Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Обязательно вытурит...– согласился Мишка.

...Моросило. Слезились окна домов. Бурые жухлые листья плавали в мелких лужах...

В этот день Клим вернулся домой в самом гнусном настроении. Он не мог ни читать, ни писать, ни заниматься уроками.

Случайно Клим наткнулся на тетрадь, которую нашел в библиотеке. Он совершенно забыл о ней и так и не сделал попытку вернуть неведомому владельцу.

На обложке – три загадочных буквы: «ДКЧ». Открыл первую страницу. Он чувствовал, что поступает нехорошо, но не мог оторваться, пока не прочел всю тетрадь.

13

9 сентября.«Авторитет, авторитет!.. Как вы смеете критиковать, подрывать, покушаться...» Когда сегодня на классном собрании, да еще в присутствии директрисы, я сказала, что Зинаида Борисовна сама виновата, если у нее на уроке вверх ногами ходят – историчка расплакалась, а директриса накинулась на меня: «Как, вы защищаете С?.. Кто дал вам право критиковать учителя!..» Потом она пригласила меня в кабинет, и кончилось тем, что завтра маму вызывают в школу...

«Я никак, никак не ожидала от вас ничего подобного»...– повторила она несколько раз. Но директриса– это еще понятно, она боится за себя... А М.? А моя умная, добрая, чудесная М.?.. Как меня бесит иногда ее всепрощение! «Знаешь,– сказала она,– ведь у 3. Б. двое детей и муж на костылях после фронта... Нельзя быть такой жестокой, как ты!» Жестокой? Голову даю на отсечение, что лет пятнадцать назад З. Б. была такой же, как вот эта С.! Бантики, чулочки, танцульки, подсказки – никакого настоящего интереса к науке! Ее пожалели – и не исключили из школы. Потом пожалели —и дали диплом. Потом пожалели – и сделали «авторитетным учителем». И теперь она портит сотни людей, потому-что никто у нее как следует не знает истории!

10 сентября.Ну вот, конечно, вчерашнее – только начало! Директриса довела маму до такого состояния, что она совсем не хотела меня слушать. «Мне все равно, кто прав и кто виноват... Если ты думаешь об С., то не мешало бы хоть иногда думать и обо мне...» Когда она волнуется, у нее страшно болит голова и колет сердце. Тогда с ней совершенно невозможно говорить: точно ребенок. Мне кажется, я много ее старше... Я сидела около неё на кровати, пробовала успокоить, гладила по горячему лбу, а она все твердила: «Почему тебя все трогает? Зачем лезть не в свое дело?». Бедная моя мамочка! Вот она, наконец, заснула, и я сижу, исписываю эти никому не нужные листки... Она совсем старенькая, лицо в морщинках, взберется на третий этаж и никак не отдышится... Ну кто поверит, что эта согнувшаяся библиотекарша, которая бесшумно ходит между полок и выдает студентам книги, когда-то могла скакать на лошади верхом, открывать клуб в старой деревенской церкви, произносить речи на митингах, когда создавались колхозы? Неужели придет время – и я тоже скажу своей дочери... Нет, нет! Никогда! И детей у меня не будет – это решено! Ни детей, ни мужа, ни ссор, ни семейных мелодрам – ничего!.. Бедная мама!.. Сколько она перестрадала из-за того, что он нас бросил!.. Я заметила сейчас, что как-то не поворачивается язык произнести такое привычное для всех слово. Она никогда не говорит о нем, но я-то все знаю... Он женат, и у него тоже дочь – может быть, он ее учит сейчас тому же: «Не мешайся, не лезь не в свое дело...». Пусть учит! А правда всегда жестока, моя дорогая мамочка. Не думай, что я не люблю тебя,– за всю жизнь я не отплачу тебе за все твое добро – но я не могу, не могу иначе, хотя я знаю, как это жестоко – заставлять тебя страдать!..

11 сентября.На астрономии отвечала про красное смещение и упомянула кое-что из теории относительности Эйнштейна. Р. потом сказала, что я воображала, начиталась всякой чепухи. М. предложила, чтобы я сделала доклад о теории относительности на физическом кружке. Д. С. считает, что за такие темы браться рано – ведь мы не знаем высшей математики. А что если все-таки попробовать?..

12 сентября. Буду делать доклад! Д. С. обещала принести несколько популярных брошюр, да кое-что у меня и самой есть! Сегодня М. сказала: «Я знаю, доклад у тебя получится интересный... Вот придет время, и ты станешь как Софья Ковалевская!» И она так грустно, так искренне при этом на меня посмотрела. «Какая ты глупая,– говорю ей,– какая же я Ковалевская? Ну, сделаю доклад, разжую пару, статей – что же тут особенного? Вот ты...» Тут мы обменялись любезностями. Кукушка хвалит петуха... Но, шутки в сторону, она такая, славная, моя М.,– это знают все, только она этого не знает! И мне не стыдно признаться, что я во многом ей завидую... Все так ее любят, так спешат к ней и с горем, и с радостью! Когда ни зайдешь в ее дом – всегда полным-полно народу, крик, споры, смех...

А я – не такая, со мной опасаются делиться «романами», да я и сама не напрашиваюсь на откровенности, Знакомых у меня много, а друзей – только М., но я ее ко всем ревную, хотя это и смешно... И все-таки главное – это видеть в жизни цель, готовиться к ней, лишь тогда можно принести настоящую пользу людям. А сейчас моя цель – знать, много знать. А что я знаю?..

14 сентября. К. явилась на вечер в таких туфельках, что все наши девицы посходили с ума: еще бы, заграничные! К. сияла. Она даже, изрекла афоризм: «Для женщины туфли – самое главное!» Я подумала: не на меня ли намекает? Конечно, если бы она хоть краем глаза посмотрела на мои, которые даже наш знакомый сапожник едва берется чинить.– Если бы она сказала что-то прямо, тут я бы нашлась, чем ответить, и непременно бы осталась на танцы и ушла последней. А так – еще не заиграли первого вальса, я уже сбежала из школы... В коридоре стояла группа ребят и девочек, и я слышала, кто-то мне бросил вслед: «Синий чулок...» Синий чулок! Да нет же, для меня и это—слишком хорошо! Самая настоящая мещанка– вот я кто! Тряпичница и мещанка! Уйти с вечера, стыдясь – чего? Что у меня нет папаши, который может швыряться сотнями на наряды для своей дочери?.. И все-таки я ушла!

Как-то мне сказал Т.: «В девушке ценят не ум, а ноги». Полбеды, если бы так рассуждали пошляки вроде Т. А мы, мы сами? Для чего девочки вертятся перед зеркалом, даже пудрятся, для чего столько рассуждают о своих платьях, складочках, рукавчиках, для чего – да, есть и такие!– вырабатывают даже особенную походку? Только чтобы на них обратили внимание мальчишки! Ну, не унизительно ли, когда столько мыслей и сил тратятся на это? Когда же заниматься чем-нибудь другим? Любовь, любовь! Какую только чушь не называют этим словом! Нет, быть гордой и свободной, иметь чистую голову, спокойное сердце – вот моя цель! И если уж ты родилась женщиной, так живи не ради вздохов и взглядов, а для того, чтобы принести пользу людям больше любого мужчины! И не уступай ни в чем!

22 сентября.Ужасная вещь – этот второй закон термодинамики. Человечеству грозит, тепловая смерть! Да что человечеству – всей вселенной!.. Б-р-р... Даже думать об этом холодно... Я вчера заснуть не могла, когда прочитала об этом... А сейчас – спать, спать, спать... Через неделю —доклад!.

28 сентября.Был кружок. Пришли ребята из мужской школы. Кажется, успех. После доклада куча вопросов. Б. острил, что по теории относительности мать может родиться позже своего сына. .После кружка гуляли по улицам большой группой, было хорошо, а мне – немного грустно, так всегда случается, когда уже выполнишь задуманное и дальше нечего делать. Говорили с Ш. Оказывается, он тоже увлекается физикой.

29 сентября.Как мне все это надоело? К. заявила, что скорее умерла бы, чем попросила мальчика учить ее игре в шахматы. Это, видите ли, оскорбительно для самолюбия! Тогда я сказала, что давно уже хотела заняться фотографией, и обязательно попрошу Ш., чтобы он научил меня. Тут все обомлели, даже М. «Ты с ума сошла! Ты знаешь, что это за человек?:.» Я ответила, что он здорово знает физику и .великолепно фотографирует, а прочее меня мало занимает.

2 октября.В общем все получилось довольно глупо. Их было несколько ребят, и мы втроем, с М. и К., подходим: «Здравствуйте». М. толкает меня: «Ну, говори...» Я подумала, что отступать поздно... И сказала все, что раньше решила. «Ого!» – крикнул кто-то из ребят. А Ш. сказал: «Можно»... Какая я дура! Наверное, они все скверно теперь обо мне подумали... Вышло вроде сватовства. Уфф!.. Противно, до чего противно!..

11 октября. В классе шум. Все девочки меня осуждают. «У тебя нет девичьей гордости!» Как будто я влюблена! Как будто нельзя быть просто товарищами! Я попросила Ж. не заботиться о моей нравственности., В самом деле, почему, что бы ни сделала девчонка – за всем ищут какой-то тайный смысл? Какая чушь! Вот Софья Ковалевская умела стоять выше предрассудков. С тех пор прошло столько лет, а предрассудки остались. Конечно, Конституция уравняла в правах мужчин и женщин, но взгляды... Заговоришь с мальчишкой – ах, у них роман! Не пошла танцевать, а села за шахматы – ах, воображает! Ну и что из того, что я ходила с Ш. по скверу и искала, что бы такое сфотографировать?.. Нормально, когда жена шьет, готовит, стирает, ухаживает за детьми, а муж, придя с работы, покуривает на диване. А почему мужчине не варить борщ и не штопать носки? Попробуй, скажи об этом кому-нибудь – подымут на смех!

12 октября.Нет, ужасно даже не то, что это случилось, а что все эти Ж. и К ⁰– правы! До сих пор не приду в себя... Хорошо еще, что не было дома мамы, когда я примчалась! Она бы все угадала – а уж перед нею мне просто не скрыть стыда... Какая пакость! Когда мы начали проявлять у него в ванной пленку, он зажег красный свет и сказал: «Смотри на часы»... Мы оба. смотрели на часы, и вдруг он обхватил меня за шею и поцеловал... Я закричала и рванула дверь так, что крючок отлетел, и бросилась к вешалке. Наружная дверь оказалась запертой на ключ. Он стоял возле меня и все пытался свести на шутку. Я сказала, что разобью окно и выскочу со второго этажа. Он понял, что это правда, и отдал ключ... Я почти до крови терла щеку одеколоном, вымыла руки, но мне все кажется, что остался след... Это ужасно! И виновата, конечно, я сама. Ведь он подумал, будто я все подстроила нарочно, и меня интересует вовсе не фотография... Неужели существует только это – животное, скотское... Теперь я поняла, отчего тогда улыбались, ребята... Какой позор! Да, да, это верно: когда они говорят с нами – о чем угодно, о кино, физике, учебе – им все это неважно, они разглядывают наши руки, ноги, тело, они видят только одно: красива ты или нет. Идеальная дружба, любовь, верность... Одни разговоры! За всем скрыт хищный взгляд самца! Что такое любить? Целоваться и рожать детей? И только? Тогда, значит, любви совсем нет! Слова, одни слова!

14 октября.Когда мне особенно грустно, я хожу в картинную галерею. Одна, даже без М. Сегодня я снова не могла оторваться от картины Боголюбова... И в залах было так пустынно, так тихо, что казалось – вот-вот услышишь, как шуршит по берегу волна... Скалы увиты зеленым плющом, сверху к ним словно приросли дома, и всюду – по скалам, по стенам – пролегли яркие-яркие, теплые лучи солнца... Море прозрачное, ласковое, тает в тонком тумане. А над ним какое-то необычайное, нежное, легкое небо, и оно сияет и светится... Чистое, просторное и высокое-высокое... Мне отчего-то кажется, что именно такое небо нужно человеку, чтобы стать по-настоящему счастливым. Сорренто... Как хорошо, как полно дышится, наверное, под таким небом! Там кет ни тоски, ни страха, ни сумрака – все живет, радуется, поет, а когда солнце заходит, по небу рассыпаются яркие большие звезды... Над самой водой, низко-низко, летит чайка. Когда я нижу эту чайку, что-то странное охватывает меня, и мне вдруг так остро хочется быть счастливой! Да, да, мне тогда хочется счастья, огромного, яркого! И кажется: оглянись я или протяни руку —и вот оно рядом, совсем рядом! И тут вдруг ты заново почувствуешь, что ты – живешь, живешь в самом деле, черт возьми, и – ах, как это хорошо – жить! И быть счастливой! И потом долго-долго перед глазами все стоит эта картина, и так легко на душе, будто ты и в самом деле – свободная, смелая птица, и куда бы ни полетела– все равно, летишь ты навстречу своему счастью!..

15 октября.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги,

Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец!

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,

Тот вырвал из рук их победный венец!

Тютчев.

Да, это – так!

14

Какая странная, таинственная, поющая радость – всякий раз, просыпаясь утром, вспомнить: «ДКЧ!»

И нащупать под подушкой тетрадку. Встретить знатный, как улыбка друга, почерк, и снова за каждым намеком искать разгадку... Кто она? Где живет? Где учится?..

Выходя на улицу, он чувствовал себя так, словно попал в маскарадную толпу. Все люди – в масках. Как распознать еев одной из этих насмешливых, неприступных девушек с колкими глазами? Но если бы ему указали на какую-нибудь из них, он бы, вероятно, не поверил и оскорбился. Он не представлял, чтобы внутреннему совершенству соответствовал бойкий носик, вертлявая походка или слишком большой рот. Конечно, она не похожа ни на одну из тех, кого он видел...

В библиотеке Мишка спросил:

– Что это тебя потянуло на Эйнштейна?

Он никогда не замечал у Клима пристрастия к физике. Клим смутился, глухо проворчал:

– Давно пора за него взяться... И тебе – особенно: межпланетные полеты – детская фантазия без знания теории относительности.

Они просидели битый час над книгой под странным названием «Физический релятивизм».

– Ерунда,– сказал Мишка, отодвигая ее в сторону,– тут высшая математика...

Но Клим не хотел признавать себя побежденным:

– Другие могут, а мы нет?

– Кто это – другие? – подозрительно покосился Мишка на Клима.

Тот уклонился от прямого ответа:

– Мало ли кто...

Но многоэтажные формулы и на него подействовали угнетающе. Этого барьера им никогда не взять,

А как же она?.. Каждый раз, убеждаясь, какой изумительный человек она, он испытывал новый прилив бескорыстного восхищения...

Засыпая, он придумывал обстоятельства встречи.

«Здравствуйте,– так он сказал бы ей,– я знаю вас давно... Я знал еще до дневника, что вы обязательно существуете. Как странно, что мы не встретились раньше. Но это ничего – ведь теперь мы будем друзьями, настоящими друзьями, просто друзьями – без всякой пошлости... Пусть другие занимаются вздохами на скамейке – вы правы, я полностью с вами согласен... Д у нас есть масса важных дел: нам нужно побыстрее решить, в чем смысл жизни, и как бороться с мещанством, и что такое коммунизм, и...»

Это были длинные монологи, он засыпал, не закончив. Иногда он даже находил, что так лучше – воображать ее. Ведь кто его знает – она может просто не захотеть с ним разговаривать...

Однажды у него в голове мелькнула ослепительная надежда: конечно, ведь кончик-то ниточки у него в руках! Вот простак!

Он предложил Мишке отправиться в картинную галерею.

– Позор, старик, мы совсем не знаем живописи...

То Эйнштейн, то живопись... Но Мишка давно уже привык к резким поворотам.

Конечно, можно было сходить сюда и одному, но он надеялся вдвоем с Мишкой чувствовать себя свободнее: явились осмотреть галерею, ну и что?..

Высокомерные князья и графы с проницательно-хитрыми глазами придворных интриганов уличающе взирали на него с портретов восемнадцатого века:

– Куда же ты несешься? – остановил его Мишка.– Давай уж смотреть, раз пришли...

Ничего не поделаешь – они задержались у «Портрета неизвестной» Боровиковского, даже поспорили, бывает ли такая зеленоватая кожа. Потом на беду Климу явились пионеры, и Мишке захотелось примкнуть к экскурсии. Клим исподлобья оглядывал стены, увешанные .картинами. Он ждал и боялся той, боголюбовской – как если бы это была не картина всего лишь, а онасама... Наконец, увидел – и тотчас отвел взгляд в сторону. Кровь отхлынула, ударила куда-то в ноги. Прошла минута, прежде чем он осмелился подойти к картине.

Да, да... Скалы, увитые плющом... Лазурное море, глубокое бездонное небо... Сколько блеска, солнца, света! Какой прозрачный, какой чистый воздух – даже серые камни – вот-вот они шевельнутся и задышат, как дышит безмятежной радостью и покоем и море, и небо, и весь облитый солнцем Сорренто... А вот и чайка... Чайка! И только подумать – она стояла здесь и смотрела на эту самую чайку! Она была здесь обиженная, одинокая...

Мишка торопил – они отстали от экскурсии.

– Солнце высоко, а за мысом туман...– сказал он, небрежно кивнув на картину,—Так не бывает.

Клим разозлился:

– А ты откуда знаешь? Это – Италия.

– Что же, что Италия? Я знаю, как бывает на море...

Клим вспомнил Эйнштейна:

– Все в мире относительно. Одно дело – Каспий, другое – Средиземное...

Мишка упрямо сказал:

«Ерунда»,– и пошел догонять экскурсовода.

Клим остался один. Едва смирил раздражение, вызванное Мишкиным замечанием. И очень хорошо, что туман! Туман – значит, так и надо! Великолепная картина! Он даже выпустил из головы, что явился сюда вовсе не восторгаться Боголюбовым, а только потому, что ведь она писала в своем дневнике, что часто бывает здесь, и, следовательно, если приходить в галерею ежедневно, то настанет момент, когда и она... Да, это уж наверняка!

На другой день Клим снова явился в галерею, но уже без Мишки. Он долго бродил по тихим пустынным залам, и ему не было скучно. Напротив, только наедине с собой он не ощущал теперь одиночества.

Он стоял перед «Ночью на Днепре» Куинджи – и она была рядом с ним. Таинственный мрак обволакивал очертания, берегов, зеленоватое мерцание месяца серебрилось на замершей речной глади... Он пытался угадать: нравится ли ей Куинджи?

Его захватил Врубель – маленький этюд, спрятанный в темном, плохо освещенном углу. «Стрекоза»... Он вглядывался—и не мог оторваться от ее неприступно-гордого, почти мраморного девического тела с холодными каплями росинок на прозрачных крылышках. Ледяное бесстрастие сквозило в фиолетовом фоне, бесстрастие и отрешенность горных вершин..

Ему вспоминались полные презрения и гордости строки в тетрадке «ДКЧ» – и он терялся в ощущении собственного ничтожества.

Но «Сорренто»! Лучезарное, ликующее «Сорренто»! Даже тени здесь пронизаны теплом и светом! Дольше всего он простаивал перед этой картиной, и всякий раз открывал новые подробности. Ему казалось, что он все ближе и ближе к той, которую уже знал и еще не знал...

В галерее было малолюдно, и когда Клим на третий день опять заступил на свое дежурство, старушка, вязавшая чулок у входа, подозрительно спросила:

– Вы что тут делаете, молодой человек?

– Смотрю,– стушевался Клим.

– А вы посмотрели —и хватит... И ступайте себе... Чего вам еще смотреть-то?...– сказала старушка настойчиво.

Она следила за Климом с такой опаской, что он не выдержал и двух часов. Досадуя на зловредную старушонку, он попрощался с «Сорренто», вышел на лестницу, но потом вернулся:

– А знаете,– сказал он старухе, которая встревоженно поднялась ему навстречу,– из Лувра все-таки сперли «Джоконду»!

– Вы идите, молодой человек... Идите себе с богом...– пробормотала она, пугаясь все больше, но, видимо, ничего не поняв.

– Я завтра снова приду,—пообещал.Клим.

– Но завтра он уже не пришел. Он понимал, что след снова затерялся, нить оказалась ненадежной.

15

Однажды Клим явился в класс за несколько минут до урока и увидел ребят, густо столпившихся возле подоконника, на котором восседал Шутов.

Клим сел за свою парту и старался не слушать, о чем галдели ребята. Он только понял, что речь идет о каком-то пари между Шутовым и Слайковским, и одни приняли сторону Слайковского, а другие – Шутова. Но на немецком языке наступила вдруг такая тишина, особенно когда вышел отвечать Шутов, так настороженно, с таким охотничьим азартом впились в немку все глаза, что Клим невольно подумал, нет ли тут какой-нибудь связи с утренним спором.

К Мальвине Семеновне, низенькой, горбатенькой женщине с густым слоем пудры на лице, никто не относился всерьез; в младших классах ее встречали разудалми частушками: «Калинка, мальвинка моя»... Мальвина Семеновна, с ярко накрашенными губами, в цветастом платье, с туфельками на высочайших каблуках, похожая на девочку, кричала на ребят раздраженным, дребезжащим голоском, но он никого не пугал, а наоборот – смешил еще больше.

Наверное, тишина, охватившая десятый класс, встревожила ее тоже, слишком уж она привыкла к неистовому шуму на своих уроках, и сказав:

– Übersetzen sie, Genosse Шутов, – она отошла к окну, маленькая, похожая на пичужку, которая чувствует опасность, но не знает, откуда она крадется.

– Ich liebe Sie, Мальвина Семеновна,—проговорил Шутов, подняв лицо от лежавшего на руке учебника и глядя прямо на немку.

– Что вы такое переводите? – сказала она.– Я вас прошу перевести параграф.

– Ich liebe Sie sehr,– повторил Шутов, не отрывая от нее глаз и слегка улыбаясь.– Ich denke von ihnen in der Stille ,der Nächte. Küß mih, mein Mädchen. Wollen Sie nicht heute Abends mit mir ins Кinо gehen? ¹

Она еще не успела ничего сказать, даже растеряться как следует не успела, и даже не попыталась его оттолкнуть – такая маленькая, беспомощная – когда он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Только кровь отхлынула с ее лица, и на нем очень явственно, четко проступили румяна – густые, как у циркового клоуна. Потом у нее крупно затрясся подбородок и, громко стуча остренькими каблучками, она выбежала из класса, оставив на столе раскрытый журнал. Шутов же сплюнул, обтер губы и, подходя к своей парте, бросил Слайковскому:

– Коньяк за тобой. И чтобы пять звездочек – без мошенства!

Когда Клим, захлестнутый бешенством, очутился перед Шутовым и обрушил на его голову крик, похожий на рычание, он испытал при этом странное, головокружительное чувство: как будто его со связанными руками бросили в колодец, и он летит в пустоту, не в силах задержаться; уцепиться за что-нибудь. Он искал, он жадно хотел отыскать в глазах Шутова ответную злость, ярость, но в них было пусто, пустота – и только.

И когда он выкрикнул все, что мог, Шутов спросил:

– Кончил? – и как-то устало усмехнулся.

И Клим снова заорал, уже ясно ощущая, что вполне бессилен со своим криком, что тут надо просто ударить—с маху, всей силой, по этой спокойной, циничной роже, и бить, бить до тех пор, пока в ней проснется что-то человеческое.

– Кончил? – повторил Шутов второй раз, когда Клим выдохся.– Так вот. Если ты комсорг, ты других воспитывай. Не меня.

– А ты кто такой? ^:– крикнул Клим.

– Я – Шутов,– и он произнес вторично, растягивая слоги:—Шу-тов.

Но есть же где-то предел, какой-то предел!..

Вероятно, когда Клим оглянулся, в его взгляде было что-то такое, что всколыхнуло угрюмое молчание ребят.

– Нехорошо, братцы, все получилось,– хмуро сказал Мамыкин, сидя за своей партой и не подымая глаз.—Нехорошо...

– Проспался? – гоготнул Слайковский.– А сам ты что, не слыхал, когда сговаривались?..

– Слыхал,– виновато пробасил Мамыкин и тяжело вздохнул.—Да я сдуру думал, это шутка...

– Шутка! – Слайковский закатился тоненьким смешком.– Кому шутка, а кому – пять звездочек!

– А ты заткнись! – громыхнул Лешка по парте кулаком. Свекольный румянец, медленно разливаясь, поднимался все выше, охватывая его тугую, короткую шею, подбородок, уши. Лешка поднялся – медвежеватый, огромный – приблизился к Шутову.

– Слышь ты, Шут, нехорошо все получилось. Бугров тебе верно говорит – извиниться перед Мальвиной надо, прощения попросить... Зачем обижать человека зазря, такого – особенно...

– Нет, правда, ребята, правда!.– вскочил Лихачев, тряся своим рыжим, падающим на глаза чубом.– Чего там, Шут, тебе же хуже будет. Вышибут из школы, как пить дать! Вышибут!..

Его поддержали остальные.

Теперь, даже Слайковский смолк. Шутов остался один. Он с усмешкой оглядел ребят и ничего больше не сказал.

Ждали бури, но буря не разразилась. Наверно, Мальвина Семеновна – никто не понял почему —не рассказала о случившемся ни директору, ни Леониду Митрофановичу. На следующий урок она явилась как обычно – только без румян и в тускленьком платье мышиного цвета. И все заметили, сколько морщин у нее на лице и какое оно старое, и всем почему-то хотелось, чтобы она рассердилась, накричала на них своим тонким, дребезжащим голоском, но она не кричала. И когда Шутов извинился, выслушала его равнодушно и, сказав: «Садитесь», вызвала кого-то отвечать.

Извиняясь, Шутов смотрел на нее тем же пустым, скучным взглядом, как и тогда, когда объяснялся ей в любви, и только потом, возвращаясь на свое место, посмотрел на Клима с такой безудержной, такой торжествующей ненавистью, что тот почувствовал: война объявлена!..

16

Война была объявлена – и Клим снова почувствовал себя комсоргом, как в тот еще недавний день, когда он бросил свой класс в бой на Собачий бугор. Война была объявлена – война той темной, смутной силе, глухое сопротивление которой он испытывал постоянно и которая – так теперь казалось ему – сконцентрировалась в гнусной фигуре Шутова. Он или Шутов – третьего не дано!

Может быть, что-то насчет истории на немецком все-таки просочилось в учительскую, а может быть, просто оттого, что дела в десятом обстояли из рук вон плохо, Леонид Митрофанович устроил классное собрание и говорил долго, по пунктам, обо всех вместе и о каждом в отдельности, и было тоскливо слушать его строгую, безупречно логичную речь, полную свистящих и щипящих.

Решение пришло неожиданно и сразу же отлилось в форму четких лозунгов. И конечно же, в них было кое-что слишком... Но без такого «слишком» они мгновенно поблекли бы и превратились в нудные школьные прописи.

– Ни одной двойки, ни одной шпаргалки, ни одного замечания на уроках!..

В конце Клим прибегнул к магической формуле, которая в трудные моменты всегда выполняла роль могучего тарана:

–...Если мы – настоящие комсомольцы!

Он стоял перед классом суровый, как долг. С долгом не спорят. Ему повинуются. Правда, Леонид Митрофанович едва не испортил всего:

– Правильно, к этому следует стремиться.

В его тоне не хватало категоричности. Ребята сразу учуяли это. Слайковский опомнился первым:

– Ни одного замечания? Ничего не выйдет!..

И как бы в подтверждение, поднялся Лапочкин. Жалобно моргая белесыми ресничками, он сказал, что не может ручаться за русский письменный...

– Хорошо,– с несокрушимой решительностью произнес Клим,– мы прикрепим к тебе Михеева. И если ты не исправишь русский, вы оба положите свои комсомольские билеты вот на этот стол!.. И так – все?! Учтите: кто не согласен – пусть заявит прямо! Кто Против? Кто за? Принято единогласно!..

На другой день вышла стенгазета «Зеркало».

Над «Зеркалом» просидели добрую часть ночи, собравшись у Игоря. Наконец-то Турбинина удалось расшевелить! Его избрали редактором, и уж никому бы не пришло в голову именовать Игоря «маркизом», когда, лежа на полу, он рисовал карикатуры и выдумывал сатирические подписи. Турбинин добыл у отца три листа ватмана и снабдил редколлегию всем, начиная с красок и кончая крепким чаем с печеньем. Любовь Михайловна несколько раз неслышно входила в комнату, намекая:

– А спать когда же?..

Игорь отмахивался:

– Успеем...

В конце концов она сдалась и ушла в спальню, напомнив, чтобы, когда все разойдутся, Игорь выключил свет.

Вся школа бегала в десятый – смотреть газету. Особенный успех имели карикатуры Игоря.

Главным его шедевром была карикатура, в которой молодой человек в парике, похожий на Ленского, молитвенно простирал руки к небу, выдыхая перистое облачко с надписью: «Я люблю вас»... А в небе сияли пять звездочек... Сакраментальный смысл этого рисунка был понятен только десятиклассникам. Ждали, что произойдет, когда Шутов узнает самого себя, но тот сказал:

– Ничего, мальчики, постарались... Ничего...– и только рассмеялся отрывистым сухим смешком, рассыпав его, как дробь, сквозь зубы.

Игорь делал вид, будто ему безразличен успех стенгазеты, но Клим хорошо видел, как он исподтишка все время наблюдал за толпой у «Зеркала» и ревниво прислушивался к толкам. Ликуя от первой удачи, Клим едва сдерживал свою радость:

– «Пускай олимпийцы завистливым оком»...– сказал он, подойдя к Игорю.– Вот так-то, старик: это лишь начало!

– Ничего особенного,– процедил Игорь,

Но против воли лицо его осветилось горделивым сознанием победы.

«Ты еще вступишь в комсомол»...– подумал Клим..И сказал:

– Хочешь, я вечером почитаю тебе свою поэму?

17

Поэма, на которую легли отсветы недавней войны и зарева грядущих революций! Поэма, зычная, словно клич Будущего! Прочесть ее впервые Турбинину было для Клима высшим откровением дружбы.

Игорь слушал, раскачиваясь в кресле. Он сказал:

– Это агитка. К тому же сильно растянутая.

Губы его сложились в сочувственную улыбку.

В глазах тускнела терпеливая скука.

– Ерунду городишь! – крикнул Мишка.

Он разгребал в печке жар и теперь, обернувшись к Игорю, держал перед собой, как шпагу, докрасна раскаленную кочергу.

– Агитка! А Маяковский?

Кресло равномерно покачивалось.

– Здесь Маяковский ни при чем... Бугров подражает вначале Гейне, потом Уитмену, кое-где – Багрицкому... Впрочем, влияние Маяковского заметно тоже, но... опять-таки, это не влияние, а простое подражание...

– А там, где о Дон Кихоте? Это что, тоже подражание?– Мишка, повернувшись задом к печке, не чувствовал жара. В комнате запахло паленым.

– Отойди,– сказал Игорь,– брюки сожжешь... И положи кочергу...

Мишка не двинулся с места и кочергу не положил. Наоборот, он размахивал ею, продолжая наседать на Игоря: поэзия – это оружие, да, пусть агитка, ну и что же?..

Мишка мог заснуть, слушая Клима, но терпеть, чтобы на него нападали... И кто? Он всегда подозрительно относился к Игорю. Его добродушное, в несмываемых веснушках лицо стало злым, а огромный, раздвинутый до самых ушей рот извергал целые потоки наивных, суматошных доказательств.

Да, наивных! Клим это хорошо понимал... Но на черта надо было читать поэму этому эстету! Агитка!.. Сидит себе в своей коробке... Бледное, с желтинкой от света лампы лицо его полно снисхождения и высокомерия.

– Какая же это поэзия, если она нужна сегодня, а завтра ее выкинут в мусорный ящик? Я не признаю такой поэзии. Вот...– Игорь протянул руку к стеллажу, выдернул томик Мея. Но не раскрыл его:– Конечно, у Бугрова есть отдельные места, но в целом... Что же ты молчишь, Клим, ты не считаешь свою поэму подражанием?..

– Нет, отчего же...– Клим сам не узнал своего голоса – он стал мятым, как войлок.– Нет, отчего же, все списано у Гейне, у Маяковского... Ты прав: мусор! А мусор надо...

Не кончив, он подошел к печке. В глубине раскаленного зева вспыхивали и опадали голубые язычки – башни и шпили готического города. Взмах – и, плеснув страницами, как крыльями, поэма метнулась туда, где бесились острые огни.