Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Нет, не любишь! И за что любить? Меня, например... Думаешь, я не знаю, что я для тебя болван и распоследний подлец, потому что в дождь с тобой не мок, и шпаргалил – сам обещал, что не буду, и не выдержал... И еще... Э, да чего там уж! – Лешка махнул рукой и сокрушенно рухнул на стул.– И все так. Все. За что любить? Это так говорится... А на самом деле – живем, как волки, друг другу не помогаем, а все для себя... Верно ты сказал однажды! Я думал все потом: почему так выходит? И как надо? Не знаю. К тебе пришел. Ты – можешь ответить?..

...Успела пролететь добрая половина ночи, прежде чем они улеглись на сундук, подставив стулья сбоку, чтобы не съехать с его покатой крышки. Издерганный сомнениями Лешка уснул сразу, но Климу не спалось.

Он снова и снова восстанавливал в памяти весь их диспут и каждый раз упирался в Лешкины слова: «Не любишь ты их... И за что любить?».

Любит ли он Лешку? Да. Теперь. После этого разговора. Когда он увидел в Лешке отзвук своего собственного, когда понял, что и Лешка думает и мучается над теми же вопросами, что и он сам – о смысле жизни... А раньше? Раньше – нет. Когда он не знал Лешки. Хотя и проучился с ним пять лет. И другие ребята – лишь теперь они становятся ему близки. Не все. Лапочкин... А еще кто?.. Но ведь и раньше он стремился «жить для людей». Для них. Для ребят. А может быть – нет? Может быть, ему было просто приятно делать хорошее, потому что это ему самому доставляло удовольствие, а чем это хорошее окажется для. ребят —это его не интересовало? «Выламывается, красуется»,– сказал Лешка. А он? Может, он красуется перед собой только и хочет, чтобы и другие восхищались им? Ведь ему-то было все равно, как они, ребята, станут жить дальше, когда он сорвал «Зеркало» и крикнул «Ищите себе другого!»

Климу стало жарко. Он поднялся. Ходил по комнате, глаза уже привыкли к темноте, он различал неясные, расплывчатые силуэты стола, стульев, оконный переплет...

Надо спасти Лешку. Надо любить людей. Ради них самих. Можно быть эгоистом – и делать хорошее: ради самого себя, А надо – не ради себя. Ради вот этого Лихачева, Калимулина, Тюлькина... Но за что их любить? Лешка говорит, главное—душа. А как же коммунизм?.. Лапочкин?.. Бороться за душу... Как?.. Что же сначала? Учить Олю сонатам Бетховена? А цветы?..

Засыпая, он видел перед собой своих ребят – они пели хором «песенку дипломатов». Надо любить людей. Не «вообще», не идеальных, а – какие они есть. Любить ради них самих. Но как это трудно!

26

Когда на другой день сквозь щелку в кулисе Клим наблюдал за выражением лиц комиссии, от которой зависело «быть или не быть», для него самого поражение стало вполне очевидным. Спектакль не разбудил ни одной улыбки!..

Потом всех участников пригласили в зал. Рядом с директором сидела представительница районе – толстая, рыхлая женщина с несоразмерно маленькой головкой, утонувшей в лисе, наброшенной на плечи. Она была похожа на купчиху и говорила нараспев.

– А кто же из вас, милые мои, сочинил эту пьесу?– спросила она таким тоном, что Клим про себя решил: «Все кончено!»– и выступил вперед.

– Ах, это вы и есть, голубчик? – она удивленно помигала крошечными глазками.– А вы знаете, я очень внимательно следила, но так и не поняла, какую вам хотелось выразить идею?..

– Очень жаль,– сказал Клим, разглядывая ее трехслойный подбородок.

– Но уж если мы с Ангелиной Федоровной ничего не поняли, то что смогут понять учащиеся? – строго сказала Шура Хорошилова, та самая, из райкома, что читала по школам доклады о дружбе и товариществе и считалась молодым, способным комсомольским работником.– А кроме того,—ее выщипанные бровки негодующе скакнули вверх – а кроме того: на сцене курят! Ну, знаете ли, все-таки мы в школе!..

– Да, да, Алексей Константинович,– подхватила Ангелина Федоровна.– Это я тоже заметила – курят... И потом, согласитесь, как-то странно выглядит: дипломаты, а фиглярничают, фокусничают... Ни малейшего правдоподобия!.. Кстати,– обратилась она к учителям,– недавно меня пригласила Калерия Игнатьевна посмотреть «Русалку» – ее ученицы ставили... Я давно уже не испытывала такого эстетического наслаждения! Девочки в беленьких пачках, чудные декорации, Пушкин... Все это, не правда ли, воспитывает вкус!..

– Вот именно,– скромно поддакнул ей Леонид Митрофанович.– Я также считаю более подходящей классику... Например, «Горе от ума»...

– В «Горе от ума» тоже курят,– неожиданно вставил Мишка.

Ребята за спиной Клима негромко засмеялись.

– Вас пока не спрашивают, Гольцман! —оборвал Мишку Леонид Митрофанович.

У лисы стеклянные глаза... Мелкими острыми зубами она вцепилась в хвост... Что ж, нам не привыкать... «Девочки в беленьких пачках...» А улыбка так и сочится елеем... Только перед ребятами стыдно: ну и драматург!.. Игорь прав. Игорь всегда прав. И – «все хорошо, прекрасная маркиза». Вот еще директор – сейчас он подведет итог – и можно расходиться по домам.

– Вы правы, ребята кое в чем пересолили. Вы слышали, Бугров; никаких сигар! О них забудьте! (...разве дело в сигарах?..) И кое-какие места надо пояснить.... Что вы скажете, Ангелина Федоровна, если перед спектаклем провести доклад о международном положении?..

У директора два боевых ордена, он воевал, видел смерть... А глаза перебегают с Ангелины Федоровны на Хорошилову, с Хорошиловой на Белугина – юлят, упрашивают... Зачем унижаться?.. Пора по домам...

– Наконец, можно еще провести пару репетиций...

– Вы как хотите, а мне пьеса Бугрова понравилась,– вдруг перебил директора голое, похожий на скрип ржавой петли. Все посмотрели туда, где сидела Вера Николаевна, завуч, в своей неизменной потертой котиковой шубе и надвинутой на лоб шапочке.– Да, понравилась. Вы подумайте только – ребята без всякой помощи создали боевой, злободневный политический спектакль. А мы их будем тащить к истории о покинутой девушке...

– Но ведь это же классика!..– благочестиво пискнула Шура Хорошилова.

– А это – жизнь! – Вера Николаевна кивнула на -примолкших ребят.– У них на фронте отцы погибали, они уроки учили в бомбоубежищах, они и теперь, едва голову поднимут от подушки – по радио снова говорят о поджигателях войны! А ведь это же им – комсомольцам, мужчинам – первым идти в бой, если война грянет! Вот они и хотят сказать этим поджигателям свое слово! И молодцы! Молодцы ребята!

...Ай да Вера Николаевна! Ну и рубанула!..

Но что же она одна может сделать?..

Ребят попросили выйти: им не полагается слушать споры между педагогами.

...Коридор, тишина, школа уже пуста,.. Как хорошо, когда тихо! Неудачник. Вечный неудачник!..

На улице спохватился – шапка осталась в зале... Но возвращаться?.. Нет уж, довольно!

Ветер – в лоб.

Хорошо.

Слиться с ветром, раствориться, растаять...

Как жить?

«Черный вечер, белый снег»... Шестнадцать лет. Пора становиться мещанином. Жрать, спать, зарабатывать деньги.

Как жить, ДКЧ, ты знаешь? Ты должна знать! Но где ты? Кто ты?..

Позади – топот.

Нет, показалось. Это провода.

Лёшка сказал: не может, чтобы пустое место...

А если может?..

Мишка. Схватил за воротник, затряс, заорал, распахнув огромный толстогубый рот:

– Чего ты сбежал, идиотина? Ведь разрешили! Слышишь? Разрешили!..

Подбежали ребята, Лапочкин сует Климу шапку, все тормошат, колотят Бугрова – по спине, по груди, по чем попало, и хохочут, и швыряют снегом, и над городом взмывает, расправляя крылья, одно слово:

– Раз-ре-шили!..

27

Он все-таки не верил. Не верил до той самой минуты, когда, вытянув гусиную шею и приложив ребро ладони к углу рта, Санька Игонин прохрипел, как будто его душили:

– Девочки!..

– Где? Где?

Все кинулись к просвету между занавесями, перед которым на корточках примостился Игонин. В зал медленно и чинно вплыли две девочки, в фартучках, постояли в проходе, озираясь, пошушукались и стали пробираться в глубь рядов.

– Начинается...– упавшим голосом пробормотал Гена Емельянов, а Лихачев рявкнул во все горло:

– Приветствую вас, леди и джентльмены!

На него напустился Клим:

– Тише! Там же все слышно!..

Ипатов нагнулся к самому уху Клима и серьезным шепотом процитировал из своей роли:

– Спокойствие, друг мой, у дипломата должны быть алмазные нервы...

Нет, на ребят сегодня никак нельзя было сердиться! Володя Красноперое принес грим и всем подряд чернил брови и красил губы в цвет спелой смородины. Володя не скупился, особенно много грима потратил он на мистера Трумэна, избороздив коричневыми полосами ему все лицо. Витька Лихачев стал страшным, глаза его сверкали, как у оперного дьявола.

Шли последние приготовления. Мишка, стоя лицом к стене, вкрадчиво улыбался и потирал руки, в который уж раз произнося речь перед воображаемой конференцией. Мистер Бевин так усердно нахлобучивал цилиндр на голову, что тот распоролся по шву. Бевин жалобно выклянчивал у ребят хоть пару булавок. Зверски скаля зубы, Мамыкин примерял усы.

Климу, который один болтался без дела, стало вдруг тоскливо: казалось, все теперь далеко позади– тот день, когда набросал первую сцену, читка в классе, затяжные репетиции. Все это позади, а остальное уже не зависит от него: оно в руках ребят и – тех незнакомых, недоверчивых, враждебных людей, которые со всех концов города стекаются в школу...

Быстрой, энергичной походкой взбежал на сцену директор, свежевыбритый, в парадном черном костюме.

– Ну как?..

Довольно улыбаясь, оглядел ребят.

Народу-то, народу!.. Не осрамимся?

Его приветствовали радостно – ведь это он с завучем отстояли пьесу! Алексею Константиновичу не понравился реквизит: Парижская конференция —и ободранные стулья из учительской... Он подозвал Клима, и вдвоем они притащили несколько кресел из директорской квартиры, которая находилась тут же, в школьном здании. Потом Алексей Константинович ушел, погрозив Ипатову, разгуливающему по сцене с сигарой:

– Только без дыма!

Клим разглядывал кресла с резными ножками, с восхищением думая о директоре. И когда Ипатов сказал: «А ну его! Все равно – выйду на сцену и закурю!»– Клим перебил: «Брось! Алексей Константинович– это человек!»

Занавес, кажется уже колебался от шума в зале. Что-то будет, когда он откроется! Осталось десять минут, но Клим еще не видел Игоря, который должен был делать доклад о международном положении перед началом пьесы: на этом настояли представители... Где же Игорь? Клим выскочил в коридор, заглянул в зал... Сотни взглядов – как прожектора,—неужели знают, уже знают, что он и есть автор?

Игорь явился ровно в семь, когда в зале уже хлопали и настойчиво требовали начинать. Он был спокоен, даже как-то подчеркнуто спокоен и уверен в себе. Черные, гладко зачесанные волосы отливали матовым блеском. Костюм, белоснежная сорочка. Отвечая на упреки Клима, он показал часы:

– Точность – вежливость королей.

Клим позавидовал Игорю: дьявольское самообладание!

– Ты не боишься?

Игорь пожал плечами.

В зале уже топали, за кулисами вновь появился Алексей Константинович.

– Что же вы мешкаете?..

Когда Игорь, выходя на авансцену, на секунду развел занавес, из зала на Клима дохнуло арктическим холодом.

– Ти-ш-ше-е... .

Ребята передвигались по сцене на цыпочках. Клима лихорадило. Игорь начал доклад.

Но... Что за монотонный голос?.. Цифры, статистика... мало кому известные имена политических деятелей... Что это? Научный реферат?.. Шорохи, движение... И вскоре – густой, ровный гул... Игорь упрямо продолжает, не повышая голоса, не меняя интонации. Ах, черт побери, да закрой же тетрадку, расскажи своими словами, просто и коротко... Шум – как рокот прибоя, и в нем одиноко барахтается голос Игоря... Стоп! Кажется, понял...

Клим притаился, кусая ногти. Игорь, дружище, перестройся! Ты же умница!

Теперь в зале тихо. Игорь выдерживает долгую паузу. И вдруг...

– Кого не интересует доклад – может выйти...

Клим ясно представляет себе самолюбиво поджатые губы, откровенно-насмешливый взгляд... И здесь он любуется собой...

Снова нарастает гул...

– Провал...—шепчет Клим, стискивая кулаки,– абсолютный провал...

Наконец, под оскорбительно жидкие хлопки Игорь покинул трибуну и рывком раздвинул занавес. Его щеки белей белого воротничка.

– Тупицы!..

Клим впервые увидел, каков Турбинин, когда его что-то по-настоящему взбесило.

– Надо же было мне соглашаться!

Упрек?... Но сейчас не до спора – Клим едва успел отпрянуть в сторону – занавес пошел, и началась пьеса...

Потом все вспоминалось, как сон... Пашка Ипатов появился с дымящейся – все-таки! – сигарой, и после первой же затверженной фразы: «Приветствую вас» леди и джентльмены!» – запнулся...

Забыл! Забыл! Клим громко суфлировал, но Пашка ничего не слышал... Он повторил еще раз:

– Приветствую вас, леди и джентльмены! – и знаменитым жестом Игоря взмахнул перед собой цилиндром. И в этом жесте, в невозмутимом Пашкином тоне вдруг прозвучала такая комическая естественность, что в зале – Клим не поверил своим ушам! – раздался смех... Неужели заметили?.. Нет, смех звучал дружелюбно и ободряюще... Тогда Пашка вдруг все вспомнил, и дальше пошло гладко... После его первой арии кто-то захлопал, а после дуэта Черчилля и Трумэна в зале уже вовсю аплодировали и смеялись. Да, слушают, хлопают, смеются! Все как положено! А Чан Кай-Ши!Лешка Мамыкин мог бы стать гениальным артистом – так мастерски он рухнул на пол... Куплеты Маршалла повторяли на «бис»...

– Слышишь?..– Клим, сияя, оторвался от щели, через которую смотрел в зал.

– Слышу...– клацая зубами, проговорил Игонин.

Ожидая своего выхода, он сидел в кресле по-турецки, поджав ноги под тощий зад. Губы у Женьки полиловели: если не считать трусов, на нем не было ничего, кроме простыни, изображавшей римскую тогу – Женька играл Де Гаспери.

– Может, пальто принести? – сочувственно спросил Клим.

– Не надо! – стоически отозвался итальянский премьер.

Ты просто герой! – восторженно сказал Клим.– Ты так и пойдешь – босиком?

– Не могу же я появиться в тоге и ботинках!

В антракте все поздравляли друг друга, кто-то ломился в дверь, Игорь, через силу улыбаясь, пожал руку Климу, пообещал:

– Буду кричать «автора»!

И Клим ощутил нестерпимую неловкость перед Игорем за свой успех...

Игорь сдержал свое обещание. После заключительного монолога, в котором Морган в диком исступлении пророчит собственную гибель и мировую революцию, из зала раздался возглас, и его тотчас подхватили десятки голосов. Как ни вырывался Клим из могучих объятий Лешки Мамыкина, как ни брыкался ногами– его всей гурьбой вытолкнули на авансцену.

Клим не знал, что полагается делать в таких случаях– он стоял, глуповато, растерянно улыбаясь, и смотрел в зал. И зал– обыкновенный школьный зал на триста мест – казался ему огромным, и бескрайним, как небо, и все пространство перед ним было полно горящих, блестящих точек – глаза, глаза, одни глаза– как звездная россыпь —они двигались, кружились, подступали к нему со всех сторон – и он ничего не видел, кроме этих глаз, счастливый, испуганный, ошеломленный, будто на нем скрестились лучи мощных прожекторов. Пьяно шаря руками и путаясь в складках занавеса, он едва пробрался обратно...

Теперь ему хотелось бы сбежать от всех, остаться одному, чтобы еще раз – еще много раз переживать ни с чем не сравнимое мгновение. Чтобы осмыслить, понять, как он, Клим Бугров, неудачник, хорошо изучивший вкус поражений, вдруг оказался победителем!

Но этот невероятный вечер был полон-происшествий самых неожиданных, он явился прологом событий, которые вскоре прогремели на весь город...

28

Начались танцы, но никому не хотелось спускаться в зал. Ребята расположились в креслах, на столах, среди цилиндров, тростей, кое-как сваленных у стены декораций. Приходили поздравлять – директор, учителя, потом явилась даже товарищ Хорошилова и – вот уж никто не ожидал! – предложила целый план гастролей: в городской библиотеке, на лесотарном за воде, где-то в клубе...

– Живем, братцы! —подмигнул ребятам Лихачев.– Организуем труппу бродячих комедиантов!..

– Но главное для нас – учеба,– наставительно заметила Хорошилова.– Вы должны уметь сочетать ее с разумным отдыхом...

Потом Красноперов сказал, что с Бугровым хотят познакомиться девочки из пятой школы. Клим струсил.

– Зачем?

Володя почти насильно потащил его за собой, уговаривая – Вот чудак! Они же не кусаются!

Клим не успел уточнить цель встречи, как очутился перед...

Клим узнал их сразу. Наверное, они тоже запомнили его и рассматривали с удвоенным любопытством, как примелькавшуюся вещь, которая вдруг оказалась редкой диковинкой. Клим смутился. Кажется, надо представиться... Он дважды буркнул свое имя, обращаясь к Майе и ее подруге. И сообразил, что это вышло у него довольно нелепо. Но неожиданно встретив ясную, ободряющую улыбку на Майином лице, сам засмеялся, и Майя тоже – весело морща нос и прикрывая рот ладошкой. Она крепко тряхнула его руку и назвалась:

– Широкова.

– Кира Чернышева...

Клим ожегся о сухую, горячую ладонь ее подруги.

– Нам очень понравилась ваша пьеса! – сказала Майя с таким простодушным восхищением, что Климу снова стало не по себе.

– Очень остроумно и не похоже ни на что другое, правда, Кира?

Та молча кивнула. Из-под прямых бровей на Клима пристально смотрели недоверчивые, настороженные, до черноты синие глаза; они словно вглядывались в глубокий колодец, отыскивая что-то на самом его дне. В то же время сами они были наглухо затворены для всякого, кто пытался в них заглянуть.

Навивая на палец кончик толстой, солнечно лоснящейся косы, Майя сыпала вопрос за вопросом:

– Что вы еще написали? Это первая ваша пьеса?..

Маленький рот Киры был туго сжат. Ни слова!

Хоть бы из вежливости...

Клим почувствовал себя задетым и обиделся. «Мышка за кошку... Нам только мышки не хватало!» Что ж, пускай... Он отвечал Майе холодно, с достоинством, как и полагается автору, чья пьеса только что имела такой триумф. Но Кирины губы внезапно дрогнули, в темных зрачках, будто две ракеты величиной с булавочную головку, лопнули и рассыпались фейерверком искрящихся смешинок.

Что случилось?..

Он уже забыл, о чем спрашивала его Майя, и весь шум и суета вокруг, и толпа ребят и девушек, уже обступившая их, и горделивое угарное сознание своего успеха – все поблекло, уничтожилось...

Красный, взъерошенный, он грубо сказал:

– Извините, мне некогда...– и двинулся прочь.

Может быть, она вспомнила воскресник?.. Тогда от смеха, теперь—от взгляда этой девчонки он снова стал жалким, бессильным, растерянным...

Пробираясь сквозь танцующие пары, он слышал позади:

– Это Бугров... Тот самый...

Кто-то толкнул его. Он разозлился и, напружинив локти, стал напрямик пробиваться к выходу... Его окликнули. Ах, Лиля!.. Стоя у рояля, она помахала ему рукой.

– О, конечно, теперь ты ужасно гордый! – сказала она, когда Клим оказался перед нею, и капризно надула щеки.

Лиля была, как и все, в строгой школьной форме, но высокий белый фартучек с каким-то особенным изяществом облегал ее фигурку, а серебристая ленточка в пышных волосах своим невинным кокетством, бесспорно, превосходила любую ленточку на вечере.

Клим с удовольствием слушал ее оживленную болтовню, Лиля ни на шаг не хотела его отпускать от себя.

– Да, теперь ты совсем зазнаешься! – говорила она, лукаво поглядывая на Клима сквозь пушок ресниц.– Еще бы! Драматург! Когда мне сказали – я не поверила...—она говорила нарочито громко, на них оборачивались, но Лиля делала вид, что не замечает этого.– Не скромничай, пожалуйста, у тебя большие способности! Ты еще напишешь для МХАТа, как Горький или Чехов...

«А ведь она дура»,– с тоской подумал Клим, но – словно кому-то в отместку – продолжал оставаться с Лилей.

– Клим, ты должен написать новую пьесу, и чтобы в ней я играла главную роль. И чтобы это была трагическая героиня!

– Нет,– усмехнулся Клим,– я напишу комедию. И ты будешь играть роль одной пошленькой мещаночки. У нее куриные мозги, они не вмещают ничего, кроме мыслей о нарядах и мальчиках... Ты справишься с такой ролью, верно?

– Да, ты увидишь, ведь я готовлюсь в театральный...

Все-таки она поняла, но у нее хватило ума не показать этого.

Клим больше не слушал ее: новая идея, возникшая так случайно, уже гнала его разыскать Игоря или Мишку, чтобы поделиться с ними... Изумительная мысль! Как она не пришла ему в голову раньше?.. Он даже не простился с Лилей...

Но едва его глаза успели найти в толпе Турбинина, в зале произошло странное замешательство. До Клима донеслось:

– Брось ломаться, детка... Мы тебя научим фотографировать...– грянул дружный смех в несколько голосов – и оборвался коротким звонким звуком.

Клим увидел сначала Майю, потом Киру —она прижалась спиной к стене, на ее гипсово-белом лице резко выделялись гневные, прямые, загнутые к переносью брови, похожие на крылья парящей чайки. Перед нею стоял Шутов – покачиваясь, руки в карманы с фотоаппаратом через плечо, и смотрел на нее в упор обнаженным, бесстыдным взглядом. Только левая щека его порозовела.

– Осторожно, детка,– проговорил он сквозь зубы, придвигаясь к ней.– Я ведь и сам...– он не кончил: тонкая рука взвилась вверх, Кира закатила ему вторую пощечину.

К ней кинулись двое из компании Шутова – Слайковский и еще какой-то неизвестный Климу парень с длинным лошадиным лицом... Веселое бешенство ударило в голову Климу, он рванулся вперед.

Но вдруг кто-то громко захлопал, зааплодировал, крикнул:

– Браво! Бис!..

Это было неожиданно, как зимний гром.

Игорь! Все обернулись к нему – Турбинин аплодировал, подняв над головой руки, с издевательской улыбкой глядя на ошеломленного Шутова.

– Ты чего? – сунулся было к нему Тюлькин, но опоздал: вслед за Игорем забили в ладоши те, кто стоял с ним рядом, а через мгновение аплодисменты, беспощадные, как пощечины, бурно прокатились по всему залу.

Шутов и его друзья удалились. Брезгливо сторонясь, им давали дорогу, и они шли, затравленно пригнув головы и неслышно разевая рты, как в немом кино.

Когда Клим оглянулся, ни Киры, ни Майи уже не было. Клим выскочил на улицу. Валил густой снег – тяжелыми, мокрыми хлопьями застилая все вокруг.

– Кира! – крикнул Клим, сбежав со ступенек и вглядываясь в темноту,– Кира!..

Никто не отозвался.

Только кровь короткими, частыми ударами стучала в висок: ДКЧ... ДКЧ... ДКЧ...

29

В то утро солнце было ярким, как слава. Чашечка будильника истекала серебром. Клим передвинул рычажок – звонок смолк.

Как хорошо! Впереди – бесконечность: десять дней каникул! Зарываясь в подушку, он чувствовал себя абсолютно счастливым. Но было что-то еще более важное и удивительное... Уже задремав, он вспомнил: Кира... Сотни блестящих глаз... «Автора! Ав-то-ра!» И снова – Кира... Нет, разве можно спать в такое утро!

В передней зашаркали калоши – Николай Николаевич отправляется в поликлинику. На калошах – медные буквы: «Н. Б.» К черту! Даже думать об этом сегодня противно...

Великолепно дала она по роже подлецу Шутову! Так и надо. Разве есть в целом свете человек, который бы смел коснуться ее – и не совершить святотатства?.. Все они – где-то внизу, а она – выше всех, ею можно любоваться только издали – и молча, молча, леди и джентльмены!...

Сколько раз вызывали на «бис» Мамыкина? Два или три? А Мишка... У кресла надломилась ножка, и оно рухнуло под ним, но Мишка нашелся: «Месье, под нами трещат стулья!».

Власть над людьми... Заставить их смеяться и плакать, и думать так же, как ты сам, и чтобы их сердца звучали в ритме с твоим....

Скрипнула дверь, застучали каблуки...

– Клим!..– голос из другого мира.– Да Клим же! Но Клим спит. Он даже похрапывает, боясь расхохотаться.

Надежда Ивановна уходит. На столе – записка: наколоть дров, принести хлеба... Ладно, наколем, принесем!..

Он даже думает: мы наколем, мы принесём... Кира! Она – как тонкое облачко, как легкая прозрачная дымка, окутывает его. Он – в ней, она – в нем...

Рывком сорвав одеяло, Клим спрыгивает на пол, потягивается – и вдруг замечает: какое тощее, щуплое у него тело, какая цыплячья грудь! А ведь Кира участвует в эстафете...

Ничего, нарастим бицепсы! Раз-два, раз-два!.. И утюги годятся вместо гантелей!

Дорогу, дорогу гасконцам!

Мы южного неба сыны!

Мы все...

Из крана, шипя, бьет ледяная струя. Б-р-р... Он бросает пригоршни воды на живот, на спину, на плечи.

Мы все под полуденным солнцем

И с солнцем в крови рождены!..

Тут же стоит она – и смеется; какой неловкий! Трижды ударил по чурбаку – и только три отметины! И-х-ряк! И-х-ряк!.. Мерзлое дерево, топор отскакивает, как пружина. Тем лучше!..

Дорогу, дорогу гасконцам!..

Наконец, чурбак треснул и развалился. Мороз – а от сосулек струится парок... Даже льду жарко!

Высоцкая вышла покормить кур.

– Цыпи-цыпи-цыпоньки!..

Упитанные .клушки суетятся, квохчут, ныряя под жиденькую струйку зерна.

– Тетя Феня, вы в театр ходите?

– Чего, милый?

– В театре, говорю, были?..

– В театре? Была, была... Как же... С Иван Ивановичем, покойником. А что?

Иван Иванович – ее муж, он умер десять лет назад.

– Вы сходите в театр, тетя Феня. С внуком сходите.

– И-и, мил человек... Где уж нам, старым... У нас дома тиятр кажын день...

Тетя Феня жалостно вздыхает.

Зять у нее пьет, колотит дочку...

Почему всегда счастье живет рядом с горем, радость – с печалью, молодость – со старостью? Неужели нельзя сделать, чтобы все люди – все! – стали счастливыми? Ну хоть на один день? Если бы люди были как сообщающиеся сосуды – он бы всех наполнил сегодня счастьем до самых краев!

Кира, Кира, Кира...

Мы все под полуденным солнцем

И с солнцем в крови рождены!

В магазине – очередь, пахнет кислым тестом, валенками.

– Что вы мне вешаете две горбушки?..

Хлеб – без карточек. Их отменили еще полгода назад. Если бы чуть раньше – Егор был бы тут... Эх, Егор!..

– Двигайтесь, двигайтесь, вы что, не видите, впереди вас лезут?..

Интересно, что бы теперь сказали сухари из толстых журналов? «Учитесь у Шекспира»? Ничего, леди и джентльмены, придет время – вы еще услышите о Бугрове!

Кира... Ки-и-ра... То – как дальний вздох, то – как отрывистое эхо...

Клим наскоро позавтракал холодной вермишелью: разогревать некогда! И снова улица. Трамваи с матовыми морозными стеклами, белые провода, свежие конские яблоки на дороге. И люди, люди, люди... Того и гляди кто-нибудь ткнет пальцем:

– Смотрите – автор! Он же написал «Конец дяди Сэма»! Вы знаете?..

Прохожие и вправду оглядываются на него. Или это лишь чудится?

А вон те две девочки... Они так странно на него посмотрели, а теперь шепчутся... Вдруг они вчера были на вечере в седьмой школе?

Так и с ума спятить не долго. Убрать дурацкую улыбку, Бугров!..

Под самым носом дохнула паром оскаленная морда лошади.

Ай, т-ты, куда прешь?..

...После яркого солнца настольная лампа показалась Климу тусклым пятном. Турбинин еще лежал в постели, на коленях «Воспоминания» Жюля Камбона, в шезлонге раскачивался Мишка.

– А-а, дамский любимец!..– проговорил Игорь зевая.

– Чей любимец?..

Клим схватил Камбона, чтобы стукнуть Игоря по голове, но тот задержал его руку:

– Почитай-ка вот это...– и протянул Климу коротенькую записку: «Бугров и Турбинин! Сегодня в десять вечера приходите в городской сад к фонтану. Ваши поклонницы».

Буквы брызнули в стороны и снова выстроились: «поклонницы»...

– Что за ерунда? Откуда ты взял?

– Принесли сегодня утром.

– Кто?

– Не знаю. Воткнули в замочную скважину.

– Забавно...– Клим присел на тахту, стараясь прикинуться равнодушным, вернул записку Игорю:

– Глупая шутка... _

– Ну, нет, синьор! Какая уж тут шутка? За тобой вчера девицы гонялись, как стая антилоп.

Клим снова схватил Жюля Камбона, но вовремя вспомнил:

– Да ведь записка —не только мне!

– А это неважно. Мне, вероятно, предстоит честь служить твоим оруженосцем. Но у тебя уже есть Санчо Панса, вы как-нибудь и без меня обойдетесь.

Клим великодушно прощал Турбинину все его намеки. Игорь еще переживал свое поражение. Смеяться над победителем – разве это не единственная отрада для побежденных?..

Клим сказал:

– Если уж кто и оказался вчера настоящим рыцарем, так это ты.

И откровенно признался:

– Я бы ни за что не додумался, что аплодисменты могут убивать наповал.– Клим расхохотался, представив себе растерянные физиономий Шутова и его приятелей.– Нет, это у тебя получилось просто классически!..

Игорь тоже засмеялся.

– А все-таки надо им бы вложить как следует,– сказал Мишка.

Он забрел к Игорю сегодня с утра, чтобы вернуть ему кое-какие брошюры о внешней политике Франции: как-никак он был министром иностранных дел, тут одним «бонжуром» не отделаешься... Записка, которую дал прочесть ему Игорь, сразу показалась Мишке странной. И когда Бугров и Турбинин, вдоволь похохотав над Шутовым, стали перебирать, кем все-таки могли быть эти самые «поклонницы», Мишка сказал:

– А если они в брюках ходят?

– Бидо из тебя получился неплохой, а Шерлок Холмс ты неважный, – скептически заметил Игорь.

Мишка задумчиво подул в кулак:

– На вашем месте я бы прихватил еще парочку ребят.

Его осмеяли.

– Как знаете...– Мишка вздохнул, глядя в потолок, закачался в кресле.

На загадочное свидание решили отправиться втроем.

30

Когда ему в лицо ударил, ослепив, яркий свет и он ругнулся: «Бросьте дурака валять!» – и Шутов сказал: «Уберите, все равно теперь не убегут», и фонарик погас, а Клим ослеп вторично – по голосам ему почудилось, что их очень много. Но глаза быстро привыкли к темноте, и Клим прикинул, что их человек семь или восемь, то есть всего по двое на одного, по двое, плюс какая-то дробь.

– А мы и не собирались бежать,– сказал Клим.

– А вы попробуйте,– усмехнулся Шутов.

Он стоял с ним рядом, грудь в грудь, от него остро и горько разило водкой.

Но они действительно не собирались бежать, ни теперь, когда это было уже бесполезно, ни раньше, когда позади раздался стремительно нарастающий топот и еще можно было рвануть в кусты, которые шпалерами тянулись вдоль аллейки. Мишка только вымолвил со смиренным укором:

– Вот видите.

А Клим подумал, что ведь и правда, это же так просто, после вчерашнего. Как они не догадались, что Шутов решил им отомстить и устроил засаду!

И вот они стояли, окруженные орущей, гогочущей сворой, и кроме Слайковского и Тюлькина Клим припомнил двух или трех типов, которых заметил вчера в школе, и среди них – парня с лошадиные оскалом. Он смачно матерился, ухватив Игоря за плечо. Игорь стряхнул его руку и повернулся к Шутову:

– В чем дело, джентльмены? Это вы назначили нам свидание у фонтана?

Игорь был весь в снегу: когда на них наскочили, ему дали подножку, он бултыхнулся в сугроб.

Кто-то рассмеялся. Слайковский потешаясь, выкрикнул:

– А они думали, здесь их Кирка ждет! Вот умора!

– Чернышеву не трогать, сволочь,– глухо сказал Клим и качнулся к Слайковскому.

Но Слайковский уже юркнул за чьи-то спины, а Шутов дернул Клима за рукав: