Текст книги "Кто, если не ты?"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Он застыл на месте. Смяк, опустился – что-то оборвалось внутри, и сердце снова сжалось в тугой комок страха. Рука, схватившая его за плечо, грубо потянула назад – и он увидел глупое, веселое лицо Лёшки Мамыкина. Лешка хохотал, добродушно скаля зубы, узкие щелки глаз его сочились смехом.

– Ну, Клим... За тобой не угонишься. А я думаю, чего...

Он вгляделся в Клима и как-то изумленно выхаркнул застрявший в горле смешок.

– Постой-ка, Клим, ты чего?..– он придвинул к себе Клима, как будто что-то мешало ему видеть.

Клим резко вывернулся и запетлял в редеющей толпе.

– Клим!..

К черту! Всех – к черту! Он – прокаженный! «О чем вы говорили с Мамыкиным?» Ни о чем! Завтра потащат Лешку: «Вы были заодно с Бугровым...» От него во все стороны расползаются микробы. Не надо! Ни с кем ни слова! Вывесить череп и кости – как на трансформаторной будке: «Опасно для жизни!» Опасно!..

Он бежал каким-то сквером, в аллее темнела пустая скамейка. Он бросился на скамейку, прижался к ее деревянной груди. Ах, если бы он умел плакать! Если бы все внутри не было выжжено, как Сахара! Он бил кулаком по тонким ребрам скамьи – от боли в кулаках становилось легче. Кого жаль – Мамыкина? А кто предал? Может быть, Мамыкин? Или... Все – предатели! В чем? В чем его предали?.. Он сжал голову, пальцы схлестнулись на затылке..

Сколько он так просидел?

В аллее показалась пара.

– Ах, здесь кто-то есть! – вскрикнула она, когда они подошли к скамейке.

– Ничего.

Он загородил ее от Клима своей спиной.

Жизнь шла своим чередом.

Приторный аромат петуний наполнял воздух. Где-то журчал фонтан. Парочка напряженно молчала, выжидая полного уединения.

Клим вдруг ощутил нестерпимый, сосущий голод и вспомнил, что ничего не ел с самого утра.

У Мишки еще не спали. Стучала швейная машинка. Мишка читал, навалясь грудью на стол и близоруко уткнувшись в книгу. Он поднялся навстречу Климу и безмолвно уставился на него, будто не доверяя собственным глазам.

– Те же – и Мартын с балалайкой,– сказала тетя Соня, отрываясь от шитья.– Где это ты шатаешься по ночам? Твой дружок прямо извелся – весь вечер только и знает, что бегает да ищет!..

...Ищет... Долго же пришлось бы ему искать...

– Между прочим,– сказал Клим как можно легкомысленней,– у вас в передней стоят калоши. Я их съем в сыром виде, если вы мне не дадите чего-нибудь пожевать...

Никто ничего не заметил. Тетя Соня остановила машинку и поглядела на него поверх очков.

– Где же ты все-таки пропадал?..

Где? Где? В самом деле, где?

– По заданию райкома... Долго рассказывать...– он в упор смотрел на Мишку – Мишка отвел глаза, принялся катать по клеенке хлебный шарик.

– Горе ты мое горькое! – сказала тетя Соня.– Где это слыхано – так мучить ребенка! Чтоб им повылазило...

Хлопнув себя по толстеньким бедрам, тетя Соня выкатилась на кухню, загремела кастрюлями.

Клим сел. Тикали ходики. В соседней комнате посапывали во сне Борька и Оська. Мишка нашарил в буфете сухую воблёшку и ломоть хлеба, положил перед Климом и сам присел напротив, продолжая сосредоточенно катать мякиш. Он ни о чем не расспрашивал. Он ничего не знал. До прихода Клима он читал Циолковского – как добраться до Марса и Венеры. За тонкой стеной пробило двенадцать. С тех пор, как они расстались в библиотеке, прошло семь часов. Семь суток. Семь столетий. Почему он ни о чем не спросит?

Неужели поверил насчет райкома?.. Мишка упорно не смотрел в его сторону. Клим зубами отдирал кожицу, твердая рыбешка царапала глотку. Он представил себе ,как рыхлые Мишкины губы сначала растянутся в недоверчивой улыбке, потом замрут, потом запрыгают, задергаются, как будто по ним пропустили электрический ток... Может, не надо ему ничего говорить? Милый, славный Мишка! Весна разукрасила его лицо, как яичко кукушки, нет живого места: ну и веснушек! Зачем он искал? Написать диктант? Пусть думает о Венере и пишет диктанты. Что Мишка? Капитан даже почти не расспрашивал о нем.

– А суп?– первый раз за все время Мишка выдавил из себя слово.

– Не хочу. Я уже сыт.

– Я провожу,– сказал Мишка.

– Куда же вы? – донеслось с кухни...

Прохожих почти уже не встречалось, но Клим, инстинктивно избегал освещенных улиц. Он свернул в темный переулок. Мишка безропотно следовал за ним. Он не спросил, почему Клим выбрал не самый короткий путь, напрямик ведущий к дому. Как обычно, он шел, приотстав на четверть шага, втянув голову в широкие плечи. Нет, хорошо, что с ним пошел Мишка – ему невмоготу больше нести одному этот страшный груз. Но как объяснить, чтобы Мишка не принял всего за шутку? Клим медлил, не решаясь нанести удар. Ему показалось, он не расслышал или не понял.

– Что ты говоришь?..

Мишка прочистил горло, сплюнул.

– Говорю, они тоже были там...

– Кто – они?

– Майя с Кирой. Игорь тоже. Я весь город обегал – никого... И у тебя два раза...

Клима пробил озноб. Он схватил Мишку за рукав, затряс:

– Где – там? Где – там?

– Ну, там... Что ты, не знаешь?..

Он улыбнулся жалко и растерянно...

Как щука, брошенная в садок, в голове всю дорогу билась одна мысль: что, если им было еще хуже, чем ему? И за что их? Ведь это он во всем виноват, он один! Кира... Майя... Игорь... Как они смеют! А он-то, он-то, дурак, еще гордился: один за всех пострадал!..

Вдруг он остановился так резко, что Мишка налетел на него.

– Мишка, – заговорил Клим, со свистом дыша прямо в бледное Мишкино лицо,– Мишка, но должен же быть во всем этом какой-нибудь, смысл? Может мы и вправду против советской власти?.. Тогда нас... Нас четвертовать надо!..

– Может ,ты спятил, осел? – сказал Мишка, отодвигаясь от Клима.

– Но ведь не могут же зря!.. Ведь не могут, Мишка! Мы же выпустили нелегальный журнал, организовали сходки без учителей, противопоставили себя комсомолу и... и...

– Что «и»? Что «и»? – вдруг взвизгнул Мишка, напирая на Клима грудью.—Ты что, действительно спятил?.. Идиотина!..

– Да,– сказал Клим.– Я, наверное, спятил... Скорее!

Чтобы Мишка не отставал, спотыкаясь в темноте, он схватил его за руку, и так они бежали до самого дома Игоря.

Из всех окон светилось только два – на верхнем этаже. В сонном мраке улицы они были заметны издали – тревожные, как огни маяка. Игорь открыл, едва постучали.

Турбинин как будто ждал их прихода и вовсе не обрадовался ему. Выглядел он расстроенно и хмуро. Едва ребята переступили порог, Игорь приложил к губам палец, но тут же отнял и безнадежно махнул рукой. Еще у двери Клим ощутил пряный залах валерианки.

– Кто там?..– со слабым стоном донеслось из гостиной.

Клим впервые видел Любовь Михайловну без помады и пудры —ее лицо уже не казалось таким красивым и молодым: оно осунулось, пожелтело, длинные черные ресницы были как приклеенные. Она лежала на диване и при появлении ребят приподнялась с подушки.

– Клим? Вернулся? Тебя отпустили?..

Рукой она придерживала на груди халат, из-под его края торчал угол мокрой салфетки. Отрешенные, обезжизневшие глаза чуть тлели.

Конечно, ей все уже известно... Надо как-то успокоить, утешить... Вот весело! Ему же еще и утешать!

– Ну что вы, Любовь Михайловна,– бодро сказал он, пытаясь подавить внезапное раздражение.– Вообще– ничего особенного. Так, обсудили кое-что и разошлись. Даже интересно... в своем роде...

Последние слова он произнес для Игоря, надеясь вызвать хоть улыбку, растормошить, но тот понуро стоял у окна, покусывая губы, окоченев.

– Ах, Клим, как вы можете так говорить! – воскликнула Любовь Михайловна.– Как вы можете!..– и, повернув голову к стене, заплакала.

Игорь устало пожал плечами, подошел к ней:

– Мама, ну вот, опять... Мы же договорились...

– Уйди! – вскрикнула Любовь Михайловна, отдернув локоть от его руки.– Уйди! Не прикасайся ко мне! Ты не хотел меня слушать—и теперь довел...

Мишка шумно вздохнул и тихонько кивнул Климу на дверь. Пожалуй, уйти отсюда было бы самым лучшим. Но Клим продолжал стоять, переминаясь и глядя на изогнутую диванную ножку. Бедняга Игорь! И на черта он все рассказал?.. Что теперь делать?

– Игорь, можно тебя?.. На минутку...

Но Игорь не успел и шевельнуться – Любовь Михайловна встрепенулась и, обхватив его руками, прижала к себе. Широкие рукава ее халата метнулись, как два крыла.

– Никуда!... Никуда тебя не пущу! Я больше не могу! Не могу, не могу!.. Не могу выносить!.. Это вы, вы, Клим, это все вы!.. Вы наделали!.. Что вам еще от него нужно?

– Мама!—дико выкрикнул Игорь, пытаясь, вырваться из вцепившихся в него рук.– Мама!..

– Я знаю, что я говорю! – Любовь Михайловна вскочила с дивана и загородила собой Игоря.– Игорь – глупый, доверчивый мальчик! Он верит всем и каждому! Это вы, вы подчинили его своему влиянию, увлекли его... Толкнули на ваши диспуты!.. Я говорила, говорила ему всегда: не связывайся, это не ваше дело, вам надо учиться, думать о себе, о своем будущем!.. У Игоря – блестящее будущее. Что вы с ним сделали?! Вообразили себе, что вам все позволено? Есть границы! Есть рамки! Если вас не сумели правильно воспитать, так и делали бы один, а других оставили в покое!

Было очень смешно смотреть, как, откинув назад руки, она старалась удержать за собой Игоря, а тот пытался вырваться,– но, видимо, боялся ее уронить, и так они оба раскачивались из стороны в сторону, и на животе у Любови Михайловны моталась то туда, то сюда свисшая из-под распахнутого халата мокрая мятая салфетка. Клим видел перед собой только эту салфетку, а все, что Любовь Михайловна выкрикивала ему в лицо, скользило где-то поверх сознания, потому что не могла же, не могла эта красивая женщина, в которой все было так мягко, так плавно, так изящно, не могла же она вдруг обратиться в грубое, глупое, разъяренное существо! Только раз поднял он глаза от салфетки – и тотчас опустил их, увидев покрытые бурыми пятнами щеки. Ему стало неловко и стыдно за то, что он видит ее такой.

– Вы напрасно... волнуетесь..– нерешительно попытался он вставить свое слово,– Все разъяснится, ведь мы не делали ничего плохого...

– Игорь не способен сделать ничего плохого! А вы... Вас я не знаю! Я только знаю, кем был ваш отец! И я не хочу, чтобы вы имели с Игорем что-нибудь общее!.. Уходите, сейчас же уходите и с этой минуты забудьте об Игоре!.. Все! Довольно!

– Вы поправьте салфетку,– неожиданно сказал Клим,– Поправьте. А то упадет. Испачкается.

– Что?!

– Да, салфетку,– повторил Клим, не понимая, зачем он вдруг заговорил о салфетке.

И так же не отдавая себе отчета в том, зачем и почему он это делает, не отодвинул, а обошел стул на дороге к двери, потом вернулся, приставил его к столу, и возле порога, отлично сознавая, что теперь это уже излишне, сказал:

– До свиданья.

Они с Мишкой спустились вниз. Проходя двором, Клим задержался, запрокинул голову вверх:

– Какая темная ночь,– сказал он.– Ни одной звезды.

– Очень темная,—сказал Мишка.

Игорь нагнал их у ворот.

Они вместе вышли на улицу, и Клим слышал рядом шаги Игоря и чувствовал, что тот смотрит на него и хочет заглянуть в лицо.

– Я влил в нее литр валерианки – все равно не помогло.

– Неважно,– сказал Клим.– Ты-то тут при чем?

– Сволочь,– задумчиво сказал Мишка и сплюнул.

– Мать,– сказал Клим.– Ты иди, а то она там с ума сойдет.

– Пускай сходит,– сказал Игорь.

Он полез в карман, достал пачку папирос.

– Покурим?

– Давай,– вздохнул Мишка.

– Ладно,– сказал Клим.– Раз мы шпионы, значит, нам полагается курить сигары.,

– И ходить в темных очках,– сказал Игорь.

– И носить на руке кастет,– сказал Мишка.

– Тогда нас ни с кем не перепутают,– сказал Клим.

Несмотря на вязкую горечь, которой были пропитаны эти шутки, все трое ощутили некоторое облегчение и даже гордость – оттого, что в их положении они еще могут шутить. Игорь зажег спичку, Клим и Мишка пригнулись к огоньку, неумело прикуривая.

Вдруг над ними громко и раскатисто раздалось:

– Р-р-руки вверх!

Клим выронил папиросу, Игорь вздрогнул так сильно, что спичка погасла.

Над улицей рассыпался звенящий смех. Майя, довольная, хохотала, сжимая ладонями щеки, стараясь удержаться, но смех рвался из нее, веселый, легкий, беспечный.

Ребята осуждающе переглянулись – и первым над своим испугом рассмеялся Клим, за ним – Игорь и Мишка.

Был час ночи, и город спал, укрытый мраком и тишиной, как стеганым одеялом, а они стояли посреди улицы – и смеялись. Целый день им с вежливой настойчивостью внушали, что они открыты и опознаны, что теперь запираться бессмысленно, и самое лучшее – это признание во всех зловещих тайнах. И вот теперь они стояли посреди улицы – и хохотали.

И в этом смехе не было ни богохульства, ни отчаяния. Они смеялись просто потому, что были «добрыми гасконцами», и сами знали толк в сочинении комедии, и потому, что было в мире немало такого, над чем можно от всей души посмеяться.

И когда они насмеялись вдоволь, Клим вспомнил про салфетку – и снова расхохотался. А потом представил себе эту нелепую сцену: они стоят посреди улицы в час ночи и, как бешеные, хохочут, не переводя дыхания – и засмеялся снова, и вместе с ним, уже изнемогая от смеха, закатывались и остальные, и каждый смеялся над чем-то своим, а все вместе – над тем, что именно сейчас обнажило до полной очевидности свою нелепость и несуразность.

– Ну, хватит же,– умоляюще проговорила Майя – Не могу больше!

Она бегала к Кире, но Киры дома не было; у Мишки ей сказали, что приходил Клим; она помчалась к Игорю. Значит, Кира так и не появлялась?

– Вперед,– сказал Клим.

Они все убыстряли шаги, потом понеслись во весь опор. Клим подгонял:

– Скорее, скорее!

Ой был зол на всех и больше всего—на себя. Тысяча дьяволов! Нашел время дурачиться! Ведь Кира...

Он бежал рядом с Майей, Игорь и Мишка приотстали. Майя тоже едва поспевала за ним.

– Скорее! Скорее!..

Они выбрались на мостовую, Майины каблуки защелкали ло булыжникам.

– Скорее!

– Погоди...– виновато попросила Майя.– У меня нога растерта – она наклонилась, чтобы снять туфли.

– Ну что ты там?

Она повернула к нему лицо. Видно, ей в самом деле было очень больно.

– Не расстегивается...

Коса соскользнула с ее спины, кончик змейкой шевелился по земле. Клим нагнулся, поднял этот кончик, тугой и шелковистый. И почему-то вспомнил, как Майя своим платочком вытирала ему расквашенный нос – тогда, в саду... В одно мгновение промелькнули перед ним события последних месяцев. Эта девушка, которая сейчас присела перед ним на корточки, следовала за ним покорно и смело. Она верила. И он верил, что знает, куда идет, куда ведет... А оказалось... Ведь она же права, права – мать Игоря! Все из-за него! Но он был так уверен, что ни она, ни другие не скажут ему ни слова упрека... Почему он так уверен?..

– Ну, вот и все,– сказала Майя, притопнув босой ногой.

И они побежали дальше.

Клим видел, что ей трудно бежать босиком по мостовой.

– Давай на тротуар,– сказал он.

– Пустяки,– сказала Майя.

Мимо них протопали Игорь и Мишка.

Клим убавил скорость.

– Скажи... Только честно... Ты очень на меня... сердишься? – сказал Клим отрывисто, боясь поднять на Майю глаза.

– За что?

– Ну... за все это...

– Да при чем же здесь ты?..

В ее голосе звучало наивное удивление – и ничего больше. Клим облегченно вздохнул и посмотрел в ее доброе грубоватое лицо, смягченное полумраком.

– Тебе... Здорово досталось... Там?..

– Я просто смеялась! Мне было очень смешно...

Кира еще не возвратилась. Они решили ждать ее возле дома и присели на край тротуара. Минуты тянулись томительно. Где же она? Скоро ли?..

Взглянув на разутые ноги Майи, Игорь стал описывать какую-то религиозную секту в Англии, которая по Лондону расхаживает босиком.

– А ну тебя с твоей сектой,– сказал Мишка.– Вы лучше расскажите, что там было...

Из всех пятерых его единственного пока не тронули. Он ждал подробностей. Но вспоминать подробности никому не хотелось.

– Представляете, – сказала Майя,– только начали мы разговаривать, как вдруг в доме напротив заводят пластинку. И знаете – что? – Она вскочила, приподнялась на цыпочки и, закатив под лоб глаза, пропела низким голосом:

– Клевета все покоряет... Клевета все покоря-я-а-ет!..– Она сорвалась и засмеялась:– Представляете? Да так громко! Я терпела, терпела – да так и прыснула! Неужели вы не слышали?

– Нет,– сказал Игорь.

– Мне было не до того,– признался Клим.

– Какая же скотина все-таки могла распустить эту клевету! – сказал Игорь.– Кто донес?

Перебрали и отвергли несколько имен своих идейных противников.

– Я знаю, это директриса...– сказала Майя.

– Но откуда ей известно про клуб Кампанеллы!

Догадки ни к чему не привели.

– Все ясно, леди и джентльмены,– прокурорским тоном объявил Игорь,– предатель скрывается среди нас. Это – Гольцман!

– Свинья! – мрачно сказал Мишка и гулко стукнул кулаком Игоря по спине.

– Нет, верно, почему тебя не вызывали?..

К ним вернулось легкомысленное настроение, только Мишка, смеясь вместе с другими, глубоко страдал, чувствуя себя изгоем.

Он первый заметил, когда к дому подошла Кира.

То ли конец всякого ожидания радостен, то ли оттого, что всеми овладело какое-то вызывающе-беспечное веселье, ее появление в первый момент восприняли как новый повод для шуток.

– Заговорщик номер один!

– Правая рука Черчилля!

– Признавайтесь – нам все известно!..

...Кира не шла, а плыла вдоль стены дома, как белая тень. Она казалась бесплотной. И в ее напряженно-прямой фигуре, в высоко поднятой голове было что-то от слепого, который идет, вытянув перед собой руки, как бы нащупывая дорогу. Но не это, и даже не лицо ее, отрешенное и мертвенно-спокойное, поразило Клима. Подбежав, он увидел на ней матроску, маленький якорек, вышитый на левой груди, и его как будто ударило крутой волной – он откачнулся, отступил на шаг, уступив место Майе; она, Мишка и Игорь окружили Киру, пытаясь ее растормошить. Они старались вовсю. Но она как будто не слышала горьковатых острот Игоря и звонкого щебета Майи, которая, обхватив ее за плечи, едва сдерживала смех.

Кира удивленно приподняла брови, тремя частыми выдохами у нее вырвалось:

– Как вы можете... над этим... шутить?...

– Да почему же не шутить? – громче всех завопил Мишка.– Сплошной абсурд! Их кто-то запутал, и они... Смешно!..

– Не вижу ничего смешного...

– Да Кирка, Кирка же! Да что ты?..– выкрикнула Майя, приблизив почти вплотную свое лицо к ее лицу.

Кира резко отстранилась и, храня все то лее отрешенно-спокойное выражение, пошла к подъезду. И снова у нее на груди Клим заметил якорек. В этой самой матроске играла она Таню Стрелкину... Какое нелепое, злое, ироническое совпадение! Он забыл, что не далее, чем днем, Кира приходила в той же матроске в библиотеку. А он словно видел ее такой только дважды. Тогда: вся – порыв, вся – радость и победа! И теперь... Тогда – и теперь... Тогда – и теперь!

Пока ребята растерянно и обиженно смотрели ей вслед, Клим бросился в черный провал парадного. Он догнал Киру уже на лестнице,

– Кира!

Его голос эхом взметнулся по лестничным маршам.

– Кира!..

Она поднималась, она уходила – все выше, все дальше, она таяла и растворялась во тьме.

– Кира! – крикнул он снова, пугаясь этой страшной, этой чудовищной глухоты, охватившей все вокруг, чувствуя горячую пустоту отчаяния – ту самую, которая гнала его по городу два часа назад.

Он нашарил во мраке ее руку, ее тонкие холодные пальцы, и сжал в ладонях, как будто боясь, что они остывают, что они остынут совсем.

– Кира... Я все понимаю... Я сам... Не надо, Кира!..

Он повторял ее имя, как заклятие. Она остановилась. Он не знал, слышит ли она его. Он говорил – почти без связи, почти без смысла – потому что молчание было хуже, потому что надо было вытянуть, спасти ее из той тьмы, в которую она окуналась все глубже и глубже...

Он стоял ступенькой ниже – над ним вырисовывался бледный овал ее лица.

Он задергал, затряс ее руку – чтобы хоть как-нибудь стряхнуть оцепенение и неподвижность..

– Кира, что с тобой? Кира!..

– Ничего. С чего ты взял?..

Чужие губы, чужой голос, чужие слова! Но и они обрадовали его – все-таки она – здесь!

– Ну, конечно, конечно же, Кира! Все распутается... Мы же хотели... Они поймут... Скоро! Мы все объясним...

Он грел ее пальцы, прижавшись к ним щекой, и чувствовал, как тепло постепенно возвращается к ним, тепло и надежда... О да! Теперь он и сам верил, каждой клеточкой своего тела верил, что все распутается, разрешится и страх – напрасен, и несправедливость – выдумка лгунов и трусов!

– Но почему так долго тебя не было? Ведь мы...

– Я ходила на Стрелку,– сказала она задумчиво и тихо.– Туда... Помнишь?..– она помолчала, словно про себя, уронила:– Наверное, в последний раз.

У него перехватило дыхание.

– Почему в последний?..

– Так... Мне больше не хочется туда ходить. А сегодня... Я снова думала там... о твоем отце...

Клим вдруг ощутил легкое прикосновение ее руки к своим волосам – неожиданное, странное, мгновенное – даже не почувствовал, а скорее догадался о нем, когда она уже взбежала наверх и раздался ее короткий стук в дверь.

4

Отпустив Бугрова, капитан еще долго не уходил из кабинета. Дым сизоватым туманом висел в воздухе, густясь под потолком.

В коридоре послышались шаги – дверь приоткрылась, в щели мелькнуло лицо дежурного и тотчас скрылось, бормотнув извинения. Капитан не шевельнулся.

Он одиноко сидел за столом, уронив голову в ладони, над пухлой папкой, которую ему с трудом удалось выловить в море таких же серых, безгласных папок, уже десять лет хранившихся в пахнувшем плесенью и тлением архивном подвале.

Папка была открыта на первой странице; пришпиленная в левом углу фотография казалась вынутой из крепкого чайного раствора.

Капитан пожевал погасшую папиросу, прикрыл глаза. Перед ним неотступно стоял высокий, плечистый человек и улыбался. В его грузнеющей плотной фигуре была мужественная, спокойная, уверенная в себе сила. Он с наслаждением подставил широкую грудь ветру, игравшему воротом расстегнутой белой рубашки. Человек на мгновение замер в свободной позе, полной стремительного движения – опершись одной рукой на дверцу машины, уже ступив на подножку... Он собирался ехать... Он уехал... Но куда?..

Капитан отлепил от губ раскисший мундштук, потянулся к пепельнице. В ней уже скопилась груда окурков – папироса выкатилась на стол, припорошенный пеплом. Капитан дунул – пепел .вспорхнул, несколько пылинок село на фотографию.

Пепел...

От папиросы остается хотя бы пепел...

Он с горечью усмехнулся, отвел взгляд от фотографии, наткнулся на стул, который все еще стоял посреди комнаты.

«Мы не хотим так жить!»

Упрямый мальчишка с цыплячьей шеей и дерзкими глазами... Как он это сказал: «Мы!..» Как будто за ним – тысячи и тысячи...

Прерывая допрос, капитан заходил в соседние кабинеты.

Девушка с гордым, чеканным профилем, юноша с брезгливо поджатым ртом, и та,– вторая,– ее спрашивали – она смеялась, принимая все за шутку, – а потом, вспыхнув, с наивным негодованием поднесла к лицу следователя свой комсомольский билет.

Опасные заговорщики...

Да, опасные!

Он понял это в ту самую минуту, когда, наблюдая за страдальчески перекошенным лицом мальчика, негнущейся рукой выводившего слова под его диктовку – в ту самую минуту он почувствовал, что перед ним – враг, опасный, непримиримый, не ведающий ни снисхождения, ни компромиссов!

– Вы сами знаете, что это неправда!..

Да, он знал... Он достаточно хороша разбирался в людях, чтобы разглядеть перед собой взвинченных мечтателей, путаников и фантазеров, которых приняли за опасных бунтарей.

Да, они были бунтарями – но не теми, которых он искал. Его с самого начала что-то раздражало в них, что-то возмущало... Какая-то упрямая, неистребимая, наивная вера,– твердая, как панцирь...

Он испытывал прочность этого панциря весь допрос, желая отыскать хотя бы одну трещинку... Они были невиновны. Они были ни в чем не виновны – в этом и заключалась их единственная вина. Перед ним.

Такие – не прощают.

А разве он должен им простить?..

«Мы не хотим так жить!»

Так...

А как вы хотите?..

Только – теперь он почувствовал, что в кабинете душно. Встал, распахнул окно. Хлынул свежий сырой воздух, щекотнул ноздри – забывшись, он вобрал его полной грудью – и тотчас где-то в глубине легких проснулись, зашевелились ежи, закололи иглами – кашель, царапая бронхи, рванулся к горлу...

Потом, промакнув платком покрытый испариной лоб, он дышал коротко и часто, конвульсивно стиснув пальцами край подоконника.

С улицы доносились приглушенные голоса, рассыпчатый смех... В летнем кинотеатре заиграл оркестр. Там танцуют, не мучая себя детскими вопросами о смысле жизни. А эти... Зачем?.. Шли бы танцевать...

Детские вопросы... Болезнь возраста. Корь. Это не опасно, это проходит само собой. Вот когда детской болезнью заболевает взрослый... Это не предусмотрено медициной, это неизлечимо, это почти смертельно.

Кто-то бесшабашно-громко, на всю улицу, затянул:

Паровоз напился пьяный,

Машинист сошел с пути... 

Песенку оборвал веселый убегающий топот...

У подъезда, резко затормозив, фыркнула машина, прощально мигнули фары...

Капитан нервно захлопнул окно, щелкнул задвижкой. Ему показалось, что из темноты кто-то его окликнул, потом раздался свист, долгий, резкий. Худые, впалые щеки из серых стали белыми, вся кровь прилила к сердцу – оно билось толчками; крепко стиснутое мохнатой лапой страха. Он был совершенно безотчетным, этот страх, и накатывался вдруг, дома, ночью, на улице... Он боролся с ним, но ничего не мог поделать.

Сейчас капитана непреодолимо тянуло подойти к двери и выглянуть, подойти и выглянуть... и только... Он знал, что там никого нет. Он несколько раз повторил себе это, прижимая ладонью дергающееся веко. И все-таки – это было выше его сил, и уступая томительному, бессмысленному желанию, бесшумно,– с пятки на носок, с пятки на носок – он прокрался к двери, помедлил секунду и резко распахнул ее...

Потом все прошло, и он снова сидел за столом, и человек на фотографии улыбался ему легкой, бездумной улыбкой, от подбородка острым клином на шею падала тень, глаза щурились – наверное, в тот день светило много солнца...

И все-таки однажды капитан видел, как он плакал.

Обычно он сидел, закинув ногу на ногу, глядя в окно. Капитан хорошо помнил все, даже вмятинки черного невыгоревшего сукна на пиджаке – там, где раньше висели ордена... Однажды, как обычно, не поворачивая головы, он сказал:

– А не кажется вам, лейтенант – да, тогда он был еще лейтенантом – что в общем-то жизнь – забавная штука... По теории вероятности, я мог не меньше тысячи раз погибнуть... Под Касторной или на Перекопе... И вот – теперь... От кого? За что?!

Он поднялся с порывистостью, неожиданной для его грузного тела, и лейтенант, захваченный врасплох, выхватил из ящика пистолет и срывающимся голосом вскрикнул:

– Ни с места!..

Бугров стоял, закрыв лицо руками, и все тело его судорожно сотрясалось. Он рыдал молча, беззвучно...

Кажется, именно тогда лейтенант, молодой, способный следователь с мертвой бульдожьей хваткой и безукоризненной характеристикой – впервые ощутил глухой стыд... стыд и бессилие... и, бросив ненужный пистолет в ящик, хрипло выдавил:

– Выпейте... воды...

Что он мог еще сказать?

– Выпейте воды...

– Курите...

– Выпейте воды...

– Курите...

Вереница людей – жизни, надежды, мечты... Пепел!

«Мы не хотим так жить!»

Глупости!

Разве в жизни важно, кто чего хочет?

Было время – он тоже думал так – он, Колька с Вокзальной, гроза спекулянтов, мешочников и карманников... Маленький, цепкий, настырный, едва его замечали на знаменитом «толчке» – у бабенок вспухали пазухи, перекупщики краденого, знавшие его по имени, испуганно божились: «Христос с тобой, дорогой товарищ...» – а в спину грозили кулаком... Не только кулаком! Когда у тетки Мазухиной вывезли двадцать пять пудов сахару, ему уже сулили нож под третье ребро... «Проломят, ох проломят тебе головушку»...– «Разбуди в одиннадцать,– небрежно отвечал он матери,– сегодня весь ЧОН– на облаву...» Все было тогда просто: выловим спекулянтов, у всех появятся мука, сахар, полотно... Разгромить воровской притон – значит, одержать еще одну победу над последышами мирового империализма...

И хотя мать латала и перелатывала старую отцовскую гимнастерку, ему великоватую в плечах, и варила жиденькую овсянку – все равно:

Наш паровоз, вперед лети...

Чего он хотел, Колька с Вокзальной?..

Все начинают этим. Вот так-то, молодой человек! Капитан чуть не подмигнул пустому стулу – и вдруг вспомнил дурашливую песенку, плеснувшую в окно...

Невесело усмехнулся самому себе.

Как это произошло?..

Работал в типографии, предложили поехать на учебу – согласился. Еще бы! Получалось не хуже, чем граница, о которой мечтал...

Нелепое совпадение! Первое самостоятельное дело, которое ему поручили, было связано с метранпажем из той самой типографии. Он заявил старшему следователю Иргизову: метранпаж сболтнул по недомыслию, совесть у него чиста... Следователь сделал ему выговор: формальный подход, политическая слепота. Чему вас учили?..

Жена – тихоглазая, робкая, всегда послушная,– как-то заикнулась – она работала линотиписткой:

– Как же теперь Щегловы? У них – пятеро... Нельзя ведь так, ни с чего...

Он сказал первое, что пришло в голову:

– Ни с чего такие анекдоты не рассказывают!

Он впервые разозлился на нее по-настоящему, наорал:

– Дура! Чем защищать, спросила бы, кто его родители!

Но в тот же вечер, глядя на дотлевавшую за крышами багряную зарю из садика перед домом, он с облегчением решил, что завтра – будь что будет! – признается и скажет: «Не могу!»

А на другой день ему шепотом сообщили: Иргизов покончил с собой, застрелился ночью в кабинете... Потом заговорили громче: Иргизов давно был связан с врагами народа, боялся разоблачения...

В такой обстановке уйти с поля сражения означало бы явную измену...

И все-таки – нет, это не была только, это не была просто трусость! Он верил – частный случай, у всякого есть свои неудачи... А в целом все идет правильно. Убит Киров – народ мстит за своего любимца, враги не успокоились – их надо обезвредить...

А дальше пошло – вал за валом... По городам расклеивали плакаты: Ежов зажал в кулаке гидру контрреволюции. Заговоры, шпионаж, тайные диверсии... Имена вчерашних героев звучали как проклятие. Не успев кончить одно дело, брались за другое; спали на жестких диванах не раздеваясь, пихнув под голову папку с протоколами. Днем и ночью – сломанные страхом губы, истерические признания, бессмысленное упорство... И – единственная, все освящающая, все прощающая цель: разоблачить, доказать, добиться!.. Так надо. Большая политика не бывает без издержек. Так надо. И когда к нему подкрадывалась мысль о безумии, он успокаивал себя тем, что ведь ОН – ТОЛЬКО ВИНТИК...

Так надо!

В то время перед ним и появился Бугров.

Он был крупной фигурой в городе, но дело его, почему-то поручили молодому лейтенанту, и это само по себе было признаком, что исход уже предрешен.