Текст книги "Вексель судьбы. Книга 2"

Автор книги: Юрий Шушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

Повторив конец последней фразы, Сталин неожиданно замолчал. Он глядел поверх меня куда-то вдаль – туда, наверное, где по привычке ожидал увидеть окно с перспективой московского неба, однако в подземелье взгляд обречённо упирался в мрачную стену. В эти секунды я увидел Сталина не грозным вождём, а обычным пожилым человеком, вынужденным не просто нести на своих плечах колоссальную ношу, но и верить за нас в то, во что многие, по правде признаться, сегодня уже нисколько не верят… Мне стало безудержно его жаль.

– Иосиф Виссарионович,– в силу этого обуявшего меня чувства я решил обратился к нему как к близкому человеку,– я сделаю всё, чтобы выполнить ваше задание. Всё, честное слово!

Сталин секунд десять или двадцать – решительно не помню!– смотрел мне прямо в глаза оценивающим и вопрошающим взглядом, и у меня не было сил ни моргнуть, ни отвести взор.

– Постарайтесь, товарищ Рейхан,– произнёс он вскоре.– Ви же сами видите, насколько вопрос будущего мира важен для нас. Он настолько важен, что я не прочь продолжать беседовать с вами ещё и ещё, хотя там, за дверью, командующие фронтами дожидаются совещания по положению под Ленинградом. Ви, товарищ Рейхан, безусловно интересный собеседник, и я очень бы хотел поговорить с вами когда-либо потом. Так что постарайтесь выполнить государственное задание самым наилучшим образом!

Я попытался вспомнить, что в подобных случаях надлежит отвечать, однако будучи человеком тотально невоенным, не нашёл ничего лучшего, кроме как выпалить: “Будет исполнено!”

Сталин опустил на стол давно погасшую трубку, и этот жест с его стороны ясно означал, что аудиенция завершена.

Я быстро поднялся из-за стола и сделав короткий, но энергичный поклон головой, направился к выходу. Берия также встал и последовал за мною.

Возле двери я развернулся, чтобы ещё раз отвесить поклон,– однако Сталин глядел на ту самую глухую стену, повернувшись к нам спиной, и видеть моё искреннее прощание с ним уже не мог.

Берия сопроводил меня через толпу генералов, лица многих из которых я знал по фотографиям в газетах и кинохронике, и довёл до комнаты, в которой коротали время офицеры, доставившие меня сюда. Из отданного им распоряжения я понял, что сейчас меня отвезут домой, а утром должны будут доставить на инструктаж в НКВД.

– Ты всё хорошо усвоил?– строго поинтересовался он у меня вместо “до свиданья”.

– Да, товарищ Берия,– ответил я не задумываясь.

– Смотри…

Больше наркома я не видел. Офицеры вывели меня на поверхность, усадили в автомобиль и по ночным бульварам быстро домчали до моего дома на Страстном. Было около двух ночи, незадолго до этого, похоже, на столицу был очередной налёт, поскольку где-то вдалеке, за Яузой, ночное небо озаряло багровое зарево, а бледные лучи прожекторов ПВО продолжали рыскать между туч.

4-9/IX-1941

Утром точно в обозначенное время за мной прибыл автомобиль. Я спустился во двор, имея полностью собранный для командировки в Орёл саквояж, поскольку был уверен, что после обещанного наркомом инструктажа в НКВД мы сразу же отправимся в путь. Однако всё вышло не так.

Вместо ожидаемого здания на Лубянской площади меня привезли в небольшой особняк, спрятавшийся где-то в переулках Сухаревки. К моему изумлению, это была обычная адвокатская контора. Офицер передал меня на поруки её хозяину, адвокату Первомайскому, и сказал, что “после работы” я могу возвращаться домой своим ходом, однако если будет очень поздно или необходимо – то за мной пришлют автомобиль.

Перед тем как уехать, офицер захотел получить мой автограф на расписке о неразглашении. Я без колебаний подписал, не имея ни малейших сомнений в том, что когда-нибудь посмею её нарушить. Какая наивность! Прошло всего полмесяца – и я, от безысходности и скуки записывая в тетрадь свои воспоминания, откровенно ту расписку нарушаю!

Так или иначе, но я застрял на “инструктаже” на добрую неделю.

Конторой заведовал известный в Москве адвокат Первомайский. На мой недоуменный и, должно быть, не вполне уместный вопрос, какое он имеет отношение к органам, Первомайский ответил, что в силу своей профессии он знает почти все родственные связи известных москвичей и по этой причине НКВД иногда обращается к нему за консультациями. Скорее всего, он немного слукавил, говоря об эпизодических консультациях, – ведь только из пары историй с его участием, о которых я был наслышан, с учётом сказанного можно было сделать вывод о намного более тесных взаимоотношениях. Чего стоило нашумевшее дело, когда по просьбе семьи одного арестованного, вместе с которым под арест было взято и его имущество, Первомайский подал против НКВД судебный иск и – казалось бы, невероятный случай!– выиграл тот суд, по решению которого грозное ведомство незамедлительно вернуло родственникам все без исключения вещи и библиотеку!

Однако как бы там ни было, Первомайский являлся не только юристом самой высочайшей пробы, но и потрясающим знатоком огромного числа генеалогий. Он знал ровным счётом всё про моих родителей и большую часть наших родственников. Достаточно вспомнить, как он буквально сразил меня информацией, что мой дед по отцовской линии, когда работал преподавателем алгебры в виленской гимназии, имел среди своих учеников юного Дзержинского! Причём Дзержинский в собственных дневниковых записях ещё и положительно о моём деде отзывался!

Столь же подробно Первомайский рассказал мне и о семье Кубенских, нащупав даже несколько пересечений третьего или четвёртого родства с линией одного из старших Рейханов, который после закрепления за Александром I Варшавского герцогства осел в С.-Петербурге и чей род, продолжившийся, правда, исключительно по женской линии, среди своих представителей мог похвастать героями похода в Туркестан и членами Сената.

У Первомайского имелась целая подборка старых фотокарточек, запечатлевших мою мать Анастасию и дядю Сергея ещё детьми – в стенах родного дома, на различных дачах, в пансионе в Крыму и прочая, прочая… Он со знанием дела рассказывал мне о людях, с которыми общались дядя и дед Михаил – эти персонажи сплошь были купцы, фабриканты, банкиры и сановитые чиновники. Адвокат с лёгкостью находил на старых фотографиях их лица и настоятельно просил меня запоминать каждое “как можно лучше”, будто бы мне предстоит с ними рандеву. Я запоминал – и невольно ловил себя на мысли, что лишь одна подобная карточка в недавние годы могла стать причиной раскулачивания и ареста. Люди повсеместно стремились избавляться от семейных альбомов как от опасных соучастников их прошлого – однако по чьей-то прихоти многие из тех альбомов попадали не на свалочные костры, а в шкафы и архивные ящики консультантов и прочих знатоков подобного рода…

Но как бы там ни было, теперь эти пожелтевшие фотографические листы должны были помочь мне досконально вжиться в новую роль.

Мы долго обсуждали с Первомайским, стоит ли мне выдавать себя за сына Сергея Кубенского или всё же остаться, как есть, его племянником. Я вполне был готов сделаться “сыном”, полагая, что в таком амплуа буду выглядеть более убедительным. Однако адвокат не был до конца уверен, что Раковский знаком с семьёй Кубенского не более чем поверхностно, из-за чего существовал риск, что моё самозванство будет разоблачено. Поэтому мы решили, что я всё же останусь племянником – но не племянником, по факту изолированным от общения с дядей, а самым что ни на есть родным, сызмальства посвящённым во все предания и тайны нашей большой семьи.

Разумеется, проводя долгие часы с Первомайским, я не мог не поинтересоваться о действительной судьбе дяди, который, если судить по запавшим мне глубоко в сердце словам Берии, “попил много крови у органов”. Первомайский сразу же сделался значительно более острожным и менее болтливым. Тем не менее он подтвердил, что Сергей Михайлович застрелился из револьвера, “испугавшись необоснованного ареста”, а также дал понять, что до этого он длительное время сотрудничал с ОГПУ и НКВД, помогая выявлять скрытых врагов среди бывших представителей московского делового сообщества и уцелевших потомков капиталистов.

Первомайский был отлично осведомлён о цели моей миссии, и мы даже набросали с ним несколько стратегий для предстоящего разговора с Раковским, решив, что конкретный план я выберу сам в зависимости от того, в каком направлении наш разговор станет развиваться. Сообщённый Сталиным порыв энтузиазма настолько прочно и глубоко сидел во мне, что размышляя о том, что и как мне предстоит сделать, я совершенно не задумывался, как в своей роли буду выглядеть со стороны. Но в какой-то момент я с ужасом вспомнил, что роль моего дяди в ОГПУ и НКВД состояла в самом что ни на есть откровенном предательстве и доносительтве, из-за которых люди, искавшие с ним встречи, должны были попадать в застенок. А коль скоро так, то Раковский, находясь на стороне арестантов и осуждённых, может с первых же минут проникнуться ко мне самой искренней и горячей нелюбовью.

Я поделился этим опасением с Первомайским, на что получил ответ, показавшийся мне циничным, но в целом, наверное, близком к правде. Ответ этот гласил, что буквально все, кто оказывался в руководящих эшелонах, так или иначе были вынуждены заниматься тем же самым – думая о великих целях, обращать, если потребуется, своих друзей во врагов народа.

“Раковский – точно такой же и один из них,– добавил он, и сразу же привёл по памяти длинный список фамилий, многие из которых в последние пять-семь лет были у всех на слуху.– Поэтому увидев в вашем лице человека пусть и почти невинного, однако по самое некуда замаранного своим окружением, он охотнее согласится пойти на контакт”.

Адвокат также напомнил, что согласно утверждённой легенде я должен выдавать себя за чекиста, прибывшего для повторного расспроса Раковского об агентуре, которой он обзавёлся, работая советским послом в Париже. Якобы с началом войны эти старые связи оказались востребованными и нужными вновь. Раковский, скорее всего, в жёстких выражениях ответит, что эти “связи” на корню истреблены моими “коллегами” и потому помочь он мне не в состоянии. Тогда я сделаю вид, что всё понимаю и полностью с ним соглашаюсь, после чего объявлю, кто я есть на самом деле и что вместо возвращения в Москву с докладом о “парижской агентуре” намереваюсь дождаться прихода немцев, чтобы пробираться в Швейцарию за дядиными деньгами.

Этот план, сообщенный мне буквально в последний момент, выглядел безупречно, однако сразу вызвал во мне сильное внутреннее неприятие.

– Всё было бы хорошо,– пожаловался я Первомайскому, как в своё время Берии,– если б мой разговор с Раковским оставался делом только нас двоих. Но ведь помещение, где мы окажемся, обязательно будут прослушивать!

– Ну и что?– ответил адвокат.– Вы – на спецзадании, и находитесь под защитой органов. Говорите всё, что считаете нужным. Можете хоть Гитлеру осанну пропеть – ничего вам за это не будет.

– А если для проверки моей искренности Раковский пожелает, чтобы я выругался в адрес самого Сталина?

– И выругаетесь, не великая беда! И даже можете сделать это не под прикрытием, а от чистого сердца,– произнеся эти слова, он проследил за выражением моего лица, словно желая оценить произведённый эффект,– после чего решил, по-видимому, окончательно меня добить:– Запомните, молодой человек: в нашей работе нет вечных и неизменных принципов. Жизнь изменяется быстрее, чем большинство людей в состоянии это замечать, и только тот, кто поспевает за переменами или, ещё лучше, предугадывает их, получает шанс на будущее! Так что если вы желаете добиться успеха – следуйте за жизнью и без страха входите во все её повороты!

Усвоив этот совет, я решил, что не стану загонять себя в прокрустово ложе выдуманных легенд, и в общении с Раковским попробую в максимальной мере оставаться собой. Сталина ругать не стану, но и чекистом себя уж точно не объявлю.

11/IX-1941

В четверг Первомайский завершил занятия в два часа дня и велел мне ехать домой, чтобы привести себя в порядок. В половину седьмого, сказал он, он заберёт меня на машине в ресторан, чтобы поужинать в компании с артистической молодёжью. В пятницу мне предстоит оформить у себя в Наркомфине командировочные документы, а в субботу утром – отправляться в Орёл.

Я так и не понял, с какой целью организуется ужин в “Метрополе” – то ли для того, чтобы я немного отвлёкся накануне важнейшего задания и был бы в соответствии со своей ролью “золотого повесы” в курсе последних светских новостей и слухов, либо чтобы развязать мне язык – мало что вдруг сболтну, перебрав вина! Но как бы там ни было, этот поистине сказочный вечер, проведённый в лучшем столичном ресторане, оказался для меня более чем кстати.

Компанию нам составили три юные актрисы из МХТ и Камерного театра, приехавшие в сопровождении двух молодых людей моего возраста – один работал на “Мосфильме”, другой представился литературным критиком. Поскольку между ними и двумя девушками угадывалось что-то вроде старого приятельства, то несложно было предположить, что третья актриса “свободна” и я вполне могу с ней пофлиртовать.

Но если подобное и входило в чьи-то планы, то только не в мои. В отношениях с женщинами из-за моей чрезмерной серьёзности и какой-то дурацкой внутренней боязни оказаться в неловком положении я всегда был крайне медлителен и консервативен. Чтобы не провоцировать к себе излишнего внимания, я решил сразу сообщить, что послезавтра отбываю из Москвы на специальное задание,– однако странное дело, упоминание о таинственном задании только повысило мой статус! Молодые люди, имевшие, по-видимому, бронь от призыва, как-то сразу стушевались, зато актрисы, которых я считал ангажированными этими горе-кавалерами, немедленно стали проявлять к моей персоне неподдельный интерес.

Но поскольку мне решительно нечем было ответить, то я решил воспользоваться моментом, когда после двух бокалов бордо “Ай-Даниль” наша застольная беседа коснулась дел сердечных, и дал всем взглянуть на фотокарточку своей невесты. Моя Лика-Земляника на этом фото действительно была неотразимой, в связи с чем все намёки на адюльтер были прекращены. Должен сказать, что этот мой демарш нисколько не испортил нашего дружного застолья, главным мотивом которого, как я сейчас отлично понимаю, было искреннее и открытое желание всех хотя бы на короткий миг вернуться в довоенную жизнь и забыть о грозном настоящем. Адвокат Первомайский, выступавший на этот раз в роли покровителя молодых талантов, вполне разделял наше желание сполна окунуться в волнующий туман прежней жизни и даже в честь неё немного покуролесить.

Да, сейчас, пропадая в холодной орловской гостинице, полуголодный и не ждущий от завтрашнего дня ничего, кроме очередных испытаний, я с трудом могу вообразить тот великолепный стол, устланный тонкой белоснежной скатертью, с огромной бронзово-хрустальной вазой посередине, заполненной сочными грушами и виноградом, неведомо каким чудом привезёнными в военную Москву. Превосходные крымские вина – сперва столовые, а затем десертные, знаменитый салат паризьен, заправленный тёплым провансальским соусом, котлеты марешаль, почки меньер под луком и, наконец, бесподобный фирменный “беф Огарёв” – как одни эти названия способны вдохновлять, с какою силой в дни смятения и лишений наполняют они сердце уверенностью, что жизнь – отнюдь не окончена, и что её лучшие дни ещё ожидают впереди!

Вино определённо раскрепостило нас – болтали о каких-то смешных историях на весенних киносъёмках в Ялте и под Пятигорском, о прошлогодних театральных гастролях в Стокгольме, спорили о модных фасонах демисезонных шляп и о достоинствах американских автомобилей. Разумеется, были и военные темы – поскольку у литератора имелась возможность где-то на службе слушать иностранное радио, чему все мы, вынужденные с началом войны сдать в домкомы радиоприёмники, страшно завидовали,– он буквально пичкал нас ободряющими новостями про успехи англичан в Египте и Ливии и утверждал, что весьма скоро американцы откроют на европейском континенте второй антигерманский фронт.

И конечно же, мы пили за победу несчётное, как мне показалось, число раз.

Ближе к концу застолья парень с “Мосфильма” поразил всех неожиданным заявлением, что после победы над Германией жизнь в СССР резко изменится: наступит что-то вроде нэпа, станет больше денег и товаров, быт сделается свободным, а иностранные книги и фильмы – общедоступными. “Хорошо бы!” – с восторгом согласилась одна из актрис, и мы все принялась фантазировать, сколько полезного можно будет сотворить в области искусства, когда поездки за границу станут столь же привычными, как и гастроли в Кузбассе.

Мы расставались в полнейшей уверенности, что сумеем, когда понадобиться, легко разыскать друг друга и столь же хорошо провести ещё один вечер, десяток таких вечеров, сотню – какая разница, если мы молоды, уверены в силах, каждый носим в себе великолепный мир, время для которого обязательно придёт, и совершенно не желаем бояться смерти, потому что мы просто не должны, не можем умереть!

12/IX-1941

На следующее утро я посетил наркомат, где уже были оформлены бумаги о моей командировке, и получил в кассе невероятную для командировочных сумму в три с половиной тысячи рублей. Поскольку в моём удостоверении датой начала стояло сегодняшнее число, я решил не задерживаться – лишь заглянул в свой отдел, где удостоверился, что моё старое поручение выполняют другие сотрудники, да попрощался со знакомыми, которых встретил в коридоре.

В Наркомфине мне также выдали разрешение с открытой датой на эвакуацию из Москвы для моей матери. Ехать предстояло в Свердловск. Однако когда я принёс разрешение домой, то выяснилось, что мама уже эвакуируется от своей работы, но только в район Самарканда.

Я согласился, что лучше ехать в дикий Самарканд со знакомыми людьми, чем в цивилизованный Свердловск в компании совершенно чужих. И ещё выбор в пользу Самарканда помог мне сделать какой-то непонятный в тот момент внутренний импульс. Теперь, по прошествии времени, когда я начинаю понимать, что адвокат Первомайский, возможно,– отнюдь не столь уж милый и безопасный человек,– я вижу решение эвакуироваться в Самарканд единственно верным. Ведь если из-за меня мать начнут разыскивать, то в Самарканде сделать это будет значительно трудней, ну а если найдут и затеют что-то недоброе – в азиатской глуши ей будет проще затеряться. От сведущих людей я был наслышан, что в годы беспричинных ежовских арестов многие спасались тем, что уезжали в Среднюю Азию, где их то ли не искали, то ли не могли найти вовсе.

Вечером я договорился с Земляникой о встрече на Никитском бульваре, где мы провели несколько часов, болтая на скамейке. Я приглашал её в ресторан, имея в памяти не успевшие остыть впечатления и кучу денег в кошельке, однако она отказалась, сказав, что согласна на пир исключительно “после чумы”.

Вместо ресторана Земляника предложила попить чая у себя дома, где накануне были проводы мужа соседки и оставался испечённый по этому случаю край вкуснейшего макового рулета.

После чая она вздумала играть этюды Шопена, и я был вынужден изображать из себя умилённого слушателя, чтоб её не расстроить. Музыку Шопена я ценю, но внутренне не приемлю, поскольку как только вспоминаю о его ненавистничестве к России, то сразу всё, что собрано и рафинировано в его вещах, меня немедленно покидает, и я слышу лишь манерность и высокомерие. Однако сегодня, пожалуй, был особый случай. То ли Земляника играла особенно чудно, то ли я сам с Шопеном примирился – но под конец прежде отторгаемая мною мелодия стала звучать, как взволнованный шёпот прощания.

13/IX-1941

Ранним субботним утром тринадцатого сентября – не будем суеверными!– за мной приехала потрясающая машина: сверкающий лаком и хромом огромный американский “Паккард Супер Восемь” с двенадцатицилиндровым мотором. Мой небольшой саквояж с трудом поместился в багажник, полностью заставленный бензиновыми канистрами и запасными колёсами.

Я попрощался с матерью в комнате и просил её ни в коем случае не спускаться вниз, ибо не хотел, чтобы посторонние люди становились свидетелями определённо горестной сцены. Это было правильным решением, поскольку внизу, в машине, меня поджидал Первомайский, который вместо пожелания доброго пути ошарашил двумя вещами.

Первой была извлечённая им из портфеля фотография, на которой моя Земляника ещё в школьном фартуке была запечатлена вместе с обоими родителями.

– Никого не узнаёте?– спросил меня адвокат.

И не дожидаясь ответа, сам его выдал.

– Фото 1932 или 1933 года: ваша невеста со своей матерью, урождённой Ренненкампф, и отцом – хорошо нам всем известным Сергеем Михайловичем Кубенским. Узнаёте?

Разумеется, я узнал Землянику и её мать.

– Похоже, вы что-то путаете,– поспешил я не согласиться.– У моей невесты – фамилия Дмитриева. Причём тут Кубенские?

– При том,– ответил мне Первомайский с торжествующей улыбкой на лице,– что в годы революции фамилии менялись как перчатки. Можете не перепроверять, я за свои слова отвечаю. То, что я сказал – правда.

– Но что теперь будет? Ваша новость, возможно, меняет всё на свете!– воскликнул я в ответ, всем своим существом ощущая, что эта мистификация дорого мне обойдётся.

– Ничего не меняет. Абсолютно ничего. То, что ваша избранница приходится вам двоюродной сестрой – нормально и вполне допустимо. А в части предстоящего задания – это дополнительный аргумент в пользу ваших прав на семейную тайну Кубенских.

– Признаюсь, я никогда не слышал, чтобы в семье Дмитриевых кто-либо был связан с НКВД…

– Не лезьте, Рейхан, не в свои дела. Запомните одно: если надо – органы не только расстреливают людей, но и создают.

Второй вещью, которой поразил меня чекист-адвокат, стала извлечённая из портфеля телеграмма на бланке “Отдел спецсвязи НКВД СССР”. Он протянул её мне и позволил прочесть. В этой телеграмме, отправленной из Орла, сообщалось, что “распоряжение инстанции по применению исключительной меры охраны государства трудящихся (расстрела) в отношении группы заключённых выполнено 11/IX-41 без происшествий”.

– О чём это?– поинтересовался я совершенно не понимая, что сие означает.

– Читай здесь теперь!– Первомайский забрал у меня телеграмму и протянул скреплённые огромной канцелярской скрепкой листы бумаги с наползающими друг на друга через одинарный интервал жирными машинописными строчками.

В этом документе после короткой преамбулы со ссылкой на номера каких-то приказов и распоряжений следовал список фамилий лиц, приговорённых к расстрелу за “пораженческую агитацию и подготовку к побегу”. Я попытался было этот список прочесть, но адвокат сразу же ткнул пальцем в нужную строчку внизу – там стояла фамилия Раковского.

Моему изумлению не было предела.

– Как это понимать?– спросил я, внутренне подготовляя себя к очередному “повороту жизни”, который, согласно учению Первомайского, надлежало пройти молча и созерцательно.– К кому же тогда я отправляюсь?

– К Раковскому, разумеется. По телефонограмме из Москвы для него было сделано исключение, его не расстреляли. Но как опытный заключённый, он не мог не понимать, что означал шум в коридоре, когда сидельцев-соседей массово увозили отнюдь не на пикник. Так что у вас, Александр Сигизмундович, будет иметься отличная возможность первым ему обо всём этом официально сообщить и намекнуть на встречную откровенность. Теперь вы вооружены по самое “не могу”! Желаю вам всемерного успеха!

Последняя фраза о “всемерном успехе” показалась мне наигранной и неискренней, однако из-за обилия новой информации я не стал разбираться в причинах подобной оценки. Решив, что в течение предстоящей командировки я понемногу приведу в порядок свои мысли, растерявшие былой строй, я попрощался с Первомайским, который сказал, что отправляется пешком в поликлинику на улице Грановского, бросил взгляд на домашнее окно, где, как мне показалось, мелькнула рука матери, перекрестившая меня,– и мы отправились в путь.

Возле “Новокузнецкой” мы приняли в кабину ещё одного чекиста, и далее всю дорогу я провёл в сопровождении молчаливых офицеров, двое из которых по несколько раз менялись за водительской баранкой.

Мы покидали Москву по Варшавскому шоссе, и я был по-настоящему удручён, насколько ситуация на окраине и в пригородах отличалась от той относительно спокойной обстановки, которую привык наблюдать в центре. У Даниловской мануфактуры была развернута батарея зениток, а сразу за поворотом на Катуаровское шоссе вдоль обочины можно было встретить противотанковые ежи, которые в случае опасности легко могли были быть перетянуты на сам тракт. Мысль о том, что в предместьях Москвы уже готовятся встречать вражеские танки, показалась мне совершенно дикой и неуместной, но ещё более неуместной выглядела моя командировка навстречу приближающемуся фронту.

Расстояние от Москвы до Орла в триста пятьдесят километров мы преодолевали почти пятнадцать часов. Где-то за Тулой дорогу напрочь заблокировала по причине поломки большая военная колонна, и мы несколько километров объезжали её по полю, бесстрастно давя широкими каучуковыми колёсами неубранный хлеб. В другом месте регулировщик настоял, чтобы мы съехали в лес, поскольку ожидался вражеский налёт. Действительно, из придорожного укрытия мы вскоре наблюдали, как прямо над лентой шоссе на небольшой высоте проносились немецкие самолёты, готовые расстрелять и забросать бомбами любого, кто бы двигался по ней.

После Тулы движение порой становилось совершенно черепашьим – мы то плелись в хвосте за длинной цепью военных тягачей, то пропускали встречные колонны, в которых на грузовиках в сторону Москвы везли заводские станки, коров c поросятами, конторскую мебель и ящики с документами, а остальная их часть была забита беженцами, среди которых – очень много детей… После Мценска видели страшную картину – уничтоженную немецкой авиацией нашу танковую часть на марше. Чтобы освободить шоссе, подбитые лёгкие танки стащили в кювет, а вот несколько тяжёлых танков – кажется, это были новейшие танки марки КВ,– сдвинуть с асфальта не удалось, и теперь всем приходилось объезжать их сожжённые громады по обочине. Там же, рядом со сгоревшим военным грузовиком, прямо на земле лежали несколько мёртвых солдат, тела которых не успели увезти и захоронить. Я подумал, что из многочисленных казней войны одна из наиболее страшных – быть убитым не в бою, а на пути к месту боя, не успев ни разу выстрелить.

От осознания возможности того, что готовые возникнуть в любую минуту немецкие самолёты так же запросто могут прикончить и меня, определённо становилось не по себе. И лишь когда с приходом сумерек мы продолжили путь с потушенными фарами, я понемногу воспрянул духом.

Мы добрались до Орла к двум ночи – на военном посту перед въездом в город нас встретил местный офицерик, который показал дорогу до гостиницы. Меня сразу же провели в забронированный номер, на ходу объяснив, как спускаться в бомбоубежище, однако немного порадовав известием, что сегодняшняя бомбёжка миновала и можно рассчитывать на спокойный сон.

14/IX-1941

Администраторша разбудила меня в десять утра телефонным звонком – оказалось, что в моём номере ещё имеется и телефон! Забегая вперёд скажу, что все мои надежды воспользоваться им для связи с отдалившимся домом оказались тщетными: телефон пропускал звонки только на местные номера, в списке которых не было междугороднего коммутатора, а спустя несколько дней – и перестал работать вовсе.

Буфет в гостинице в день моего приезда был закрыт, завтракать пришлось захваченным из столицы печеньем и надеждой, что чаем я смогу разжиться в тюремной комендатуре.

К моему немалому огорчению, двенадцатицилиндровый “Паккард” утром исчез – наверное, укатил обратно. Это означало для меня не только необходимость добираться до тюрьмы пешком, но и потерю возможности быстро и без помех вернуться в столицу, как только моя миссия принесёт результат. Мой небольшой бюрократический опыт однозначно свидетельствовал, что машина, ждущая у подъезда, и машина, которую требуется заказывать и вызванивать,– две вещи несравнимые.

Прежде чем разыскивать тюрьму, я должен был по имевшемуся у меня адресу навестить местное НКВД. Прохожие подсказали, как дойти до улицы Тургенева, где, предъявив вместо пропуска командировочное, я вскоре имел удовольствие насладиться горячим крепким чаем в приёмной тамошнего начальника. Некоторое время спустя у меня состоялась с ним короткая аудиенция. Он был молчалив и сосредоточен, одет во френч без каких-либо знаков различия и представился лишь фамилией – Фирсанов.

Фирсанов был предупреждён о моём приезде, и равнодушным голосом известил как о чём-то давно решённом и не подлежащим обсуждению, что моя встреча с Раковским состоится только завтра, в понедельник, для чего мне необходимо явиться ровно к десяти утра к коменданту тюрьмы. Тюрьма же располагается неподалёку в центре города, на Казарменной улице. Ни тебе обсуждения плана предстоящей беседы, ни согласования оперативных деталей или спецподдержки – ровным счётом ничего из того, что мы детально и скрупулёзно прорабатывали с Первомайским ради максимального эффекта и успешности моего поручения, мне не было предоставлено.

Разумеется, также не могло быть и речи о выделении для меня автомобиля, в результате чего человек, выполняющий задание самого Сталина, всю оставшуюся часть воскресного дня был вынужден слоняться по пустым орловским улочкам, рискуя угодить под немецкую бомбу или под раздачу местному хулиганью. Очевидно, что Фирсанов получил обо мне только минимум информации, а самолично рассказать ему о сути задания и тем более о ночном разговоре в Ставке я категорически не мог из-за подписки. Одна за другой в голову лезли нехорошие мысли, что мой приезд сюда кем-то просабатирован, при этом образ Первомайского, начинающий немного обрастать демоническими деталями, почему-то упорно не выходил из головы.

Завершив рекогносцировку, дойдя до тюрьмы и вернувшись в гостиницу новым путём через мост, именуемый Мариинским, я узнал к своему огромному разочарованию, что небольшой колхозный рыночек, собирающийся по утрам, закрылся, и купить провизию, чтобы поужинать, до завтрашнего дня негде. Придётся, видимо, подкармливаться в тюремной комендатуре…

15/IX-1941

Утром понедельника за несколько минут до десяти часов, как было условленно, я подошёл к тюремной проходной и сообщил часовому, что меня ждёт начальник тюрьмы. Часовой куда-то позвонил – и вскоре за мной спустился какой-то младший чин (я плохо разбираюсь в знаках различия), в сопровождении которого я вошёл в здание тюремной конторы. В середине длинного коридора я заметил обитую кожей дверь с табличкой “Начальник” и направился было туда, однако сопровождающий покачал головой и повёл меня дальше. В неприметном кабинете, расположенном в тупике, за огромным пустым столом сидел молчаливый русоволосый офицер с грустными голубыми глазами, представившийся “лейтенантом Петровым, оперуполномоченным”. Насколько я сумел уяснить из короткого разговора, именно Петров был назначен ответственным за мою “спецоперацию”.