Текст книги "Вексель судьбы. Книга 2"

Автор книги: Юрий Шушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)

– Но в таком случае эти работяги останутся без заработка и начнут умирать с голода…

– Зачем? Разве у нас в России мало земли? Земли – не объять, знания доступны, техника и машины на глазах дешевеют год от года – чего же работягам твоим ещё надо? Пусть смотрят, думают и идут, кто хочет, моим путём. Со временем в стране у нас будут сотни, тысячи, миллионы таких же альмадонов! Расцветёт Россия, словно весенний сад, а?

– Может быть,– улыбнулся Алексей.– Жаль только одного: не смогу помочь деньгами в твоём замысле. Свою карточку с миллиардами я отдал Фуртумову, чтобы тот отпустил Олесю, и миллиарды сгорели. Глупо как-то…

– А чего тут глупого? Человеческая жизнь, по-твоему, стоит меньше?

– Ну не пятнадцать же миллиардов долларов! Представляешь, что здесь можно было бы за такие деньжищи сотворить?

– Мы и так сотворим. Пусть чуть дольше, зато священная человеческая жизнь останется неприкосновенной. Ведь эти все миллиарды твои – лишь иллюзия богатства! Ну, положим, построишь ты на них нечто, а кто-то другой возьмёт – да и подгонит всего лишь один артиллерийский дивизионный полк по штату одна тысяча девятьсот сорокового года, в котором тридцать шесть гаубичных стволов с практической скорострельностью пять выстрелов, то есть две тысячи снарядов за десять минут,– и всё, нету миллиардов! Один пшик! А жизнь, Лёша, здоровая и умная человеческая жизнь, если её специально не обрывать, создаст и возобновит любые богатства мира!

Некоторое время назад Петрович бросил курить, полагая, что теперь у него нет резонов не жалеть себя. Однако когда он повторил свою прежнюю мысль про “артиллерийский дивизионный полк”, нельзя было не заметить, что рука по привычке ощупывает карман в поисках спичек и табака.

Алексей, безусловно, одобрял начинания Петровича и искренне восторгался результатами, достигнутыми всего лишь за одно лето – однако в реальность сотворения чудо-фермы и прочих “светлых перспектив” верить поначалу отказывался.

Первые дни на ферме он провёл как праздный гость, позволяя себе спать до полудня, завтракать чудными блинчиками с домашним творогом и мёдом, которые готовила и приносила жена Шамиля, чтобы затем читать. Далее он обедал бесподобным борщом на свиной грудинке, который Петрович варил собственноручно, после чего проводил остаток дня в пеших прогулках или катании по степи на квадроцикле, а за совместным ужином вёл споры о бизнесе, политике и жизни. И лишь по прошествии некоторого времени начал понимать, что Петрович во многих своих суждениях прав: благодаря грамотно организованному хозяйству ему действительно удавалось выполнять все работы без напряжения и сверхзатрат личного времени, а сельская жизнь, несмотря на кажущееся отшельничество, выходила по-своему насыщенной и интересной.

С некоторых пор в голове стали постоянно зарождаться новые мысли, мысли старые требовали перепроверки, так что единственное, чего Алексею в этой глуши недоставало, была хорошая библиотека. За неимением таковой приходилось пользоваться стареньким компьютером с неустойчивыми и медленным интернетом, подключаемым по радио.

Петрович не имел ничего против показного сибаритства своего товарища, однако предложил подумать над тем, чтобы в следующем году создать где-нибудь по соседству собственный Альмадон. Идея Алексею в принципе понравилась: ведь сельская жизнь уже не внушала отвращения и страха, а возвращаться куда-либо в город, не говоря по Москву, он по очевидным причинам не имел возможности. А так – жить плодами земли своей и трудом рук своих, работать на совесть, но не более четырёх-пяти часов в день, посвящая остальное время занятиям наукой, литературой и прочими художествами, а по вечерам ездить в гости и распивать чаи с наливками, если Петрович заглянет на огонёк,– отчего бы и нет? Во всяком случае, эта его жизненная перспектива, в отличие от предыдущих, основывалась на вещах осязаемых и реальных.

Ещё более реальными были планы Петровича, предусматривавшие разбивку ближайшей весной первой очереди новых садов. Для этих целей уже были выращены саженцы, привитые от нескольких чудом сохранившихся старых яблонь легендарного Альмадона. Петрович со знанием дела утверждал, что до революции отборные здешние яблоки, завёрнутые в пергамент и уложенные на солому, в особом вагоне доставлялись в обе русские столицы, где ценились дороже ананасов.

Вторым “пусковым объектом” Петрович называл строительство цеха по изготовлению натурального яблочного сока из излишков. Третьим объектом была насосная станция, которая подавала поливочную воду из реки на возвышенность. По мере расширения площади садов воды требовалось всё больше, и мощность существующей станции, работающей без реконструкции уже полвека, была бы исчерпана в течение пары лет.

Алексей вновь начинал сокрушаться, что напрасно лишил себя доступа к деньгам, которые бы сейчас более чем пригодились,– однако Петрович уверял, что для реализации его “скромных и аккуратных” планов средств хватает. Действительно, урожай томатов, баклажанов и люцернового сена был собран обильный и продан задорого, а на подходе ещё были кукуруза, соя и гречиха!

– Государство, наверное, теперь станет помогать,– предположил Алексей.

– Дудки! Государство пальцем о палец не ударило, когда мы весной разгребали авгиевы конюшни и ферму поднимали. Но зато как только начались первые продажи – зачастили, голуби, с проверками и предложениями вступить в какой-то мутный агросоюз. Так что вместо помощи от государства держу аккуратно линию обороны – изучаю действительно лучшие в мире наши законы, да подымаю помаленьку шум в прессе, когда от чиновников, исполняющих эти законы, становится совсем невмоготу. Так что обречены мы, Лёша, строить своё будущее исключительно своими же руками!

Тем не менее Алексей знал, что Петрович не чурается общения с чиновниками и регулярно выезжает в район и областной центр, чтобы “пробивать” вопросы по земле, субсидиям и налоговым скидкам. Петрович обладал редким даром легко сходиться с людьми и заставлять столоначальников решать необходимые вопросы, взывая исключительно к долгу и совести. Во многом благодаря этим усилиям крошечный усадебный надел без мзды и покровительств разросся до доброй тысячи гектаров, а на следующий год должен был увеличиться втрое.

Алексей был готов с удовольствием окунуться в подобную живую и прельщающую быстрыми и реальными результатами работу, однако чувствовал себя связанным по рукам и ногам тем, что по-прежнему находился в розыске. А после взрыва особняка, о котором теперь писали и судачили все, кому не лень, его личность – хотя бы в качестве свидетеля этого загадочного происшествия – должна была представлять особенный интерес.

Не ведая, что задача слежения за ним так и не успела выйти за рухнувшие стены фуртумовского ведомства, Алексей был вынужден опасаться всех и везде.

Из толстых пачек газет, привозимых Петровичем из Волгограда, а также с помощью публикаций в интернете, Алексей внимательно следил за ходом расследования. Все версии говорили о трагической случайности, из-за которой в подвале особняка сдетонировал всеми забытый диверсионный заряд времён Великой Отечественной войны. По центральному округу Москвы начались масштабные проверки на наличие следов динамита в подвальных помещений старых зданий, некоторые журналисты почём зря обвиняли коммунальщиков, а другие спешили переложить ответственность на “неуправляемых диггеров”. Высказывались и мнения, что особняк финансовой спецслужбы мог быть намеренно заминирован иностранными разведками и даже отечественными олигархами, но вот только кем именно и с какой целью?

Самым удивительным являлось то, что нигде, за исключением двух-трёх малоизвестных и вскорости намертво заблокированных сайтов,– нигде не сообщалось, что в момент взрыва в особняке находились ведущие мировые финансисты, хотя одновременное исчезновение фигур подобного масштаба в иных обстоятельствах с неизбежностью должно было повлечь массовые пертурбации и панику на биржах. Отсюда несложно было сделать вывод, что глобальный спрут сумел выдержать удар, как, похоже, выдержал и учинённое Алексеем неделей ранее сожжение его основополагающих бумаг. Было от чего загрустить.

Правда, Петрович не переставал уверять, что все по-настоящему важные дела совершаются лишь с третьей попытки. Алексей в ответ улыбался и делал вид, что охотно этому верит, хотя сам прекрасно понимал, что никакой третьей попытки с его стороны уже точно не будет – он слишком от всего устал и не желал ничего, кроме спокойной жизни и личного покоя.

Дорога к спокойной жизни лежала через новые документы, которые через знакомых Шамиля ему должны были сделать где-то на Кавказе. Было решено, что Алексей Гурилёв отныне станет Анастасом Гуреляном, а также поменяет внешность – отрастит усы. Но пока вопрос с документами не был решён, Алексей находился на Альмадоне как в добровольном заточении. Он даже не имел возможности позвонить в Москву или в Монтрё, поскольку все засветившиеся на связи с ним телефонные номера могли по-прежнему прослушиваться, а выявить точное место исходящего звонка при современной технике представлялось делом плёвым.

Правда, один раз возможность позвонить всё-таки улыбнулась. Недотёпа-фермер с соседнего хутора в каком-то происшествии лишился сумки с паспортом и водительскими правами, и Петрович помогал ему оформить в полиции временные удостоверение личности и разрешение на вождение. Когда Петрович вернулся из района и выложил на стол новенькие корочки, Алексей обратил внимание, что фотография фермера во временном удостоверении приклеена криво, в результате чего печать паспортного стола коснулась её лишь ободом. Ну а на временных правах фотография не предусматривалась вообще. Немедленно родился план: дорисовать точно такой же обод на фотокарточке Алексея, и на один день заменить ею фото фермера на аусвайсе. Благодаря этой нехитрой операции, Алексей получал возможность под чужим именем покинуть пределы Альмадона и из нового места безопасно позвонить.

Алексей решил воспользоваться старым и не привлекающим внимание мотоциклом, чтобы добраться до идущей на юг оживлённой федеральной автотрассы, и откуда-нибудь оттуда сделать необходимые звонки. Если его адресаты по-прежнему на прослушке, то сыщики решат очевидное: разыскиваемое лицо звонит с пути на Новороссийск или Анапу, и будут искать его где угодно, но только не среди пустынных степей и курганов в междуречье Дона и Чира.

На следующий день он благополучно добрался до Миллерово, купил там с рук мобильный телефон и позвонил Борису.

Первые секунды разговора Борис отказывался верить – ведь он считал, что Алексей погиб под руинами особняка, и даже начал понемногу разрабатывать собственную теорию, согласно которой чудовищный взрыв стал результатом заговора международных тайных сил, замысливших одним ударом избавиться от Алексея как владельца капиталов мирового значения, от российского министра-генерала, пусть хоть и топорно, но честно выполнявшего свой долг по возвращению этих капиталов в ведение государства, а заодно и от собственных банкиров-конкурентов.

Алексей не стал ничего комментировать и лишь сообщил, что векселя он сжёг, прежних денег не имеет, а теперь якобы направляется в Сочи, где намерен “продержаться до лучших времён”. Конечно же, он спросил и о Марии – Борис ответил, что буквально на следующий день после освобождения он вывез сестру за границу, и сейчас с нею всё в порядке: она в Милане, принята в труппу Ла Скала и готовится в новом сезоне выйти на сцену.

“Штурман помог?” – поинтересовался Алексей.

“Да, да,– слегка смутившись, ответил Борис.– При всём моём неоднозначном к нему отношении, Сашка оказался на высоте. Реально пропотел, задействовал все связи, и при этом денег не взял. Но без самой Маши, которая там буквально себя превзошла, ничего бы не получилось.”

“Передай Штурману от меня большое спасибо. Теперь душа не будет болеть.”

“Обязательно. Я и Маше передам от тебя привет”,– пообещал Борис, хотя Алексей на сей счёт ничего не говорил.

Уже прощаясь, Алексей попросил Бориса разыскать по возможности скрипачку Олесю, которой заодно с ним “пришлось лиха хлебнуть”, и при необходимости оказать ей посильную помощь.

Следующий звонок он хотел сделать Катрин, однако никак не решался набрать её номер. Сначала он просто поостерёгся вести разговор на французском, находясь на оживлённой площади провинциального городка. Он попытался уединиться в каком-нибудь кафе, но не обнаружив ни в одном достаточной приватности, решил звонить с дороги. Покинув Миллерово, он свернул на полевой тракт, проехал по нему километров десять или пятнадцать, выбирая походящее место в лесополосе или на пустынном кургане, откуда лучше брал мобильный телефон,– однако всякий раз находил причину, чтобы продолжать поиски лучшей диспозиции.

В итоге, поколесив по степи с полчаса, он развернулся и поехал назад, так и не позвонив Катрин.

Рациональных причин этому поступку не имелось – ведь что бы ни произошло с момента его не столь уж и далёкого – всего-то три недели!– отъезда из Швейцарии, Катрин непременно приняла бы звонок. Далее, в каком бы униженном и скованном из-за отсутствия денег и документов состоянии он ныне ни находился, всегда имелась возможность договориться о побеге за кордон – например, через грузинскую границу. Там он мог сдаться властям и потребовать сообщить о нём в швейцарское посольство, которое к тому моменту было бы уже оповещено и подготовило для него европейский паспорт. Однако мысль о побеге, означающем возврат в прошлое, была для Алексея неприемлемой.

Возможно, подлинной причиной нежелания звонить являлось сомнение в искренности Катрин. Шальная, мимолётная, однако безумно горькая мысль о том, что приветливость семейства Шолле могла быть обусловлена желанием их самих, прежде американцев, запереть его в лаборатории в интересах науки о продлении жизни, которая с некоторых пор сводит с ума всех сильных сего мира, – эта мысль отравляла Алексею сердце. Правда, вспоминая счастливые дни, проведённые с Катрин, и буквально поминутно восстанавливая в памяти взгляды, жесты и произнесённые слова, Алексей не находил ровным счётом ничего, что могло бы свидетельствовать в пользу данной жестокой версии, однако и исключить её насовсем не мог.

“Всё может быть, потому что всё уже было”,– с грустью думал он, вспоминая глаза Катрин, полные доверия и любви. В эти минуты ему хотелось оставить сомнения, зажмуриться – и далее следовать исключительно этому всеохватывающему чувству душевной открытости и веры в лучшее,– однако никуда не уходящие тайные страхи, словно капли яда, сковывали естественный сердечный порыв.

Он отчётливо понимал, что вероятность предательства – жалкие доли процента, в то время как вероятность настоящей любви – практически абсолютна. Однако после последних событий эти крупицы яда жестоко и бесконечно отравляли все до одного его чувства, не позволяя вернуться к их прежней безрассудности. Поскольку исправить подобное положение доводами разума он не мог, оставалась вера, зовом которой надлежало руководствоваться. Только вот верит ли он в любовь Катрин?

В поисках ответа Алексей неоднократно пытался заставить себя согласиться с тем, что всё-таки он верит. Однако всякий раз какое-то неизведанное новое чувство, поднимавшееся изнутри, волной сомнения разрушало и смывало это выстраданное сердцем согласие. Он не мог понять, отчего так происходит, и вовсю грешил на свою “ненормальность”, обрекающую его жить в двадцать первом веке с представлениями века прошедшего. Или он знал нечто такое, чего не знает никто из его нынешних современников, и этот груз знания о грядущем не позволяет ему упиваться простыми и открытыми радостями сегодняшнего дня?

Ибо даже искушённый полковник абвера Норманн фон Кольб, после общения с Рейханом знавший и понимавший значительно меньше, чем теперь знает и понимает он, Алексей Гурилёв, счёл за благо скрыть своё знание в записках, пролежавших взаперти до самой кончины. Выходит, знание это несовместимо с простой человеческой жизнью, поскольку прежде остального убивает в людях искренность и веру.

Покинув пределы Ростовской области и находясь уже на короткой дистанции от дома, Алексей неожиданно свернул с асфальта и долго гнал по открытой степи в направлении далёкой вершины большого пологого холма. Взобравшись на неё, он заглушил мотор мотоцикла и улёгся спиной на пожухлую траву, глядя в высокое и бесконечное вечернее небо.

“Что моя жизнь в сравнении с этой бесконечной и вечной степью?– думал он, ощущая за переносицей жжение от проступающих слёз.– Жалкая песчинка, которой я желаю придать особую значимость, читая книги, ведя умные разговоры и поднимая бокалы с дорогим вином, когда имею такую возможность… Однако всё это пройдёт, как проходит облако по небу. Как проходят желания, иллюзорно ставящие человека в центр вселенной, или проходят деньги, способные купить полмира. Ибо всё, что мы желаем – тоже пройдёт, как проходит и обращается в прах всё когда-либо приобретённое…”

“А сколько народов прошли через эту самую степь – прошли и исчезли навсегда, растворились в несуществующем прошлом, которое мы наивно и неумело пытаемся воссоздавать и оживлять с помощью исторической науки и литературы? Готы, гунны, сарматы, хазары, половцы, с которыми некогда в этих самых местах бился князь Игорь, после них монголы, турки, беглые холопы, казаки, полки Деникина и эскадроны Мамонтова, впоследствии разбитые красными дивизиями в дым… А вскоре – уже и следующая война, и невесть ещё что впереди… Сколько человеческих надежд, больших и малых, растворились за минувшие века в каждой частице этого пространства, лишь внешне кажущегося заброшенным и пустынным? И сколько крови излилось на каждый клочок этой сухой земли, пропахшей полынью, сколько душ навсегда отлетело отсюда, унося с собой превосходящую любое физическое страдание сокровенную боль от внезапно и необратимо оборванной жизни? И где теперь весь этот океан навсегда исчезнувшего бытия, кто примет и поймёт его?”

Тёплый восточный ветер растрёпывал волосы и холодил виски, а неудобная кочка из высохшего типчака, оказавшаяся под головой, покалывала затылок, не позволяя забыться.

“И чем же тогда моя жизнь лучше и значимее жизни какого-нибудь лохматого и пропахвшего конским потом древнего кочевника, когда-то рухнувшего здесь от неприятельской стрелы и, возможно, из последних сил стремившегося доползти до этой вершины, чтобы умереть поближе к небу? Чью плоть затем склевали вороны, кости растворили снега, а дожди смыли прах в окрестные реки, где он превратился в жемчуг, которым потом гордились красавицы, чей краткий и яркий век также вскоре сменился вечным забвением? Нет, в нашей жизни решительно нет того высшего смысла, в существовании которого человечество пытается убедить себя на протяжении тысячелетий. Жизнь – лишь ничтожный момент бытия вечной и равнодушной природы, который мы в силу своего врождённого тщеславия век от века пытаемся приукрасить и возвеличить. Только здесь, в бесконечной, безмолвной и великой степи, эта истина делается очевидной. Здесь она не перебивается пестротой и иллюзорной пригожестью заезженных европейских пейзажей, таких банальных и глупых, равно как и не откликается на наши державные проповеди… О, степь, степь!… Кто знает, может быть, и мои далёкие предки когда-то проходили по твоим предвечным пределам, тревожа твои ковыли и выпытывая грядущее в мерцании твоих ночных светил? А теперь в этом самом грядущем, которое сделалось прошлым,– лишь кости моей матери, дотлевающие в далёком суглинке московского кладбища, да прах отца, растворившийся в северном океане. Почему и зачем так – я не знаю. И я отныне не желаю для себя ничего, кроме как лечь в эту просолённую землю, раствориться в ней, навсегда сделаться частью её великого и бесконечного покоя…”

Размышляя подобным образом, он не хотел ни подниматься, ни куда-либо ехать. И если бы не дождик, начавший накрапывать с наступлением сумерек, он встретил бы здесь и ночь, и рассвет.

Не без труда заведя остывший мотор мотоцикла и стараясь более ни о чём не думать, Алексей продолжил свой путь и прибыл на ферму далеко затемно.

Следующие несколько дней в Альмадоне Алексей находился в состоянии подавленном, если не сказать опустошённом. Чтобы не портить своим кислым видом настроение Петровичу, он начал пить заметно больше того, что позволял ранее, однажды даже угостив себя бокалом коньяка прямо за завтраком. Он подолгу гулял по окрестностям, стараясь мыслями о чём-то текущем и пустом заглушить глубинную тоску, несколько раз ездил на рыбалку и даже участвовал в неподражаемой ночной ловле раков с фонарями. Постепенно настроение стало улучшаться, и часть времени, убиваемого в бесцельных прогулках, Алексей начал вновь отводить для чтения и просмотра интернета. За последним занятием он с удивлением обнаружил, что Борис, подавшись в политику, неожиданно сделался заметной публичной фигурой – стал отпускать острые заявления и раздавать интервью на грани, как бы выразились раньше, “неприкрытой антисоветчины”, несколько раз позволил себе митинговать против властей и даже сорвал аплодисменты на одном из музыкальных вечеров, сыграв вне программы революционный этюд Скрябина.

“Красиво, но глупо,– думал о Борисе Алексей.– Ведь политики – несчастнейшие из всего рода художников: они если и живут, то живут исключительно в текущем моменте. Пройдёт самое короткое время – и о тебе напрочь, навсегда забудут. Лучше бы он писал стихи…”

“А разве стихи способны претендовать на вечность, пусть даже относительную? Минуют годы, станут другими вкусы, сменятся эмоции – и всё, конец, и лишь скучные литературоведы непонятно с какой целью будут изредка пробегаться по фабулам и верхушкам строк, в которые когда-то могла быть вложена целая жизнь…”

Несколько приободрило Алексея общение с группой учёных, приглашённых Петровичем для организации работ по повышению природного плодородия степных пастбищ. На этих огромных и совершенно заброшенных просторах, которые Петрович намеревался выкупить, планировалось заняться разведением мясного скота. “Представляешь – огромные лохматые стада, словно в Техасе или в аргентинской Ла-Пампе, круглый год под открытым небом, большую часть корма бесплатно даёт природа, а бесподобное качество мраморного мяса – мечта любого ресторатора!– так объяснял он свою новую затею, с удовольствием поджаривая на углях порционные куски пока ещё импортной мраморной говядины, купленные по случаю.– Подобного в этих краях никогда не бывало”.– “Не бывало, наверное, за исключением эпохи прохождения монгольских орд – ведь за армией монголов обычно двигались их огромные стада”,– попытался слегка поправить его Алексей.– “Именно так,– согласился один из учёных.– Знаменитая калмыцкая порода, которую вы планируете разводить, как раз и попала в эти края с ордами Чингисхана!”

Тем не менее Алексей был теперь совершенно не тот, что прежде.

Петрович не мог не замечать перемену, произошедшую с его другом, но относил её на “выход усталости” и обычную хандру, связанную с приближением осени, и потому был уверен, что в скором времени она пройдёт. “После Нового года начнётся совершенно другая жизнь”,– любил он повторять вслух по поводу и без повода, имея в виду и новый сезон в Альмадоне, запланированный с исключительными амбициями, и получение Алексеем выправленных документов, открывающих дорогу в новую, теперь уже третью по счёту жизнь. Они бы так и дотянули, каждый по-своему, до этого рубежного момента, если б не неожиданные и малоприятные события, начавшие стремительно разворачиваться вокруг фермерского хозяйства.

Первым тревожные вести принёс Шамиль, выведав у знакомых из местных чеченцев, что на Альмадон положил глаз крупный московский агросоюз, уже скупивший по области несколько десятков тысяч гектаров угодий.

Петрович в ответ только улыбнулся и покачал головой – “кишка у москвичей” тонка, не подвинуть им его хозяйства, работающего на законных основаниях и сполна заплатившего налоги! Правда, спустя несколько дней после рутинного мероприятия в районном сельхозуправлении его руководитель попросил Петровича задержаться в кабинете, где проникновенным шёпотом сообщил, что “имеющиеся у москвичей связи” позволяют-де “решить любой вопрос”, потому с ними лучше не шутить, а ещё лучше – “начинать договариваться”.

В ответ на это Петрович поспешил завершить оформление разрешения на оружие, и отныне выезжал за пределы фермы вооружённым новеньким охотничьим карабином.

Затем в Альмадон пожаловала налоговая проверка, не имевшая никакого права проверять до окончания года и сдачи бухгалтерской отчётности. Следом за фининспекторами заявились полицейские, занимающиеся “борьбой с экономическими преступлениями”. На протяжении целых трёх дней они тщетно пытались выявить следы пребывания на ферме нелегальных трудовых мигрантов, которых по принципиальной установке Петровича здесь никогда не бывало, а когда в этом убедились – зачем-то затребовали и увезли с собой копии всех договоров и оплаченных счетов.

На вопрос Алексея, что происходит, Петрович со знанием дела ответил: рейдерский захват.

– Пока эта земля зарастала бурьяном, она была неинтересна и имела почти нулевую стоимость,– объяснил он.– Однако как только мы показали, что она способна приносить хорошие деньги – именно пока лишь показали, а по-настоящему зарабатывать нам лишь в следующие годы предстоит,– то сразу же и появились желающие нас скушать. Но ты не грусти, выдержим!

– Я грущу знаешь от чего? Оттого что вся человеческая жизнь с некоторых пор выстраивается не на твёрдых, как следовало бы, вещах: обязательствах, ценностях, производствах всевозможных,– а на убедительных иллюзиях. А ты, Петрович, этого подхода не разделяешь и работаешь по-старому – оттого неприятности и происходят.

– Интересно, а как, по-твоему, я должен работать?

– Если бы ты являлся предпринимателем, как ныне говорят, двадцать первого века, то сразу же после того, как ты смог показать, что эта земля способна плодоносить, ты должен был учредить на ней акционерное общество. Следом – оценить всё это хозяйство, скажем, на пять миллиардов рублей, да сразу же и продать какому-нибудь банку. Банк посадит здесь три деревца, объявит, что бизнес стал ещё мощнее и грандиозней, напишет бумагу с оценкой уже на десять миллиардов, после чего перепродаст второму банку.

– А второй продаст третьему уже за двадцать? А потом – за сорок? Это же бред, Алексей, такого не может быть в природе!

– К сожалению, может. Только бесконечных перепродаж не будет – наречённую стоимость этой земли доведут до какого-нибудь умозрительного верхнего предела, после чего под этот рисованный актив банкиры начнут печатать и продавать ценные бумаги, а в иных случаях – и настоящие деньги. И доход их в расчёте на эту конкретную землю будет в тысячи, даже в миллионы раз выше, чем можно было бы заработать на ней даже при самом совершенном использовании. На этот доход они накупят ещё земли и всего остального, что пока не успело угодить в эту чёртову воронку, насоздают, если и этого не станет хватать, других абстрактных ценностей, и будут продолжать сию свистопляску до бесконечности. Именно так сегодня устроен мир, и наши с тобой проклятые векселя в своё время этому немало поспособствовали.

– Да… Мог ли думать царь-батюшка, что его сокровища приведут к такому результату?

– Царь Николай здесь ни при чём. Он хотел с их помощью построить новую Россию, невиданную и прекрасную. И не его вина, что теперь идеями будущего – правда, уже не того прежнего, удивительного и прекрасного, а выхолощенного и извращённого,– банкиры надувают вконец оглупевший мир.

– Но ведь нельзя же надувать планету деньгами без конца!– отказывался соглашаться Петрович.– Деньги ведь чем-то всё равно должны быть обеспечены, иначе всё развалится за считанные секунды!

– Эти деньги обеспечены прежде всего тем, что благодаря их всевластию будущее человечества просчитано, прописано и предопределено на многие годы, если не сказать на века, вперёд. У людей, живущих сегодня, нет даже малой доли свободы – свободы не формальной, а глубоко личной, связанной с возможностью о будущем мечтать и создавать,– типа той, что отчасти была у нас. Впереди, боюсь, станет только хуже. Ну а с людьми, поведение которых предопределено и прописано на годы вперёд, можно творить любые фокусы, и им со всем придётся соглашаться.

– Ну ты и порадовал, политинформатор! Хотя нам с тобою, Лёш, грех унывать. Ведь мы, как никак, уже нанесли по негодяям два сталинских удара, согласен?

– Да. Я жёг, а ты – взрывал.

– Именно так. Помнишь, я говорил, что нужна ещё третья попытка – тогда, быть может, всё и завертится по-другому.

– A Dieu Vat!

– Что это значит?

– “С Божьей помощью!” – в старину с этим возгласом французские моряки отправлялись в плавание. И это же были последние слова в дневнике Фатова, с которыми он уходил в ополчение.

– Что ж! В таком случае придётся и нам ещё повоевать!

Последняя фраза Петровича оказалась пророческой. С каждым днём неприятный ажиотаж вокруг Альмадона только нарастал. Чтобы снять напряжённость, Петрович ездил в областной центр, однако начальник управления, ещё недавно приводивший Альмадон в пример всем остальным, наотрез отказался с ним встречаться. Чиновники рангом пониже выражали Петровичу сочувствие и шёпотом говорили, что теперь ему вряд ли удастся устоять, поскольку ситуация – “вилы”, и “против лома нет приёма”.

– Бороться с администрацией, с властью – дело неблагодарное, затраты сил чрезвычайно велики. Может быть, стоит выйти на собственников агросоюза и по-человечески с ними договориться?– предложил однажды Алексей.

– Не выйдет,– со знанием дела ответил Петрович.– Я уже выяснил: первый акционер постоянно живёт за границей и владеет несколькими десятками компаний, в числе которых шахты, химические заводы и электростанции. Он, как все говорят, замечательный человек, но велик настолько, что ему будет трудно вспомнить, кто мы такие. Остальные акции – у разведённой подруги какого-то олигарха. Она тоже милейшая и очаровательная дама, ведёт светскую жизнь, и потому нашими неблагодарными земными делами не интересуется в принципе.

– Странно. Кто ж тогда заведует этим агросоюзом, с кем договариваться?

– Всё в откупе у наёмных управляющих. С ними договориться нельзя, можно только перекупить. Я думал об этом, но увы: у нас слишком разные масштабы. Наш Альмадон для них – лишь крошечный бугорок на пути к зияющим вершинам…