Текст книги "Вексель судьбы. Книга 2"
Автор книги: Юрий Шушкевич
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)
Уверенно ведя Алексея по тёмному лабиринту, Петрович не без гордости сообщил, что благодаря его опыту удалось спасти от верной гибели товарища “правнука”, который случайно оказался на уровне, вход в который на глазах заполнился поднявшейся после ливня водой. И если бы Петрович не сумел добраться до незадачливого диггера через осушаемый мощными насосами дренажный колодец, то парню не светило когда-либо увидеть солнце.
Во время ещё одного подземного путешествия он помог молодёжи с решением загадки, связанной с одним из заброшенных тоннелей, проходящим подо дном Москвы-реки. Вспомнив молодость, он не только точно нашёл место входа в этот тоннель, но и предупредил, за каким поворотом может находиться коллектор секретной связи, в который лучше не соваться. Не исключено, что последняя информация тоже помогла спасти не одну жизнь, поскольку, как выяснилось позднее, вход в этот коллектор оказался под высоким напряжением. В замкнутом и сыром пространстве жертвами удара электротоком легко могли сделаться все участники подземной прогулки.
Приняв гробовое молчание Алексея за знак неодобрения, Петрович заверил его, что на их сегодняшнем пути под землёй ничего подобного не ожидается, а также что по дну реки они не пойдут. Действительно, спустя полчаса, совершив несколько поворотов и миновав настоящий подземный зал, освещаемый дежурной электрической лампой, через вентиляционную шахту метрополитена они выбрались на поверхность в районе между Остоженкой и Пречистенкой. И поскольку “наружки” здесь уже не было, остаток дня они провели, вновь ощущая себя свободными людьми. Если бы не перепачканные во время подземного путешествия брюки, Алексей не отказался бы и от хорошего ужина в ресторане.
Ну а так – большую часть времени ему приходилось пребывать в заточении на шестнадцатом этаже, любуясь с балкона непритязательными видами московской окраины и обедая дешёвой корейской лапшой, которую заваривают из чайника кипятком.
Некоторые надежды были связаны с последними страницами тетради, которые накрепко склеились с миткалевой обложкой. И хотя тетрадь не была исписана до конца, и эти последние пустые страницы вряд ли что могли таить внутри, проверить их всё равно следовало. Для этой цели Борис пообещал раздобыть особый спектральный сканер, в ожидании которого Алексей был вынужден провести два дня в совершеннейшем бездействии.
Когда же наконец в четверг сканер был доставлен и подключён, то оказалось, что между склеившимися страницами находится небольшая бумажица, содержащая какие-то помарки. Крайне осторожно, с помощью бритвы и струи пара от кипящего чайника, Алексею с Борисом удалось разъединить несколько листов. Извлечь бумажицу без непоправимого разрушения было по-прежнему невозможно, однако отныне текст, сохранившийся на ней, мог читаться с помощью сканера намного более чётко.
Оказалось, что между склеившимися страницами упокоилась квитанция с маленьким гербом СССР и буквами “Н.К.С.” в обрамлении двух молний – одна из тех, с помощью которых в далёкие прежние годы из почтово-телеграфных отделений страны совершались междугородние звонки. Дальнейшее исследование квитанции показало, что на ней имелась надпись “М-ву”, что, очевидно, означало звонок в Москву, а также телефонный номер “К-0-11-13”. И хотя никакой другой информации, скажем, имени и даты звонка, квитанция не несла, сомнений не оставалось – это был тот самый номер телефона, на который Рейхан умудрился позвонить из оккупированного Ржева.
Однако радость от того, что ещё одна загадка благополучно решена, была недолгой. Что делать дальше? Как узнать адрес, по которому находился этот телефон? И даже если Борис, следуя проторённой Петровичем дорожкой в справочный стол на Краснопролетарской, узнает-таки этот адрес, то что делать с ним дальше, кого и где искать?
С этими и многими другими невесёлыми мыслями Алексей часами лежал на диване, неподвижно глядя в какую-то одну точку на потолке, либо ходил взад-вперёд по комнате, словно заведённый, либо подолгу простаивал на балконе, подставляя лицо тёплому ветру, ласково треплющему волосы и приносящему запахи жилья, свежих щей и бражки, перегоняемой кем-то из соседей… Все попытки высмотреть, выцарапать, вырвать нужный ответ из раскинувшегося во все стороны живого, подвижного и наполненного миллионами смыслов окружающего пространства, в лабиринтах которого эти нужные ответы, конечно же, существуют и присутствуют, только спрятаны надёжно и глубоко,– ему так и не удавались.
В подобных ситуациях безудержно хочется напиться, и Алексею приходилось прилагать немалые усилия, чтобы удержать себя от этого бессмысленного и смертельного в его ситуации соблазна.
Не в силах совладать с накатывающимся валом безысходности, он с трудом дождался темноты и улегся спать, чтобы ранним утром, пока почти никого на улице нет, совершить взбодряющую пробежку по близлежащему лесопарку. В глубине души продолжала теплиться надежда, что смена обстановки способна помочь что-нибудь придумать.
Он намеревался встать в половине шестого, однако из-за неверно выставленного будильника вскочил с кровати в половине второго ночи. Пытаясь сообразить, что произошло и отчего за окном стоит темень, он немедленно вспомнил про нарушенный звонком будильника свой яркий и заполненный впечатлениями сон.
Чтобы иметь возможность поразмышлять над приснившимся, он постарался задержать в памяти гаснущие образы из того сна – и буквально остолбенел, увидев внутренним взором проступающий на грязных обоях полустёртый телефонный номер, начинающийся на “К-0-11…”.
Алексей немедленно сообразил, что этот номер на грязных обоях не может быть проекцией в сон номера телефона, найденного в тетради Рейхана, стало быть, он где-то должен был его видеть и неосознанно запомнить. Но только где?
Стараясь удерживать в голове рассыпающиеся сновидения, Алексей почувствовал, что слышит до боли знакомые звуки. Вскоре, разобравшись, он понял, что это звучали во сне аккорды из девятнадцатого шопеновского этюда, который он играл накануне Дня Победы в комнате у милейшей Анжелики Сергеевны, перешучивавшейся с ним на французском и угощавшей довоенным коньяком. Ещё немного усилий – и Алексей уже ясно видел пятно от телефонного аппарата, когда-то висевшего на стене в коридоре её коммунальной квартиры.
Вместо этого, должно быть, солидного аппарата с массивным корпусом и деревянной ручкой на трубке, ныне там болтался, закреплённый на одном шурупе, крошечный китайский телефончик, а окружающие обои хранили следы многочисленных записей номеров и имён. На месте пятна от старого аппарата записи можно были признать относительно свежими, в то время как на засаленных обоях вокруг они принадлежали к значительно более древнему культурному слою. Все надписи были сделаны впопыхах – самопишущими ручками, карандашами и даже острыми предметами,– все, кроме одной, аккуратно и даже прилежно выведенной чертёжной тушью в том месте, которое должно было находиться как раз над прежним аппаратом: “К-0-11-…”. Тщательность, с которой эта надпись была сделана, свидетельствовала о том, что она была ничем иным, как собственным номером установленного в коммунальной квартире телефона.
Последних двух цифр, вспомнил Алексей, он точно не мог видеть, поскольку кусок обоев был оторван вместе с фарфоровым роликом-изолятором, на котором когда-то был закреплён старый телефонный провод… Сомнений не оставалось: в коммуналке на Кисловском в далёкие годы находился тот самый телефон, на который Рейхан звонил из Ржева. А в этом случае двоюродная сестра Рейхана – никто иная, как та самая старушка, с которой отнюдь не случайным образом Алексея свела судьба, познакомив на скамейке весеннего Тверского бульвара!
Рейхан называл свою невесту Земляникой – Земляника, Лика, Анжелика – как же всё просто, как же он раньше не мог об этом догадаться! Анжелика по отчеству Сергеевна – значит, она и есть дочь того самого Сергея Кубенского!
Разумеется, утренняя пробежка была отменена. Ещё некоторое время Алексей пытался выискивать и вытаскивать из своего сна, оказавшегося поистине волшебным, другие важные моменты. Однако кроме совпавшего номера телефона ничего более выудить не удалось.
Итак, вот она,– разгадка “К-0-11-13”! Что это было – подсказка свыше или феномен, по которому люди способны получать из окружающего мира едва ли не всю информацию, которая необходима им в жизни, но только значительную её часть они не умеют толком извлекать? А может быть, всё это – жёсткая цепь событий, формирующих самую что ни на есть настоящую жизнь? Ведь если вспомнить, что именно та самая юная и хрупкая Лика-Анжелика, в незапамятные времена окликнув на трамвайной остановке у консерватории, познакомила его с Еленой, без которой он многого бы не понял и не стал бы тем, кем стал,– то всё сразу становится на места.
Каждый шаг вытекает из предыдущего, все встречи неслучайны, и результат, которого ждёшь и в который истово веришь, будет обязательно получен! Удача не оставит того, кто борется или просто идёт вперёд, не боясь. Однако предопределённости нет, поскольку борьбу всегда можно остановить. Ведь он же мог, сославшись на поздний час, отказаться сопровождать Елену с концерта домой. Можно было, опираясь на возможности отца, трудоустроится переводчиком в НКИД по брони и не уходить на фронт. Можно и сейчас, имея в руках доступ к миллиардам, поделить их как законный трофей, и ещё раз выправив документы, зажить прекрасной и сытой жизнью. И это можно сделать, полностью сохранив лицо: просто забыть явившееся во сне озарение, просидеть в этом курятнике, питаясь корейской лапшой, для приличия ещё с месяц, после чего объявить: всё, товарищи, все возможности исчерпаны, расходимся по домам, господа!
Разумеется, он этого не сделает. Наплевав на осторожность, он прямо же сейчас умоется, оденется, выпьет стакан растворимого кофе с куском настоящего ржаного хлеба, привезённого с Москворецкого рынка (поскольку магазинный белый хлеб он не воспринимает ни под каким соусом) – и двинет прямиком в Кисловский.
В точности проделав всё это и энергичным шагом направляясь к станции метро, Алексей подумал, что люди, когда совершают самоубийство, отказываются вовсе не от своего будущего целиком, которое они не знают и в принципе не способны знать, а всего лишь от усилий, которых требует ближайший день. Если бы все это понимали, то самоубийств было бы меньше. Но отсюда же и вытекало, что человеческая жизнь, покуда она не угасла и не пропала совсем, всегда остаётся полем битвы с пугающим неизвестным, а преодоление постоянно образующихся вызовов возможно только с опорой на результаты прежних усилий и при вечной, непрекращающейся борьбе…
В далёких тридцатых, во время школьной производственной практики, побитый жизнью пожилой наставник-пролетарий сформулировал Алексею этот принцип предельно кратко и образно: “Делай хорошо, хреново само будет!”
Так, можно и сейчас не ехать в Кисловский, а просто позвонить – в записной книжке у Алексея имелся современный десятизначный номер телефона Анжелики Сергеевны. Но старый безотказный принцип неумолимо вынуждал выставлять максимальную планку. Да и разве можно доверить таинство предстоящей и решающей встречи бездушному переговорному устройству?
Личная встреча была необходима ещё и вот по какой причине: Алексей хотел, поведав Анжелике Сергеевне абсолютно всю правду как о ней, так и о себе, получить возможность заглянуть в её глаза, и ежели всё будет так, как надо,– получить от неё высшее доказательство неслучайности всех событий и поворотов в своей судьбе.
Но увы – вместо ожидаемой с клокочущим нетерпением встречи Алексею предстояло испытать жестокое разочарование.
Разыскав нужный дом в Кисловском переулке и зайдя в пахнущий свежей шпатлевкой подъезд, Алексей с ужасом понял, что коммунальная квартира пуста, двери сорваны, половицы вскрыты, а в комнате, в которой он совсем недавно выпивал за Победу коньяк тридцать пятого года, какие-то незнакомые люди полным ходом что-то пилят и ремонтируют.
Никто из этих рабочих людей о судьбе Анжелики Сергеевны не имел ни малейшего представления. Словно отказываясь поверить в необратимость произошедших перемен, Алексей несколько раз прошёлся взад-вперёд по длинному коридору бывшей коммуналки, заглядывая в пустые комнаты в надежде отыскать хоть какие-то следы прежних жильцов и событий, подобно чудом уцелевшему обрывку телефонного номера на старых обоях… Однако всё было пусто и тщетно.
Стараясь не выказывать своей подавленности, он вышел во двор, и отыскав среди поддонов со строительными материалами и куч мусора относительно незагаженную скамейку, присел на неё, чтобы заглушить тоску и беспомощность порцией никотина. Отрешённо глядя куда-то вдаль, он думал обо всём и одновременно ни о чём.
Неожиданно сквозь поток миллионов праздных и пустых мыслей, проносящихся в голове, он задумался о немного странном явлении, наблюдаемом в самой гуще стройки: скамейка, на которой он сидит, а также кусочек асфальта возле неё – вполне чисты, то есть за ними кто-то следит и убирает. А коли так – то должны иметься и дворники, которые могут быть в курсе о судьбе жильцов. Точнее – о судьбе последней из обитателей коммуналки, которой узбечка-дворничиха, встретившаяся ему в тот памятный день, предрекала скорое выселение.
Ведь если Анжелику Сергеевну переселили, то её можно снова где-нибудь отыскать! Ободрённый этой мыслью, Алексей отправился на поиски дворников или представителей домоуправления.
Ему повезло: не без труда разыскав дворницкую в одном из окрестных полуподвалов, он встретил в ней ту самую узбечку, с которой разговаривал в мае. Удивительно, но узбечка тоже помнила его и особенно – как он играл Шопена за дверью последней обитаемой комнаты. Она рассказала, что “бабушку Анжелику” через суд и с помощью вооружённых приставов выселил из комнаты некий риелтор. Чтобы забрать последнюю жилплощадь в расслённой коммуналке, он прописал старушку во Владимирской области и самолично туда отвёз.
Однако самым поразительным являлось то, что “бабушка”, словно предчувствуя визит Алексея, оставила узбечке, с которой дружила и от которой получала помощь по хозяйству, свой новый адрес.
Потрясенный Алексей принял из рук дворничихи составленную специально для него записку, где помимо адреса нового жилья во Владимире великолепным гимназическим почерком была вкратце описана печальная история борьбы с застройщиком, выкупившим целый подъезд с целью переустройства в апартаменты “для дипломатов”… Но прежде чем позволить уйти, узбечка уговорила Алексея ненадолго задержаться, чтобы тот угостился только что приготовленным ею изумительно вкусным пловом. За обедом зашёл разговор о тяжёлой и несправедливой жизни, поскольку другой жизни дворничиха не видела и не знала. При этом никакие утешающие слова Алексея о том, что любую жизнь можно поправить и изменить, ею не принимались.
Алексей всё равно пожелал узбечке добра и оставил немного денег. Затем, презрев все предосторожности и позволив себе немного погулять по центру, он принял решение навестить известные места в Очаково, где в зарослях сорных кустов им был закопан когда-то отобранный у охранника застройщика Лютова пистолет. Дни становились один тревожнее другого, а с каким ни есть оружием в руках он будет чувствовать себя увереннее.
Ранним субботним утром, оставив в коньковской квартире записку с указанием причины и направления отъезда, по свободной и чистой Москве Алексей отправился на Курский вокзал, откуда первым же поездом добрался до Владимира.
*
То, что Алексей обнаружил по адресу, указанному в записке Анжелики Сергеевны, могло сойти за что угодно, но только не за жильё. Тем более – за жильё коренной москвички, помнящей Качалова и ходившей на Обухову с Рейзеным.
Далеко за городской чертой, в месте, где обширное заброшенное поле, поросшее бурьяном и молодыми берёзами, примыкает к столь же неухоженной заводской территории, располагался длинный барак, напоминающий скотоферму. Правда, покрыт он был новенькой стальной черепицей, резко контрастирующей с серым окружением, а в оконных проёмах сияли белизной стеклопакеты.
Внутри здание представляло собой общежитие коридорного типа. Было заметно, что таковым оно стало совсем недавно: свежевыкрашенные перегородки ещё пахли клеем, а дешёвые сосновые двери, которые не успели или не захотели покрасить, в одних местах не затворялись, а в других удерживались в запертом состоянии полотенцами, намотанными на ручку. В нос ударила терпкая смесь запахов больницы, грязного белья и дешёвой еды.
Алексей понял, что попал в приют для одиноких стариков. Он разыскал комендантшу и сообщил, что хотел бы увидеть “свою родственницу”.
Комендантша сделала изумлённые глаза. Можно было предположить, что появление у её подопечных родственников – явление редкое и исключительное.
Алексей повторил свой вопрос и сообщил, что хочет видеть Анжелику Сергеевну Ларионову – этой фамилией была подписана записка, переданная ему дворничихой.
Комендантша ещё раз переспросила имя родственницы – и затем, помолчав, сообщила, что на прошлой неделе “Ларионова-Дмитриева скончалась”. И сразу же добавила сухим канцелярским голосом, что согласно договору покойная была кремирована, что её прах помещен в корпоративный колумбарий, и после представления родственниками “подтверждающих документов” они имеют право забрать урну. А поскольку недвижимое имущество покойной было уступлено в обмен на пожизненную ренту, оригинал свидетельства о смерти по договору хранится у юристов фирмы, однако по запросу родственников может быть изготовлена нотариальная копия.
Алексей поинтересовался у комендантши, не осталось ли от Анжелики Сергеевны каких-либо личных вещей, ненужных фирме – на что получил совет обратиться в представительство фирмы непосредственно, поскольку личные вещи покойной отвезли туда.
Понимая, что комендантша ведёт разговор исключительно из служебного приличия и ничего более узнать о судьбе старушки от неё не удастся, Алексей попросил показать комнату, где та провела свои последние дни. Комендантша кивнула и проводила гостя в дальний конец коридора. Сообщив, где её можно разыскать, если ещё возникнут вопросы, она немедленно развернулась, и выстукивая каблуками мелкую дробь, растворилась в бело-туманном больничном мареве.
Комната, где завершила свой путь Анжелика Сергеевна, предназначалась для двух человек. Алексей сразу увидел тщательно заправленную кровать, у изголовья которой на тумбочке стояла маленькая икона с лежащим перед нею кусочком фольги. Он принял его за мусор и протянул руку, чтобы убрать, но тотчас же услышал из-за спины:
– Лампадочка это наша такая, огонь-то в интернате запрещено палить!
Он обернулся. На пороге комнаты стояла древняя и почти высохшая старушенция. Алексей вежливо поздоровался с ней и не мог не заметить, как неожиданно ярко вспыхнули её почти потухшие глаза.
– А когда Анжелика Сергеевна умерла?
– Шесть дней уж как. А вы родственником покойнице-то будете?
Алексей молча кивнул.
– Не боитесь,– продолжала старушка, сгорбленно семеня к свой кровати.– Сергеевна мирно умерла, во сне. Даже не мучалась.
– Я знаю. Она говорила мне об этом,– отрешённо ответил Алексей, тотчас же поразившись безумству этой своей реплики.
– Говорила? Ну, подумаешь, невидаль, мне она тоже об этом говорила. Хорошая была, мирная. Царство ей!… Прими, Господи, душу грешную… Тьфу меня – безгрешную ведь!…
– А как так получилось,– поинтересовался Алексей, присев на краешек кровати Анжелики Сергеевны,– что из центра Москвы её отправили сюда? Кто так распорядился?
– Кто-кто – Пекто…
– Что за пекто?
– Не пекто, а Пектов. Фамилия такая у главного тут релтера.
– Риелтора?
– Ну да, риелтора. Через суд он её сюда да и оформил. Как и меня, прости, Господи…
– Но ведь у неё же была хорошая комната в самом центре!
– Была, да сплыла. В оплату ренты комнатка-то пошла… Да у нас тут у всех такая же беда! А на кой, скажи, хоромы-то сгодятся, если всё одно в них пропадать! А так – почти по-буржуйски: живёшь, ренту получаешь!
– И сколько же было этой ренты?
– Пять тыш, покойница говорила. Четыре вычитали за интернат, и пенсию её брали туда же. Тыша чистыми оставалась. Да вы не волнуйтесь, покойница лишь раз её получила, как раз накануне, как преставиться. В тумбочке тыща лежала. Ну а когда её увезли – то мы на ту тышу конфет купили помянуть.
– Понимаю,– ответил Алексей, кусая губу.– Славненький бизнес у вашего Пектова. За пять тысяч получить комнату рядом с Кремлём, цена которой под двадцать миллионов! А не мог ли этот Пектов поспособствовать, чтобы, так сказать… на тот свет?
– Не!– уверенно возразила старушка.– Пектов человек уважаемый. В церкву ходит, подарки нам делает. Обмыть, похоронить – всё он, благодетель!
– А можно мне как-нибудь с этим Пектовым повидаться? И он вообще-то в Москве или здесь?
– Вроде со вчерашнего дня здесь, новеньких устраивает. Да ты с врачихой поговори, она в обед к нему на фирму намылилась. Мож и подвезёт.
– Спасибо вам,– сказал Алексей, вставая и направляясь к двери.– Будьте здоровы!
– Постой, постой! Куда же ты?
– Поговорю с врачом, съезжу в офис за документами.
– Да я не про это… Про покойницу! Она ж тебе письмецо оставила… Погоди, да где ж оно!
Старушка приподнялась и стала шарить негнущимися пергаментными пальцами под матрасом. Вскоре она вытянула оттуда конверт и с радостным оживлением протянула Алексею:
– На, возьми!
– Спасибо. А вещи Анжелики Сергеевны тоже “на фирму” отвезли?
– Ну да, на фирму. Положено так.
– Тогда мне точно туда. Спасибо вам ещё раз!
Алексей вернулся в коридор и сразу же заметил в противоположном его конце женщину в медицинском халате, направляющуюся к выходу. Это была та самая врачиха, выезжающая “на фирму”. Он догнал её и попросился поехать с ней, чтобы не терять время и воспользоваться возможностью, “пока нет на руках документов, осмотреть отвезённые на склад вещи Анжелики Сергеевны”.
Благодаря врачихе, сразу же проводившей Алексея в нужный кабинет, расположенный в богатом и обширном представительстве столичной риелторской компании, вещи покойной Анжелики Сергеевны ему дали посмотреть без вопросов. Для того чтобы забрать их с собой, требовались документы от нотариуса, на что Алексей пробурчал, что “привезёт в следующий раз”. Однако среди вещей не было ровным счётом ничего, что могло бы помочь в его поисках – личный скарб, халат, несколько книжек и футляр для очков были абсолютно современного происхождения и не могли содержать в себе никаких тайн.
Алексей вернулся на ресепшн, чтобы узнать, где могут находиться более многочисленные и габаритные предметы обстановки из московской комнаты. Молоденькая секретарша сразу же поменяла выражение лица с беззаботно-весёлого на церемонно-важное и зачарованно сделала жест в сторону переговорной, где за плотно закрытыми дверями проводил совещание сам босс.
Поскольку у Алексея созрело несколько вопросов к организатору и хозяину богадельни, он решил непременно его дождаться. Он направился к кабинету и присел в кресло для посетителей, решив, что пока есть время, он прочтёт письмо.
Напротив него опустился в такое же кресло, чтобы, видимо, также дожидаться начальника, усталый и хмурый инвалид, отличительной чертой которого был стеклянный глаз. Алексей хотел было пожалеть в своих мыслях этого товарища по несчастью, однако обратив внимание, как торжествующе у того приподнимаются брови, когда ему удаётся записать в кроссворд очередное отгаданное словцо, не смог удержаться от улыбки. Сразу же припомнилось из далёкого детства: “Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз! Не пылится и не бьётся, и сверкает, как алмаз!”
Но немедленно устыдившись своей бессердечности, он повернулся на пол-оборота, чтобы не видеть одноглазого, и распечатал письмо.
Алексей обратил внимание, что на конверте карандашом был написан телефон квартиры на Патриарших, который он когда-то оставлял Анжелике Сергеевне. Выходило, что старушка надеялась, что кто-либо от её имени сможет туда дозвониться и передать этот конверт. Стало быть, заключил Алексей, она придавала этому посланию серьёзное значение.
Он вскрыл конверт и достал несколько школьных страниц, исписанных размашистыми и неровными каракулями, в которых с огромным трудом можно было угадать следы прежнего великолепного гимназического письма. Однако сам текст был предметен и ясен.
“Алексею.
Милый Алексей!
Я знаю, что рано или поздно это письмо попадёт в Ваши руки. Я совершенно не верю в случайность нашей встречи в мае и знаю, что ровно также думаете и Вы.
Я могла утешать себя надеждой о флёре праздника и даже о проснувшемся очаровании моей былой красоты ровно до того момента, пока не увидала на Вашей руке, когда Вы играли девятнадцатый этюд, часы моего отца. В этом не может быть никакой ошибки, поскольку часы с именно такой маркировкой были заказаны им лично и имелись в Москве только у него. И то, что ходят эти часы без помех и поломок уже более века – тоже заслуга отца, который всегда выбирал лучшее.
Незадолго до этого своего прозрения я наблюдала, с каким вниманием Вы рассматривали мою прежнюю фотографию. Ваш взгляд не был взглядом праздного созерцателя – хотя я и готова преклонить колени перед любым, кто понимает и ценит сохранившиеся крупицы радости и света из той чудовищной и неистовой эпохи, на которую сполна пришлась моя жизнь.
Но вы, Алексей, не простой созерцатель. Отцовские часы, которые я увидала на Вашей руке, позволяют мне утешаться мыслью, что Вы можете являться потомком моего кузена Александра или каким-то образом быть связанным с окружением моей родной тётушки Анастасии Рейхан, урождённой Кубенской.
Цепляюсь за счастливую возможность в общении с Вами положить конец недопониманию и вражде между нашими семьями, сопровождающими меня с самого дня моего рождения и сполна отравившими всю мою жизнь. Тем более что “дней моих на земле осталось уже мало”.
Алексей, знайте: часы, которые вы носите на своей руке, я тайно подарила Александру Рейхану на день его рождения в конце сорокового года. Он понятия не имел, что влюблённая в него девочка с косичкой – его двоюродная сестра. Я тоже не могла ему ничего рассказать, и потому желала подарить ему эту безмерно ценную для себя вещь как знак дружбы и непричастности нашей семьи к тем казням и мучениям, которые якобы из-за нас выпали на их долю.
В те годы я не могла говорить, а когда такая возможность стала появляться, рассказывать уже было некому. Поэтому прошу Вас – запомните и ведайте.
Мой отец, Сергей Михайлович Кубенский, в начале века входил в число лучших московских управляющих. Службу он начинал у кондитера Абрикосова, однако вскоре его заприметил Второв, знаменитый в те годы фабрикант, и забрал к себе. У Второва мой отец был на отличном счету, управлял департаментом Московского промышленного банка и часто ездил за границу. А в построенном перед германской войной “Деловом дворе” Второв отвёл для него кабинет с апартаментами значительно большими, чем для себя, аж в половину этажа! Когда в мае 1918 года Второва убили, отец стал в спешке сворачивать дела, а с началом террора в сентябре сумел выкупить в московской чрезвычайке документы на имя железнодорожного инженера Дмитриева из Харькова. Инженера тоже звали Сереем Михайловичем, его накануне расстреляли, и отныне по оставшимся от него документам стал скрываться и пытаться продолжать жить другой человек. В девятнадцатом году этот человек даже умудрился тайно повенчаться с дочерью расстрелянного царского полковника Ренненкампфа. Чтобы не сгинуть в вихрях революции, он научил её выдавать себя за суфражистку из украинского Бунда, поскольку крестьянкой или прачкой она прикинуться уж никак не могла. Спустя год в революционной семье Дмитриевых родилась я. До сих пор, когда я вспоминаю эту фамилию, то не могу понять, была ли она для нас благословением безвинно казнённого человека или же проклятием.
Но в любом случае у отца не было иного выхода – из-за прежней близости к каким-то весьма большим деньгам его отчаянно разыскивали как красные, так и белые. Так что уцелеть под своим именем ему ни за что бы не удалось. До двадцать пятого года он незаметно трудился в паровозном депо в Чухлинке, и всё моё детство прошло там, в дощатом бараке возле путей. Но это был лучший выбор из возможных. Железнодорожным служащим полагались хорошие пайки, а вдоль рельсов и особенно возле стрелок всегда можно было насобирать просыпающегося из вагонов угля, которым мы понемногу отапливали наше жилище, в то время как другие москвичи – замерзали… Вскоре отца перевели старшим бухгалтером в Наркомпуть, и тогда наша семья из барака переехала в ту самую комнату, где я недавно угощала Вас коньяком. В тридцать восьмом году у отца якобы нашли копеечную недостачу и собирались отвезти на допрос, однако он застрелился. Совершенно исключено, что отец, который всегда был для окружающих образцом порядочности, мог соблазниться на нечестные деньги и покончить с собой из-за того что боялся не оправдаться. Причины его смерти были в другом.
Мама очень переживала, что после этих событий нас выселят из Москвы, однако всё понемногу обошлось. Вскоре у мамы появился покровитель, который занимал важный пост в Литфонде. Благодаря ему она устроилась на хорошую работу и успела поставить меня на ноги. Она думала, что я заживу жизнью лёгкой и весёлой, и не знала, что наше семейное проклятье уже сделалось мне известным.
Незадолго до своей гибели отец по секрету сообщил мне, что наша настоящая фамилия – не Дмитриевы, а Кубенские, и что он был вынужден сменить её, так как чрезвычайно опасался за себя и близких, поскольку знал некий важный секрет. Он кратко поведал мне, как это всё случилось, и предупредил, что по его старым документам в ОГПУ объявился некий тип, творящий произвол. Возможно, предположил отец, этот псевдо-Кубенский – всего лишь результат умелой мистификации, под прикрытием которой от его имени назначаются встречи, передаются деньги, письма и документы, однако в результате люди, ищущие с ним общения, все как один попадают в застенок. С непередаваемым отчаяньем – я отлично помню гримасу боли на лице отца – он сказал, что “органы” прекрасно знают, где находится и чем занимается он, Кубенской настоящий, однако пока не трогают, приберегая для чего-то “важного”. Он сетовал, что не следовало было скрываться, что лучше бы он позволил расстрелять себя в восемнадцатом, чем теперь всё время жить в обмане, страхе и с вечным проклятием десятков людей, которые погибали с мыслью, что именно он их обманул и привёл на заклание.
