Текст книги "Вексель судьбы. Книга 2"

Автор книги: Юрий Шушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)

Глава десятая
Искушение долгом
Часть первая

Под полуистлевшей миткалевой обложкой обретённой тетради, от корки до корки исписанной полуразмытыми теснящимися строчками, между командировочными отчётами в бухгалтерию Наркомфина и набросками нескольких служебных записок содержались записи, напоминающие то ли дневник, то ли черновик некоего автобиографического повествования. Прочтение первых же страниц не оставляло сомнений в том, что автором являлся тот самый таинственный Александр Сигизмундович Рейхан, важная птица, которой занимался штаб фронта и центральный аппарат НКВД и на розысках которого пропали – к счастью, не насовсем!– наши добрые знакомые.

Для того чтобы изучить записки Рейхана самым доскональным образом, Алексей, воспользовавшись оставленной хозяевами коньковской квартиры цифровой техникой, с максимально высоким разрешением отсканировал все страницы подряд и затем внимательно читал с большого компьютерного экрана, используя различные оптические маски, фильтры и увеличивая текст, где требовалось, до самых мельчайших деталей.

Углубившись в эту деятельность, он ощущал себя одновременно как историком, работающим с первоисточником, так и очевидцем, переживавшим осенью сорок первого схожие события и испытывавшим во многом одинаковые с автором чувства. Ведь Рейхан был не просто его ровесником, выросшим под одним с ним небом и в стенах одного города, но ещё и человеком весьма близким по образу мыслей и пониманию многих важных вещей. Алексей даже подумал, что если бы Рейхан не пошёл по линии финансовой службы, достаточно закрытой и непубличной, то у них наверняка бы имелась возможность пересечься и познакомиться если не в стенах ИФЛИ, то уж точно на какой-нибудь театральной премьере или в концерте.

Так, подолгу вглядываясь в слова, сложенные из полуистлевших букв, выписанных привычным довоенного стиля почерком, Алексей незаметно для себя прожил несколько месяцев чужой и одновременно собственной жизни.

“Нахожусь в Орле третий день. Сегодня вечер вторника, и после насыщенного событиями и впечатлениями вчерашнего дня здесь снова ничего не происходит. Сижу в номере и не знаю, получит ли какое-либо продолжение моя странная миссия, временами кажущаяся даже фантастичной, или же вместо результата я получу по шее. Или схлопочу что-нибудь похуже.

Хорошо, что покуда в гостиничном буфете есть еда, меня продолжают кормить, хотя с каждым днём мой рацион становится всё более скудным. Хорошо, что работает душ в конце коридора, и по утрам из него даже течёт тёплая вода. Хорошо, что соседние номера опустели: из одного выбыл полковой комиссар, который после обеда всякий раз напивался и начинал звать к себе, а из другого съехало высокопоставленное семейство местного розлива, в котором постоянно, даже по ночам, кто-то из детей громко плакал, а может быть, и рыдали все одновременно… Я понимаю, что идёт война, но ведь нельзя же так!.. Хотя с другой стороны – что именно я понимаю? Ведь настоящей войны-то я ещё не видел…

Итак, в сложившемся положении я обладаю единственным преимуществом – временем. Употреблю же это свободное время на то, чтобы получше зафиксировать произошедшие события и привести в порядок мысли. Постараюсь ничего не скрывать, хотя временами накатывает животный страх и очень хочется о том или о другом умолчать. Утешаюсь тем, что если я благополучно вернусь в Москву, то эта тетрадь послужит отчётом о моей командировке, ну а если нет – станет для меня индульгенцией, поскольку, как мне представляется, я делаю не просто всё, что должен делать, а всё, что могу.

3/IX-1941

Мой рабочий день в среду третьего сентября не предвещал ни малейших потрясений. Несколько дней назад я получил от начальника главка персональное задание по сверке наших довоенных расчётов с Польшей. После нападения Германии на СССР советское правительство восстановило отношения со сбежавшим в Лондон польским кабинетом, пошла речь шла о создании на нашей территории польских военных частей, и в этих условиях требовалось урегулировать остававшиеся с 1939 года открытыми финансовые вопросы. Из-за дурацкой убеждённости всех окружающих в том, что в силу моей фамилии я имею к Польше какое-то особенное отношение, мне не удалось отвертеться. Тогда я прямо сказал начальству, что из-за невозможности осуществлять корреспонденцию с оккупированной Варшавой, где все документы, надо полагать, давно сгорели, результат от этой работы будет нулевым – однако меня, разумеется, даже не стали слушать.

И вот когда бессмысленность выверки всех этих давно обнулённых мировой войной счетов должна была сделаться очевидной, и мне как крайнему надлежало получить за это пребольшой втык, неожиданно пришло избавление от разноса. Никогда не забуду, как вместо того, чтобы вызвать в кабинет, начальник главка спустился ко мне в общий зал и дрожащим от волнения громким шёпотом сообщил, что меня вызывает сам товарищ Сталин!

Признаться, я тоже вначале этому не поверил, однако когда за мной прислали машину с двумя офицерами охраны, мне по-настоящему сделалось страшно. Я даже забыл поинтересоваться, по какому вопросу мне предстоит докладывать, и не захватил с собой ровным счётом ничего, даже блокнота с вечным пером.

Я думал, что меня повезут к Кремль, однако мы поехали на улицу Кирова, где через какой-то густо заросший дворик меня провели к неприметной двери, откуда вниз вела длинная металлическая лестница, после которой долго шли по узкому бетонному коридору, тускло освещённому редкими электролампами. Затем ещё несколько спусков вниз, переходов, подъём – и я неожиданно оказываюсь в залитой ярким светом просторной приёмной, устланной ковром, с длинным рядом дубовых кресел. После прохода по пугающему подземелью эти кресла показались мне сказочно удобными.

Кроме меня в приёмной находились несколько военных. Будучи лицом сугубо штатским и не подлежащим призыву в Красную Армию, я так и не выучился разбираться в знаках различия, однако здесь было ясно, что я дожидаюсь приёма в обществе настоящих генералов. Из обрывков их разговоров, которые они вели шёпотом под громким гулом работающей в подземелье вентиляции, я понял, что тут находится сама Ставка. Мне сделалось страшно и весело одновременно. Почему я чувствовал в те минуты именно так – объяснить не могу: восторг от предстоящей встречи с Вождём сменялся опасением, что я сделаю что-то не так, однако этот страх немедленно уходил, как только я вспоминал, что вокруг идёт война. Ведь даже оставаясь в Москве, можно погибнуть от фашистской бомбы в любой момент. Поэтому покуда я здоров и цел, пока я дышу и в состоянии мыслить, я постоянно ощущаю в себе эту бодрость и весёлость.

Ждать пришлось очень долго: меня увезли из наркомата в районе пяти вечера, а приглашение пройти в кабинет Вождя прозвучало ближе к полуночи. Услыхав свою фамилию, я вскочил, как ошпаренный, и от бешенного волнения у меня неожиданно свело ногу. Так, прихрамывая и имея, наверное, выражение сильной боли на лице, я вступил в заветный кабинет.

Офицер, сопровождавший меня всё это время, остался за дверью. Я слишком поздно понял, что оказался совершенно один, и несколько минут остолбенело глядел на Иосифа Виссарионовича.

Как я сейчас отлично понимаю, причиной моего замешательства явилось то, что я бессознательно отказывался узнавать в невысоком человеке, стоящем в нескольких метрах от меня, человека совершенно иного рода – подлинного Сталина, каким весь наш народ, и я не исключение, представляли себе Вождя… Я ожидал увидеть былинного богатыря – а Сталин, на самом деле, был узкоплечий, с уставшим и нахмуренным немолодым лицом… В то же время из него исходила непонятная, но ясно осязаемая спокойная и ровная сила. Определённо, Сталин обладал сильнейшим магнетизмом, способным воздействовать на людей, которые находились с ним рядом. Ну а таких, как я, кто оказывался перед ним впервые, этот магнетизм парализовывал и менял совершенно.

Первых слов, которые Сталин произнёс в мой адрес, я не помню. Также не помню, как оказался усаженным в кресло, установленное напротив большого стола, на котором была расстелена огромная военная карта. Я не мог поверить, что присесть в кресло мне, двадцатипятилетнему столичному повесе, занимающему едва ли не следующую после машинистки должность в Управлении госдоходов Наркомфина, предложил сам Сталин – но ведь я ни за что в его присутствии сам бы не сел! А затем, так же совершенно внезапно, я обнаружил, что вместе со Сталиным в кабинете находится ещё и нарком госбезопасности Берия.

Берию, в первые же месяцы после своего назначения на эту должность распорядившегося освободить из тюрем тысячи несправедливо осуждённых, чьи речи всегда отличались точностью мысли, а внешне при своих неизменных пенсне и шляпе он был похож на университетского профессора, я чрезвычайно уважал. Хорошо помню, как на одной вечеринке двое моих приятелей завели разговор, что в руководстве СССР практически не осталось “пассионариев революции”, а я с пеной у рта доказывал, что время “пассионариев” безвозвратно миновало и сегодня нужны “интеллектуалы”. А в качестве соответствующего примера привёл двоих – Молотова и Берию.

Теперь, очутившись с Берией в одном кабинете, я начал испытывать страх оттого, что в разговоре с ним могу оказаться не на высоте, и вместо умного и обстоятельного ответа сморожу какую-нибудь глупость.

Первый вопрос, который я услышал в свой адрес, исходил как раз от Берии: какие иностранные языки я знаю? Я ответил, что владею французским и немного – немецким. Берия поинтересовался, знаю ли я польский, – я сказал, что в настоящее время, получив в наркомате поручение работать с польскими документами, я изучаю польский на ходу, а при необходимости обращаюсь к прикреплённому переводчику.

– Так вы по национальности не немец и не поляк?– вступил в разговор Сталин.

– Нет, товарищ Сталин,– ответил я, стараясь произносить слова отчётливо и избегать нервной скороговорки.– Мой отец имел польские корни, а мать – русская. С буржуазной Польшей у нас в семье не было никаких контактов, и если даже там у нас имеются какие-либо родственники, то они про нас ровным счётом ничего не знают.

Сталин внимательно посмотрел на меня и немного отстранённо, как мне показалось, произнёс:

– Это плохо, товарищ Рейхан, когда рвутся связи между родственниками, между близкими людьми. А чем занимается ваш отец?

Я замялся, решительно не зная, что отвечать. Неожиданно меня выручил Берия, сообщивший Сталину, что мой отец занимал руководящую должность в Госплане – это была последняя должность, которую он получил после возвращения из башкирской ссылки. Я с ужасом ожидал, что Берия сообщит и про последующий арест отца, однако Сталин дал понять, что удовлетворён ответом.

Но не успел я с облегчением вздохнуть, как прозвучал следующий вопрос:

– А кем была до революции ваша мама?

– Она происходила из семьи служащих,– ответил я точно теми же словами, что писал про неё во всех многочисленных анкетах. Это являлось правдой: ведь насколько мне было известно, в мамином роду не было помещиков и капиталистов: её отец, мой дед, работал управляющим доходными домами, то есть служил, а мамин брат, о судьбе которого я не ведал ничего, кроме немногочисленных и смутных слухов, до революции тоже числился на службе у хозяина, крупного московского фабриканта.

Я честно и откровенно перечислил всё то немногое, что ведал о своих близких. Каково же было моё удивление, когда Берия не просто продемонстрировал феноменальное знание едва ли не всех моих анкетных данных, но и выдал про моих родственников нечто такое, что любого могло лишить дара речи:

– Его мать, Анастасия Михайловна, до того как в 1913 году вышла замуж за приказчика Сигизмунда Рейхана, носила фамилию Кубенская, то приходилась родной сестрой Кубенскому Сергею Михайловичу. Тому самому, который попил немало крови у органов.

Услышав последние слова, произнесённые о моём дяде, я весь содрогнулся и, наверное, побелел от страха. Не знаю, что бы сделалось со мной далее, если Сталин вдруг не положил предел обуявшему меня дикому страху.

– Не спеши с выводами, Лаврентий,– произнёс он, наклоняясь, чтобы взять со стола трубку.– Может быть, это органы неправильно повели себя по отношению к товарищу Кубенскому?

Подтверждалось самое плохое. Смутные слухи, понемногу доходившие до нас о моём дяде и все как один твердившие о том, что после гражданской войны он сделался провокатором и сдал органам ЧК и НКВД многие сотни людей, обретали более чем твёрдое основание. Думать о подобном всегда было страшно, и я обычно гнал подобные мысли подальше, будучи уверенным, что моя “иностранная” фамилия и отсутствие каких-либо прямых или опосредованных связей матери с её братом надёжно оберегают меня от подозрений в близости к человеку, прослывшему провокатором и палачом.

Теперь же мне прямо об этом напоминали– и кто, кто напоминал?

Я принялся лихорадочно соображать, с чем же в таком случае могло быть связано моё внезапное приглашение на разговор к главнейшим людям страны – неужели с тем, что меня решено обвинить в недоносительстве на дядю, о котором я даже старался не думать? Но ведь такие обвинения можно предъявить в любом райотделе НКВД, зачем было тащить меня в саму Ставку?

В результате обрушившегося потрясения я оказался настолько отрешён от происходящего, что почти не стал слушать, что произнёс Берия в ответ. Теперь, по прошествии времени, я припоминаю, что в своей первой фразе нарком упомянул, что органы, по его мнению, действительно обошлись с Кубенским неправильно, из-за чего тот застрелился.

Потом – то ли для того, чтобы расставить точки над “i”, то ли с целью показать свою осведомлённость – Берия проинформировал, что мой отец, Сигизмунд Рейхан, был арестован по ошибке, а следователь, который вёл его дело, расстрелян. Однако к моменту, когда должна была произойти реабилитация, отец, к сожалению, умер в заключении из-за “общего заболевания”.

Услышанное потрясло, поскольку до сих пор у меня, равно как и у матери, оставалась надежда, что отец жив и когда-нибудь сумеет вернуться.

Если бы Берия просто сообщил мне об этом скорбном факте, я бы решил, что он как искушённый руководитель вводит меня в курс дела перед предстоящим серьёзным разговором. Однако, говоря о гибели отца, он произнёс слова “к сожалению” с таким особенным ударением и неподдельной горечью, что моё сердце дрогнуло, и в следующий момент я уже твёрдо понимал, что мои собеседники – не жрецы, взявшие меня на заклание, а едва ли не самые сердечные и близкие на тот момент люди.

За дни, прошедшие после этого ночного разговора в Ставке, я множество раз анализировал и прокручивал в голове ту ситуацию – и должен признаться, что даже теперь, всё более и более ощущая себя на заклании, я не могу найти аргументов, чтобы обвинить Сталина во время той беседы в неискренности или двуличии. Сталин выглядел опечаленным по-настоящему, и мне даже померещилось, что я видел слезу, блеснувшую на миг в уголке его глаз. Но зачем “державцу полумира”, привыкшему распоряжаться миллионами судеб, разыгрывать сцену печали перед никому не известным мальчишкой?

И хотя последующий разговор показал, что Сталин относился ко мне более чем серьёзно и возлагал на меня вполне определённые надежды, я до сих пор не могу отделаться от мысли, что в тот момент его сочувствие моему одиночеству, которое после получения из уст Берии известия о смерти отца оглушило и объяло меня целиком, было неподдельным и искренним.

Сталин неспешно раскурил трубку, и ровным голосом, переводя взгляд то на разложенную на столе карту, то на кольца табачного дыма и затем обратно, стал говорить примерно следующее.

– Мы допустили много ошибок, товарищ Рейхан. Очень много. Из-за этих ошибок мы не смогли как следует в том числе и отразить вероломное нападение Германии… Враг стоит у Киева, у Ленинграда, рвётся к Москве. В конце июля, когда ещё месяц не прошёл с момента вторжения, врагом был взят Смоленск. Захватчики во все времена рвались к Смоленску, от которого открывается прямая дорога на Москву, без единой водной преграды… Теперь нам предстоит оборонять Москву… Как вы думаете – удержим мы нашу столицу?

Последние слова Сталина обожгли меня, и я не нашёл ничего другого, как ответить, вставая:

– Обязательно удержим, товарищ Сталин! Весь народ настроен на победу. Я дважды подавал заявление, чтобы меня мобилизовали в Красную Армию, но военкомат мне отказал, ссылаясь на медицинскую статью. Помогите, пожалуйста, чтобы эти бюрократы согласились выдать мне оружие!

Я великолепно сознавал, что Сталин вызвал меня отнюдь не для того, чтобы уговорить написать заявление в военкомат в третий раз, усилив Красную Армию достаточно сомнительным бойцом,– однако другого ответа, согласитесь, в тот момент прозвучать просто не могло.

– Я тоже так думаю, что Москву мы не сдадим. Более того, я думаю, что эту войну мы завершим даже не на нашей государственной границе, а на территории противника, в самом его логове, в городе Берлине. Путь, правда, предстоит тяжёлый и непростой. А вам, товарищ Рейхан, не нужно отправляться на фронт. Я не отпустил бы вас туда даже в том случае, если бы вы являлись чемпионом страны по любому спортивному многоборью. Война, как известно, ведётся не только на фронте. Имеется другой участок, на котором ви должны нам помочь.

Произнося последние слова, Сталин явно заволновался, из-за чего в его речи усилился закавказский акцент, и “вы” он произнёс как “ви”.

Я же всем своим видом дал понять, что слушаю его с огромным вниманием.

Однако вместо того, чтобы продолжить, Сталин подал неуловимый знак, и за него говорить стал Берия.

– Ваш дядя, Сергей Михайлович Кубенской, до революции работал управляющим у фабриканта Второва. Этот фабрикант, вопреки расхожим представлениям, был честным человеком и патриотом. После революции по отношению к Советской власти он повёл себя лояльно. Известно, что когда Второва застрелили белогвардейцы, Ленин был сильно расстроен…

Здесь нарком остановился, словно желая проверить реакцию Сталина – так ли и о том ли он говорит? Не отрываясь от трубки, Сталин столь же неуловимо послал ему знак продолжать.

Берия, много знавший и безусловно хорошо подготовившийся к разговору, попытался вместить суть вопроса в несколько коротких фраз, и потому стал говорить отрывисто и немного нервно:

– Так вот, органам с самого начала было известно, что царь Николай II назначил фабриканта и банкира Второва единственным гражданским распорядителем огромного государственного вклада, открытого в Швейцарии. Из-за этого вклада Второв и был убит. Однако ключи, как выяснилось впоследствии, остались у его приказчика, то есть у вашего дяди. Теперь вы, товарищ Рейхан, должны оказать нам помощь в розыске царского сокровища, которое сегодня нужно нашей стране, как никогда.

Берия резко замолчал – и будто эти слова не были адресованы мне, стал смотреть на Сталина, в очередной раз вопрошая: “Всё правильно? Всё так?”

Я немного сбивчиво приступил к ответу – так же глядя не в лицо наркому, а куда-то вбок, на стену. Я ответил, что готов оказать любую помощь и выполнить любое задание. Однако если мой дядя застрелился, о чём мне только что сообщили,– то чем, чем именно я способен помочь? Ведь у нас в доме от дореволюционных лет совершенно не осталось ни вещей, ни документов, способных на что-либо пролить свет,– последнее я знал совершенно точно, поскольку, будучи школьником, мечтал написать роман о революции и в этой связи втихаря обшаривал шкафы и чемоданы в поисках, как мне представлялось, старых газет, книг и документов. К сожалению, мои родители уничтожили абсолютно все рудименты былого, даже фотокарточки.

Я также подумал про себя, что органы госбезопасности до момента самоубийства дяди имели, должно быть, не один миллион возможностей самим допросить его, а также получить нужные сведения от моего отца и даже от мамы – хотя, конечно же, любой допрос для неё стоил бы очередных седин и страшных болей в голове, которые всё чаще случались у неё в последние годы… Но в этот самый момент я почувствовал на себя пристальный взгляд Сталина, который, похоже, читал мои мысли.

– Никто не упрекает вас ни в чём, товарищ Рейхан,– произнёс Сталин, продолжая удерживать на мне свой гипнотический взгляд.– Мы бы давно раскрыли тайну этого царского вклада и не стали бы беспокоить вас по пустякам – но нам далеко не всё было очевидно: где искать, что искать и у кого искать. Точнее, многое как раз было известно, однако недобросовестные работники и скрытые враги не давали этим ценным сведениям нужного хода. Видимо,– здесь Сталин сделал паузу,– хотели забрать царские сокровища себе.

Я решил, что Сталин закончил говорить, и теперь отвечать предстоит мне. Не раздумывая, я собирался выпалить, что готов, разумеется, исполнить любое задание государства, однако Сталин не позволил мне раскрыть рта.

– Что ви знаете о Христиане Раковском, товарищ Рейхан?– прозвучал совершенно неожиданный вопрос.

Я немного растерялся и ответил, что Раковский, если я, конечно, его с кем-нибудь не путаю,– враг народа, который был разоблачен и понёс заслуженное наказание.

– Ви правы,– продолжил Сталин, пыхнув трубкой и на миг окутав меня облаком дыма, который быстро поднялся и исчез в отверстии вентиляционной решётки.– Раковский являлся ближайшим соратником Троцкого, поэтому мы не вправе ожидать от него ничего хорошего. С другой стороны, нам известно, что все нити, с помощью которых троцкисты, заступившие на смену белогвардейцам, начиная с середины двадцатых годов вели розыск того самого царского вклада, сегодня сходятся не к кому-нибудь, а именно к Раковскому. Поэтому, товарищ Рейхан, мы здесь посовещались – и решили командировать вас для разговора с Раковским. Как ви понимаете,– здесь Сталин снова занервничал,– предметом разговора должен быть царский вклад, а целью – получение вами паролей и другой необходимой информации, посредством которой Советское Правительство восстановило бы к этому вкладу законный доступ.

Сказать, что я был ошарашен – значит ничего не сказать!! Более того, сделанное Сталиным предложение показалось мне недобрым чёрным юмором, поскольку я был уверен, что Раковский как враг народа давно расстрелян, и встречаться с ним на том свете в мои ближайшие жизненные планы совершенно не вписывалось.

На этот раз из неловкого положения, когда я совершенно растерялся и не знал, что отвечать, меня вызволил Берия.

– С учётом былых заслуг перед государством Военная коллегия Верховного Суда сохранила Раковскому жизнь,– объяснил он.– В настоящее время Раковский содержится в Орловской тюрьме в достаточно сносных и отчасти комфортных условиях. И мы считаем, что вы, товарищ Рейхан, могли бы навестить осуждённого и выведать у него всё необходимое, чтобы получить доступ к царскому вкладу.

– Помилуйте!– не выдержал я, совершенно не обращая внимание на недопустимый в моём положении тон.– Но с какой стати Раковский откроет мне свои секреты? Если даже опытные чекисты не смогли, как я понимаю, его разговорить, то почему это сумею сделать я?

Сталин снова пыхнул трубкой и посмотрел на Берию.

– Раковский пойдёт с вами на контакт, когда узнает, что вы – племянник Кубенского,– продолжил нарком, определённо неплохо подготовившийся к разговору.– А ещё лучше – если вы убедите его, что являетесь родным сыном второвского приказчика.

– Но как? С какой стати он поверит мне?

– С такой, товарищ Рейхан, что вы внешне очень похожи на Кубенского. Фотографии, которые у нас имеются, этот факт полностью подтверждают. Вы также будете знать весьма многое из деталей его жизни и жизни его семьи. Для этого до того, как вы отправитесь в командировку в Орёл, наш особый эксперт поработает с вами. Наконец, вы будете иметь возможность немного Раковского пошантажировать, заявив, что от родственников вам уже известен секретный пароль, но во избежание разных случайностей и неожиданностей вы желали бы его перепроверить с тем паролем, который известен Раковскому.

Я не спешил с ответом, стремясь получше услышанное обдумать. Предлагавшаяся мне операция, не скрою, поражала и зажигала свой безмерной важностью для страны и вовлечённостью в неё главнейших лиц. Однако мой рассудок решительно отказывался признавать те аргументы, которыми нарком предлагал мне воспользоваться.

– Простите,– ответил я в конце концов,– я со всем согласен и готов всё исполнить наилучшим образом. Однако я не понимаю, из каких таких чувств Раковский решит мне открыться? Даже если я смогу убедить Раковского, что ненавижу советскую власть и разговариваю с врагом народа как враг народа – неужели этого будет достаточно? И разве ему не наплевать на те самые случайности и неожиданности, которые могут со мной произойти на пути в нейтральную Швейцарию через фронт и оккупированную Европу – ведь мне ему придётся говорить об этом?

Берия заулыбался:

– Представьте себе, что не наплевать. Раковскому хорошо известно, что внутри швейцарского сейфа, помимо документов на царские деньги, находится также заряд динамита, который будет приведён в действие, если кто-либо попытается ввести неверный пароль. В таком случае всё сгорит и погибнет, а он-то как раз в подобном исходе не заинтересован.

– Почему? Ведь он, наверное, находясь в тюрьме, должно быть, обозлён не только на советскую власть, но и на целый мир!

– Как раз нет,– уверенным тоном пресёк мои сомнения нарком.– Раковский рассчитывает на то, что даже если не он сам, то его друзья-троцкисты рано или поздно смогут этими деньгами завладеть и с их помощью сумеют привести в действие свои планы по переустройству мира. То есть вам, товарищ Рейхан, придётся сыграть роль не просто добродушного штатского собеседника, рассчитывающего на расположение Раковского, которому до колик надоели мы, сотрудники госбезопасности, но и произвести впечатление человека, разделяющего его взгляды.

– То есть мне предстоит изобразить из себя троцкиста?

– Совершенно верно. Раковский должен поверить, что вы – троцкист, но троцкист замаскированный и тонкий, во имя обладания семейным богатством не побоявшийся проникнуть в святая святых органов безопасности. Разумеется, ваша поездка официально будет мотивирована другой причиной, и завтра мы с вами решим, какую из возможных причин допроса вы поставите во главу угла.

– Не допроса, а беседы,– поправил наркома Сталин.

– Конечно, беседы, мирной и спокойной,– тотчас же скороговоркой уточнил Берия.– А затем – затем вы постепенно обживётесь в своей роли, предложите Раковскому перейти с русского языка на французский, что ему понравится, и вскоре разузнаете, что надо!

– Хорошо,– согласился я,– но ведь Раковский наверняка будет уверен, что наш разговор, где бы и на каком бы языке мы его ни вели, будет стенографироваться или записываться на магнитную проволоку. А потому он вряд ли станет откровенничать, даже если сполна поверит мне и проникнется ко мне симпатией.

Берия нахмурил брови – видимо, его начала утомлять моя несговорчивость:

– У вас будут иметься аргументы, чтобы сделать его откровенным! Главный аргумент должен состоять в том, что вы собираетесь, покуда стенограмму будут расшифровывать, добраться до линии фронта и перейти к немцам. Или даже не перейти – зачем рисковать?– просто решите остаться в каком-нибудь опустевшем прифронтовом городишке, который немцы завтра возьмут. Там вы заявите немцам, что имеете для них сведения особой, исключительной важности – они проверят вас и допустят рано или поздно к своему высшему командованию или даже к политическому руководству! Гитлеровцам позарез нужны деньги, и чтобы их получить, они согласятся на любые ваши условия, даже на то, что половина денег останется у вас. При этом вы обязательно дадите Раковскому понять, что не намереваетесь становиться миллиардером, и кроме скромной суммы в несколько миллионов франков, которые вы пожелаете оставить себе на жизнь, всё остальное вы согласны отдать германскому Рейху. А такой исход для Раковского и его друзей категорически неприемлем.

– Странно,– ответил я.– Но ведь известно, что троцкисты – это подручные германского фашизма, отчего тогда они должны быть против усиления Германии?

Нарком с явной озлобленностью метнул на меня свой взгляд, собираясь резко ответить, однако его опередил Сталин:

– Вы, товарищ Рейхан, правильно говорите. Наши газеты, наше радио, наши ответственные работники в своих статьях и выступлениях утверждают то же самое. Однако в политике, как и в жизни, имеется много скрытых пластов и нюансов. Сверху – да, мы видим троцкистов и немецких фашистов, которые одинаково заинтересованы в ликвидации нашей советской власти и социалистического государства. Однако если покопаться поглубже, то мы обнаружим очень серьёзный и глубокий конфликт между германским капиталом, который считает себя обделённым и жаждущим реванша, и капиталом англо-американским, который сумел сделаться ведущей силой всемирного империализма. Более того, после победы над Германией англо-американский капитал имеет планы обеспечить себе безоговорочное мировое господство. Троцкисты же – агенты этого капитала, и финансовое усиление Германии совершенно не входит в их планы. Так что ви, товарищ Рейхан, должны глубоко понять и уяснить для себя все эти моменты, чтобы разыграть вашу партию на объективном антагонизме между этими двумя партиями негодяев и мерзавцев.

– Я понял вас, товарищ Сталин,– немедленно вырвалось из моих уст – хотя, если говорить по правде, многое из услышанного являлось для меня новостью и требовало серьёзных размышлений.– Царские деньги должны достаться нам и послужить победе над врагом!

Сталин внимательно взглянул на меня, словно желая испытать искренность моего ответа.

– Правильно, эти деньги, принадлежавшие царской России, должны достаться нам и только нам,– заявил он.– Но для победы в войне эти деньги нам не понадобятся. Зачем нам сейчас эти деньги – разве мы сможем купить на них сегодня танки или самолёты? Нет, конечно же, никто нам их не продаст, а если даже и продадут – то их и близко нельзя будет поставить с нашими собственными танками и самолётами, которые лучшие в мире. И потом – разве кто-нибудь захочет в Красной Армии плохим оружием воевать? Нет, конечно. Мы сами, на своих заводах, произведём всё необходимое для того, чтобы Красная Армия сумела разгромить фашистов. Зато вот после победы, когда пойдёт речь о новом мировом устройстве, эти царские капиталы нам очень и очень бы пригодились. Понимаете? Настоящий победитель должен быть не только сильным в военном отношении, но и иметь состояние, чтобы построить счастливую жизнь. Ведь если победитель не сможет построить справедливый мир, гарантирующий поддержку и любовь народов, то у очень многих появится соблазн взять реванш, чтобы тот мир, который мы завоюем, перестроить по своему образцу. По чужому, то есть, образцу…