Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Он же сделал свое замечание не то из-за некоторого укола самолюбия – сам он не читал ни Вольтера, ни Данте, о которых толковалось в комедии,– не то просто автоматически, потому что хотел ребятам добра.

Он очень хотел им добра в ту минуту, и когда задержался потом в кабинете, чтобы запереть ящик стола, он испытывал удовольствие от того, что иногда ничего не стоит осчастливить людей – одно лишь его, Женькино, слово – и больше ничего не требуется.

Он почувствовал прилив вдохновения и к восьмому пункту своего отчета, прежде, чем спрятать его в стол, наскоро приписал:

«Поставлена силами учащихся средних школ комедия против пережитков капитализма в сознании молодежи».

Потом подумал и переиначил: «...некоторой части молодежи»,– и тоже остался доволен.

А билетик с приглашением на премьеру он бросил в стол – в тот самый ящик, где лежала губная гармошка. И надолго забыл о нем.

Когда ребята выскочили на улицу, Клим впервые заметил, что уже весна – такое глубокое, легкое небо, без единого облачка, сверкало над городом, и первые ручейки уже Прорезались из-под снега, и сам снег, ноздреватый, словно источенный червями, уже почернел и осел на сугробах. Никому не хотелось расставаться – хотя вечером снова они соберутся на репетицию. И они стояли на перекрестке веселой, шумной стайкой, жмурясь от разлитого на дороге солнца, и Мишка, скупой на похвалу, говорил:

– Карпухин – это человек!

И все накинулись на Игоря, который не мог утерпеть, чтобы не отметить, что Карпухин, видимо, не очень эрудирован по части литературы. И пока остальные «перевоспитывали» Игоря, Кира тихонько пожала Климу локоть и шепнула:

– Победа...

Климу хотелось маршировать по центральной улице или забраться на крышу – орать на весь мир: «Победа!» – или: «Кира»! Потому что, в сущности, оба эти слова означали одно и то же.

И хотя Алексей Константинович на другой день сказал, что ему никто из райкома не звонил, но справки с печатями у ребят он все-таки не потребовал.

11

Успех?.. Если бы нас закидали тухлыми яйцами – вот это был бы успех! – Клим враждебным взглядом окинул только что захлопнувшийся после первого действия занавес, из-за которого неслись громкие аплодисменты, и поглубже засунул в карманы кулаки. Руки, протянутые для поздравлений, повисли в воздухе.

– Разве вы не видите – они ничего не поняли! Ни-че-го!

Ему не хотелось огорчать ребят. Но разве о таком успехе мечтали они с Игорем, когда писали комедию?..

– Слышите? Вы слышите, девочки? Он снова недоволен! – всплеснула пухленькими ручками Рая Карасик, которую Клим не раз доводил до слез на репетициях.

– А вот я ему сейчас покажу тухлые яйца! – густым басом проговорил Мишка и, угрожающе вращая боксерскими перчатками, принялся наступать на Клима.

Удары и шлепки посыпались на Бугрова со всех сторон.Среди этой кутерьмы появился Игорь – единственный, чье лицо не было, как маска, расцвечено гримом. Играя на пианино, Турбинин сопровождал музыкальные номера в комедии, а так как пианино поставили в зале, сбоку от сцены, он мог одновременно наблюдать за зрителями.

Клим первым заметил Игоря и сразу же уловил озабоченность и тревогу в его взгляде.

– Что случилось? – крикнул он, выкарабкиваясь из плотного кольца.

– Пока ничего,– сказал Игорь. Но когда они отошли в сторонку, коротко сообщил: – Питекантропы держат дубинки наготове.

– Наконец-то! – вырвалось у Клима. Зрачки его глаз от внезапного возбуждения расширились и углубились.– Шутов?..

– Да, и его шарага... Это лежало под крышкой пианино, на клавиатуре.

Клим развернул обрывок газеты и увидел желтый соленый огурец.

– Что за дьявольщина?

Ом озадаченно повертел огурец в руках; огурец был влажный и скользкий, от него разило кислятиной. Из газеты выпал белый листок, на нем кривыми буквами карандашом были набросаны два слова: «Талантам от поклонников».

...Удивительные нелепости случаются в жизни! Володя Михеев не поверил своим ушам: пьесу разрешили к постановке! Он знал, что и директор и Леонид Митрофанович были против – и вдруг...

На вечер он, конечно, решил не ходить. И не пошел бы, если бы не Светлана Галкина, его соседка. Она не сумела достать пригласительного билета, а ей очень хотелось попасть на спектакль, о котором заранее шумели по всем школам.

Первые ряды были уже заняты, и хотя Светлана указала на два свободных места, он повел ее, на всякий случай, туда, где не так хорошо видно и слышно. Это не помогло. Ему ежеминутно пришлось напоминать, что смеяться столь громко просто неприлично. Тем более, что, как оказалось, не очень далеко от них сидел сам директор.

Рядом с директором расположилась толстая, рыхлая женщина с лисой на жирненьких плечах; Володя отличался памятью на имена и лица, он узнал ее сразу: Ангелина Федоровна, из районо.

В конце второго акта она склонилась к уху директора, и до тонкого слуха Михеева донеслось:

– Помилуйте, Алексей Константинович, но ведь..., Это же ни в какие ворота,... Как же вы?..

Больше Володя ничего не разобрал, но в антракте, покинув Светлану, он очутился возле дощатой пере

городки, отделявшей сцену от коридора. Он видел, как, дважды споткнувшись на трех ступеньках, на сцену взбежал директор, и за перегородкой загремел его голос:

– А я вам говорю – заканчивайте! Чтобы через пятнадцать минут... Иначе я не разрешу!.. Первый и последний раз, я твердо обещаю!.. На свою голову...

В этом дальнем конце коридора было полутемно, и Алексей Константинович едва не наткнулся на Михеева, выскочив обратно и с треском хлопнув дверью.

«Ага»...– подумал Михеев, глядя в сутулую директорскую спину, и за весь вечер впервые улыбнулся.

В это время за кулисами возникла полнейшая растерянность. Стремительное появление директора, его срывающийся пронзительный фальцет, сумбурные фразы, которые он, в непонятном возмущении, выплеснул им на головы, ошеломили ребят.

Клим до боли закусил нижнюю губу; в тот момент, когда за кулисы ворвался директор, он обматывал голову бинтом с пятнами красной туши, но теперь, забыв о нем, бессознательно комкал и рвал пальцами свисавший со лба марлевый хвост. Что снова случилось с Алексеем Константиновичем? Почему он был так взбешен? Как можно «сократить» на ходу готовый, отрепетированный акт?..

Как будто уловив его мысли, в разговор вмешалась Кира. Деловито хмурясь, она сказала:

– У нас нет времени думать. Надо решать: или мы выкинем какой-нибудь кусок из пьесы – например, суд над Медалькиным и прочими – и тогда все будет испорчено, или будем играть все, как есть. Но учтите: мы, девчонки, в безопасности – мы из другой школы, пусть решают мальчишки...

Несколько секунд тянулось молчание.

– Решайте,– сказал Клим глухо.– Долго мы будем тянуть?

– А ты-то решил?..– буркнул Мишка.

– Я давно решил!..– Клим рванул бинт – кровь прилила к его лицу так густо, что, казалось, марля и в самом деле была смочена ею.

– Ладно,—сказал Мамыкин.—Чего уж там, братцы!– и с веселой обреченностью махнул рукой.

...Все в зале притихли, увидев оголенную сцену с единственным намеком на декорацию; огромным, прислоненным к задней стене фанерным щитом, обтянутым красной материей, с надписью: «Комсомольский билет». За короткую паузу, пока сцена пустовала, «Комсомольский билет», невольно притягивая к себе все взоры, словно превратился в молчаливое– до поры до времени – но главное действующее лицо. Даже Шутов проворчал:

– Неплохо сработано, мальчики...– и оглядел исподлобья расположившихся с ним в одном ряду: – Слышите, подонки, у них есть фантазия...

Угреватое лицо Слайковского кисло скривилось:

– Последняя стадия кретинизма...

На авансцене появился Гога Бокс – Мишка Гольцман, с точно таким же нависающим к переносью острым клином чуба, как у Шутова. Глядя на своего двойника, Шутов провел рукой по лбу, откинул челку и, подавшись вперед, пригнулся.

– Ахтунг, ахтунг, операция «огурец» начинается! – громко зашипел он, и человек пять из его компании настороженно потянулись к нему,– Когда я скажу «талантам от поклонников», не пяльтесь в потолок, а быстро делайте свое дело и сматывайтесь. Доехало? Тюлькин, отвертку захватил?

...До выхода оставались минуты – Клим измучился, разгоняя складки на подоле гимнастерки – она, вероятно, была сшита на Илью Муромца. Еще раз перетянув портупею и пулеметные ленты, он взглянул в зеркало и увидел перед собой вовсе не грозное воплощение революционного долга и отваги, а тонкошеего юнца с большими грустными глазами. В голове роились обрывки фраз, которыми ему предстояло прогреметь во всю мощь легких – а он чувствовал, что язык его прирос к небу, неуклюжий и бездвижный, как резиновая подошва.

За плечом раздался журчащий смех:

– Клим, знаешь, – на кого ты сейчас похож? Не на Корчагина, а на Дон Кихота. Давай-ка я хоть по-человечески забинтую тебе голову!..

Пальцы Киры проворно забегали, перематывая повязку; чтобы ей было удобнее, он пригнул голову – и в смущающей близости увидел тонкую худенькую ключицу с пульсирующей ямкой. Он испуганно отвел глаза – и они скользнули вдоль ее смуглой руки – туда, где в разрезе рукава темнел пушок подмышки. Его обдало жаром; он не знал, куда деваться от палящего стыда, он не знал, почему, но видеть то, что он видел, было стыдно.

Но она ничего не замечала: кончая перевязывать ему голову, она зажала в зубах полоску бинта, надорвала ее надвое, скрепила узлом.

– Тебе говорил Игорь, что там,– она качнула .головой на щелястую стену, за которой находился зал,– что-то затевают?

– Неважно.

– А директор? Ты не боишься, что...

– Пустяки.

Она приложила палец к губам; кто-то захлопал, потом раздался свист и снова смех. Смутный гул прокатывался по залу.

– Твой выход,– прошептала Кира;

– И твой,– ответил Клим.

И с той внезапной, безудержной смелостью, которая вспыхивает в миг последней опасности, он взглянул Кире в сияющее лицо с двумя ровными рядами влажно блестящих зубов и сказал:

– Мне давно хотелось поговорить с тобой...

И она, продолжая улыбаться, тоже открыто и прямо глядя ему в глаза, сказала просто:

– Мне тоже...

На них налетел Мишка:

– Осел и сын осла! Ты что, оглох?

Он шипел и брызгал слюной, тыча Климу в руку шашку, которую тот вынул из ножен и забыл вложить обратно. Мишка выпихнул его из-за кулисы – и Клим очутился позади медленно и грозно надвигающегося на зал Комсомольского Билета.

...Витька Лихачев, как и многие в классе, совсем не думал являться на этот дурацкий спектакль. Собственно, не таким уж он был бы дурацким, не будь в пьесе Коки Фокса. Витька отлично знал, в кого метили Бугров и Турбинин – и главное, это знали и другие: когда читали в классе пьесу, ребята прыскали, глянув в его сторону...

Вообще ему не хотелось приходить на спектакль, и он завернул совершенно случайно, нечаянно, в глубине души, впрочем, надеясь, что «своих» никого не будет. И – к удивлению – обнаружил в зале почти всех ребят. Ну и трепачи!..

Он затесался в гущу девчонок в белых фартучках, с невыносимо благонравным видом теребивших потными пальчиками свои платочки. Однако к третьему акту от их благонравия не осталось и следа. Они то визжали от смеха, то вскакивали с мест, чтобы выразить свое возмущение:

– Знаете на кого похожа Фикус?..

– Тише, тише! Что там он говорит?..

– Что мы – мещанки...

– Кто-о?

Но Витька терпел. Терпел до тех самых пор, пока Кока Фокс – подлецы, подлецы! – не завихлял ногами и не крикнул:

– Не наше дело! Верно я говорю? Я– не один такой! Нас много! Вон там, в пятом ряду слева...

Кто-то невпопад захлопал, кто-то вскрикнул, зал забурлил, раздался отрывистый свист – Витька тоже сунул пальцы в рот и хотел свистнуть так, чтобы заглушить все дальнейшие слова Фокса, и чтобы... Но пальцы его так и замерли во рту. Фокс, Бокс, Медалькин, Богомолов, Капрончикова – все они с застывшим на лицах испугом отступали перед ожившим и выдвигающимся к авансцене Комсомольским Билетом.

На мгновение стало слышно только тревожное поскрипывание скрытых блоков; Комсомольский Билет как будто увеличивался в размерах, рос, разрастался, и уже не блоки, а доски пола скрипели и подавались под его медлительной тяжестью. Он двигался – а перед ним все отступали, отступали смятые страхом людишки, расстояние между ними все сокращалось, пока, прижатые к самому барьеру, над краем сцены, они не застыли и самых нелепых позах.

Только тогда Комсомольский Билет остановился. Витька проглотил слюну и вытащил изо рта пальцы. А дальше? И правда – галиматья какая-то... Подумаешь – вот еще фокусы!...

– Подумаешь, вот еще фокусы!– произнес Лихачев – тот, который был на сцене и которого звали Кокой Фоксом – и это показалось Витьке таким же невероятным, как если бы кто-нибудь рассказал приснившийся ему сон.– Подумаешь, вот еще фокусы! – и тот, на сцене, распрямился и, осмелев, шагнул к обтянутому кумачом щиту и пощупал его рукой.– Тоже, испугали! Обыкновенный комсомольский билет. Да-да! У меня тоже есть такой... Вот, сейчас, посмотрите... .

Он стал шарить за бортом пиджака, но в этот момент что-то раздвинулось в центре щита – и из Комсомольского Билета выскочил Клим Бугров. Пулеметные ленты перепоясывали грудь гимнастерки крест-накрест; из-под сбившейся назад буденновки виднелась окровавленная повязка; в руке он держал оголенную шашку, она подрагивала, и Лихачеву сквозь тишину замолкшего зала, казалось, было слышно, как шумно дышит Корчагин – то есть Бугров – словно только что спрыгнувший с взмыленного коня. Его перекошенный рот и огромные бешеные глаза выражали ту самую знакомую Витьке ярость, которая не раз вспыхивала в Бугрове на собраниях и в спорах.

– Значит, революция – не ваше дело?! – крикнул Корчагин, брякнув об пол шашкой.– А что вы – каждый из вас – сделали для коммунизма? Вы – наши потомки! Отвечайте!...

Гога Бокс и Капрончикова попятились, Медалькин с Богомоловым отшатнулись в сторону, давая дорогу Корчагину-Бугрову и он вышагнул вперед—уже дальше нельзя, дальше был край сцены – и тут вдруг погас свет, как будто с неба камнем рухнула огромная черная птица и все накрыла своим крылом.

«Мы погибли!» – пронеслось в голове Клима.

Он замер, ослепленный тьмой,– враждебной, клокочущей на разные голоса, тянущей к нему сотни мохнатых когтистых лап; теперь наступала она, зловещая, дикая, исступленно топая, хлопая сиденьями, взвизгивая и. хохоча невидимой разинутой глоткой. Все пропало! Черное жесткое кольцо стиснуло его сердце. Что-то твердое ударилось в щеку и покатилось под ноги, и тут же он услышал тупой короткий удар в фанерный щит, возле которого стоял.

– Ой, что это? – воскликнула Майя.– Не хулиганьте!

Наверное, в нее тоже попали. Климу вдруг сделалось совершенно ясно: все подстроено, заранее подстроено, чтобы сорвать пьесу!

А тьма гоготала и орала:

– Долой!...

– Даешь танцы!...

Еще секунда – и все будет раздавлено, уничтожено, стерто!...

– Когда нам было восемнадцать, мы кричали: «Даешь Перекоп!» Вам– тоже восемнадцать, а вы орете: «Даешь танцы!» – Клим сам не верил себе – так громко звучал его голос, разом прекратились все вопли и гогот, и больше не было ничего, кроме этого голоса. Его тело била дрожь, словно он стоял по горло в ледяной воде.

– Мы умирали на баррикадах и в штурмах, нас жгли в паровозных топках и косили из пулеметов! Мы отдали свои жизни революции – и революция победила! Но дело, за которое мы боролись, продолжаете вы! Только изменники и предатели могут думать, что революция закончилась. Революция продолжается!

– Вас еще угнетают ложь и мещанские предрассудки, вас угнетает невежество и обывательское равнодушие – вы должны освободиться от этого страшного врага. Продолжается великая революция – Революция Духа! Ее бойцами являетесь вы!

Ага! Теперь он почувствовал, что в самом деле схватил враждебный мрак за глотку, заставил затихнуть и смолкнуть.

В секундной паузе, когда он переводил дыхание, за кулисами послышались торопливые шаги, потом прерывистый голос Киры:

– Лампы... Скорее, скорее лампы...

И это уже была надежда, еще тусклая, еще едва различимая – но сейчас все зависело от него, только от него!

И он заговорил с отчаянием и силой человека, который перебегает через реку по зыбкому весеннему льду; только бы добежать!... Нет, он был еще вынужден и кружить, и мчаться назад, и делать зигзаги – только бы не стоять на одном месте, тогда гибель, а ему нужно выиграть время. Он говорил – и, кажется, даже начинал различать в темноте лица – его слушали, слушали! И когда кончился монолог Павла Корчагина, он уже не думал ни о том, почему ведет этот странный разговор, ни о спасительных керосиновых лампах, которые где-нибудь в конце концов разыщут...

Он швырял теперь в зал те самые мысли, которыми была полна его жизнь, те мысли, которые столько раз повторяли они, сойдясь впятером – повторял их сейчас один на один с мраком, тишиной и тремя сотнями невидимых и близких людей.

– По всей планете гремит сражение за Будущее, за Счастье Для Всех. А мы зубрим учебники, танцуем на вечерах, сплетничаем – кто кому улыбнулся. Остальное – не записано в «Правилах для учащихся».

– «Наше дело шестнадцатое», «Сам живи и другим давай», «Моя хата с краю – я ничего не знаю»,– вот старые законы мещанина. И течет огненная река, а рядом – мутная канавка; шагает Большая жизнь – и рядом ковыляет брюхастенькое мещанское счастье. Мещанин спокоен, он ковыряет в зубах и думает: параллельные не пересекаются. Молодому мещанину это известно совершенно точно: на уроках геометрии он рассказывает об Эвклиде и получает пятерку. Ему наплевать, что Эвклида опроверг Лобачевский,– в учебнике об этом не написано! А Лобачевский уже сто лет назад доказал: параллельные пересекутся!... Канавка не будет вечно петлять вдоль огненной реки!

– Мещанин знает Ньютона – он только краем уха слышал об Эйнштейне. Эйнштейн не входит в программу! И он спокойненько живет в своем микромирке, даже не подозревая, что существует огромный макромир. Ему кажется, что его микрожизнь – это и есть жизнь, что его микрочестность – он кошельков не ворует! – это и есть честность. Но мы живем в макромире! Революция Духа взорвет микромир обывателей и мещан – и они увидят: их жизнь это прозябание! Их дружба – лицемерие! Их любовь – пошлость!

– Параллельные – пересекаются! И мы должны честно сказать всем обывателям и мещанам: вы видите в коммунизме царство брюха, которое жрет по потребностям, а мы – царство духа, способностям которого нет границ и пределов!...

Пока ошарашенно затихший зал слушал Клима, Кира и Мишка изо всех, сил барабанили в комнатку, где жила уборщица. На их счастье, у той оказались две лампы; но они обе были пусты. Уборщица не спеша отправилась в кладовку, разыскивать жбан с керосином. Кира, морщась, провела пальцем по мутному от пыли, стеклу и поискала глазами тряпку.

Вот, возьми,– Мишка вынул из кармана сложенный вчетверо свежий платок .

– Не жалко?...

– Бери-бери...

Что уж там взбучка от матери! У Мишки был такой вид, что если бы кровь могла заменить керосин, он бы, не раздумывая, наполнил обе лампы. Кира терла стекло и настороженно вслушивалась, не донесется ли через раскрытую дверь что-нибудь из зала.... Мишка впервые видел ее такой растерянной, даже подурневшей от волнения – губы дрожали, прядь волос упала на лоб, за нею – тревожный, лихорадочный взгляд.

– А вдруг Клим не выдержит – и все сорвется?..

Клим ни о чем не рассказывал Мишке, и Мишка никогда не расспрашивал Клима – но он обо всем догадывался, даже, может быть, о большем, чем было на самом деле. Он всех ревновал к Климу, даже девчонок, а Киру нет, наоборот, ему было приятно и немного смешно, что она так переживает, и хотелось ее утешить.

– Дай сюда,– он разорвал платок пополам и стал протирать второе стекло.– Вообще-то, конечно, надо поскорей, но Клим, если захочет – переговорит Вышинского. Особенно насчет мещанства. Тут он может говорить целые сутки, даже больше...

Наливая керосин, он плеснул себе на брюки, но ладно, черт с ними. Побежали!...

Они подоспели вовремя – конечно, Клим еще мог бы продолжать, но было бы глупостью надеяться, что зал еще долго удастся удерживать в повиновении при таких обстоятельствах. Тихий ропот вновь обрастал криками, кто-то громко посоветовал Климу заткнуться.

Два бледных светильника появились по обе стороны сцены —Клим шагнул навстречу одному из них, но чуть не упал, поскользнувшись. Раздался смех. Он нагнулся и поднял с пола что-то продолговатое, скользкое на ощупь. Огурец! Точно такой же, как и принесенный Игорем! Так вот оно – какая «закуска»! Первым желанием было швырнуть эту дрянь – но в кого? Где прячутся противники? Ярость, которая начинала уже выдыхаться, снова ударила в голову:

– Здесь есть герои, которым страшен яркий свет! Но мы и в темноте видим их лица – бледные лица трусов! Они режут провода и вопят, прячась за чужие спины. Они хотят заставить нас замолчать, потому что боятся спорить в открытую: им нечего сказать!

В ответ раздалось улюлюканье и возмущенные возгласы.

Конец пьесы был скомкан. Он очень походил на провал – по крайней мере так казалось всем артистам. Но Игорь, взбежав на сцену, бросился к Бугрову и, смеясь, затряс его, вцепившись в нагрудные карманы гимнастерки:

– Сегодня ты гений, старина! Ты произнес колоссальную речь!

В полутьме Клим не мог толком разглядеть Игоря: что это, безжалостная ирония?..

– Провал,– сказал Клим, оправдываясь.– Я сам вижу, что провал. Но что я мог сделать?.,

– Какой же провал? Ты слышишь, что творится? Никто не уходит– там чуть не передрались! Ты слышишь?.. Мы не можем дать им так просто разойтись и сейчас же объявим, что начинается обсуждение пьесы! Понимаешь? Спор, диспут, называй как угодно!

Клим не узнавал Игоря: куда девалась его холодноватая сдержанность? Прежде, чем Клим успел ему что-нибудь сказать, Игорь уже ринулся к занавесу и нырнул в его складки. Тонкий, резкий турбининский голос прорезал смутный гул...

«Нет, уж это... Уж это слишком!» – решил Алексей Константинович и стал пробираться к сцене. С тех пор, как в зале погас свет, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Его толкали со всех сторон, его голос терялся в общем гомоне, он безуспешно пробовал восстановить порядок, хотя не представлял себе толком, о каком порядке может быть сейчас речь. И обрадовался, когда все уладилось само собой с помощью Бугрова и его товарищей. Находчивые ребята! После того, как он сорвался и накричал на них, у Алексея Константиновича остался в душе неприятный осадок. Хорошо еще, что Белугин, сославшись на нездоровье, не пришел на вечер. Вот Вера Николаевна... Как жаль, что ее вызвали на совещание в горком! Она бы нашла, чем осадить Ангелину Федоровну... А он краснел и бледнел, как мальчишка, и даже, подавая ей пальто, бормотал оправдания, ссылаясь на райком комсомола... При чем тут райком? Просто – молодцы ребята! Однако Алексей Константинович испытал немалое облегчение, когда пьеса кончилась. И вдруг...

– Вы что?... Вы... Вы, может быть, уже назначены директором, а я – ваш ученик?...– он подумал, что сейчас опять собьется на фальцет и получится глупо и нехорошо, как и в тот раз.

– Да нет же, Алексей Константинович, вы только послушайте...

Его обступили, его упрашивали, ему доказывали, что обсуждение – это очень важно, даже важнее, чем сама пьеса... И они охотно признают любую критику...

Ведь он и сам утверждал: в комедии много недостатков...Алексей Константинович смягчился.

– Ох и дипломаты... Но как же вы могли сами, даже разрешения не спросили?..

– Значит можно?..

Алексей Константинович погрозил пальцем:

– Только смотрите, чтобы... Ничего такого!

На сцене закипела такая веселая суета – кто стирал грим, кто перетаскивал декорации, кто расчищал место для трибуны – и во всем этом сквозило столько азарта и пыла, что Алексей Константинович с грустью вздохнул: «И мы когда-то были рысаками»,– и, прихрамывая, спустился в зал.

Павел Ипатов и Костя Еремин,– он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,– отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.

На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы – их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.

– Тебя можно зажечь вместо «молнии»,– усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.

– Идиот,– сказал Мишка тихо.– Я же старался...

Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.

– Кто первым? – без всякого вступления сказал он.

12

И грянул бой...

Куда там – Полтаве!

Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —

ПО МЕЩАНСТВУ!

ПО ОБЫВАТЕЛЬЩИНЕ!

ПО ПРЕДРАССУДКАМ!

ПО ПЕРЕЖИТКАМ!

– ОГОНЬ!

Обсуждение? Спор? Диспут?

Рукопашный!

Были минуты – Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.

Тогда Игорь – бледный, каменный – подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.

И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они – трое – командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы – надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!

Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.

– Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи – о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...

Мишка стонал: «Ну и подлец!» – стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.

Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:

– Нетипично!...– сказал он и стал спускаться.

Клим вскочил, метнул вдогонку:

– А огурцы бросать – это типично или не типично?...

– Какие огурцы? – остановился Михеев.– Я лично не видел никаких огурцов.– Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.

Будь у Наташи Казаковой голос послабее – погаснуть бы ему:

– Мне бабушка рассказывала...

Крики:

– Что еще за бабушка!

– Долой бабушку!

– Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь – не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!

Крики:

– Верно! Крой их, Наташка!

– Мы не меньше вашего любим героев «Молодой гвардии», только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! «Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!»

В зале рвануло:

– А мы не хотим!

– Как вы смеете!..

– Кто вам позволил!..

На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:

– Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..

Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:

– А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?

Девушка вспыхнула:

– С кем?..

– Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи,.. При случае познакомьтесь. Это его слова.

В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда – враждебный голос:

– Маяковский жил в другое время!

Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.

– Кто говорит, что Маяковский умер?..

Тот же голос:

– Он застрелился!

Игорь:

– Его затравили мещане!..

Голос:

– Вы слишком много на себя берете!

Клим:

– А вы не беспокойтесь – мы выдержим!..

Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...

– Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...

– Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..

А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:

– Неправда!

– Правда!..

– Крой, Бугров!..

– Не-ти-пич-но!!!

Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.

Куда он? Зачем он?..

Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.

По рядам – хохоток.

И дернуло же его!..

Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал – собьется, срежется, сгорит со стыда!..

Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:

– А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..

– А ты за других не расписывайся!..

– Ты про себя!..

Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:

– А что, побоюсь, что ли? Скажу! – на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.– Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился – а что я знаю? Хорошую отметку поставят – я радуюсь. Когда мне правду говорят – не люблю. Про кого плохо думаю – про себя таю, про кого хорошо – тем завидую. Где человека обижают – я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесять лет проживу, а может – один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.

Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:

– Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а – не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..

Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за – орал «долой!» Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..

Лишь это и было ему важно: «за» или «против». Но Лешку он слушал – не только ушами – спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка – не прихвостень, Лешка – свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..

И когда Витькина соседка фыркнула:

– Придурок какой-то!..

Витька окрысился:

– На себя посмотри!

Остроносая удивленно передернула узкими плечиками:

– Вот еще!.. А сам-то?..

Только ступеньки скрипели, когда Лешка, ни на кого не глядя, сходил с трибуны – только ступеньки: ни смеха, ни свиста, ни топота – ничего.

И Клим, еще не очнувшись от бесстрашной, беспощадной мамыкинской исповеди, весь напрягся, подался вперед, налег на стол грудью, застыл, ожидая, чем взорвется эта необычайная, напружиненная, натянутая до предела тишина.

Взгляд его шарил по залу, щупая лица, скача по хмурым лбам, растерянно задранным подбородкам, по разбуженным, затаившимся глазам – и чувствовал: