятельных домах, – сначала испытал потрясение, а потом страшно обрадовался. Упрямая шишка на его носу порозовела, глаза блестели.
– Ну-ка, Три-Вэ, попробуй. Этот будет получше голландского. – Хендрик был твердо убежден в том, что с переездом в Лос-Анджелес его жизнь улучшилась во всех отношениях, даже в таких мелочах, как сыр. – Молочная ферма в Анагейме делает такой специально для Ван Влитов.
– Спасибо, папа, – ответил Три-Вэ.
– Наш кузен Франц и его сыновья держат бакалею, – пояснил своей новой невестке Хендрик.
Подняв на него глаза, она произнесла: «О!», давая понять, что на нее это произвело впечатление. Затем опять занялась грушей. Сегодня Юта говорила мало. Она все никак не могла налюбоваться великолепием дома Ван Влитов.
«А она ничего, – подумал Хендрик. – Крупное, налитое тело и круглое, как у кошки, лицо. Правда, одежда!.. Тут искушенный взгляд Хендрика споткнулся. Ярко-красное платье было так тесно, что на швах собралось в морщинки. Под напряженной правой рукой нитки даже чуть-чуть поползли. На воротничке совершенно неподходящая пуговица. Хендрик отвернулся, вспомнив Амелию. Она предпочитала бледные тона, платья свободного покроя, которые отлично сидели на ее миниатюрной, изящной фигурке, а изюминка Амелии заключалась вовсе не в украшениях, которые постоянно покупал ей Бад, а в ее глазах и смехе. И как только два родных брата могли выбрать таких разных женщин? Хендрик отогнал от себя этот вопрос. В конце концов он приличный человек и эта Юта – тоже его невестка. Вырезав клин из красной головки сыра, он положил его на ее тарелку.
– Держи, Юта, – сказал он. – Как тебе Лос-Анджелес?
– Грандиозный город! Настоящий рай!
– Три-Вэ, – сказал Хендрик, – ты слышал?
– Мы только погостить, – ответил Три-Вэ.
– Погостить? – произнес Хендрик. – Что значит «погостить»?
Донья Эсперанца спросила:
– Совсем на чуть-чуть?
– Да, что-то вроде медового месяца, мама.
– Ты уже не мальчик. Пора тебе остепениться, – проговорил Хендрик. – Пойдут дети, а детям нужна школа, постоянный дом.
Донья Эсперанца, очень робкая по душе, думала, что все такие. Увидев, как покраснела невестка при слове «дети», она решила, что Юта смутилась просто потому, что «дети» – это всегда намек на интимную близость между супругами.
– Три-Вэ должен дать тебе больше времени на медовый месяц, – сказала она, обращаясь к Юте.
– Здесь, – настаивал Хендрик, – именно здесь и нужно рожать детей! – Заметив взгляд доньи Эсперанцы, устремленный на него, он добавил: – Со временем, конечно.
Юта отложила ножик с перламутровой рукояткой, прерывисто вздохнула и с трудом произнесла:
– Время пришло. Три-Вэ и я... мы скоро сделаем вас дедом и бабкой.
Наступила тишина. Часы звонко отбили четверть часа. «Зачем? – подумал Три-Вэ. – Зачем?» Он не хотел смущать жену и говорить родителям о ее беременности. Разве что потом, когда уже будет неизбежно, отправить с ближайшей станции телеграмму: «Мама – сын (дочь). Все нормально». Но чтобы Юта сама им сказала!.. Юта, для которой грех был именно грехом, а вечный огонь – реальностью! Странно, но он никогда не видел противоречия в том, что Юта отдалась ему до брака, ибо знал, что сила ее естественного тепла сильнее веры. Но сейчас он почувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Он вопросительно уставился на жену. Она не смотрела на него.
Донья Эсперанца выронила из рук нож для фруктов, и он с приглушенным стуком упал на старый, сотканный в Паловерде ковер. Она не нагнулась за ним.
Хендрик неосознанно сорвал салфетку с жилетки, куда она была вставлена между двумя верхними пуговицами.
– Ну что ж, Юта... хорошие новости, – проговорил он. – Это сюрприз, конечно, но хороший!
– Да, очень хороший, – эхом отозвалась донья Эсперанца. Тени под ее окруженными морщинами глазами сделались почти черными.
Хендрик проговорил:
– Вот видишь, Три-Вэ? Я оказался прав.
– Ребенок ничего не меняет, – ответил Три-Вэ.
– Нет, меняет. Ты должен остаться в Лос-Анджелесе, Три-Вэ, вот и все...
– Нет... – попытался прервать его Три-Вэ.
Хендрик говорил, не слушая сына:
– ... У мужчины, когда он становится отцом, должно появляться чувство ответственности.
Хендрик разгорячился, правильные черты его массивного лица исказились от волнения. Напыщенность, свойственная его возрасту, на минуту пропала. Из любви к Баду и доброго расположения к Амелии он никогда не позволял себе распространяться о внуках, но этот вопрос всегда жил в нем, как болтавшийся без узла конец веревки, незаконченная фраза, недосказанная история. Он приехал в эту громадную страну, мечтая основать большую семью. Сыновья – это еще недостаточно для мужчины.
– Дорогая, ты только представь, – сказал он и наклонился через стол к донье Эсперанце, улыбаясь, как ребенок, словно и не было сорока лет, прожитых здесь. – Наш первый внук!
– Да... – прошептала донья Эсперанца, которая подумала о том же. – Да.
Три-Вэ продолжал вопрошающе смотреть на Юту. Она все еще избегала встречаться с ним глазами.
5
Они остались одни в его комнате. Днем сюда втащили для Юты старую железную кровать Бада. Включив свет и ступив на коврик из телячьей шкуры, Три-Вэ вдруг вспомнил старые времена. Он сел на матрас и тут же провалился – кровать была старая, продавленная.
– Зачем ты им сказала? – спросил он в темноте.
– А зачем ты приехал? – с вызовом ответила Юта.
– Повидать родителей.
– Тебя не было дома почти семь лет.
После паузы Три-Вэ ответил:
– Брат наконец уехал.
– При чем тут брат?
– Я же говорю: он владелец квартала, который ты видела, и еще Бог знает чего. – Три-Вэ знал, что Бад владелец не «Бог знает чего», а Амелии. От этой мысли ему стало больно, и он отвернулся от жены. – Проблема в том, что я младший и всегда его догоняю.
– Ты ненавидишь его?
– Нет, я люблю его.
– Тогда просто завидуешь.
Юта сказала это с сочувствием, ибо сама неустанно боролась с этим человеческим грехом – завистью.
– Да, – признался он.
– А он тебе в чем-нибудь завидует?
– Бад? Он даже не знает такого слова. Он просто приходит и берет, что ему хочется.
– Но ты же умнее! – пылко возразила Юта. Она любила Три-Вэ покровительственно и фанатично. – Если бы ты работал в их магазине, у тебя все получалось бы лучше.
– Как бы у меня получалось – этого мы не знаем. Мы не собираемся задерживаться в Лос-Анджелесе.
