Текст книги "Кто, если не ты?"
Автор книги: Юрий Герт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
Если и существовал на свете человек, которого со вчерашнего дня Клим презирал больше, чем Егорова, то тот человек, вероятно, мог быть только подданным английской или голландской короны, сражавшимся против защитников острова Явы. Клим поспешно опустил голову и заскреб рубанком.
Егоров же, как ни в чем не бывало, пересек двор не спеша, вразвалочку, и подошел к Мишке и Климу. Те нехотя ответили на приветствие. Смешливо щуря колючие глазки, Егоров постоял над Климом и предложил свои услуги.
– Да как-нибудь уж без тебя обойдемся,– отозвался Клим.
– Не хотите – как хотите,– пожал плечом Егоров.
Ом потоптался-потоптался и снова сказал:
– Слышь, Клим, дай, железко подправлю – вон оно как стоит!.. .
Клим не знал, что такое железко, но промолчал. Мишка тоже старался не смотреть на Егорова.
– Чудаки,– хрипловато засмеялся Егоров.– Обижаетесь?
Ему не ответили.
– Ну ладно,– сказал Егоров.– Шут с вами. Я по делу. Бросьте вы свой паровоз – надо поговорить...
И так как ни Клим, ни Мишка не обратили на его слова никакого внимания, сердито прибавил:
– По вашему делу, маракуете? По вашему! Только где бы это нам устроиться? Тут лишние уши не нужны...– Он осмотрелся, подошел к сараю и, уцепившись за толстый длинный шпигирь, ловко взбросил свое маленькое, гибкое тело на крышу.
– Нет, вы скажите сначала: да или нет? – глаза у Егорова вспыхнули горячим, сухим огнем.– Или это так – в бирюльки поиграть!.. То – Ферма, то – в райком... Разве так это делается, детки?.. Эх, вы, а еще Энгельса читаете!
– А как это делается? – с откровенной иронией спросил Клим.– Ты, может, научишь?..
– Научу! – сказал Егоров со странным торжеством.– Надо было знать, к кому обращаться!.,
– К тебе?
– Ко мне! Чего вы тянете?
– Денег надо, чтобы до Явы добраться,– сказал Мишка,– на самокате туда не доедешь.
– На самокате! А вы зайцами ездить умеете?.. Ни черта вы не умеете!.. Ну, ладно, слушайте. Сколько вам надо?
– Много,– вздохнул Мишка.—Тысячи две.
– А если бы вам сейчас выложили эти две тысячи, поехали?
– Чего ты крутишь? – сказал Клим.– У тебя что, деньги есть?
– Нет, вы сначала скажите: если бы деньги были – поехали бы? Или это воображение одно?
– О чем разговор! – сказал Мишка.
Егоров прощупал обоих оценивающим взглядом.
– Тогда слушайте. Я достану денег. Три тысячи. Поняли? Сегодня – суббота. Завтра к вечеру они у меня будут. В понедельник утром едем. Согласны?
– Врешь! – изумился Мишка.– Откуда у тебя столько?
– Не ваша забота.
Клим сел, обхватил колени, разбуженно уставился на Егорова.
– Не валяй дурака. Ты скажи, откуда у тебя деньги?
Егоров перевернулся на спину. Глаза его, отражая небо, стали синими.
– Смешной вы народ, ребятишки... Ну, вот. Есть у меня один знакомый. Старый большевик. Ха-ароший старикан. Зимний брал... Значит, рассказал я ему про пиши планы, а он и говорит: правильно, говорит. Я, говорит, вам помогу. И достает он три пачки, а в каждой – по тысяче.
– Ты же сказал, у тебя только завтра деньги будут? – уличил Егорова Мишка.
– Да кто же говорит, что сегодня? Завтра, конечно. Он мне только показал три пачки, а в руки не дал. Ты, говорит, узнай точно: если те двое согласны не только языком чесать, а вполне, говорит, надежные люди, тогда, говорит, получайте эти деньги и езжайте помогать революции.
– Сказки ты рассказываешь,– сказал Клим.
– Чтоб мне сдохнуть – правда!.. Если бы, говорит, я помоложе был, я бы тоже с вами поехал. Но потому как я старый уже, и когда вместе с Буденным в Первой конной против Деникина сражался, и с тех пор у меня раны по всему телу, потому, говорит, я никуда двинуться не могу, а вы – молодежь, комсомольцы... Вот. Мировой он дядька,– с мечтательным восхищением закончил Егоров.– Добрый. И коммунист, все понимает... Да.
– Что же ты нам раньше про него ничего не рассказывал? – нахмурился Клим.– Говоришь, с Деникиным дрался?
– Дрался, И с Колчаком тоже. И с Махно.
– А ты не загибаешь?...– еще раз усомнился Мишка.
– А деньги? – Может, это не он вам деньги даст, а за теорему Ферма пришлют? – победно хохотнул Егоров.
Наконец даже великий скептик Мишка не выдержал.
– Тогда вот что,– деловито заявил он – Мы долж
ны его увидеть. То есть он нас. Он то ведь совсем нас не знает.
– Я ему про вас рассказывал. Он мне верит. Не то что некоторые.
И Мишке и Климу стало стыдно за то, что они раньше так плохо думали о Егорове. Нет, Егоров – славный парень, он молодец, он лучше, чем они сами, раз у него такой замечательный друг. Его забросали вопросами, но Егоров отвечал скупо. Где живет? За городом, на Трех Протоках, далеко. А познакомился с ним давно, и вы познакомитесь, только после... А сейчас надо собираться. Некогда по гостям ходить. Вполне достаточно, что старик знает самого Егорова.
Чуду верилось и не верилось. Уж слишком неожиданно все получилось. И ехать – не когда-нибудь, даже не через месяц, а послезавтра.
Но Егоров уже выговаривал условия: шмоток с собой брать поменьше, наступает лето, а на Яве зимы нет. Ночевать завтра он заявится к Мишке, утром надо встать пораньше, дома предупредить, что сегодня в школе... В общем, что-нибудь такое, и чтоб рано не ждали, а потом с Дальнего Востока можно будет уже написать...
9
Этот чердак с виду был самым обыкновенным захламленным чердаком. На веревках сушилось белье, по углам громоздились груды всякой дребедени– прелое тряпье, битое стекло, ржавые самоварные трубы, кирпичи, книги в плотных дореволюционных переплетах, изувеченные временем и мышами. Но то, что таилось под одной из таких куч, делало чердак единственным среди всех чердаков города.
...Клим ухватился за спинку колченогого стула и дернул на себя – куча шевельнулась, дохнула густым облаком пыли. Снизу выкатились несколько серых комочков и шарахнулись по сторонам.
– Мыши,– брезгливо сплюнув, сказал Клим. Вдвоем с Мишкой они принялись ворошить кучу.
Их полосы покрылись седым налетом, у Мишки на ресницах повисла паутина. Он чихал и ругался..
Наконец, поддев одну из досок, Клим извлек сверток. Бумага истлела и расползлась в липкие клочья. Мод бумагой был слой тряпок, потом—снова бумага. По вот в руках у Клима оказался весь покрытый ржаными пятнами пистолет.
Н-да...– проворчал Мишка,– разве так хранят оружие?
Он бережно взял пистолет у Клима и принялся внимательно осматривать.
У пистолета была узкая изогнутая рукоятка и тонкий, необычайной длины ствол. Пистолет когда-то попал к ним от Егорова, который нашел его неведомо где. Он утверждал, что такими пистолетами в прошлом веке стрелялись на дуэлях.
Но на Яве любое оружие ценилось на вес золота.
Мишка велел Климу принести золы и керосина и принялся очищать пистолет от ржавчины. Клим с уважением следил за Мишкой и покорно выполнял все, что тот считал возможным ему доверить: до блеска натер мелом три патрона – весь их боезапас.
Когда пистолет был приведен в порядок, они подошли к окошку, за которым синел клочок неба, и по очереди заглянули в ствол. В нем виднелись какие-то бугорки и выбоинки. Мишка называл их раковинами..
– Надо попробовать выстрелить,– сказал он.– Выстрел сразу все прочистит.
– А если пуля застрянет?
– Что ж, тогда пистолет разлетится ко всем чертим,
Клим помедлил. Ему представилось, как они оба, истекая кровью, валяются на чердаке. Тогда прощай Ява!
– Что ж, давай попробуем,– сказал он.
Они поспорили, кому стрелять первому, но так как ни один не хотел показаться трусом, подбросили гривенник.
Стрелять выпало Климу.
Были приняты все меры предосторожности. Выйдя на лестничную площадку, Клим притворил дверь и просунул, в щель руку. Над его ухом горячо дышал Мишка.
– Внимание! – сказал Клим. Рука у него слегка дрожала.
– Огонь!..—прошептал Мишка.
Едва слышно щелкнул курок.
– Не стреляет,– с досадой и некоторым облегчением сказал Клим.
Попробовали еще раз – и снова осечка. Даже патрон не удалось вытянуть из гнезда.
– Я же говорю, эту музейную редкость надо передать в театр!—Мишка повертел в руках пистолет, не зная, что с ним делать дальше.
Однако подумав, они все-таки решили захватить его с собой, а чтобы он снова не заржавел в дороге, смазать его хотя бы постным маслом—ничего более подходящего в своем распоряжении сейчас они не имели. Перед тем, как спуститься за маслом, Клим заметил, что белье, сохшее на чердаке, как бы покрылось серой плесенью от пыли, которую они тут подняли. Кое-где четко проступали отпечатки пальцев,
– Вот история! – Клим поморщился. Белье Высоцких. Узнают – разразится грандиозный скандал.
Они спустились вниз вместе – оставлять Мишку на чердаке одного, если каждую минуту сюда могла явиться старуха Высоцкая, было небезопасно.
На их счастье, Николая Николаевича с женой дома не оказалось – они ушли на прогулку, потому что человеку, страдающему язвой желудка, нужен чистый воздух. Без всяких помех Клим раздобыл подсолнечное масло, и они смазали пистолет. И тут Климу взбрела в голову странная мысль.
– А ну, прицелься,– сказал он.– Представь, будто перед тобой враг. А я представлю, что меня привели на расстрел.
– С ума ты спятил,– сказал Мишка.– Нашел игрушку...
– Ради тренировки воли! Ну что тебе стоит!
Они стояли посреди гостиной. Мишка шутя вскинул руку и взвёл курок.
– Ну, стреляй,– сказал Клим, побледнев.
О чем думал он сейчас, быковато нагнув голову, стиснув кулаки и глядя прямо в жуткий черный зрачок ствола? Может быть, о голландцах, которые взяли ого в плен?
– Стреляй, трус! – крикнул он.
– Молчать, изменник! – сказал Мишка, входя в роль.– На колени!.. Проси пощады!
– Коммунисты не падают на колени! – крикнул Клим.– Коммунисты не просят пощады!
Вдруг что-то жестокое проглянуло в очертаниях Мишкиных губ – Клим стоял спиной к буфету, и Мишка видел в зеркале, вделанном в буфетную нишу, свое отражение.
– По предателю именем революции...– медленно, растягивая слова, проговорил Мишка...-
– Да здравствует революция! – крикнул Клим.
И раньше, чем Мишка успел сказать «огонь» – отрывисто грохнул выстрел.
– Кли-и-им!..
Вытаращив глаза, Мишка бросился к Климу. На Мишке не было лица. Он зачем-то щупал грудь Клима, как будто не верил, что тот остался целым и невредимым. Из пистолета жиденькой струйкой выползал серый дымок.
– Я же... Я не нажал даже... Как же он вдруг?..– бессвязно бормотал Мишка.
– Все в порядке,– сказал Клим улыбаясь – Значит, он все-таки стреляет!
По его лицу невозможно было определить, действительно ли он не испугался или только притворяется. Он шутил, подбадривал и всячески старался расшевелить Мишку, на которого напал какой-то столбняк. Только заметив на полу маленький, отливающий перламутром осколок, Клим взглянул на буфет и нахмурился. Одна из шести чашек знаменитого саксонского сервиза разлетелась вдребезги. Мало того! В зеркале зияло отверстие величиной с горошину, от него во все стороны протянулись паутинки трещинок.
– Вот так штука,– мрачно процедил Клим.– Уж лучше бы ты вогнал пулю мне в сердце.
Как раз в эту минуту в передней хлопнула дверь и раздались голоса. Клим выхватил у Мишки пистолет, затолкал себе в карман. В гостиную, чему-то улыбаясь и напевая на ходу вошла Надежда Ивановна.
10
К вечеру, когда буря у Бугровых стихла – потому что всякий шторм в конце концов сменяется штилем – и Надежда Ивановна, приняв двойную порцию валериановых капель, уснула на взмокшей от слез подушке, Николай Николаевич пригласил Клима в свой кабинет.
Клим еще помнил то время, когда эта комнатка бывала самой шумной и оживленной в доме. По вечерам здесь становилось тесно и дымно; люди громко спорили, смеялись, сбрасывали пальто и плащи прямо на подоконник, и после их ухода мать подолгу оттирала вощеный паркетный пол. А потом, далеко за полночь, когда все вокруг замирало, здесь, еще горел свет и попеременно раздавались – то тяжелая поступь шагов, то быстрое стрекотание пишущей машинки... Тогда Клим еще не знал, кто эти люди и зачем они собираются у отца, и ему нравилось, примостясь на груде старых газетных подшивок, вслушиваться в малопонятные разговоры, где чаще других мелькали слова: Мадрид, оппозиция, съезд, Сталин.
Теперь здесь было тихо, как в больничной палате, Надежда Ивановна строго поддерживала установленный мужем порядок и почти стерильную чистоту; на окнах висели плотные шторы; облезлый, рассохшийся шкаф с книгами вынесли в кухню, а на его место поставили широкий диван; он занял полкомнаты. На нем отдыхал Николай Николаевич после обеда. Вечером он уходил принимать пациентов и возвращался часам к десяти. Из кабинета доносилось позвякивание ложечки о стакан, сонное шарканье домашних туфель, а за полночь,– когда все кругом смолкало, в застывшей тишине одиноко звучал жесткий металлический голос, который с презрительной четкостью выговаривал каждое слово– Николай Николаевич, плотно закрыв ставим, слушал Би-Би-Си.
Клим не любил этот кабинет, и когда ему доводилось заглядывать сюда, испытывал тягостное, гнетущее чувство.
Настороженный и непримиримый после ссоры, он постучал в дверь, как бы подчеркивая вынужденность своего прихода.
Хотя за окном еще не наступили сумерки, в кабинете горела настольная лампа; блеклый свет ее казался безжизненным и придавал худому желчному лицу Николая Николаевича восковой оттенок. Вытянув ноги, дядя сидел перед столом, в кресле с высокой спинкой, одетый в старомодную черную тужурку с пояском, сохранившуюся чуть ли не со студенческих лет, и блестящей пилочкой полировал ногти.
– Да, я ждал тебя, Клим...
Он едва разомкнул свои сухие, плотно сжатые губы и не поднял глаз от пилочки. В прежние времена Клим в душе счел бы себя оскорбленным, но сейчас он просто подумал о том, что предстоит ему завтра, и Николай Николаевич, и его пилочки, и весь предстоящий разговор представились ему такими же лишними и ненужными, как и эта лампа на фоне светлого неба. Он опустился на край стула и стал ждать с выражением терпеливого безразличия.
Николай Николаевич все чистил и обтачивал ногти– бледно-розовые, выпуклые, правильной овальной формы,– смотреть на них было противно. Клим перевел взгляд на лампу,– в ее бронзовый плафон вделаны граненые цветные стеклышки, каждое отливает на свой лад – синим, янтарным, багряным... Когда-то Клим вывинчивал плафон и напяливал на голову вместо шлема. Ему особенно нравилось красное стеклышко. Он устанавливал его напротив глаза —и весь мир пылал буйным веселым огнем... С тех давних пор только и осталось, что лампа...
– ...спокойно, разумно и ничего не утаивая...
Клим даже не заметил, как Николай Николаевич, начал говорить. Он откинулся на спинку, и в том, как он смотрел на Клима, чуть приподняв свои вздрагивающие безресницые веки, и в его чрезмерно ровном, приглушенном голосе сквозило раздражение, сдерживаемое яростным усилием. Клим слушал, пытаясь вникнуть в смысл слов Николая Николаевича, и ему все время казалось, что какой-то тяжелый пресс медленно выдавливает из губ дяди фразу за фразой, похожие на длинные серые макароны.
– ...Я не стану напоминать о материальном ущербе, нанесенном – тобой или же твоим другом – нашей семье. Хотя, может быть, тебе должно знать, что сервиз, представляющий собой художественную ценность, стоил мне около десяти тысяч... И что подобного зеркала в наше время уже не достать, и, следовательно, буфет безнадежно испорчен... И, наконец, ты обязан знать, как глубоко переживает твое поведение Надежда Ивановна, которая заменила... которая прилагает все силы, чтобы заменить тебе мать. Что же касается меня, то на мне лежит ответственность за твое воспитание... И ты обязан мне ответить: где ты взял пистолет и для какой цели он тебе понадобился?
Их глаза встретились – и если бы взгляды могли звучать, они зазвенели бы, как скрестившиеся клинки.
– По-моему, все ясно,– сказал Клим без улыбки.– Надежда Ивановна, заменившая мне мать, объявила меня бандитом. А всякому, приличному бандиту полагается иметь оружие.
Николай Николаевич сделал горлом такое движение, с которым цирковые факиры глотают шпаги.
– Хорошо,– сказал он,—хорошо. Чтобы тебе стало понятным, о чем я говорю, я напомню, каким ударом для всей нашей семьи явилось то, что случилось с твоим отцом, моим братом, десять лет назад...
Зачем вспоминать? К чему: снова думать об этом? Вот окно. Вот стол. Вот лампа. Вот календарь. Завтра упадет еще один листок. И новая жизнь. Совсем новая жизнь. Где они будут через месяц? Веселый месяц май... Первое мая... Как хорошо! Как хорошо: не надо снова проходить мимо трибуны... Той самой трибуны! Да, десять лет... Кировский проспект, он весь захлестнут алым... Внизу льется демонстрация,-внизу, ему все видно с трибуны. Он на самом верху, рядом с микрофоном... «Да здравствует...» Отец машет кепкой, и снизу рвется «ура». «Ура!» – кричит солнце. «Ура!» – кричит небо. И Клим тоже сдергивает матросскую шапочку и захлебывается от счастья. И все видят его и его отца, его и его отца, его и его отца... Теперь, проходя мимо трибуны, он отворачивает голову и смотрит вниз.
– В то время я был еще молодым врачом, но уже заведовал стоматологической клиникой, готовил диссертацию, и никто не мог ни в чем упрекнуть ни мою врачебную, ни гражданскую совесть. Но мне пришлось лишиться всего: покоя, положения, будущего... Я был вынужден бросить дом и переехать в другой город. За что?.,
Они с мамой редко говорили об отце – но как-то... Клим прибежал из школы, полез в сундук и с самого дна достал фотографии... Дрожа от злобного нетерпения, снова просмотрел их.
На одной – отец в буденновке, из широкого воротника гимнастерки карандашом торчит длинная тонкая шея, на другой – с усталым, небритым лицом над недописанным листом бумаги – наверное, у себя в редакции... Клим исполнил приговор, не раздумывая. Мать застала его, когда он разорвал последнюю фотографию в мелкие клочки... Она плакала. Клим сказал: «Нет у меня отца!» —«У каждого есть отец, хороший или плохой...». Клим сбросил с головы ее руку, закричал: «Не хочу!..»
– Теперь представь, что у меня в доме обнаружили оружие. Кто станет разговаривать с мальчишкой?..
Не в праве ли я требовать, чтобы ты хоть немного думал и обо мне и о Надежде Ивановне?.. Особенно после всего... Всего, что мне пришлось пережить?..
Николай Николаевич замолчал. Теперь он сидел, глядя на Клима пронзительно-холодными глазами, сцепив на груди руки и потрескивая костяшками пальцев. Вдруг он крупно, всем телом вздрогнул, его тонкий острый нос вытянулся – в окно ворвался странный завывающий хохот. Это смеялись сумасшедшие. Дом, в котором жили Бугровы, располагался рядом с территорией больницы, поблизости от психиатрического корпуса. Николай Николаевич болезненно поморщился. Клим улыбнулся.
– Вы делаете из мухи слона. Вы совсем не похожи на заговорщика. Ну какой же вы заговорщик?..
Он сказал это без всякого желания поддеть, но Николай Николаевич почему-то вышел из себя.
– Мальчишка! – в лицо Климу полетели мелкие брызги слюны.– Что ты понимаешь!.. Меня сделают заговорщиком, припишут склад оружия, поставят к стенке – и все из-за твоих дурацких затей! Ты забываешь, в какое время мы живем!
Клим тоже вскочил. Он дал себе зарок не вступать больше с Николаем Николаевичем в бессмысленные споры, но слова сами прорвали плотину:
– Великое время! Чудесное время! Чем вам не угодило наше время? Если вы честный человек—чего вам бояться? А если вы продались контрреволюции, как мой отец и ваш брат...
– Щенок! Он ушел на гражданскую войну, когда ему было столько же лет, сколько тебе!
– А когда его расстреляли, ему было столько же лет, сколько вам!
Они стояли друг против друга, их разделял только стол, но Клим знал, что между ними – пропасть. Ах, не все ли равно—сказать, сказать все, в самый последний раз!
– Вы испугались пистолета? А Би-Би-Си слушать вы не боитесь? А грязненькие анекдотцы гостям шептать на ухо – не боитесь? А защищать предателей?.. Советская власть виновата, что теперь зеркала такие не делают! Да вы посмотритесь в любое – увидите, какой вы есть! В своих саксонских чашках вы хотите утопить революцию! Не выйдет! Мелковаты ваши чашки!..
– За-мол-чи!.. – Николай Николаевич рванулся к окну и захлопнул форточку.– Ты с ума сошел?..– глаза у него стали белыми и круглыми – точь-в-точь – два циферблата без стрелок.
Клим опомнился. Волна ярости опала так же внезапно, как и взметнулась. Она разбилась о форточку.
– Над вами даже сумасшедшие смеются,– сказал Клим.
Он устало присел на диван. К черту слова! Разве ими что-нибудь исправишь? Николай Николаевич ходил по комнате, волоча ноги, задевая за стулья. Сегодня вечером придут гости, он будет играть в преферанс. Завтра– :понедельник. Зубной кабинет. «Откройте– закройте – сплюньте»... Клим посмотрел на его сутулую спину. Какая тоска!..
Он сказал – неожиданно для самого себя:
– Я уезжаю на Яву.
Николай Николаевич остановился и удивленно выпрямился.
– Да, на Яву,– повторил Клим.– Я знаю, вы скажете: это неразумно, глупо, наивно. Все это мне известно, Николай Николаевич,– он усмехнулся.
– Подожди...– Николай Николаевич обхватил голову ладонями, как будто она вот-вот развалится,– Ты?.. На Яву? Но ведь это...
– Да,– сказал Клим.– Вот именно. Вы совершенно правы... Для этого-то мне и нужен был пистолет. Банки грабить я не собираюсь.
– Послушай, Клим... Ты ведь... Ты просто дичь несешь! – Николай Николаевич наконец отыскал нужное слово.– На Яву? Кто вас пустит? Ведь это же... Самая настоящая дичь!..
Николай Николаевич постепенно оправился и овладел собой. Снова потекли закругленные, плавные периоды, но Климу казалось, что все это он уже давно слышал. Он как будто каким-то третьим оком наблюдал за собой и за дядей – и было почти невероятно: два человека сидят в одной комнате, они прожили вместе несколько лет и считаются даже родными по крови – но им никогда, никогда не понять друг друга. Дичь... Если бы он хоть лицемерил! Но ведь он в самом деле считает любую мысль Клима дичью...
Звуки шагов Николая Николаевича тонут в мягком ковре.– Ты еще молод, Клим, и судишь обо всем слишком прямолинейно. Кто внушил тебе, что от тебя зависит судьба мировой революции?.. Тебя еще многому научит жизнь, Клим... Ты слишком дерзок, слишком самонадеян. Но придет день – и ты вспомнишь о нашем разговоре...
Как хорошо, что он даже не принял Яву всерьез.
Сумрак ползет из углов кабинета. Николай Николаевич склоняется к лампе. Его лицо кажется мертвым и желтым, как у высохшей мумии.
11
Вечером Клим зашел к своему другу, и Мишка повел его в чулан—показать, что ему удалось приготовить для экспедиции: немного сухарей и лепешек, две большие связки воблы, несколько головок лука и перочинный нож. Кроме того, хозяйственный Мишка припас крючки и лески. Неизвестно, в каких передрягах они могут оказаться, а наловить рыбы – раз плюнуть! Клим подержал на ладони свинцовое грузило и почувствовал всю серьезность и неминуемость того, что произойдет на следующий день.
– А где Егор?
– Еще не приходил,– сказал Мишка.– Он обещал не раньше одиннадцати. Ты-то уже собрался?
Клим вспомнил, что не собрался, и заспешил домой.
– Смотри же, не забудь про сахар,—напомнил Мишка.– Да не проспи.
Они еще раз условились о встрече.
Потом Клим простился с Мишкиным семейством. Оська и Борька уже свернулись калачиками под одеялом, но увидев Клима, разлепили свои длиннющие ресницы и вперебой затараторили о самокате. Клим щелкнул каждого из братьев по лбу и сказал, что самокат они с Мишкой доделают. Как-нибудь. Ему стало грустно: он давно уже стал своим в этом доме. Он через силу улыбнулся тете Соне и дяде Давиду и подумал, что никогда уже не будет есть лепешек на рыбьем жиру. Он с детства ненавидел рыбий жир, но лепешки ел, чтобы не огорчить тетю Соню. И дядя Давид, уже никогда не будет рассказывать, почесывая свою волосатую грудь, как их команда трое суток брела к берегу, когда рыбницу в открытом море неожиданно сковало льдом...
А они еще ни о чем не подозревали и говорили, что Мишка – лентяй и что Клим должен постараться подтянуть своего друга к экзаменам. И Клим обещал. Он прощался как-то слишком долго и торжественно, и тетя Соня сказала:
– Ты что, навек уходишь?
– Мы завтра после школы должны сажать деревья в парке,– сказал Клим.– И если мы задержимся, то вы не беспокойтесь за Мишку, когда бы он ни вернулся. Ничего с ним не случится.
– Вот еще,– засмеялась тетя Соня, и под передником колыхнулся ее кругленький животик,– стану я беспокоиться! Да сажайте себе на здоровье.
Она ничего не понимала. – Она вспомнит его слова завтра...
Мишка вышел его проводить. Звезды были весенние, мелкие и неяркие.
– А знаешь,– сказал Клим,– на Яве мы увидим Южный Крест. Его можно увидеть только в южном полушарии. Как по-твоему, Егоров не натрепался? Что-то его долго нет...
– Пустяки,– отозвался Мишка.– Явится, Егор не такой человек, чтобы трепаться.,
На углу они расстались, крепко пожав друг другу руки.
Клим вернулся к себе в половине одиннадцатого. Из спальни доносились приглушенные голоса. Наверное, все про то же – зеркало, чашка... Ему было противно красться,– но он прокрался к буфету и осторожно отсыпал в газету немного сахара из мешочка. Совсем немного, да и то лишь потому, что просил Мишка. Еще решат из-за этого поганого сахара, что он вор. Но немного – можно. С вами ничего не стрясется, уважаемая Надежда Ивановна, если вы принесете Свободе и Революции эту жертву! Рядом, в большой банке, он обнаружил яичный порошок. Николай. Николаевич за свои коронки предпочитает получать натурой – мука, масло, черная икра... И вот этот яичный порошок... Он отсыпал пару горстей в другой пакетик. Вот и все, хватит с вас, дорогой дядюшка. Чего доброго, еще вообразите, что сами сражались на Яве!
Клим вернулся в свою комнатку и постоял возле шкафа.
Старый, облезлый книжный шкаф, скрипучие дверцы, в них давно уже нет стекол – вылетели еще во время войны, при бомбежке. Когда его тащили из кабинета, где чуть не с рождения видел его Клим, он не хотел покидать привычного места и сопротивлялся, никак не пролезал в дверь – его бока поцарапаны, продавлены, как броня корабля после кровавого боя. И сам он – в этой маленькой комнатке, заменяющей Надежде Ивановне кухню,– в этой комнатке с шумовками и терками по стенам, с целой сворой начищенных, лоснящихся сытым блеском кастрюль – этот шкаф и в самом деле напоминал огромный и уже одряхлевший корабль, который загнали в узенькую бухточку догнивать на причале, и ему здесь и тесно и неуютно, и жалобно покряхтывают его полки, прогнувшиеся под тяжестью книг... Да, шкаф был единственным существом, с которым трудно расстаться!
Клим распахнул дверцу, провел рукой по золоченым корешкам энциклопедии, достал том Ленина в красном переплете... Книги были его семьей, и теперь он хотел с ними как-то попрощаться. Он вытянул из кармана платок и принялся вынимать и вытирать каждую от пыли.
Клим давно предпочитал толстые романы тощей фантазии игр своих сверстников, но увлечение Верном и Стивенсоном схлынуло с него раньше, чем одноклассники пустились в странствие с капитаном Немо.
...Горел вокзал. Скрежет сокрушаемых огнем балок, испуганное ржание паровозов, стоны и крики метавшихся по перрону людей – все слилось в протяжный, нескончаемый рев, и этот рев повис над степью, не отставая и не стихая, хотя эшелон уже уходил в спасительную густую тьму. Раскачивалась теплушка, плакали дети, кто-то сказал: «А как же без уборной?» – и ему ответили: «Ничего, привыкнешь». И все поняли: уцелели, уцелели и на этот раз. А на другой день матери стало хуже, в баночке с отвинчивающейся крышкой Клим заметил тонкие кровяные волокна, он уже понимал, что это значит.
Они ехали много суток, они больше стояли, чем ехали, на забитых составами путях, и под насыпью разводили огонь меж двух кирпичей, уже черных, закоптелых, иногда с еще теплой золой.
И Клим тоже собирал мазутные тряпки, варил кашу и суп из концентратов, кипятил чай, но ей-то уже было все равно. Ей-то уже было почти все равно, и она гладила его по волосам своей рукой, белой, тонкой и горячей, и глаза у нее блестели не по-хорошему.
Старуха с черными усиками, которая всю дорогу не слезала с груды своих корзин и чемоданов, сказала: «Таким-то уж куда ехать...» С ней была внучка, и когда мать захлебывалась кашлем, старуха закрывала девочку платком и остерегала: «Не подходи, видишь – заразная»...
Но ей было уже все равно. И когда объявили тревогу, и она не поднималась, и Клим сидел с нею, сжимая ее горячие сухие пальцы; и потом, когда ей освободили угол теплушки, и там было спокойнее; и потом, когда в вагон понесли зеленые, спелые чарджуйские дыни и весь эшелон пропах приторно-сладким ароматом этих дынь.
Ночью теплушка погружалась в беспокойный, тяжелый сон, и они оставались одни.
– Приедешь в Ташкент, найдешь дядю Колю,– говорила она.
– Приедем,– осторожно и упрямо, как ребенка, поправлял он.– Приедем и найдем.
Ему казалось, что она бредит. Потому что она – это был он сам, а он не мог—он знал это твердо – не мог умереть.
Однажды ранним утром, когда ему очень хотелось спать, сквозь дремоту он услышал:
– Ну, вот мы и встретимся, Сережа...
И еще не очнувшись, почувствовал какую-то жуткую тишину. И вдруг догадался – и не поверил своей догадке...
Ее похоронили в открытой степи, на стоянке. Никто не знал точно, сколько простоит состав, и могилу рыли торопливо, неглубоко.
А ему казалось, что все это – не настоящее, как сон, который рано или поздно кончится – и все снова займет свое место. И то, что было завернуто в одеяло, которое достали из их чемодана, не могло быть матерью, хотя чем-то. связано с ней,– как сон связан с реальностью. И когда ему сказали: «Поцелуй, больше ты ее не увидишь»,– это опять-таки показалось ему диким, и он не шевельнулся.
Потом кто-то принес колышек, на него кое-как приколотили фанерку, и на ней сделали надпись химическим карандашом. Но едва начали вбивать колышек в тугую землю – паровоз прогудел, лязгнули буфера, и все кинулись к теплушкам. Тогда он взял камень и стал забивать колышек. Ему крикнули, но он продолжал стучать камнем. Он сам не знал – для чего, но ему во что бы то ни стало необходимо было забить этот колышек. Подбежал какой-то старик, худой, но жилистый, подхватил его на руки и грубо и сильно швырнул в дверь последнего вагона. Клим ударился головой о железную скобу, это было больно, но он не заплакал.
Потом он перебрался в свою теплушку и лег. Старуха с усиками совала ему хлеб с маслом и еще что-то, но он просто лежал —и все. Так прошло два дня. «Совсем отощал парнишка-то»,– говорили о нем. Другие осуждали: «Ровно истукан – ни слезинки»... А он лежал, и глаза у него были сухими. Он сам не знал, почему он стал как деревяшка.
