Текст книги "Вексель судьбы. Книга 2"
Автор книги: Юрий Шушкевич
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)
“Причём похоже, что эта петля не снята с Германии до сих пор”,– подумал Алексей, вспомнив, как во время одного из разговоров Борис рассказывал о существовании каких-то таинственных обязательств Германии перед Америкой, которые и поныне не позволяют ей проводить самостоятельную политику.
Он отодвинул бумаги, выпрямил спину и произнёс:
– Акции, выпущенные в связи с “планом Юнга”, я подписывать не стану.
– Что случилось?– спросил американский консул.
– Этот план, открывший дорогу Гитлеру и породивший самую чудовищную из войн, финансировался русскими деньгами, оставленными на Западе царём Николаем для совершенно других целей,– Алексей старался говорить максимально спокойно, но громко, словно делая публичное заявление.– Швейцарские поверенные добросовестно заблуждались, инвестируя их в “план Юнга”, поскольку они не могли знать его истинных целей и предстоящих последствий. Теперь же, когда нам всем доподлинно всё известно,– мне, как официально признанному правообладателю царского Фонда, предлагается задним числом эти решения утвердить и узаконить. Однако учитывая, что мой доверитель – последний русский император – никогда бы подобных решений не одобрил, то я также эти трансферы не подпишу!
Чтобы у окружающих не оставалось сомнений в его решительности, Алексей со стуком припечатал авторучку к крышке стола со струящимися под слоем лака тончайшими вставками из вишни и вяза, и откинулся на спинку кресла.
Напольные часы у стены показывали, что до полуночи остаётся ровно пять минут.
Приутихший было зал неожиданно ожил, наполнившись шёпотом и шумом шагов. Алексей увидел, что к нему вновь возвращается Шолле, за минуту до этого отошедший для беседы группой дипломатов из Центральной Европы. Он явно хотел что-то сказать, однако американский консул не позволил ему приблизиться.
– Подписывайте, господин Гурилёв, и не устраивайте политического шоу!– сквозь зубы процедил он, с трудом сдерживая ярость.
– Я не буду подписывать,– твёрдо и спокойно ответил Алексей.
– Защищаете вашего жалкого императора, которого при жизни никто не жалел и чью смерть никто не оплакивал?– вмешался канадец.– Сегодня в России это модно, о да!
– Речь идёт не о царе Николае и даже не о “плане Юнга”,– спокойно ответил Алексей.– Просто я, будучи ответственным поверенным, обязан предметно во всём разобраться.
– Разбирайтесь же!– со злостью выговорил канадец и отвернулся.
– Можете вести себя как хотите,– вновь обратился к Алексею американский консул.– Однако знайте, что если вы будете продолжать упорствовать, то в этом случае мы применим одобренную Конгрессом поправку Амбера-Глума, устанавливающую защиту американских компаний от недобросовестных зарубежных акционеров.
– И в чём же будет состоять такая защита?
– Мы аннулируем ваши права на акции.
– Такое невозможно, поскольку это – незаконно.
– Не спорьте со мной, молодой человек! Америка сама решает, что законно, а что – нет, когда речь идёт о её финансовой системе, на которой держится мир!
– Но насколько мне известно, существует универсальный международный принцип, по которому никто не вправе нарушать и искажать законы страны, в данном случае Швейцарии, из юрисдикции которой в вашу страну были произведены добросовестные инвестиции. Кроме того, поскольку я начал подписывать документы до истечения законного срока, то в случае возникновения недоразумений этот срок должен быть продлён.
– Cher ami,– послышался голос Шолле,– не спорьте с ним! Остающиеся бумаги можно быстро подписать одним пакетом. Я сейчас изготовлю бандаж, а офицер юстиции сделает заверение…
– Не надо ничего делать!– громко и грубо прозвучал голос канадского дипломата.
– В самом деле, можно ведь и не торопиться,– неожиданно решил сменить гнев на милость почётный консул США.– Ведь вся эта церемония с подписанием – не более чем дань традиции. В нынешнем мире всё давно решено и определено на многие годы вперёд!
– Вы в этом уверены?– спросил Алексей.
– Разумеется!– ответил консул-банкир.– С тех пор как человечество преодолело историческую дикость, так есть и так будет всегда!!
Тем временем протиснувшемуся к столу Шолле всё же удалось проворно собрать акции в папку и перетянуть самоклеющейся лентой. А министерский представитель, держа в руке специальный компостер, продавливающий и закрепляющий с помощью фольги особую печать, встал наизготовку, чтобы в остающиеся до полуночи минуты произвести заверение подписи, которая то ли ничего не решала, то ли, напротив, решала всё.
Увидав эти приготовления, американский консул был вынужден в очередной раз подобреть и улыбнуться, из чего напрашивался вывод, что всевластие поправки Амбера-Глума, вероятно, не столь уж сокрушительно и абсолютно. Однако чтобы никто не подумал, что он мог блефовать, американец сразу же после улыбки, изобразив слащавое безразличие и одарив Алексея покровительственным взглядом, равнодушно произнёс:
– Подписывайте.
Алексей взялся за перо и поднёс руку к тому месту на перекрестье бандажа, где ему надлежало поставить единственную роспись.
Он пристально взглянул на острый край искусно украшенного тончайшей сканью платинового пера, где в тонком капилляре застыл столбик чернил, готовых разбежаться по бумаге узором его автографа, которого все собравшиеся в этом зале ждут с нескрываемым и жгучим волнением, словно явления мессии. Один миг – и его подпись сделается историей, разорвав поток времени на “до” и “после”.
И уж не ради ли этого непостижимого и отчаянного момента, когда стрелка часов застыла в минуте от роковой последней цифры, проходила его предыдущая жизнь, ведомая чьей-то невидимой и неодолимой рукой? Не успел добыть векселя в сорок втором – пожалуйста, нате! Неведомая надчеловеческая сила, годом раньше отправившая на тот свет Тропецкого и погубившая Фатова, затем усыпила и его, чтобы спустя семьдесят лет вернуть к жизни, вбросить в новый круговорот, помочь не погибнуть в первые отчаянные дни, выйти невредимым из последующих переделок – и всё во имя того, чтобы сегодня в этом странном дворце, в самом центре земного рая, за минуту до свершения столетнего срока действенности он зачем-то засвидетельствовал бы своей подписью дела, давно ставшие субстратом для миллионов других дел и событий!
При этом странно даже не то, что его величают графом и признают его довоенный французский паспорт,– непонятно зачем эта его подпись нужна вообще, если по прошествии стольких лет никто не покушается и не оспоривает результаты? Или кто-либо страстно желает, чтобы он принял на себя ответственность за сопровождавшие вековую судьбу векселей обманы, предательства и войны, за обогащение непричастных и унижение невиновных? Переложить лично на него чужие грехи – желание глупое и пустое, поскольку он, как известно, не верит ни в рай, ни в ад, готов претерпеть любую физическую боль, твёрдо зная, что никакая боль не может быть бесконечной; у него нет семьи, нет близких, и он готов преступить, если будет нужно, порог бездны в любой момент. А может быть – всё же прав Сартр: quand on vit, il n’arrive rien [пока живешь, ничего не происходит (фр.)]? То есть происходить нечто действительное будет именно сейчас, когда он достиг всего, чего хотел, и со спокойной душой готов размашистым жестом шириною в жизнь подтвердить или отменить историю?
– Подписывайте!– повторил американец. На этот раз его голос уже не был по-показному равнодушным, а звучал повелительно и грозно.– Подписывайте немедленно! У вас же нет выбора!
В последних словах консула Алексей уловил едва различимую ноту нерешительности. Эта нерешительность вряд ли была заметна для окружающих, но для него самого она сделалась решающим подтверждением внезапно родившегося желания проверить формулу Сартра.
– Выбор всегда есть,– ответил Алексей, и поднялся из-за стола.
Молниеносным движением он разорвал бандаж, вытащил из папки всё содержимое, перетряхнул его, ещё раз вглядываясь в бесконечные титулы и цифры, после чего резко, словно собравшись бить наотмашь, развернулся – и без сожаления отправил бумаги в камин.
От крепкого жара, сохранявшегося в дубовых углях, по краям бумаг немедленно занялось пламя, наперегонки выстреливая длинными багровыми языками, и уже мгновение спустя сертификаты величайшего в человеческой истории богатства, по невероятной прихоти судьбы собранные в одно время и в одном месте, вспыхнули, словно порох, и весело затрещали в разгорающемся огне.
Алексей в неподвижности замер возле камина, не пытаясь отдалиться и защитить себя от нарастающего жара, и кровавые отблески огненных языков, соединившихся в безрассудном и безжалостном галопе, тревожными и печальными всполохами заплясали на его одежде, лице и волосах.
Воцарилось страшное молчание. Все, кто находились в зале, обездвижено застыли, словно превращённые ударом вышнего гнева в соляные столпы. С окаменевшими недоумением во взгляде и вопросами на губах, с вытянутыми шеями, опущенными головами, кто – с простёртой рукой, а кто – с полузависшим в наклоне корпусом, все они были одинаково бледны, беспомощны, казались разочарованными безмерно и обманутыми навсегда. Хуже других смотрелся консул, который до последнего момента провидчески не желал доставать из своего чёрного портфеля эти роковые бумаги,– он выглядел совершеннейшим покойником, но покойником не обычным, а с глазами, горящими неистовым адским огнём.
Лишь одинокий Алексей, обжигаемый крепким жаром, обильно идущим из камина, и оттого вынужденный понемногу отступать назад, оставался на этом фоне человеком живым и сохраняющим готовность к новым поворотам.
В потрясающей тишине скрипнул и громко выдохнул механизм часов, затем пронзительным фальцетом пропел четырёхчастный “виттингтон”, вслед которому грянули двенадцать мерных ударов часового колокола.
Когда часы закончили отбивать полночь, публика понемногу стала приходить в себя.
– Что вы наделали! Зачем?– спросил у Алексея французский дипломат, до этого державшийся в стороне.
Алексей решил оставить его вопрос без ответа, поскольку ему хотелось знать, что думает и что скажет Шолле. Однако банкир, продолжавший стоять неподалёку, выглядел равнодушным, и даже в момент, когда взгляд Алексея пересёкся с линией его глаз, не послал ему ни малейшего знака.
– Он вырубил главнейшие кирпичи из фундамента всего дома,– послышался со стороны чей-то опечаленный комментарий.– Интересно, а можно как-либо вернуть ситуацию назад?
– Ничего не выйдет,– последовал ответ.– Если бы он сжёг акции после полуночи, то можно было декларировать уничтожение в результате несчастного случая. А так – он метнул их в огонь в последние минуты, когда продолжал являться их неоспоримым владельцем.
– И что же из этого следует?
– Из этого следует, что он отменил все инвестиции и транзакции, сделанные посредством векселей, пребывавших в Русском Фонде.
– То есть лишил нас весьма многого, а сам – остался при своём?
– Увы, совершенно верно. Не следовало же так спешить!
Алексей подумал, что если уж кто и спешил, то точно не он, а та неведомая сила, которая, выходит, простёрла и над ним своё незримое покровительство… Если это было так, то становилось очевидным: мировые активы или, по крайней мере, значительная их часть возвращались от оставленных с носом американцев к нему, к Алексею Гурилёву, чтобы положить начало какой-то очередной мистерии. Возможно, судьба выбрала и возвысила его, сделала князем мира и вооружила необходимыми средствами как раз для с той целью, чтобы он мог воплотить идеи и прожекты, столь предусмотрительно изложенные ему накануне друзьями герцога. Или – как знать?– она задумала с ним что-то иное, ещё более блестящее и грандиозное?!
– Скажите, Франц,– Алексей поспешил прервать молчание и обратился к банкиру,– это правда, что первоначальные векселя сохранили свою силу?
– Да, для большей части векселей это верно,– ответил Шолле, не поднимая опущенных век.– Вы же успели их подписать!
“Отлично. Но почему тогда я обязан следовать по путям, которые кто-то другой для меня предначертал? Почему мои намерения по-прежнему определяются возгорающимся внутри меня азартом, жаждой богатства и власти? Ведь подобные чувства если и были свойственны мне в прежние годы, то точно были ничтожны и ничего не определяли. Начитавшийся книг, я называю этот внутренний диктат “рукою судьбы”, хотя, скорее всего, это никакая даже не судьба, а моя собственная порочность и жадность! Хорошо бы проверить!”
Алексей ещё раз повторил внутри себя эту мысль – и вполне довольный её положительным воздействием на собственное состояние, поднял с дальнего края стола папку с исходными векселями.
– Зло надо уничтожать,– процедил он сквозь зубы.– Начну-ка с себя!
И спустя мгновение папка со старыми французскими векселями разделила в камине судьбу предыдущей.
Уничтожение огнём первородных векселей увидели все, однако на этот раз панического оцепенения не случилось. Под треск пергаментов, лопающихся в пламени, продолжились разговоры, суетный шум и шарканье шагов.
– Теперь он не просто вырубил камни, а выкопал яму под доброй половиной фундамента,– вновь послышался сбоку знакомый голос.– Что-то будет теперь?
– Что-что! Завалится всё!– прозвучало в ответ.
– Возможно, существуют способы договориться, чтобы игроки продолжали считать структуру ключевых капиталов незыблемой?
– Вчера подобное было возможно, однако сегодня – не выйдет ничего!– ответил третий голос.– Молодых хищников, желающих занять освободившиеся ниши, вмиг сбежится предостаточно, а высочайшая цена приза с ходу убьёт любые попытки регулирования!
– Как же тогда следует поступать нам?
– Следует жить спокойно и не волноваться по пустякам!– совершенно неожиданно и громко, на весь зал, зазвучал стальной голос старой княгини.– Я полагаю, что ответственные финансисты быстро устраняет образовавшиеся изъятия.
– Вы считаете, что подобное возможно?– поинтересовался у княгини оказавшийся рядом с ней добродушный и простоватый дипломат из Словакии.
– По меньшей мере для Ротшильдов нет нерешаемых задач,– спокойным тоном ответила та, поднимаясь со своего насиженного кресла.– Кстати, господин Гурилёв, моё приглашение для вас встретиться с Ротшильдами на предстоящей неделе по-прежнему остаётся в силе. Я не шучу.
– Благодарю вас,– ответил княгине Алексей, на глазах бледнея.– Но для меня эта встреча вряд ли теперь будет иметь какое-либо значение.
Алексей начал ощущать нарастающую слабость, сопровождаемую непреодолимой нервной дрожью в коленях. Стоять на ногах становилось всё трудней. Немного подождав, когда разочаровано разбредающаяся публика начнёт втягиваться в коридор, выводящий в парадную половину, он присел на край кресла, оставленного старой княгиней. Ноги крутить перестало, однако взамен в голове немедленно возникла чудовищная тяжесть и зазвенело в ушах. Беспримерным усилием удерживая себя от соблазна отключиться, Алексей дождался, пока помещение не будет покинуто почти всеми, за исключением слуг и официантов, после чего поднялся и побрёл, шатаясь, к выходу.
Что было дальше – он не помнит, поскольку споткнулся о складку ковра и загремел наземь. Не успев вскрикнуть от боли, Алексей зажмурился, приготовившись принять удар вскипающего вала горечи и позора,– однако так и не дождавшись этого соединённого удара, потерял сознание.
*
Из окна струился спокойный и тёплый солнечный свет. Некоторые лучи били прямо в старое стекло, рассыпаясь на мелких выщерблинах и сколах яркими бенгальскими брызгами, в то время как другая их часть, соприкоснувшись с густой листвой плюща, тянущегося по отвесу вверх, наполняла комнату жёлто-зелеными мазками продолжающейся жизни.
Под потолком, словно не желая прекращать спора с солнцем, продолжала гореть старинная, но тщательно вычищенная люстра с причудливыми рожками, напоминающими головы грифонов.
Алексей понял, что просыпается, однако решительно не мог определить, где он находится, в какой связи он здесь и что происходило накануне.
Оторвав голову от плотной подушки, он сел на кровать, обнаружив себя в расстёгнутой сорочке и брюках при камербанде.
“Неужели я был настолько пьян? Вряд ли. Если б я вчера напился, то сейчас у меня раскалывалась бы голова, во рту стояла сухость и обязательно хотелось на кого-то наорать. Но ничего этого нет. Значит, я выпил не больше безопасной нормы и заснул в своём уме. А вот где я заснул, и отчего прямо в одежде?”
Неопределённость усугублялась тем, что возле подушки валялось свёрнутое в ленту влажное полотенце, которое, надо полагать, кто-то ночью прикладывал к его лбу.
Алексей поднялся и подошёл к оконному проёму. Оттуда были видны кусок старой глухой стены и высокие деревья, над которыми в прозрачно-синем небе не по-утреннему пылало солнце. Он поднял руку и взглянул на свои верные часы – те показывали половину одиннадцатого.
Алексей развернулся, чтобы отойти от окна,– и неожиданно увидал Катрин в палевом домашнем платье, украшенном миниатюрной серебряной брошью, закрывающую журнал.
– Bonjour, Alexis! Leve-toi! [Доброе утро, Алексей! Вставай! (фр.)]
– Bon matin. Est-ce que j’ai fait un bИvue? [Доброе утро. Я сделал что-то не так? (фр.)]
Катрин отложила журнал в сторону, подошла к Алексею и дотронулась пальцами до его плеча, словно разглаживая помятый батист.
– Tout va bien [Всё в порядке (фр.)].
Алексей ощутил тепло от этого прикосновения, и оно явилось толчком, благодаря которому из памяти начала спадать сонная пелена. События минувшего вечера стремительно и равномерно выстроились в нужный порядок, поминутно заполнив все бреши. Однако зной переживаний ещё не успел разгореться, и потому мысль о сожжённых в камине драгоценных векселях вызвала в его груди не больше чувств, чем воспоминание о выборе туфель перед поездкой на званый приём.
– Где мы?
– В мой гостевой комнате. Когда врачи вывели тебя из обморока, мы с дядей решили, что тебя лучше не оставлять одного.
– Выходит, ты не спала из-за меня?
– Да. Слушала, как ты дышишь, читала журнал и вспоминала, как весело горели триллионы.
“Горели триллионы!… Сильна же воля у этих швейцарцев! Ничем не прошибёшь…”
Тем не менее холодный разум подсказывал Алексею, что сожжение векселей должно означать скандал немыслимый и беспрецедентный, все последствия которого ему ещё предстоит ощутить. “Жаль, что нельзя отыграть спектакль назад”,– пронеслась в голове следующая тревожная мысль, и он почувствовал, как безмятежность пробуждения стремительно его покидает.
– Я всё-таки был неправ, был неправ… Напрасно я погорячился. Зря…
– Нисколько не зря,– ответила Катрин, спокойно глядя Алексею в глаза.– Если ты поступил так – значит, ты должен был так поступить. Всё хорошо. Tout va bien!
Но Алексею показалось, что он видит в синих глазах Катрин не беспристрастный взгляд, а чрезмерную о нём заботу. И тогда мысль, что его поступок будет вызывать отныне скрытое сожаление, незамедлительно сделалась нестерпимой.
– Катрин, если ты хочешь меня успокоить и пожалеть – пожалуйста, не делай этого. Я сам за всё отвечу.
Произнеся эти слова, Алексей склонил перед Катрин голову в полупоклоне, и аккуратно опустив её руку со своего плеча, отошёл в сторону, чтобы поправить съехавшее на пол одеяло и выключить даром горящий свет, напоминавший о лихой ночи.
– Не надо выключать,– попросила Катрин.
– Почему?
– Сегодня суббота.
– Суббота? Почему суббота?
– Потому что вчера была пятница. А в субботу свет не гасят. Субботний день – для размышлений и покоя.
– Да, конечно,– вспомнил Алексей,– это же ведь древний иудейский обет. Ты его соблюдаешь?
– Я стараюсь это делать, когда есть возможность.
– Но когда мы заходили с тобой в горную часовню на Пийонском перевале, я подумал, что ты – христианка.
– Трудно сказать. Отец говорил, что я должна всегда придерживаться христианского поведения, тем более что оно мне во многом близко. Хотя, конечно же, христианка я очень несознательная и далёкая от всего церковного. Ведь сегодня в Европе религия – давно не вера, а просто дань традиции и отчасти стиль жизни, который ты выбираешь достаточно свободно.
– А тогда как же суббота?
– Христианам, как известно, тоже не зазорно отмечать субботу наряду с воскресным днём. А поскольку мои родители, да и все предки, были караимами, я стараюсь хоть в чём-то по возможности соблюдать нашу древнюю традицию. Тем более что мама незадолго до того, как разбилась вместе с отцом в автомобильной катастрофе, отчего-то очень просила меня не забывать о наших старых заповедях. Хотя бы свет не гасить по субботам.
– Извини, я не знал… Конечно же, я не стану ничего выключать.
– Спасибо, что ты понимаешь.
– Не за что благодарить. Ведь если положить руку на сердце, то событие, в честь которого празднуется суббота, для большинства людей, включая христиан, значительно ближе и понятнее того, которое отмечается на следующий день. Сотворённый Всевышним мир – это, как ни крути, данность, а вот воскресение Иисуса настолько фантастично, что большинство людей воспринимают его, в общем-то, как красивую легенду.
– Не знаю,– ответила Катрин, чуточку смутившись.– Однако я уверена, что люди, которые просто верят в высшую справедливость и стараются по мере сил творить добро, не будут осуждены Богом за неправильное исповедание. И в этом смысле наша древняя традиция мне особенно близка.
– Из всего, что я был наслышан о караимах, помню лишь, что их чрезвычайно мало и что значительная их часть когда-то проживала в России.
– Совершенно верно. Если бы мой прадед в своё время не уехал из Москвы, то дядя Шолле продолжал бы носить нашу старую фамилию Шоль.
– Невероятно!– произнёс Алексей, направляясь к креслу, чтобы присесть.– Совершенно невероятно…
– А что караимов мало – это правда. Сегодня их уже почти не осталось, хотя в начале двадцатого века, как рассказывал дядя, едва ли не каждый пятый купец в Москве был караимом. Поскольку караимы признавали только Ветхий Завет и отрицали позднейшие иудейские трактаты, прежде всего Талмуд, то их присяга признавалась русскими законами и в силу этого они имели одинаковые с христианами и мусульманами права.
– Значит, у тебя, Катрин, наши корни? Не могу поверить! Что ж ты не рассказывала об этом мне раньше?
– Не рассказывала потому, что рассказываю сейчас!– рассмеялась Катрин, присаживаясь в кресло напротив.– Хотя, конечно, мне самой об этом известно крайне мало. Знаю, например, где работал мой двоюродный прадед, которого звали Симон Шоль. Это здание в центре Москвы должно было стать первым небоскрёбом, если б городские власти не запретили хозяину строить выше восьми, кажется, этажей. Я даже сверялась по Google Maps, где оно стоит и сейчас – это место между страшной Лубянкой и рекой, ближе к реке.
– Ближе к реке? А этот дом именовался не Centre des Affaires [Деловой центр (фр.) – Алексей имел в виду наиболее близкий перевод русского названия “Деловой Двор”]?
– Кажется, да.
– А фамилия у хозяина была не Второв?
– Точно, Второв. Так это, стало быть, тот самый Второв, имя которого вчера упоминали в разговоре…
– Интересно. Тогда, выходит, что ваш Симон покинул Россию после революции и здесь основал свой нынешний род?
– Да, моя бабушка, она же мама Франца, родилась в деревне под Женевой в 1923 году. Но в России у Симона осталась незамужняя сестра, которую с началом революции он в целях безопасности отправил вместе с другими родственниками куда-то за Урал. Я знаю, что в двадцатые годы он пытался их разыскать и для этого даже несколько раз с кем-то встречался в советском посольстве в Париже. Но у него так ничего и не получилось.
– К сожалению, это типичный случай для того времени. Сотни тысяч человеческих связей оборвались в те годы навсегда.
– Это правда, но шансы у него всё же были. Ведь сестра была не простой домохозяйкой, а оперной певицей.
– Тогда действительно странно. Советская власть относилась к артистам весьма лояльно.
– Она, правда, пела в небольшой частной опере, которая закрылась. Кажется, это была опера господина Зимина.
– Зимина?
– Да. В своё время я интересовалась всеми этими вещами, много искала и читала в интернете.
– Опера Зимина, опера Зимина…– медленно выговаривал Алексей, не опуская запрокинутой головы.– А у этой вашей сестры, то есть двоюродной прабабушки, могли быть дети?
– Конечно. Она была на три года моложе Симона. Если она пережила революцию, то она просто не могла не выйти замуж. Ведь мне рассказывали, что она была женщиной удивительной красоты.
– Да, она была женщиной удивительной красоты,– неожиданно согласился Алексей, приподнимаясь из кресла и глядя прямо в широко раскрытые глаза Катрин.– Даже тяжёлая болезнь не изменила её. И столь же прекрасной была её дочь, которую звали Еленой.
– Это ты так шутишь?
– Нисколько. Они жили в барачном посёлке за Яузой, на Андроновке. Жалкая московская слободка, которая в начале войны сгорела от немецких бомб. Добираться туда из центра нужно было на двадцать восьмом трамвае, что ходил с зелёно-коричневым фонарём. Или с Маросейки на тридцать восьмом, с коричнево-синим. Потом полчаса пешком по улице Золоторожской, вдоль страшного заводского забора. Комнатка на втором этаже, кухня общая, удобства в коридоре. Сегодня не всякий нищий согласится так жить, но в те годы были другие ценности: консерватория, театр Таирова… И постоянно ощущение того, что всё самое великое, ради чего живёшь,– ещё впереди.
– Удивительно – откуда ты это всё знаешь?
– Ну ты же не удивляешься, что твой дядя выдал мне деньги по паспорту давно несуществующей Третьей Республики, выписанном в тридцать девятом? И не возражала против вчерашней истории с моим якобы графством, вытекающим из указа давно распущенного императорского сената? Так что всё – оттуда.
– Так ты их видел?– в совершеннейшем изумлении воскликнула Катрин.
– Если бы просто видел! Я был влюблён в твою – страшно подумать – троюродную бабушку, племянницу Симона! И если б не война – я не сомневаюсь, мы были бы с ней вместе.
Услышав это, Катрин растерялась. Не зная, что сказать, она едва заметно напряглась, втянула голову в плечи и с нескрываемым изумлением приготовилась слушать продолжение.
“Зря, зря я полез в эти дебри,– с досадой подумал Алексей.– Все эти истории с довоенными паспортами и прочая могли представляться ей лишь фокусами, условиями финансовой игры, а здесь – здесь, выходит, что я явно и открыто демонстрирую своё anormalitИ [аномальность (фр.)]. Разве после этого она будет относиться ко мне по-прежнему?”
Алексей молча прошёлся по комнате, несколько раз приближаясь к окну, и словно выражая недовольство увиденным за старинным стеклом, с резкостью оборачиваясь прочь.
“С другой стороны,– рассуждал он про себя,– всё теперь становится на места. Этот Симон Шоль служил у Второва и, вероятно, считался надёжным и честным человеком, которому Второв мог доверить, равно как и Кубенскому, наиболее сокровенную часть своих секретов. В то время как менее сокровенная их часть утекла через Гужона или кого-то там ещё на белогвардейский Юг… В этом случае отъезд Симона из России после гибели Второва более чем объясним, он просто молодец, что сбежал! Летом 1918 года через Германию можно было вполне спокойно выехать за границу, а вот вызволить сестру из-за Урала, где поднялись Комуч и белочехи, в тот момент было уже нельзя; видимо, Шоль надеялся вызволить их позже, однако у него ничего не вышло. Затем, после гражданской войны, его сестра выправила документы, вернулась в Москву, где в начале двадцатых родилась фиалкоокоая Елена… Оттого Катрин так и похожа на неё: и внешность, и голос, и манеры, и даже образ мыслей – одна ведь кровь! А остальные Шоли-Шолле? Скорее всего, этот Симон, дед Франца, нарочно укоренился в швейцарском банке, чтобы максимально тщательно оберегать царские депозиты от разного рода проходимцев. Ведь кроме Тропецкого, успевшего их слегка пощипать, никому так и не удалось получить к ним доступа! Ни Раковскому, ни Рейссу, ни даже Сталину с его всемогущей закордонной разведкой, ни иностранным правительствам, которые немало бы золота отвалили за право навсегда забрать ту папку из альпийского сейфа! Но самое главное в том, что как теперь выходит, все эти трое Шолле наверняка знали секретные коды, но тем не менее ими не воспользовались, зачем-то дожидаясь, покуда не объявлюсь я и не сыграю роль natif heritier [природного распорядителя (фр.)]… Что это – верность “честному купеческому”, верность царской клятве с целованием священных книг, знаменитая порядочность швейцарских финансистов или что-то ещё, мне неведомое? Теперь уже неважно… Важно то, что Франц не просто всё знал, но ещё в июне меня отметил и неспроста затем мне помог с подсказкой про альфу и омегу… Ай да Франц! Только зачем, зачем – столько времени и сил было потрачено, был вложен смысл жизни трёх поколений – чтобы я так вот просто взял и сжёг вчера эти драгоценные бумаги?”
Алексей и дальше был готов истязать себя подобными мыслями, накатывающими волна за волной, если б не услышал вновь голоса Катрин, чуть заметно дрожащего от волнения:
– Ты прав, в нашей встрече присутствует какая-то потайная связь. Да, я знаю и про твой паспорт, и про то, что ты – хотя в это и страшно поверить!– родился девяносто шесть лет тому назад. Не скрою, когда дядя пригласил меня с тобой познакомиться – я думала, что он просто хочет, чтобы я воочию увидала, как в мире больших денег выполняются обязательства, какими бы старыми, странными и всеми позабытыми они ни казались. Я ведь начала заниматься деловой журналистикой, и понимание этих вещей было бы мне на пользу. Но не скрою, теперь уже не скрою!– всё пошло не по плану!
– Что же именно пошло не по плану?
Катрин поднялась, и устремив на Алексея восхищённый и одновременно горестный взгляд, с силой, до боли сжала узкой ладонью резную розетку под крышкой антикварного комода.
– Простого знакомства не получилось. Алекс, милый Алекс, ведь я отныне не смогу без тебя жить! После всего, что произошло и между нами, и непосредственно с тобой – я не смогу подать руки никому другому, любой другой будет отныне казаться мне болванчиком, пустым изнутри!
“Ну вот, погубил ещё одно юное существо”,– с грустью подумал было Алексей, но тотчас же почувствовал, что испытывает к этой своенравной девочке из рода миллионеров, которая только выглядит взволнованной и скромной, а на деле обладает неограниченными возможностями и властью, то давно позабытое чувство, когда тянущуюся к тебе душу ты вполне можешь отвергнуть, но оказываешься вынужден в неё заглянуть – и заглянув, обнаруживаешь струны, ждущие твоего только прикосновения, дотрагиваешься – и отныне уже знаешь твёрдо, что не сможешь их предать в иные руки, не сможешь прожить ни дня без их сердечной мелодии, звучащей в унисон с твоей.
